Автор: М. Палатник

Старик Шекспир был прав, сказав: «Весь мир – театр, в нем женщины, мужчины – все актеры». А кто-то закончил за него: «…причем плохие». Мы не знаем, как нужно играть, кто драматург этой пьесы, кто ее режиссер… Пусть у каждого из нас свой «Гамлет», но какое-то общее представление об этой пьесе у нас есть, а что такое спектакль под названием «человеческая жизнь»?
На самом деле, уважающий себя человек вряд ли согласится с тем, что то, чем он занимается это всего лишь игра. Адвокаты, ученые, президенты – разве они похоже на игроков? Ну президенты, адвокаты – еще возможно, а ученые? С кем им играть? С атомами, молекулами? Кстати, интересный научный факт. Перед тем, как перейти на более высокий уровень своего существования клетки живого тела разыгрывают, симулируют, этот уровень на предыдущей ступени и только после этого на самом деле поднимаются туда.
Но мы отвлеклись. Итак, клетки играют, но ученые-то, конечно, нет. И инженеры, и бухгалтеры, и дворники, и сварщики – никто из них не играет.
Играют и еще как! И не только в свои профессии. Бессознательно и сознательно, в течение дня они играют то мужей, то любовников, то отцов, то детей, то начальников, то подчиненных. Обратите внимание, как вы сами меняетесь в течение дня в зависимости от обстоятельств.
Но игра эта такая мелкая, суетная и несерьезная! А ведь существует игра великая, вселенская… Великий каббалист Бааль Сулам рассказывает, что некогда у мудрецов Торы возник вопрос: «А чем занимается Творец сейчас, после того как Он сотворил мир?» И ответ, который они нашли был: «Он сидит и играет с Левиатаном (китом), ибо сказано в Талмуде, что Левиатан – творение, созданное, чтобы играть с ним». Левиатан – это ничто иное, как слияние и соединение.
Цель сотворения мира, есть ничто иное, как соединение Творца и творения. И все это – ИГРА. И игра эта рождается не по необходимости и не из желания. Разница между такой ИГРОЙ и желанием в том, что в желании есть вынужденность, и если я желаю чего-то и не получил, я испытываю недостаток, мне больно. А когда я играю, у меня нет этой боли, мне не важно получил я желаемое или нет, потому что все мое желание было ИГРОЙ.
А мы-то в своей жизни все такие важные, серьезные… Любой проигрыш для нас уже катастрофа!
Вот она, настоящая Игра! Игра, которая соединяет нас с Творцом. Это игра, которую предстоит раскрыть! Теперь становится понятным, кто Драматург этой пьесы и кто ее Режиссер.
Поступая в театральный институт, студенты мечтают научиться актерскому мастерству, чтобы играть на сцене и в кино. Это для них счастье. Человечество должно научиться играть с Творцом. Жизнь это великий спектакль, и играть его – это истинное счастье!

У нас давно идёт игра:
Кто лучше притворится.
Что было сказано вчера –
Сегодня повторится.
«Мы так увлечены игрой!» —
Сквозь зубы повторяем.
… Игра-игрой,
Но ведь порой
Себя в игре теряем:
Не отличаем в мелочах
От шутки – полуправды,
И где бы лучше промолчать –
Вдруг высказаться рады.
В любовь играется легко:
У нас богатый опыт.
Любовь? Ампир и рококо,
Натоптанные тропы!
Мы украшаем серый быт
Игрой на выживанье,
И он заброшен и забыт
В «семейном» балагане.

Давай поиграем в такую игру:
Я буду живой, но как будто умру.
Исчезну на неограниченный срок,
Осенним дождём убегая в песок.

А ты, две дождинки смахнув на ходу,
Пойдёшь себе дальше по первому льду.
И свыкнувшись с мыслью, что нет — значит нет,
За книгами спрячешь мой фотопортрет.

Вздохнув, повернешь его к стенке лицом,
В душе называя себя подлецом…
Пройдёт! И однажды, вернувшись домой,
Вино ты откроешь к приходу другой.

Биения сердца уже не тая,
Ты дверь распахнёшь и…- Привет.Это — я.

Какой неожиданный шахматный ход !
Продолжим игру ? Только наоборот.

«Убить, убить» — шептали губы,
Рука дрожала, свет мерцал.
Вкус горькой славы слишком грубый,
Игра жестока,… ждем финал….
С трибуны крики… жаждут кровь,
И дождь размыл мои сомнения,
Я убиваю за любовь,
А у тебя другое мнение?
Мой меч почувствует врага,
Коснется… «Ведь не больно, верно?
Ты знаешь, это лишь игра.
Я победитель, я на первом…»

Безмолвие холодное, липкое, словно вымазанные медом пальцы.
Внутри все замерло, завибрировало дрожащей струной в ожидании долгожданного спасительного звука шаркающих ног по твердой поверхности пола.
Он понимал, что идет, но ощущал под босыми ступнями лишь пустоту… неосязаемую, беззвучную пропасть… Несмотря на это он продолжал идти, не зная куда, в надежде оставить позади пугающую тишину, а вместе с ней и защемившее душу отчаяние.
И только различив впереди свет, он догадался, что уже практически полностью растворился во тьме, слился с ней в единую безликую, аморфную массу… Свет появился из микроскопической точки, возникшей, как ему показалось, ниоткуда на его теле.
Медленно, но неотвратимо свет начал разъедать плоть тьмы, а она со злой покорностью рваными лоскутами расползалась по углам появившейся комнаты, тенями пряталась под предметы и людей, затаиваясь в ожидании часа возмездия.
Ни с чем не сравнимое облегчение позволило ему свободно вздохнуть, сбрасывая с души давившую все это время тяжесть, и, оглядевшись вокруг, обнаружить истинный источник света.
Светящийся находился к нему спиной и выполнял простое, но очень странное действие. Он раскручивал над головой невидимую нить с привязанным к ней маленьким шариком…
Манящее нежно-фиолетовое мерцание шарика завладело всем его существом. В один миг он понял, что нашел то, что искал всегда, к чему стремился, даже не подозревая о том…
Он рефлекторно потянулся к проносившемуся над ним шарику, но в последний момент замер на месте, не позволив себе схватить живую звезду. То, что остановило его находилось рядом. Вокруг – люди, сотни, а может тысячи людей, не замечающих друг друга, прикованных взглядами к мерцающему шарику. Казалось, только наблюдая за блуждающей звездой, они уже были счастливы. Какое же блаженство крылось для них в том, чтобы хотя бы дотронуться до нее…
То и дело кто-нибудь выпрыгивал из толпы, словно рвущаяся к солнцу рыба, стремясь поймать ускользающую мечту, но из-за недостатка роста или физической силы падал обратно, и вОды толпы смыкались над ним.
Светящийся продолжал невозмутимо раскручивать невидимую нить, не снижая высоты уровня вращения шарика. Так что лишь самые высокие могли дотянуться до него.

— Что это? – произнес он внутри себя.
— Игра, — незамедлительно последовал ответ. При этом ему показалось, что Светящийся едва качнулся в его сторону, но не повернулся… И вдруг он догадался, что каждый из людей в толпе, где бы не находился, точно так же, как и он, видит только спину Светящегося, ибо ликом Тот был обращен вовнутрь.
— Но одному достаточно руку протянуть, когда иному и не допрыгнуть…
— Истинна высота устремлений духа, но не роста телесного. Видимое тобой сокрыто от взгляда смертного, но и оно лишь блеклая тень настоящего.
Сомнение ядовитым червем пробралось в его душу, и неожиданная догадка заставила содрогнуться.
— Эти люди… мертвы?
Ответа не последовало.
— Живы ли они?
И снова Светящийся не ответил. Казалось, он совершенно забыл о нем… если когда-нибудь и вспоминал…
— Разве это что-то меняет? – произнес, наконец, Светящийся.
— Да… разве это что-то меняет… — вторил он, завороженный мерцанием шарика и спокойным размеренным голосом Светящегося. – Вечная игра с самым беспристрастным на свете судьей… Только дотянись, поймай шарик, и ты спасен, ты обрел успокоение… Всё просто и… невероятно сложно… Но… если я могу слышать Тебя, значит я… уже умер?
— А, разве, это что-то меняет?..

Безмолвие холодное, липкое, словно вымазанные медом пальцы.
Внутри все замерло, завибрировало дрожащей струной в ожидании долгожданного спасительного звука шаркающих ног по твердой поверхности пола.
Он понимал, что идет, но ощущал под босыми ступнями лишь пустоту… неосязаемую, беззвучную пропасть… Не смотря на это, продолжал идти, не зная куда, в надежде оставить позади пугающую тишину, а вместе с ней и защемившее душу отчаяние.
И только различив впереди свет, догадался, что уже практически полностью растворился во тьме, слился с ней в единую безликую, аморфную массу… Свет появился из микроскопической точки, возникшей, как ему показалось, ниоткуда на его теле.
Медленно, но неотвратимо свет начал разъедать плоть тьмы, а она со злой покорностью рваными лоскутами расползалась по углам появившейся комнаты, тенями пряталась под предметы и людей, затаиваясь в ожидании часа возмездия.
Ни с чем не сравнимое облегчение позволило ему свободно вздохнуть, сбрасывая с души давившую все это время тяжесть, и, оглядевшись вокруг, обнаружить истинный источник света.
Светящийся находился к нему спиной и выполнял простое, но очень странное действие. Он раскручивал над головой невидимую нить с маленьким шариком на конце…
Манящее нежно-фиолетовое мерцание завладело всем его существом, сердце внезапно защемило…
Он рефлекторно потянулся к проносившемуся над головой шарику, но в последний момент замер на месте, не позволив себе коснуться живой звезды. То, что остановило его находилось рядом. Вокруг – люди, сотни, а может тысячи людей, не замечающих друг друга, прикованных взглядами к одной единственной точке. Казалось, только наблюдая за блуждающей звездой, они уже были счастливы. Какое же блаженство крылось для них в том, чтобы хотя бы дотронуться до нее…
То и дело кто-нибудь выпрыгивал из толпы, словно рвущаяся к солнцу рыба, стремясь поймать ускользающую мечту, но из-за недостатка роста или физической силы падал обратно, и вОды толпы смыкались над ним.
Светящийся продолжал невозмутимо раскручивать нить, не снижая высоты полета шарика. Так что, лишь самые высокие могли дотянуться до него.

— Что это? – вдохнул он внутрь себя.
— Игра, — незамедлительно последовал ответ. При этом ему показалось, что Светящийся едва качнулся в его сторону, но не повернулся… И вдруг он догадался, что каждый из людей в толпе, где бы не находился, точно так же, как и он, видит только спину Светящегося, ибо ликом Тот обращен вовнутрь.
— Но одному достаточно руку протянуть, когда иному и не допрыгнуть…
— Истинна высота устремлений духа, но не роста телесного. Видимое тобой сокрыто от взгляда смертного, но и оно лишь блеклая тень настоящего.
Сомнение ядовитым червем пробралось в его душу, и неожиданная догадка заставила содрогнуться.
— Эти люди… мертвы?
Ответа не последовало.
— Живы ли они?
И снова Светящийся не ответил. Казалось, он совершенно забыл о нем… если когда-нибудь и вспоминал…
— Разве это что-то меняет? – произнес, наконец, Светящийся.
— Да… разве это что-то меняет… — вторил он, завороженный мерцанием шарика и спокойным размеренным голосом Светящегося. – Вечная игра с самым беспристрастным на свете судьей… Только дотянись, поймай шарик, и ты спасен, ты обрел успокоение… Всё просто и… невероятно сложно… Но… если я могу слышать Тебя, значит я… мертв?
— А, разве, это что-то меняет?..

Жизнь — игра. Либо ты играешь в эту «игру», либо… все равно играешь, приходится, только гораздо тяжелее, и постепенно понимаешь, что жизнь где то рядом, но не с тобой, она отталкивает тебя. Ты начинаешь понимать, что уже не живешь, а просто существуешь. У каждой игры есть свои правила… всю жизнь мы пытаемся их понять: «Это плохо…», «Это не правильно…», «А вот так можно». Но иногда мы сами создаем себе правила, по которым стараемся, хаставить играть и окружающих нас людей: «Не надо меня так называть, мне это не нравится…», «Я это не ем, не люблю…». И окружающие, либо принимают такие правила игры или нет, это зависит от их собственных правил… Чушь? Хех… тогда удали этот рассказ, и забудь про него. Но сначала ответь на один вопрос? А почему Вы друг решили, что это чушь? Ваше понимание мира, расходится с пониманием мира автора, и Вы с этим категорически не согласны. Да, но ваше понмание мира состоит исключительно из Ваших правил, Вы понимаете, благодаря им, что хорошо, а что плохо… к чему мы пришли? Вы и сами все поняли…

Я вышел из подъезда, я собирался ехать домой. Мдаа… опять что-то не так. Мои мысли сами ищут проблемы. Купив пива и сухари, я решли присесть на скамейку в скверике. Рядом со скамейкой сидела дворняжка. Я посмотрел на пса:
— Сухари будешь, пиво, ты, наверное, не пьешь… — ухмыляясь произнес я, кидая горсть сухарей собачке. Та, в свою очередь, принюхалась, с недовереем посмотрела на меня, и принялась грызть сухари, — приятного аппетита.
— Вот, как ты думаешь, люди похожи на собак? — начал я, глотнов немного пива, — похожи! Мы так же как и собаки, такие же «зеркала» — к нам хорошо относятся, и мы так же… — глотнов еще пива я продолжил, — Нет! Есть конечно исключения, они знают, что их не любят, но продолжают, и даже, хех… как бы сказать, «верно служить», наверно это больше подойдет, своим «хзяевам»… действительно, когда любишь человека, ты не просто любишь, а именно служишь…
Я беседовал с новым «другом», он внимательно слушал, поедая сухари, и иногда поглядывая на меня….
— Понимаешь, люди постоянно «носят маски», играют в игры, спектакли, где есть свои актеры, но сценарий у каждого свой, притом, если я смотрю на человека я вижу его маску, то есть, роль которую я ему отвел в своей игре, но не вижу своей маски… а он в свою очередь не видит своей маски, но видит ту маску, роль, которую он определил для меня в своей игре! — я посмотрел на собакенцию, а он в свою очередь, оторвавшись от сухарей, посмотрел на меня, — такова жизнь. Знаешь, ведь она тоже определила для меня какую-то роль, но я не знаю какую, — я посмотрел на окно 6-го этажа, там не горел свет… — Почему-то я понимаю, что это за игра, но продолжаю в нее играть. Трудно понять почему это происходит, может это злость по отношению ко всем мужчинам, и игра, это своеобразная месть, это можно понять… Но… понимаешь, — я уже не смотрел на собачку, но понимал, что сейчас пес слущшает меня, — я продолжаю встречаться с ней, она мне нравится… Я обнимал ее, но когда она мне говорит, что она сможет «одарить» лаской только того человека, которого полюбит, понимаешь, что это действивительно «игра», с тобой просто играют, как с игрушкой… обидно, да? Быть новым «Буратино», нет, скорей, «Пьеро»…
Я на минуту замолчал, задумался о ситуации, ища правильные определения, тем временем, Собакин, облаял проходящую мимо овчарку…
— Девушки… -ухмыльнулся я, — с одними легко, с другими сложно, я не смогу иметь несколько девушек, если есть девушка, то я отдаю себя всего, а если две девушки… то я стараюсь выбрать одну. Подарить нежность я могу только одной, но всю нежность, хранящуюся в моей душе… — я глотнул еще пивка, подкинул «другану» сухариков, который создавал вид слушателя. Мимо проходящий люд, озирался на меня и Собакина, — Знаешь, я тоже «зеркало», если ко мне относятся как к другу, я веду себя как друг, или стараюсь вести себя так, если ко мне относятся как… да в принципе и так все понятно… быват в моей жизни и «кривые зеркала», когда не знаешь, как в действительности к тебе относятся. — я тяжело вздохнул и продолжил, — Я никогда не хотел и не мог быть самим собой… Я всегда играю роли, с друзьями я веду себя так, дома по другому, с девушкой… с девушкой я тоже другой, не такой как дома или с друзьями…
Привыкаешь к этим ролям. Иногда думаешь, зачем тебе все это… А нет, нельзя изменить окружающий тебя мир не изменив себя, кажется, кто-то уже про это говорил, пофиг кто, главое что фраза великая….. Даже одев на себя супер красивые вещи и супер модные, если ты внутри, прости меня за выражение ерьмо, то из тебя все это дерьмо и полезет… встречал я таких, они вызыват лишь жалость…
Пес, внимательно слушал меня, уже не ел сухари, а просто слушал, может устал, а может понимал, а я так же пил пиво и высказывал свои мысли…
— Поэтому если человек, говорит, что ему его жизнь надоела, то ему следует искать проблему не в окружающем его мире, а внутри себя… — я закрыл глаза, от пива клонило в сон, но мысли пробуждали мозг, — даже общение с собой помогает разобраться в проблеме и найти верный ответ. Вот как ты думаешь, что она сейчас думает? — я опять посмотрел на окно 6-го этажа, пес тоже посмотрел туда, — ХЗ… я не знаю, это тяжело, она говорит, ей нравятся умные люди, интересные…. хм… и что мне делать? Постоянно делсть умный вид, и не говорить глупости? Ладно если бы я не понимал, что сказал глупость…. «Заучкой» я быть не хочу, и никогда не буду, а знания каждого человека ограничены…. Не знаю как собаки, но человек используте, по-моему, около 10-20% своего мозга. Так что меня не надолго хватит… Интересс… я интересен психологам, как новыд вид шизофреников… и все… с пониманием человека, интерес к человеку сначала появляется, когда узнаешь что-то новое, а потом пропадает, когда уже знаешь человека полностью… Надоело, сложно все это, мысли человека… — я взглянул на Собакина, он навострил уши, приподнялся, как бы ожидая продолжения фразы, — Порой хочется забраться повыше, да ощутить всю прелесть свободного падения, и не мучится… ТАк подумаешь,а нафига тогда все это время жил? Типа, слабак, от проблем убежать легко, а вот решить их не каждому под силу… Хотя и причитать о жизни такой надоело, пора действовать, а как, не НАУЧЕН! Приходится самому учится. Отвлекся я, мы говорили о девушках, как ды думаешь как она ко мне относится? Что? Понятия не имеешь? Я тоже! — я сдедлал глубокий глоток, — мдааа… А знаешь, пошли ка домой, нам пора, скоро дождь будет, а дома тепло и уют, — я подмигнул псу, обернулся, чтобы еще раз посмотреть на окно, и мы поехали домой… Начинался дождь……

Игра

Не судите меня строго, ибо ничтожен я и жалок, мал и сир. Не судите меня, ибо недалек я и глуп. Не судите меня, ибо я безмерно несчастен. Не судите меня, ибо в сердце моем нет веры, а лишь одно отчаяние. И позвольте рассказать вам, как я, червь, задумал познать беспредельность Бытия и пределы человеческих возможностей, а познал всего лишь глубины своего скудоумия и собственной слабости.
Может ли человек понять себя в большом городе, в этом суетном муравейнике, где теряется великое и бесследно исчезает малое? Может ли он прикоснуться к сокровенному, почувствовать сакральное, увидеть запредельное? Удастся ли ему постичь йогу, передвигаясь в городском транспорте? Получится ли у него проникнуть в тайны каббалы, питаясь пищей из супермаркета? Как понять ему мудрость гностиков в шуме панельной пятиэтажки? Нет, лишь уединение может указать страждущему истинный путь, и только монахи, схимники, анахореты и отшельники ступали на него. Старчество знало, что делает, когда уходило и скрывалось.
И вот я, ничтожный, решил сыскать хотя бы относительное уединение. И, дождавшись отпуска, отправился в путь. Пустыня нужна отшельнику, только пустыня. Но не сыскать ныне в отечестве нашем приличную пустыню, разве что ледяную, так что современному отшельнику следует довольствоваться не пустыней, а пустошью. Ее-то и я присмотрел много лет назад, когда беззаботным студентом ездил на археологические раскопки. Степь, родимая степь, должна заменить нам азиатские пустыни.
Запасся я малым количеством воды и совсем малой толикой пищи, палаткой, скромной одеждой, сел в поезд, сошел на крохотном полустанке, прошел километров семь пешком, и решил, что на месте. Здесь и раньше было немноголюдно, лишь курганы, ветер, да небольшое село в нескольких километрах, а теперь стало совсем пустынно.
Отдохнул, поставил палатку, и стал потихонечку жить, пытаясь очистить душу и успокоить тело. Люди меня не посещали, животные навещали лишь мелкие, даже птицы редко пролетали. Так что покой мой могли смутить лишь кузнечики, стрекочущие от зари до зари в сухой горячей траве.
Но прихотлив человеческий ум! В этом блаженном покое, в этом непривычном уединении мысли мои приобрели особо суетное и незначительное направление. Если даже в метро меня порой посещали серьезные мысли, если даже в лифте удавалось задуматься о бесконечности, то здесь, на степном просторе, в голову лезло только мелкое. И первые два дня думалось мне о всякой ерунде, вспоминался исключительно жизненный мусор, всякая чушь и пересортица. То думал я о почему-то запомнившейся прохожей тетке, то часами вспоминал фамилию сиюминутного политика, то твердил про себя слова бессмысленной песенки. Помыслить хоть что-нибудь значительное никак не получалось.
А на третий день со мной случился конфуз иного рода. Никогда прежде не увлекался я блудом, в плотских своих желаниях был вполне скромен и, случалось, не знал телесных утех месяцами. Но теперь мне безумно захотелось женщину, я стал просто одержим желаниями и видениями. И никогда прежде мое желание не было столь безадресным: я хотел любую, мне грезились рельефы женских тел, все равно чьих. Я рассматривал выпуклости и впадинки, округлости и ложбинки, перси и ягодицы, мысленно называя все эти вожделенные места совсем другими непристойными словами. Никогда я не был всеядным, а теперь бы удовольствовался тем, от чего прежде бы с негодованием отказался. Плоть моя, которую я собирался смирять и умерщвлять, жила своей собственной жизнью, восставала и вздымалась. И я, мечтавший обратить к небу душу, вынужден был наблюдать, как к небесам устремляется самая греховная часть моего взбунтовавшегося тела. Размышляя об этом позднее, я пытался объяснить столь непривычное поведение своего тела многими пустяшными обстоятельствами, например, свежим воздухом и отсутствием суеты, позволившими моим членам отдохнуть и налиться соками. Но потом-то, конечно, понял, что непривычное поведение моей плоти и странное состояние моего духа было вызвано более существенными причинами. Бороться с плотью было трудно, и мысли мои были в стороне от праведного покойного течения. Я пытался отвлечься при помощи привезенных с собой книг, но даже самые невинные слова в них приобретали порочный смысл, каждая история имела греховный подтекст, рождая в воспаленном мозге непристойные картинки. Не желая становиться крамольником, я отложил книги.
Через три дня подошли к концу мои скромные припасы, испортилась вода. Я сходил к колодцу, что был километрах в трех от моего временного пристанища, а есть решил прекратить совсем. Думалось мне тогда, наивному, что легкость плоти позволяет достичь высоты помыслов, что пустота желудка эквивалентна духовной полноте. Мне бы вспомнить тогда, глупцу, про то, как худы манекенщицы, не помышляющие ни о чем, кроме собственной плоти; как безмозглы те, кто одержим похуданием, — глядишь, я бы понял, что не отсутствие пищи пробуждает дух. Но подобные мысли не посетили меня, и я отождествил пост и голодание. Эх, глупцом я был, глупцом и умру. Первым результатом моего прискорбного заблуждения стало то, что уже на шестой день я не мог думать ни о чем, кроме пищи.
Я хотел, желал, алкал, вожделел пищу, еду, жратву, жрачку. Я мысленно хлебал супы, борщи, рассольники и харчо. Я накалывал на вилки котлеты, тефтели и люля-кебабы. Я вылавливал из соуса кусочки бефстроганов, поджарок и азу. Я разрезал ножом стейки, ростбифы, лангеты. Я вылизывал салатницы и супницы, подтирал хлебом тарелки. Я заедал все это огурцами, помидорами, перьями лука, хвостами укропа, петрушки, базилика. Я хрустел яблоками и морковью, брызгал апельсином. Я вспоминал недоеденное, оставленное на тарелках, выброшенное в мусоропровод съестное. Я бы с радостью оказался около ресторанного мусорного бака.
На восьмой день мне расхотелось есть, совсем расхотелось. Стало мне легко и свободно, и я снова взялся за книги. Но странное дело: мне, посвящающему в городе чтению всякую свободную минуту, теперь не читалось. Чтение вдруг стало трудом, тяжелым и безрадостным, не приносящим ничего, кроме усталости. Я читал книги, как тупой, но прилежный ученик в школе для детей с отставанием в развитии читает неинтересный учебник: отбывая повинность, просто складывая буквы в слова, не понимая смыслов и не видя образов. Я мучился, но старался, полагая прилежанием преодолеть вдруг одолевшее меня скудоумие. Но вечером того же дня от этого многотрудного занятия меня отвлек приход незнакомца.
Он пришел оттуда же, откуда неделю назад пришел я: с запада, со стороны железной дороги. И знаете, доктор, он и похож был на меня: невысокий, субтильный, в неприметной одежде. Я сидел около палатки, когда незнакомец подошел совсем близко.
— Здравствуйте, иду со станции, заблудился. Далеко ли до Анисовки?
Я махнул в сторону, противоположную закату.
— Да километров двенадцать на восток. Часа два с половиной ходьбы.
— А вы, наверное, геолог?
Вступать с ним в разговор я был не расположен.
— Нет.
— А, ну конечно, солнце, степь, ковыль, кумыс – самый здоровый отдых, лучше Швейцарии. Сам всегда мечтал, да так вот и не собрался. Вы здесь один?
— Один.
— Отлично вы придумали! Что может быть лучше отдыха в уединении? В наш век суеты, стрессов и информационных атак только это и может называться отдыхом. Разве теперь можно отдыхать в цивилизованных местах?
Вы не сомневайтесь, доктор, я так подробно пересказываю наш разговор, но ничего не сочиняю. Понимая, насколько важным может оказаться мое свидетельство для современников и потомков, я вспомнил все детали, все мелочи и уже давно подробно все описал. Ведь я полностью осознаю всю ответственность, свалившуюся на меня, потому что много ли найдется письменных отчетов о подобных встречах. Так вот, позвольте продолжить.
Поневоле я вовлекся в нежелательную для меня беседу и ответил:
— Я вообще полагаю современную цивилизацию губительной для человечества, а города считаю рассадниками пороков и вместилищами суеты.
Путник присел на бугорок, достал пачку дорогих сигарет:
— Вы позволите?
Черт, я не курил уже десять дней, не взял с собой сигарет и уже практически пережил период никотиновой ломки. А тут сигареты! Не дожидаясь моего позволения пришедший закурил, сладко затянулся, выпустил идеальные круглые кольца. И я увидел, как красивы и изящны кисти его рук, как длинны и ухожены пальцы. Но удивительно: несмотря на холеные руки и легкое тело он производил впечатление крайней мужественности. Почувствовав запах дорогого табака, я глубоко вдохнул, и он, заметив это, протянул мне пачку:
— Сигарету?
— Нет, спасибо, я бросил.
— Ну-ну. Так вы полагаете, современная цивилизация губительна? А какую, позвольте спросить, цивилизацию вы имеете в виду, западную или восточную?
— Какая разница, современную техногенную цивилизацию.
— Но вы сами-то живете в городе?
— Да, к сожалению.
— Что же мешает вам покинуть его и поселиться на природе, скажем, в той же Анисовке?
— Да дела, знаете, работа.
— Что ж, работа есть везде, человек не может прожить, не работая, тем более на природе.
— Я имею в виду работу по специальности.
— Вы так дорожите вашей профессией? Кто же вы?
— Я политолог, аналитик.
— Очень нужная профессия.
Он явно издевался надо мной.
— Людям необходимо объяснять, кто ими руководит, и что их ждет в будущем.
— Странно, но мне казалось, что люди сами способны разобраться, кто есть кто. А уж тем, кто не способен, ваши объяснения нужны, как собаке пятая. Что же касается будущего, то оно, как это ни печально, известно немногим, и уж политологам менее, чем кому либо другому.
Он разозлил меня окончательно.
— Кому же тогда оно известно более чем политологам?
— О, поверьте, есть люди, которым будущее иногда приоткрывает свою завесу.
— И вы, само собой разумеется, один из них?
— Ни в коей мере. Но я вижу, что задел вас. Увы, даже разочаровавшимся в своей деятельности бывает крайне неприятно, когда их дело поносят другие. Но я не привык скрывать свои взгляды.
— Позвольте тогда полюбопытствовать: вас-то ваша деятельность устраивает? Вы сами-то чем зарабатываете на жизнь?
— Я строитель, каменщик. И деятельность моя меня вполне устраивает.
Я выругался про себя, а вслух спросил:
— А что, у всех каменщиков теперь маникюр? Или только у некоторых?
Незнакомец засмеялся.
— Я вижу, христианское смирение вам не вполне свойственно. Вы язвительны, это хорошо.
— И что же вы строите?
— Будущее, все то же будущее.
— Что-то я вас не понимаю. Вы только что сказали, что будущее вам неизвестно.
— Я не говорил ничего подобного.
— Ну, тогда оно вам известно, ведь у строителя всегда есть план.
— План-то конечно есть, но, к сожалению, не мой. Я лишь могу только вносить некоторые коррективы. Но кое-что, конечно, знаю.
— То есть, вы знаете, что будет через год?
— О, это как раз нетрудно. Гораздо сложнее предсказать, что будет завтра. Долгосрочные планы всегда точнее определены, а вот ближайшие постоянно нарушаются из-за всякой ерунды. Можно почти наверняка сказать, будет ли закончено строительство, но привезут ли завтра на стройку унитазы известно не всегда.
— А вы знаете, что будет завтра?
— Про завтрашнее завтра знаю.
— Так скажите мне, что будет завтра со мной. Вот я и проверю вашу интуицию.
— Давненько меня никто не проверял, да и не интуиция это вовсе. И проверить вы меня сможете далеко не завтра.
— Это почему же?
— Сегодня вы испытаете такое смятение чувств, что вас постигнет нервное расстройство и потеря памяти. Но ненадолго, ничего серьезного.
Вы обратили внимание, доктор? Он сказал, что болезнь моя не будет серьезной, прошу вас это учесть. Но тогда я пропустил столь обнадеживающие меня нынче слова мимо ушей. Никогда заранее не знаешь, что в разговоре окажется самым важным. И я, нимало не озаботясь услышанным и посмеиваясь над вруном, спросил:
— И что же приведет меня в такое смятение? Нападение степного маньяка или охотников за казахской анашой?
— Ваши собственные мысли. Но смеркается, разрешите откланяться, мне еще предстоит долгий путь.
И неприятный собеседник поднялся, кивнул мне и пошел на восток, а я наблюдал за ним, пока он не скрылся из вида. Он забыл на земле свои сигареты, я хотел, было, зашвырнуть их подальше в ковыль, но отчего-то передумал и бросил внутрь палатки. Досада моя уже прошла, а иных впечатлений он у меня не вызвал — по роду своих занятий я нагляделся и на патологических врунов, и на любителей пустить пыль в глаза. А этот, наверняка, какой-нибудь затрапезный учителишко из Тьмутараканска, решил повыделываться перед незнакомцем. И я просто сидел на траве и смотрел вдаль, наслаждаясь вечерним теплом, предвкушая мягкую безветренную ночь.
Спать в ту ночь я решил не в палатке, а в степи, в спальном мешке. Змеи здесь не водились, из животных самые крупные – тушканчики, дождя ничего не предвещало. Я лег, лишь стемнело, и стал смотреть, как загораются звезды, пока взошедшая полная луна не затмила их. Жутко хотелось курить. Я промучился с полчаса, затем вылез из спальника, разыскал сигареты. Все еще борясь с собой, помедлил, а потом с наслаждением закурил.
Кто-то приближался ко мне по ночной степи, шел, аки тать в ночи. Луна светила ярко, и силуэт моего вечернего собеседника я узнал издалека. Он весело закричал:
— Ага, курите мои сигареты! Это хорошо, что вы закурили, а то я бы вас не нашел в темноте.
И подходя поближе, пояснил:
— Да сбился с пути и решил вернуться к вам. А то, думаю, забреду куда-нибудь в Казахстан.
Он явно врал, но страшно мне стало не от этого. Испугал меня его слишком фальшивый тон. Тон, предназначенный для вранья. Парень нарочито демонстрировал мне свою лживость, желая, по-видимому, привести меня в смятение. В свете луны было видно, что незнакомец явно забавляется, читая мои мысли.
— Так что же вы закурили, заволновались после моих предсказаний?
— Бросьте говорить ерунду.
— Вы нелюбезны с гостем.
— Я не звал вас.
Он засмеялся:
— Меня звать не надо, я прихожу сам. Но вы лукавите, вы думали обо мне.
— Извините, но я устал и хочу спать.
— Все вы врете. От чего вам уставать? От греха Онана?
Не сдержавшись, я попытался смазать его пощечиной, но он ловко отпрыгнул.
— Нет, вы слишком рано решили нанести удар, вы для него еще не созрели.
Я развернулся и направился к палатке, он шел следом за мной.
— Да отстаньте вы от меня, я не хочу с вами разговаривать.
Он остановился и заговорил быстро и жестко:
— Думаешь, я не знаю, почему ты здесь, недоделок? Ты уже давно стал дядькой, а все играешь в юношеские игры, ищешь смысл жизни, нравственные терзания испытываешь. А сам зарабатываешь себе пропитание дешевым трепом, противным даже тебе самому. Шел бы асфальт укладывать или поработал бы говночистом, глядишь, и появился бы смысл в твоем паршивом существовании.
Я остановился и повернулся к нему. Драка не входила в мои планы, но без нее, как видно, было не обойтись, и я оценивал позиции. В первый раз он показался мне более низким и худощавым. Сейчас было видно, что он на полголовы выше меня и гораздо шире в плечах. Зато я хорошо дрался, правда, давал клятву не приносить вреда непрофессионалам. Но здесь случай был неординарным. Стоило подождать еще немного, пусть нападет первым. А он, поняв, в чем дело, продолжал:
— В отшельники, значит, заделался, плоть решил умерщвлять. А сам кинулся к первой сигарете! Козе понятно, почему ты не спишь. Ты же хочешь бабу, любую: косую, одноногую, горбатую, столетнюю, лишь бы дырка была. А может, ты любишь мальчиков? Вы, искатели вселенских смыслов, все извращенцы, уж вас-то я видел-перевидел. Или ты предпочитаешь животных? Такие часто встречаются среди отшельников.
Я все еще терпел, а он перешел на крик:
— Ну, скажи, скажи, кого ты хочешь? Мерилин Монро? Джину Лолобриджиду? Наоми Кэмбл? Хочешь худышку? Хочешь сисястую и жопастую? Я дам тебе любую, слышишь, любую, живую или мертвую, и прямо сейчас!
Его пора было привести в чувство, но я все еще сдерживался, надеясь, что он кинется на меня первым.
— А может прав Фрейд, и ты хочешь трахнуть собственную мать?
Я со всей силы ударил его кулаком прямо в ненавистное, перекошенное от возбуждения лицо. Я не понял, что произошло, но рука моя встретила неодолимую, словно каменную, преграду. Я закричал от невероятной боли, а он наблюдал за мной, издевательски улыбаясь. Вы же видели, доктор, рентгеновские снимки в истории моей болезни? Там отчетливо заметны следы переломов четырех пальцев. Представляете, что это была за боль?
— Ну, начал хоть что-нибудь понимать? Знал бы я, что ты такой тупица, не стал бы тратить на тебя время.
Я скулил, рассматривая неестественно вывернутые в разные стороны пальцы.
— Ну, хватит, ты же мужчина. Обещаешь хорошо себя вести?
Отупев от боли, я жалко закивал. Гость сделал едва уловимое движение, меня словно ударом тока откинуло назад, и боль мгновенно прошла. Вот только тогда, обследуя свою исцеленную руку, я начал понимать, кто передо мной. Ведь рука была, как новенькая, а следы от переломов – это же просто так, метки, свидетельства, которые он специально оставил, иначе, кто бы мне поверил потом?
— Теперь ты понял, что в самом деле мог попросить у меня любую женщину? И получил бы ее.
Ужас заставил меня онеметь.
— Успокаивайся, привыкай. Ты же хотел испытаний? Я тебе их обеспечу, если, конечно ты согласишься. Выпьешь?
Он достал из кармана куртки фляжку.
— Ты что пьешь?
Голос все еще не слушался меня.
— Тогда вот это.
Он протянул мне фляжку и я, как загипнотизированный, сделал большой глоток. Неизвестный мне напиток был невкусным и слишком крепким, но кровь моя заиграла, а голова закружилась. Заклинаю вас, доктор, в ответственные моменты вашей жизни не пейте ничего пьянящего, не глушите свои мысли дурманами, не спасайтесь алкоголем, не прячьтесь в бутылку, как это сделал я, неразумный! Именно эти моменты, чтобы они вам не несли, следует встречать с ясной головой, иначе беда. И уж тем более, никогда и ничего не берите у него, слышите, никогда и ничего, ибо протянувший ему руку погубит себя непременно! Не обманывайтесь в гордыне вашей, что сможете обхитрить его или потягаться с ним хоть в чем-нибудь, это заблуждение, которое посылает он вам, желая победить вас. И неправда это, что пьяный проспится, а дурак никогда. Вы же видите, каким долгим стало мое опьянение, и даже вы не знаете, буду ли я когда-нибудь мыслить трезво. Но тогда я сделал этот чертов глоток, а следом сделал и второй! После чего приободрился настолько, что осмелился вернуть фляжку.
— Оставь себе, она тебе еще пригодится. Ну, так что, ты хотел познать границы бытия и пределы человеческих возможностей?
Я испуганно замотал головой.
— Не трусь, хотел. Выпей еще.
Я послушно глотнул.
— Я покажу тебе первые, только не границы, границ никаких нет, а глубины. А ты мне за это – вторые. Это будет справедливо. Согласен?
— Нет.
— Отличный напиток, быстро приводит в чувства, видишь, как ты осмелел. Почему же нет, позволь спросить?
— Я не заключаю подобных соглашений.
— Почему?
— Это грешно.
— В чем же здесь грех? Заметь, что я не прошу тебя нарушать ни одну из заповедей, ты не будешь убивать, насиловать, хулить Всевышнего, оскорблять отца или мать. Ничего такого. Просто подвергнешься некоторым испытаниям духа и плоти, к чему ты, собственно, и стремился.
— Тебе нельзя доверять, ты всегда обманываешь.
— С чего ты взял?
— Об этом много написано.
— Тебе ли не знать, как мало значит написанное людьми.
— Но и в Писании…
— Что же про меня сказано в Писании?
— Ты обманул Еву, ввергнул людей в грех
— С чего ты взял, что это был именно я? Но даже если это так, что бы делало твое человечество без смелости Евы? До сих пор бы ходило голым между райскими деревьями? Испытания совершенствуют. Все же остальные слухи и байки про меня – сплошное вранье. И Гете, и Гоголь, и Достоевский – все просто насочиняли про меня, как дети
Вы, доктор, хотите, чтобы я описал вам все свои ощущения подробно, с мельчайшими деталями. Так вот, благодаря ли его зелью или неразумности моей собственной натуры страх мой к тому времени улетучился, и я чувствовал сильное недовольство собой. Мне не нравилось то, что я говорил, понимаете, я хотел произвести на него впечатление! Теперь-то я знаю, что единственная верная стратегия при встрече с ним – полное молчание, только оно, только оно может спасти. Любое произнесенное слово обязательно обернется ловушкой для того, кто его произнес. Запомните это, доктор, и обязательно передайте это всем своим пациентам. А я, вместо того, чтобы молча молиться, продолжал говорить банальности.
— Но ты же захочешь мою душу?
— Фу, какая пошлость! Ну, скажи на милость, зачем мне твоя душа? Что я буду с ней делать?
— Ты же ведешь с Творцом борьбу за души людей.
— И, по-твоему, я так корячусь ради каждого? Слишком много усилий, овчинка выделки не стоит.
Он опять врал, он всегда врет, а я по-прежнему лепетал какую-то чепуху.
— Я не выдержу испытаний, я глуп и слаб, здесь, в степи, я это окончательно понял.
Скажу вам по секрету, доктор, тут и я слукавил. Было у меня одно качество, которым я отчасти даже гордился: я был патологически, чудовищно упрям. Я никогда не признавал правоту другого в споре, и всегда поступал согласно своей первоначальной задумке, часто даже во вред себе. Например, один раз в юности я, проклиная все, прождал автобус на остановке целых четыре часа, пока не выяснил, что маршрут снят, хотя прекрасно бы мог доехать до места другим транспортом. И именно это невероятное упрямство позволяло мне считать себя человеком сильным и независимым. Но и непрошеный гость мой, конечно, знал об этом, наверное, поэтому и выбрал меня из всех.
— Стал бы я тратить время на слабака, ты просто не знаешь себя, но узнаешь, если согласишься.
— Я не верю тебе, ты лукав.
— А ты, скажи, чем ты рискуешь?
— Я могу погубить себя навечно.
— Ты же сам не веришь в то, что говоришь. Разве веришь ты в вечную жизнь? Да и зачем она тебе, это же так скучно?
— Это совсем другая жизнь, в ней нет места скуке.
— Очередное заблуждение. Так ты готов?
— А что ты сделаешь, если я откажусь?
— Просто уйду.
— Так изыди.
Он повернулся и ушел, растворившись в темноте. Я замер, я ждал его возвращения, но его не было. Не знаю, сколько простоял я так, вглядываясь в темную степь, но было мне обидно, как обманутому ребенку, так и не дождавшемуся обещанных подарков. Я не ожидал, что лукавый оставит меня так скоро, и был разочарован, раздосадован, злился. Вы не поверите, доктор, но я обрадовался, когда откуда-то сверху, из темноты раздался знакомый голос.
— Ты не передумал?
Дело было решено, мне следовало еще немножко поломаться для блезиру, но я уже был в его власти, мы оба это знали.
— Но я даже не понимаю, чего ты от меня хочешь.
— Я же говорю: хочу поиграть. Вести с тобой интеллектуальные беседы бессмысленно, ты невежественный и неостроумный. Поэтому просто порезвимся. Есть такая забавная игра, называется «Ни за что». Я буду предлагать разные очень желанные для тебя возможности, а ты должен отказываться. Согласишься – я выиграл, нет – победил ты.
— Какие возможности?
— Ну, это ты узнаешь, если согласишься играть.
— А получу ли я то, что ты мне будешь предлагать?
— И это ты узнаешь только в процессе игры. Что за игра без риска?
— А что будет, если я проиграю? Что я должен буду тебе отдать?
— Опять за свое! Ну что ты можешь дать мне такого, чего у меня нет? Душу? У меня их миллиарды, без тел их даже не различить, твоя ничем не лучше прочих. Ну ладно, раз ты такой трусливый, то обещаю тебе, что ни души твоей, ни тела твоего, ни какой иной твоей собственности я от тебя не потребую.
— Так на что же мы тогда играем?
— На интерес. Надо же мне как-то развлекаться, да и тебе малость поразвлечься не помешает, уж больно ты скучный. Ну, согласен?
— Никак не пойму, зачем тебе мое согласие, ты же и так можешь сделать со мной все что угодно.
— А тебе нравится иметь коитус с женщиной, усыпленной барбитуратами? В игре должны сознательно участвовать двое, иначе это не игра, а охота или пытка. Свобода воли, это знаешь ли, неплохая штука, добавляет в жизнь перчинки. Ну, хватит, я и так потерял с тобой слишком много времени. Спрашиваю в последний раз: ты согласен? Иначе прощай.
Я сделал еще глоток из фляжки и слегка захмелел, мне стало легко и весело. И подумалось мне, безмозглому, что все не так уж плохо, и мне предлагают весьма удовлетворительные условия: я должен буду отказываться от желаемого мной, а если соглашусь, то всего-навсего проиграю, ничего не потеряв. Проиграть такому сопернику не стыдно, а ведь взамен я могу получить бесценный опыт. Я отпил еще немного. Кто сказал, что я проиграю? Мое возлюбленное упрямство вселяло надежду, давало шанс. И не мог я знать тогда, что ввязался в ту игру, в которой для любого смертного нет разницы между проигрышем и выигрышем, и итог которой всегда одинаков и заранее предрешен, хотя не предсказывается, не предвидится и не просчитывается. И не подумал я, что надежду мне следовало оставить раз и навсегда в тот миг, когда мой будущий партнер по игре показался на горизонте. И не понял я, что шансы у меня были бесконечными, но знак «минус» стоял перед этой бесконечностью, огромный и неумолимый, как сломанный шлагбаум, загораживающий дорогу в положительное будущее. Но тогда, доктор, я всего этого не знал, и вы бы не знали на моем месте.
Сделав очередной глоток, я сказал:
— Я согласен.
— Вот и умничка. Ну, для начала разминка.
Лукавый исчез, и несколько мгновений я находился в полном одиночестве. Темнота сгустилась до предела, но вдруг стало светло, как днем, хотя свет этот сильно отличался от солнечного, был мглистым, серым, как будто я смотрел на него сквозь закопченное стекло. Неведомая сила быстро потащила меня вверх. Так и не успев испугаться, поднялся я примерно на километр и застыл в воздухе, оглядываясь, а земля подо мной завертелась, как детская погремушка. Он вращал Землю, то в одну сторону, то в другую, будто крутящуюся витрину в магазине, демонстрируя мне превосходный географический товар.
— Посмотри, какой уютный и милый город, это Стокгольм. Хочешь жить здесь?
— Нет.
Он крутанул землю на юг.
— А вот это, это Париж, смотри, какая прелесть, Булонский лес, хочешь туда? А вон неподалеку и Ницца, посмотри, белый песок, ослепительное море.
— Не хочу.
— Видишь: Рим, вечный город. Мечта любого интеллектуала пожить здесь, хотя бы немного. Как он тебе?
— Никак.
— Тогда вот Лондон, это же твой любимый город, здесь ты поймешь, что значит жить со вкусом. Ваши олигархи не дураки, раз облюбовали именно его.
— Мне это не нужно.
— Ну ладно, в Африке тебе делать нечего. Или ты хочешь туда?
— Нет.
— А зря, восточное побережье ничего, красотки Найроби заслуживают того, чтобы надолго поселиться в Кении. В Африке вообще самые красивые женщины в мире и, заметь, самые дешевые. Со времен Персея находились знатоки, понимающие, где следует искать красавиц. Да, черномазые, но разве ночь не красивее дня? Любая женщина – это только тело, и у этих, ночных, самая гладкая, гибкая, страстная, лакомая плоть. Разве может хоть какая-нибудь белая или желтая сравниться в телесном совершенстве с негритянкой? Ни за какие деньги не заполучить себе хваленым француженкам или японкам такую задницу, которая любой эфиопке достается совершенно бесплатно. А губы? На месте любого мужчины я бы сошел с ума, обдумывая, что можно делать такими губами. Ну ладно, Африку проехали. Тогда вот сюда, пожалуйста: Нью-Йорк, Филадельфия, Майами, Гавана, Рио, просто жемчужная нить из городов – выбирай!
— Не буду.
— Город Ангелов?
Я помотал головой.
— Может, что-нибудь в Японии? Смотри, какая красота. Осака? Представляешь, какая экзотика, какие изыски любви?
— Ни за что.
— Тибет?
— Нет.
— Ха-ха, стишок. Тогда выбери сам любое место на Земле, и будешь жить там счастливо и обеспеченно до глубокой старости.
— Меня это не интересует.
— Ты пожалеешь, что не согласился сейчас.
Он приземлил меня на прежнем месте. Я был доволен собой, игра показалась мне совсем простой. Он халтурил, не старался, играл по какой-то неведомой мне обязанности, и это увеличивало мои шансы. На мгновение стало совсем темно и тихо, затем возник тот же мглистый свет. Прямо на моих глазах вокруг вырастали холмы из изумрудов, сапфиров, рубинов и разноцветных бриллиантов, горы золотых слитков и монет; пачки банкнот всех цветов складывались в высокие пирамиды. И все это даже в сумрачном, сером свете нестерпимо сияло и переливалось, стучало и гремело, сладко пахло только что разрезанной бумагой и типографской краской Прямо над моим ухом раздался вкрадчивый голос:
— Чувствуешь, как вкусно пахнут деньги? Хочешь, я дам тебе все эти сокровища?
Я усмехнулся. Он оказался не только халтурщиком, но и не меньшим пошляком, чем я, это же надо – такое банальное, такое предсказуемое предложение!
— Ни за что.
— Подумай, как следует. На них ты сможешь купить все, что пожелаешь, весь мир.
— Я же сказал – нет!
— Хорошо, не будем терять времени.
Темнота скрыла сокровища. Он явно не намеревался уговаривать меня более, чем это было регламентировано каким-то известным только ему стандартом. Мне бы тогда насторожиться, доктор, уж слишком он спешил, слишком формально относился к этим первым раундам, явно стремясь побыстрее приступить к самому интересному, как ребенок торопится съесть котлету, чтобы добраться до любимого компота. Но я, доктор, не придал этому большого значения и уже предчувствовал победу.
Пространство тем временем разделилось пополам, западная часть его осветилась, а я остался в восточном полумраке, наблюдая за действием, словно из зрительного зала. Мне было видно и понятно все, происходящее на этой открытой сцене, но не всегда удавалось назвать увиденное там хоть каким-нибудь словом. Литературного языка тем более не хватало.
Срамные игрища всех народов сменяли друг друга, наполняя меня стыдом и трепетом, на потные тела и искаженные наслаждением лица трудно было смотреть. Но не смотреть было еще труднее. О, скажу я вам, как слаба наша современная фантазия в сравнении с прихотями античности, как проигрываем мы в своих грезах якобы стыдливому средневековью! Уж поверьте: увиденное мной отличалось от привычных нашему неискушенному глазу непристойностей так же, как кадры из жесткого порно отличаются от валентинок с целующимися голубками. А выдумки Сада и Мазоха по сравнению с происходящим тогда на сцене показались бы любому веселыми картинками для самых маленьких. Что может превзойти по силе античный разврат, спрошу я вас? Только разврат первобытный, кровавый и смертельный.
— Нравится тебе, как народы мира поклоняются своим богам?
Добропорядочные вавилонские женщины в храме Мелитты наперегонки отдавались чужеземцам. Гостеприимные финикийцы, надеясь завоевать расположение Астарты, предлагали на десерт гостям своих совсем юных дочерей. Карфагенские невесты, трудясь в поте чресел, зарабатывали себе богоугодное приданное Армянские девушки обслуживали всех желающих в честь могущественной Анаис. Жрицы Афродиты радовали великую покровительницу, даря свое тело десяткам паломников. Вакханки и сатиры переплетались, словно ветви терпкого дикого винограда. Весталки, смакуя, наслаждались лакомой девственной плотью. Юные Гиацинты и Ганимеды с почтением подносили греческим воинам медные чаши любовного мужского напитка. Пилигримы сходили с ума от вожделения при посвящении в таинства Изис. Крики сжигаемых жертв Молоха заглушались звуками массовых групповых соитий. Содомиты старательно творили непотребства, которые могли бы привести в смущение ко всему привычных голландских геев. Моавитяне и древние евреи, в экстазе нанося себе раны ножами и бичами, устраивали в лужах крови чудовищные оргии в честь двуполого Ваала, бесстыдно задравшего платье на голову.
— Это же язычники, они не ведают, что творят.
— Язычники? А вот и христиане, смотри.
Проповедующие греховность стыда николаиты прилюдно отправляли половые потребности. Адамиты, воспевая заповедь Господню, самозабвенно старались плодиться при свете дня. Пикардийские женщины разрешались от бремени, сквернословя и распевая непристойные песни. Тамплиеры с молитвой усердствовали в мужеложстве. На скопцах я отвернулся.
— Я не верю, ты извращаешь и преувеличиваешь.
Но лишь тихий хриплый смех был мне ответом. Свальный грех на сцене не поддавался описанию, людские тела, красивые и уродливые, молодые и старые, сплелись в немыслимый клубок, сладкие стоны и крики приводили меня в неподобающее смятение. Помимо моей воли плоть моя испытывала сильное возбуждение.
— Знаешь, есть такая формула: наслаждение прямо пропорционально числу участвующих в блуде. Представляешь ли ты, что такое в стократ увеличенный оргазм? Хочешь испытать его прямо сейчас? Больше тебе никогда не представится такая возможность.
Не в силах говорить, я помотал головой и закрыл глаза.
— Мы так не договаривались, открой глаза, смотри.
Усыпанное лепестками роз ложе стояло на сцене. На нем, сияя ослепительной юной наготой, в позе Данаи лежала девушка. Крохотный прозрачный платочек, казалось, дышал вместе с ее выбритым лоном, нежная рука прикрывала правую грудь, нет, только сосок. Я пожирал ее взглядом, и, странное дело, обнаженное это тело казалось удивительно чистым и непорочным. Девушка подняла на меня глаза, и я задрожал, ибо взгляд ее сосредоточил всю похоть мира, изливая на меня безумное вожделение. Язык суккуба медленно облизал розовые, как мордочка котенка, губы, и я застонал. Пальчик нечисти коснулся нежного лона, а затем поманил меня. Желание изливало меня, и я, безумный, почти уже, было, кинулся на эту тварь, но Господь смилостивился надо мной, и от переизбытка чувств я упал в обморок.
Очнулся я от стучавших по моему лицу капель. Шел дождь, я лежал во влажной темноте на чем-то жестком. Голос около меня недовольно брюзжал:
— Не по правилам падать в обморок, словно венская истеричка, ты мужик или кто? Пошел бы, отымел бы бабу, как следует, тем более после таких зажигательных картинок. Женщина как перчатка для пениса, натянул – снял, натянул – снял. Натянул пустую, снял полную. И все разговоры, велико дело. А то придумали — половина, половина! Вам же сказано: реб-ро! Не половина, а часть, деталь, насадка. Мешок для мусора, сосуд для испражнений. Ночная ваза. Тьфу! А ты – в обморок, что это за склонность такая – все усложнять? Ну ладно, проехали. Поднимайся.
Я встал. Находился я на довольно большой площадке, огороженной со всех сторон невысоким парапетом. Свет лился теперь откуда-то снизу, из-за ограды.
— Где я?
— Ты в Гонконге, на крыше высочайшего в мире небоскреба. Подойди к краю площадки.
Я подошел, осторожно посмотрел вниз. Город внизу сиял морем огней, яркая подсветка на стенах самого небоскреба била прямо в глаза. Отсюда, сверху, машины внизу выглядели не больше муравьев.
— Нравится? Не желаешь ли прыгнуть вниз?
— Ты шутишь? С чего бы мне прыгать?
Голос его был сладок, как у гурии, вибрировал от чувств, как у сирены.
— О, ты даже не представляешь, какое это наслаждение, лететь вниз, предчувствуя скорую смерть. Люди пытаются заменить его суррогатами: прыжками с вышки в воду, прыжками на лыжах с трамплина, парашютным спортом. Но это все так, ерунда, незначительная подделка. Редко кто испытывает это счастье полностью, но земля, там, вдалеке, манит. Икар вовсе не хотел улететь в небо, он стремился к земле и просто усыпил бдительность отца, нацепив ненужные крылья. Галилей, страдая этой манией, часами стоял на Пизанской башне, и вместо себя бросал вниз шарики и перышки, но так и не решился. Он вообще был труслив, этот Галилей. Но ты-то решишься, правда? Посмотри вниз.
Земля внизу действительно манила меня все больше и больше, я чувствовал ее притяжение, ее токи, ее флюиды, впервые ощутив, как чудовищно привлекательно падение в бездну и как кстати существует закон всемирного тяготения. Я встал на парапет. Один шаг – и я испытаю наслаждение полетом, подлинное, не умаленное никакими приспособлениями, изобретенными трусливыми.
— Всего один шаг, полшага, легкое движение, и ты все испытаешь сам. Поверь, нет ничего прекраснее этого. Вот, возьми яблоко, кинь его вниз.
В моих руках оказалось яблоко, я кинул его, стремясь по звуку определить момент приземления, но так ничего и не услышал. Земля всей своей колоссальной массой притягивала меня, и на преодоление этого огромного притяжения я потратил всю оставшуюся у меня силу воли, все свое упрямство. Я слез с парапета, передвигая ватные ноги, отошел на середину крыши.
— Ну, что ты как маленький. Ба, смотри!
На парапете спиной ко мне стоял мальчик лет трех и, склонившись над бездной, смотрел вниз.
— Подойди, сними ребенка.
— Ты не обманешь меня, это наваждение.
— Сними ребенка, дрянь, убийца, мальчик настоящий, он же не понимает, что делает.
— Откуда здесь ночью ребенок?
— Беги, он сейчас прыгнет.
Я, боясь напугать мальчика, на цыпочках подошел к нему, осторожно протянул руки, обнял его маленькое тельце. Ребенок быстро обернулся ко мне, и я закричал от ужаса, увидев злобное морщинистое лицо карлика. Карлик глумливо захохотал, и, обхватив мою шею обеими руками, прыгнул в пропасть. Я лежал на парапете грудью, а существо висело над бездной, хохоча, дрыгая кривыми ножками и стиснув мою шею сильными мужскими руками. Как мог, я пытался освободиться от чудовища, разжимал его пальцы, бил по голове, даже укусил за волосатую ладонь. Он чуть было не увлек меня за собой, но тут мне удалось одновременно разжать ему пальцы и что есть силы оттолкнуть его от себя. Уродец, скаля зубы, молча канул в пропасть, а я, обессиленный, упал на крышу. Сердце мое выпрыгивало из груди, все члены покрылись холодным потом и дрожали.
— Ты хоть понимаешь, что, спасая свою шкуру, убил человека?
— Какой же это человек – оборотень!
Он хихикнул:
— А где же у него шерсть и волчьи зубы? Нет, не отвертишься, это был человек.
И знаете, доктор, падение этого несчастного лилипута до сих пор не идет у меня из головы. Я все время думаю, правильно ли сделал, оттолкнув его. Я же не знал, и до сих пор не знаю, кто это был, вдруг, все-таки человек. Тогда я совершил смертный грех, и должен замаливать его до самого конца. Но вдруг я буду просить прощение у Всевышнего за то, что отправил в пропасть оборотня? Неопределенность эта угнетает меня чрезмерно, а священник, к которому я обратился со своими сомнениями как-то несерьезно отнесся к ним, ответив, что Господь разберется. Но мне-то как быть, вы не знаете, доктор? Хотя в веренице свершенных мной в ту ночь грехов этот, увы, не единственный, и боюсь, не самый страшный.
Итак, я снова оказался на том же месте в степи. Силы мои истощились, и я запротестовал:
— Давай прекратим, даже Ему, в пустыне, ты предложил меньше испытаний.
— Я начинаю опасаться за твой рассудок. Ты, наверное, совсем спятил, если сравниваешь себя с Ним. Нет, всему свое время, время играть, и время собирать игрушки. А у меня есть еще несколько в запасе.
Курган на востоке засветился мягким светом, разверзся, и из него стали выходить люди, много людей. Я видел, как они длинной шеренгой, словно узники концлагеря, поплелись в мою сторону, погоняемые вооруженными надсмотрщиками в скифской одежде. Колонна поравнялась со мной и остановилась, хвост ее исчезал далеко в степи.
— Посмотри, эти люди через несколько минут умрут. Пойдем, посмотрим, может быть, ты захочешь спасти кого-нибудь из них.
Хромая, я шел вдоль строя, всматриваясь в лица людей. Здесь были женщины, мужчины, дети, старики, все они были худы, бледны и с надеждой смотрели на меня. Я узнавал известных и даже великих людей, приятелей, случайных знакомых. То, что объединяло их, успокоило меня: все они были мертвы, кто давно, кто недавно. Так шел я, досадуя на уже наскучившее мне затянувшееся развлечение, как вдруг любимое родное лицо выплыло из нескончаемой вереницы лиц, хлестнуло меня ужасом. Это была моя мать, еще недавно живая и здоровая. Я замер.
— Не хочешь ли ты спасти от смерти эту женщину?
Лихорадочно обдумывал я происходящее. Разумеется, я был согласен на все, чтобы спасти ее. Я уже открыл рот, чтобы сказать роковое «хочу», но в тот же момент понял, что мать делает мне какие-то знаки. За спинами охранников она отрицательно мотала головой, прижимала палец к губам, призывая к молчанию. А затем прикоснулась рукой к своей щеке, желая на что-то обратить мое внимание. Света было мало, но я стал внимательно вглядываться в ее лицо. Она показала на то же место еще раз, и меня осенило: у нее не было родинки. Эту родинку на правой щеке, маленькую, не больше спичечной головки, я помнил столько же, сколько помнил себя. Она нравилась мне, и в детстве, сидя у мамы на коленях я трогал ее, а мать, смеясь, отводила мою ладошку. Я до сих пор не понимаю случившегося, доктор, решительно не понимаю. У той женщины родинки не было, значит, она не была моей матерью. Но этот фантом, оборотень, исчадие, а может быть, ангел, не знаю, предостерег меня от ошибки. И я думаю доктор: неужели даже оборотни в материнском обличье продолжают любить своих детей, неужели так неистребимо материнское начало, что нарушает даже адские намерения? Или, наоборот, эта женщина подыграла дьяволу, не дала мне согласиться и вовлекла меня в омут гораздо более страшных испытаний? Но тогда я об этом, конечно, не задумался, а в последний раз взглянув на свою лжемать и получив ее молчаливое одобрение, твердо сказал:
— Нет.
Все тотчас же исчезли. Не успев вздохнуть, почувствовал я, как тело мое покрывается гнойными ранами, саднит болячками, щемит струпьями и мокнет язвами. Члены мои перестали слушаться меня, органы мои разрушались. Я гнил заживо, источал миазмы, смердел, вонял, словно коллективный могильник. Меня пожирали черви, сделав себе из моего бедного тела одновременно кормушку и дом. Каждая клеточка моей разлагающейся плоти взывала о смерти и болела так, что давешняя боль от перелома руки показалась бы мне теперь комариным укусом. Я разлагался, горел огнем, переполнялся запредельной болью, той, что сродни наслаждению. Я радовался, что не вижу своего лица.
— Ты, прокаженная развалина, тухлое мясо, кусок падали, корм для опарышей! Через час ты умрешь, но за это время испытаешь муки, которым могли бы позавидовать такие страстотерпцы, как Прометей и Геракл вместе взятые. А труп твой будет так обезображен, что люди, испугавшись заразы, обольют его бензином и сожгут. Хочешь ли ты избавиться от боли прямо сейчас и тут же умереть?
Но странное дело: в моем обезображенном гниющем теле жизнь все еще на что-то надеялась. И в эту минуту великих страданий, жить мне хотелось гораздо больше, чем раньше. Прежде не понимал я смертельно больных и инвалидов, которые, потеряв здоровье, возможность двигаться, нравиться, любить, не хотят расставаться с жизнью. А теперь я, мерзейший из уродов, беспомощнейший из инвалидов и непонятно как ухитряющийся жить больной, ни за что не отдал бы по своей воле даже одного мгновения жизни. И если какая-нибудь мразь теперь скажет мне о пользе эвтаназии, то я плюну ему прямо в мерзкое хайло, доктор. А тогда, едва разлепив распухшие губы, я прохрипел:
— Нет, я хочу жить.
Тело мое очистилось, боль мгновенно прошла. Но тут же бесконечный стеклянный лабиринт воздвигся вокруг меня. Что-то заставляло меня блуждать по нему в поисках несуществующего выхода. Сквозь стены лабиринта на меня пялились уродливые рыла демонов, которые, забавляясь, показывали на меня пальцами, гримасничали, щерились в отвратительных ухмылках. И я блуждал, блуждал среди чудовищ, сходя с ума от ужаса и отвращения, пока не заметил, что лабиринт становится все уже и уже. Вот я уже с трудом протискивался между стенами, вот начал сплющиваться, а неведомая сила утрамбовывала, втискивала, заталкивала, вбивала меня в прозрачную щель. Щель стала такой узкой, что я уже не мог шелохнуться, а она все сужалась, мешая мне двигаться, дышать, существовать. О, так тесно, как тошно стало мне, доктор, как беспредельно, невыносимо узко и тесно! Я чувствовал себя, как черепаха, поменявшаяся домиками с улиткой, как нога баскетболиста в туфельке Золушки. Все члены мои онемели, движение окончательно замерло во мне, словно я вмерз в ледяную космическую глыбу при температуре абсолютного нуля. Щель продолжала сужаться, доводя свою проклятую узость до совершенной бесконечности. О, беспредельность мук! О, невыразимость страдания! О, глубочайшая потенциальная дыра мироздания! О, отвратительнейшая из вагин! Мир стал плоским, словно сложенный вдвое лист, а я сплющился как засушенный сто лет назад мотылек. У самого страшного грешника в мире было хоть какое-то будущее, а для меня больше не существовало даже настоящего. Застывшее перекошенное лицо мое было обращено к небу, и я увидел, что он, огромный и страшный, рассматривает меня, как юннат, заглядывающий в картонку с кроликом.
— Ты можешь остаться здесь навсегда. Но если хочешь, я освобожу тебя прямо сейчас.
Ответить я мог только мысленно, ибо мысль есть последнее, что замирает в нас. В своей беспредельности муки мои пересекли границы моего значительного, но все же конечного упрямства, и я уже почти согласился. Но много ли в этой жизни зависит от нас? Первый луч солнца показался на розовом востоке, разбивая ярким светом мою стеклянную темницу.
Путевой обходчик нашел меня лежащим поперек железнодорожного полотна в километре от разъезда. Меня лечили в областной больнице, затем перевели сюда, а остальное вы знаете. Вы видите, доктор, я, как мы и договаривались, рассказал вам происшедшее со мной во всех подробностях, ничего не утаивая и без прикрас, греша разве что несовершенством стиля. Я был честен доктор, и посему хочу попросить вас о награде. Умоляю, доктор, скажите мне правду! Жива ли моя мать? Она не приходит ко мне, а все отговариваются тем, что она больна, но я не верю, не верю. Мне кажется, что она умерла, умерла по моей вине тогда, когда я не согласился спасти ее. Вы не обманываете меня, доктор? Какое счастье, но я не успокоюсь, пока не увижу ее, так и знайте. Давайте навестим ее в ваш выходной, согласны?
Ну, доктор, вот я и закончил свой печальный рассказ, и отдаю вам на хранение мои записи. Да, самое главное! Я же говорил вам, что надеялся выиграть у него? Я и не проиграл доктор, клянусь, не проиграл, ведь я не сказал «да» в том жутком лабиринте! По крайней мере, не помню этого. Ну ладно, пусть даже я проиграл, пусть сказал, пусть. Но он-то обещал в случае моего проигрыша не забирать у меня ничего, ни тела, ни души, ни имущества. И обманул меня, доктор, провел, как проводит всегда и всякого! Нет, он выполнил условия нашего договора и не взял моей души. Но он дал, дал мне вторую, доктор, он дал мне вторую!
И теперь они, такие разные, теснятся в моем измученном теле, ссорятся, как соседки на кухне, и мешают мне писать мои записки. Две души это слишком много, доктор, слишком много, мне этого не вытерпеть! Нет, доктор, я не хочу в палату, вот видите, я уже сажусь на место. И именно эта вторая, холерическая, заставляет меня творить те глупости, за которые меня несправедливо числят в буйно помешанных. Буйный не я, а она, помогите же мне, прогоните ее, и оставьте мне мою тихую, настоящую, ту, к которой я привык с рождения. Может, и мама ко мне не приходит именно из-за этой мерзавки! Но прошу вас, доктор, только не электрошок, любые лекарства, уколы – пожалуйста, а от электрошока я все забываю. Ведь вы понимаете, как важны мои свидетельства для современников и потомков.

Не судите меня строго, ибо ничтожен я и жалок, мал и сир. Не судите меня, ибо недалек я и глуп. Не судите меня, ибо я безмерно несчастен. Не судите меня, ибо в сердце моем нет веры, а лишь одно отчаяние. И позвольте рассказать вам, как я, червь, задумал познать беспредельность Бытия и пределы человеческих возможностей, а познал всего лишь глубины своего скудоумия и собственной слабости.
Может ли человек понять себя в большом городе, в этом суетном муравейнике, где теряется великое и бесследно исчезает малое? Может ли он прикоснуться к сокровенному, почувствовать сакральное, увидеть запредельное? Удастся ли ему постичь йогу, передвигаясь в городском транспорте? Получится ли у него проникнуть в тайны каббалы, питаясь пищей из супермаркета? Как понять ему мудрость гностиков в шуме панельной пятиэтажки? Нет, лишь уединение может указать страждущему истинный путь, и только монахи, схимники, анахореты и отшельники ступали на него. Старчество знало, что делает, когда уходило и скрывалось.
И вот я, ничтожный, решил сыскать хотя бы относительное уединение. И, дождавшись отпуска, отправился в путь. Пустыня нужна отшельнику, только пустыня. Но не сыскать ныне в отечестве нашем приличную пустыню, разве что ледяную, так что современному отшельнику следует довольствоваться не пустыней, а пустошью. Ее-то и я присмотрел много лет назад, когда беззаботным студентом ездил на археологические раскопки. Степь, родимая степь, должна заменить нам азиатские пустыни.
Запасся я малым количеством воды и совсем малой толикой пищи, палаткой, скромной одеждой, сел в поезд, сошел на крохотном полустанке, прошел километров семь пешком, и решил, что на месте. Здесь и раньше было немноголюдно, лишь курганы, ветер, да небольшое село в нескольких километрах, а теперь стало совсем пустынно.
Отдохнул, поставил палатку, и стал потихонечку жить, пытаясь очистить душу и успокоить тело. Люди меня не посещали, животные навещали лишь мелкие, даже птицы редко пролетали. Так что покой мой могли смутить лишь кузнечики, стрекочущие от зари до зари в сухой горячей траве.
Но прихотлив человеческий ум! В этом блаженном покое, в этом непривычном уединении мысли мои приобрели особо суетное и незначительное направление. Если даже в метро меня порой посещали серьезные мысли, если даже в лифте удавалось задуматься о бесконечности, то здесь, на степном просторе, в голову лезло только мелкое. И первые два дня думалось мне о всякой ерунде, вспоминался исключительно жизненный мусор, всякая чушь и пересортица. То думал я о почему-то запомнившейся прохожей тетке, то часами вспоминал фамилию сиюминутного политика, то твердил про себя слова бессмысленной песенки. Помыслить хоть что-нибудь значительное никак не получалось.
А на третий день со мной случился конфуз иного рода. Никогда прежде не увлекался я блудом, в плотских своих желаниях был вполне скромен и, случалось, не знал телесных утех месяцами. Но теперь мне безумно захотелось женщину, я стал просто одержим желаниями и видениями. И никогда прежде мое желание не было столь безадресным: я хотел любую, мне грезились рельефы женских тел, все равно чьих. Я рассматривал выпуклости и впадинки, округлости и ложбинки, перси и ягодицы, мысленно называя все эти вожделенные места совсем другими непристойными словами. Никогда я не был всеядным, а теперь бы удовольствовался тем, от чего прежде бы с негодованием отказался. Плоть моя, которую я собирался смирять и умерщвлять, жила своей собственной жизнью, восставала и вздымалась. И я, мечтавший обратить к небу душу, вынужден был наблюдать, как к небесам устремляется самая греховная часть моего взбунтовавшегося тела. Размышляя об этом позднее, я пытался объяснить столь непривычное поведение своего тела многими пустяшными обстоятельствами, например, свежим воздухом и отсутствием суеты, позволившими моим членам отдохнуть и налиться соками. Но потом-то, конечно, понял, что непривычное поведение моей плоти и странное состояние моего духа было вызвано более существенными причинами. Бороться с плотью было трудно, и мысли мои были в стороне от праведного покойного течения. Я пытался отвлечься при помощи привезенных с собой книг, но даже самые невинные слова в них приобретали порочный смысл, каждая история имела греховный подтекст, рождая в воспаленном мозге непристойные картинки. Не желая становиться крамольником, я отложил книги.
Через три дня подошли к концу мои скромные припасы, испортилась вода. Я сходил к колодцу, что был километрах в трех от моего временного пристанища, а есть решил прекратить совсем. Думалось мне тогда, наивному, что легкость плоти позволяет достичь высоты помыслов, что пустота желудка эквивалентна духовной полноте. Мне бы вспомнить тогда, глупцу, про то, как худы манекенщицы, не помышляющие ни о чем, кроме собственной плоти; как безмозглы те, кто одержим похуданием, — глядишь, я бы понял, что не отсутствие пищи пробуждает дух. Но подобные мысли не посетили меня, и я отождествил пост и голодание. Эх, глупцом я был, глупцом и умру. Первым результатом моего прискорбного заблуждения стало то, что уже на шестой день я не мог думать ни о чем, кроме пищи.
Я хотел, желал, алкал, вожделел пищу, еду, жратву, жрачку. Я мысленно хлебал супы, борщи, рассольники и харчо. Я накалывал на вилки котлеты, тефтели и люля-кебабы. Я вылавливал из соуса кусочки бефстроганов, поджарок и азу. Я разрезал ножом стейки, ростбифы, лангеты. Я вылизывал салатницы и супницы, подтирал хлебом тарелки. Я заедал все это огурцами, помидорами, перьями лука, хвостами укропа, петрушки, базилика. Я хрустел яблоками и морковью, брызгал апельсином. Я вспоминал недоеденное, оставленное на тарелках, выброшенное в мусоропровод съестное. Я бы с радостью оказался около ресторанного мусорного бака.
На восьмой день мне расхотелось есть, совсем расхотелось. Стало мне легко и свободно, и я снова взялся за книги. Но странное дело: мне, посвящающему в городе чтению всякую свободную минуту, теперь не читалось. Чтение вдруг стало трудом, тяжелым и безрадостным, не приносящим ничего, кроме усталости. Я читал книги, как тупой, но прилежный ученик в школе для детей с отставанием в развитии читает неинтересный учебник: отбывая повинность, просто складывая буквы в слова, не понимая смыслов и не видя образов. Я мучился, но старался, полагая прилежанием преодолеть вдруг одолевшее меня скудоумие. Но вечером того же дня от этого многотрудного занятия меня отвлек приход незнакомца.
Он пришел оттуда же, откуда неделю назад пришел я: с запада, со стороны железной дороги. И знаете, доктор, он и похож был на меня: невысокий, субтильный, в неприметной одежде. Я сидел около палатки, когда незнакомец подошел совсем близко.
— Здравствуйте, иду со станции, заблудился. Далеко ли до Анисовки?
Я махнул в сторону, противоположную закату.
— Да километров двенадцать на восток. Часа два с половиной ходьбы.
— А вы, наверное, геолог?
Вступать с ним в разговор я был не расположен.
— Нет.
— А, ну конечно, солнце, степь, ковыль, кумыс – самый здоровый отдых, лучше Швейцарии. Сам всегда мечтал, да так вот и не собрался. Вы здесь один?
— Один.
— Отлично вы придумали! Что может быть лучше отдыха в уединении? В наш век суеты, стрессов и информационных атак только это и может называться отдыхом. Разве теперь можно отдыхать в цивилизованных местах?
Вы не сомневайтесь, доктор, я так подробно пересказываю наш разговор, но ничего не сочиняю. Понимая, насколько важным может оказаться мое свидетельство для современников и потомков, я вспомнил все детали, все мелочи и уже давно подробно все описал. Ведь я полностью осознаю всю ответственность, свалившуюся на меня, потому что много ли найдется письменных отчетов о подобных встречах. Так вот, позвольте продолжить.
Поневоле я вовлекся в нежелательную для меня беседу и ответил:
— Я вообще полагаю современную цивилизацию губительной для человечества, а города считаю рассадниками пороков и вместилищами суеты.
Путник присел на бугорок, достал пачку дорогих сигарет:
— Вы позволите?
Черт, я не курил уже десять дней, не взял с собой сигарет и уже практически пережил период никотиновой ломки. А тут сигареты! Не дожидаясь моего позволения пришедший закурил, сладко затянулся, выпустил идеальные круглые кольца. И я увидел, как красивы и изящны кисти его рук, как длинны и ухожены пальцы. Но удивительно: несмотря на холеные руки и легкое тело он производил впечатление крайней мужественности. Почувствовав запах дорогого табака, я глубоко вдохнул, и он, заметив это, протянул мне пачку:
— Сигарету?
— Нет, спасибо, я бросил.
— Ну-ну. Так вы полагаете, современная цивилизация губительна? А какую, позвольте спросить, цивилизацию вы имеете в виду, западную или восточную?
— Какая разница, современную техногенную цивилизацию.
— Но вы сами-то живете в городе?
— Да, к сожалению.
— Что же мешает вам покинуть его и поселиться на природе, скажем, в той же Анисовке?
— Да дела, знаете, работа.
— Что ж, работа есть везде, человек не может прожить, не работая, тем более на природе.
— Я имею в виду работу по специальности.
— Вы так дорожите вашей профессией? Кто же вы?
— Я политолог, аналитик.
— Очень нужная профессия.
Он явно издевался надо мной.
— Людям необходимо объяснять, кто ими руководит, и что их ждет в будущем.
— Странно, но мне казалось, что люди сами способны разобраться, кто есть кто. А уж тем, кто не способен, ваши объяснения нужны, как собаке пятая. Что же касается будущего, то оно, как это ни печально, известно немногим, и уж политологам менее, чем кому либо другому.
Он разозлил меня окончательно.
— Кому же тогда оно известно более чем политологам?
— О, поверьте, есть люди, которым будущее иногда приоткрывает свою завесу.
— И вы, само собой разумеется, один из них?
— Ни в коей мере. Но я вижу, что задел вас. Увы, даже разочаровавшимся в своей деятельности бывает крайне неприятно, когда их дело поносят другие. Но я не привык скрывать свои взгляды.
— Позвольте тогда полюбопытствовать: вас-то ваша деятельность устраивает? Вы сами-то чем зарабатываете на жизнь?
— Я строитель, каменщик. И деятельность моя меня вполне устраивает.
Я выругался про себя, а вслух спросил:
— А что, у всех каменщиков теперь маникюр? Или только у некоторых?
Незнакомец засмеялся.
— Я вижу, христианское смирение вам не вполне свойственно. Вы язвительны, это хорошо.
— И что же вы строите?
— Будущее, все то же будущее.
— Что-то я вас не понимаю. Вы только что сказали, что будущее вам неизвестно.
— Я не говорил ничего подобного.
— Ну, тогда оно вам известно, ведь у строителя всегда есть план.
— План-то конечно есть, но, к сожалению, не мой. Я лишь могу только вносить некоторые коррективы. Но кое-что, конечно, знаю.
— То есть, вы знаете, что будет через год?
— О, это как раз нетрудно. Гораздо сложнее предсказать, что будет завтра. Долгосрочные планы всегда точнее определены, а вот ближайшие постоянно нарушаются из-за всякой ерунды. Можно почти наверняка сказать, будет ли закончено строительство, но привезут ли завтра на стройку унитазы известно не всегда.
— А вы знаете, что будет завтра?
— Про завтрашнее завтра знаю.
— Так скажите мне, что будет завтра со мной. Вот я и проверю вашу интуицию.
— Давненько меня никто не проверял, да и не интуиция это вовсе. И проверить вы меня сможете далеко не завтра.
— Это почему же?
— Сегодня вы испытаете такое смятение чувств, что вас постигнет нервное расстройство и потеря памяти. Но ненадолго, ничего серьезного.
Вы обратили внимание, доктор? Он сказал, что болезнь моя не будет серьезной, прошу вас это учесть. Но тогда я пропустил столь обнадеживающие меня нынче слова мимо ушей. Никогда заранее не знаешь, что в разговоре окажется самым важным. И я, нимало не озаботясь услышанным и посмеиваясь над вруном, спросил:
— И что же приведет меня в такое смятение? Нападение степного маньяка или охотников за казахской анашой?
— Ваши собственные мысли. Но смеркается, разрешите откланяться, мне еще предстоит долгий путь.
И неприятный собеседник поднялся, кивнул мне и пошел на восток, а я наблюдал за ним, пока он не скрылся из вида. Он забыл на земле свои сигареты, я хотел, было, зашвырнуть их подальше в ковыль, но отчего-то передумал и бросил внутрь палатки. Досада моя уже прошла, а иных впечатлений он у меня не вызвал — по роду своих занятий я нагляделся и на патологических врунов, и на любителей пустить пыль в глаза. А этот, наверняка, какой-нибудь затрапезный учителишко из Тьмутараканска, решил повыделываться перед незнакомцем. И я просто сидел на траве и смотрел вдаль, наслаждаясь вечерним теплом, предвкушая мягкую безветренную ночь.
Спать в ту ночь я решил не в палатке, а в степи, в спальном мешке. Змеи здесь не водились, из животных самые крупные – тушканчики, дождя ничего не предвещало. Я лег, лишь стемнело, и стал смотреть, как загораются звезды, пока взошедшая полная луна не затмила их. Жутко хотелось курить. Я промучился с полчаса, затем вылез из спальника, разыскал сигареты. Все еще борясь с собой, помедлил, а потом с наслаждением закурил.
Кто-то приближался ко мне по ночной степи, шел, аки тать в ночи. Луна светила ярко, и силуэт моего вечернего собеседника я узнал издалека. Он весело закричал:
— Ага, курите мои сигареты! Это хорошо, что вы закурили, а то я бы вас не нашел в темноте.
И подходя поближе, пояснил:
— Да сбился с пути и решил вернуться к вам. А то, думаю, забреду куда-нибудь в Казахстан.
Он явно врал, но страшно мне стало не от этого. Испугал меня его слишком фальшивый тон. Тон, предназначенный для вранья. Парень нарочито демонстрировал мне свою лживость, желая, по-видимому, привести меня в смятение. В свете луны было видно, что незнакомец явно забавляется, читая мои мысли.
— Так что же вы закурили, заволновались после моих предсказаний?
— Бросьте говорить ерунду.
— Вы нелюбезны с гостем.
— Я не звал вас.
Он засмеялся:
— Меня звать не надо, я прихожу сам. Но вы лукавите, вы думали обо мне.
— Извините, но я устал и хочу спать.
— Все вы врете. От чего вам уставать? От греха Онана?
Не сдержавшись, я попытался смазать его пощечиной, но он ловко отпрыгнул.
— Нет, вы слишком рано решили нанести удар, вы для него еще не созрели.
Я развернулся и направился к палатке, он шел следом за мной.
— Да отстаньте вы от меня, я не хочу с вами разговаривать.
Он остановился и заговорил быстро и жестко:
— Думаешь, я не знаю, почему ты здесь, недоделок? Ты уже давно стал дядькой, а все играешь в юношеские игры, ищешь смысл жизни, нравственные терзания испытываешь. А сам зарабатываешь себе пропитание дешевым трепом, противным даже тебе самому. Шел бы асфальт укладывать или поработал бы говночистом, глядишь, и появился бы смысл в твоем паршивом существовании.
Я остановился и повернулся к нему. Драка не входила в мои планы, но без нее, как видно, было не обойтись, и я оценивал позиции. В первый раз он показался мне более низким и худощавым. Сейчас было видно, что он на полголовы выше меня и гораздо шире в плечах. Зато я хорошо дрался, правда, давал клятву не приносить вреда непрофессионалам. Но здесь случай был неординарным. Стоило подождать еще немного, пусть нападет первым. А он, поняв, в чем дело, продолжал:
— В отшельники, значит, заделался, плоть решил умерщвлять. А сам кинулся к первой сигарете! Козе понятно, почему ты не спишь. Ты же хочешь бабу, любую: косую, одноногую, горбатую, столетнюю, лишь бы дырка была. А может, ты любишь мальчиков? Вы, искатели вселенских смыслов, все извращенцы, уж вас-то я видел-перевидел. Или ты предпочитаешь животных? Такие часто встречаются среди отшельников.
Я все еще терпел, а он перешел на крик:
— Ну, скажи, скажи, кого ты хочешь? Мерилин Монро? Джину Лолобриджиду? Наоми Кэмбл? Хочешь худышку? Хочешь сисястую и жопастую? Я дам тебе любую, слышишь, любую, живую или мертвую, и прямо сейчас!
Его пора было привести в чувство, но я все еще сдерживался, надеясь, что он кинется на меня первым.
— А может прав Фрейд, и ты хочешь трахнуть собственную мать?
Я со всей силы ударил его кулаком прямо в ненавистное, перекошенное от возбуждения лицо. Я не понял, что произошло, но рука моя встретила неодолимую, словно каменную, преграду. Я закричал от невероятной боли, а он наблюдал за мной, издевательски улыбаясь. Вы же видели, доктор, рентгеновские снимки в истории моей болезни? Там отчетливо заметны следы переломов четырех пальцев. Представляете, что это была за боль?
— Ну, начал хоть что-нибудь понимать? Знал бы я, что ты такой тупица, не стал бы тратить на тебя время.
Я скулил, рассматривая неестественно вывернутые в разные стороны пальцы.
— Ну, хватит, ты же мужчина. Обещаешь хорошо себя вести?
Отупев от боли, я жалко закивал. Гость сделал едва уловимое движение, меня словно ударом тока откинуло назад, и боль мгновенно прошла. Вот только тогда, обследуя свою исцеленную руку, я начал понимать, кто передо мной. Ведь рука была, как новенькая, а следы от переломов – это же просто так, метки, свидетельства, которые он специально оставил, иначе, кто бы мне поверил потом?
— Теперь ты понял, что в самом деле мог попросить у меня любую женщину? И получил бы ее.
Ужас заставил меня онеметь.
— Успокаивайся, привыкай. Ты же хотел испытаний? Я тебе их обеспечу, если, конечно ты согласишься. Выпьешь?
Он достал из кармана куртки фляжку.
— Ты что пьешь?
Голос все еще не слушался меня.
— Тогда вот это.
Он протянул мне фляжку и я, как загипнотизированный, сделал большой глоток. Неизвестный мне напиток был невкусным и слишком крепким, но кровь моя заиграла, а голова закружилась. Заклинаю вас, доктор, в ответственные моменты вашей жизни не пейте ничего пьянящего, не глушите свои мысли дурманами, не спасайтесь алкоголем, не прячьтесь в бутылку, как это сделал я, неразумный! Именно эти моменты, чтобы они вам не несли, следует встречать с ясной головой, иначе беда. И уж тем более, никогда и ничего не берите у него, слышите, никогда и ничего, ибо протянувший ему руку погубит себя непременно! Не обманывайтесь в гордыне вашей, что сможете обхитрить его или потягаться с ним хоть в чем-нибудь, это заблуждение, которое посылает он вам, желая победить вас. И неправда это, что пьяный проспится, а дурак никогда. Вы же видите, каким долгим стало мое опьянение, и даже вы не знаете, буду ли я когда-нибудь мыслить трезво. Но тогда я сделал этот чертов глоток, а следом сделал и второй! После чего приободрился настолько, что осмелился вернуть фляжку.
— Оставь себе, она тебе еще пригодится. Ну, так что, ты хотел познать границы бытия и пределы человеческих возможностей?
Я испуганно замотал головой.
— Не трусь, хотел. Выпей еще.
Я послушно глотнул.
— Я покажу тебе первые, только не границы, границ никаких нет, а глубины. А ты мне за это – вторые. Это будет справедливо. Согласен?
— Нет.
— Отличный напиток, быстро приводит в чувства, видишь, как ты осмелел. Почему же нет, позволь спросить?
— Я не заключаю подобных соглашений.
— Почему?
— Это грешно.
— В чем же здесь грех? Заметь, что я не прошу тебя нарушать ни одну из заповедей, ты не будешь убивать, насиловать, хулить Всевышнего, оскорблять отца или мать. Ничего такого. Просто подвергнешься некоторым испытаниям духа и плоти, к чему ты, собственно, и стремился.
— Тебе нельзя доверять, ты всегда обманываешь.
— С чего ты взял?
— Об этом много написано.
— Тебе ли не знать, как мало значит написанное людьми.
— Но и в Писании…
— Что же про меня сказано в Писании?
— Ты обманул Еву, ввергнул людей в грех
— С чего ты взял, что это был именно я? Но даже если это так, что бы делало твое человечество без смелости Евы? До сих пор бы ходило голым между райскими деревьями? Испытания совершенствуют. Все же остальные слухи и байки про меня – сплошное вранье. И Гете, и Гоголь, и Достоевский – все просто насочиняли про меня, как дети
Вы, доктор, хотите, чтобы я описал вам все свои ощущения подробно, с мельчайшими деталями. Так вот, благодаря ли его зелью или неразумности моей собственной натуры страх мой к тому времени улетучился, и я чувствовал сильное недовольство собой. Мне не нравилось то, что я говорил, понимаете, я хотел произвести на него впечатление! Теперь-то я знаю, что единственная верная стратегия при встрече с ним – полное молчание, только оно, только оно может спасти. Любое произнесенное слово обязательно обернется ловушкой для того, кто его произнес. Запомните это, доктор, и обязательно передайте это всем своим пациентам. А я, вместо того, чтобы молча молиться, продолжал говорить банальности.
— Но ты же захочешь мою душу?
— Фу, какая пошлость! Ну, скажи на милость, зачем мне твоя душа? Что я буду с ней делать?
— Ты же ведешь с Творцом борьбу за души людей.
— И, по-твоему, я так корячусь ради каждого? Слишком много усилий, овчинка выделки не стоит.
Он опять врал, он всегда врет, а я по-прежнему лепетал какую-то чепуху.
— Я не выдержу испытаний, я глуп и слаб, здесь, в степи, я это окончательно понял.
Скажу вам по секрету, доктор, тут и я слукавил. Было у меня одно качество, которым я отчасти даже гордился: я был патологически, чудовищно упрям. Я никогда не признавал правоту другого в споре, и всегда поступал согласно своей первоначальной задумке, часто даже во вред себе. Например, один раз в юности я, проклиная все, прождал автобус на остановке целых четыре часа, пока не выяснил, что маршрут снят, хотя прекрасно бы мог доехать до места другим транспортом. И именно это невероятное упрямство позволяло мне считать себя человеком сильным и независимым. Но и непрошеный гость мой, конечно, знал об этом, наверное, поэтому и выбрал меня из всех.
— Стал бы я тратить время на слабака, ты просто не знаешь себя, но узнаешь, если согласишься.
— Я не верю тебе, ты лукав.
— А ты, скажи, чем ты рискуешь?
— Я могу погубить себя навечно.
— Ты же сам не веришь в то, что говоришь. Разве веришь ты в вечную жизнь? Да и зачем она тебе, это же так скучно?
— Это совсем другая жизнь, в ней нет места скуке.
— Очередное заблуждение. Так ты готов?
— А что ты сделаешь, если я откажусь?
— Просто уйду.
— Так изыди.
Он повернулся и ушел, растворившись в темноте. Я замер, я ждал его возвращения, но его не было. Не знаю, сколько простоял я так, вглядываясь в темную степь, но было мне обидно, как обманутому ребенку, так и не дождавшемуся обещанных подарков. Я не ожидал, что лукавый оставит меня так скоро, и был разочарован, раздосадован, злился. Вы не поверите, доктор, но я обрадовался, когда откуда-то сверху, из темноты раздался знакомый голос.
— Ты не передумал?
Дело было решено, мне следовало еще немножко поломаться для блезиру, но я уже был в его власти, мы оба это знали.
— Но я даже не понимаю, чего ты от меня хочешь.
— Я же говорю: хочу поиграть. Вести с тобой интеллектуальные беседы бессмысленно, ты невежественный и неостроумный. Поэтому просто порезвимся. Есть такая забавная игра, называется «Ни за что». Я буду предлагать разные очень желанные для тебя возможности, а ты должен отказываться. Согласишься – я выиграл, нет – победил ты.
— Какие возможности?
— Ну, это ты узнаешь, если согласишься играть.
— А получу ли я то, что ты мне будешь предлагать?
— И это ты узнаешь только в процессе игры. Что за игра без риска?
— А что будет, если я проиграю? Что я должен буду тебе отдать?
— Опять за свое! Ну что ты можешь дать мне такого, чего у меня нет? Душу? У меня их миллиарды, без тел их даже не различить, твоя ничем не лучше прочих. Ну ладно, раз ты такой трусливый, то обещаю тебе, что ни души твоей, ни тела твоего, ни какой иной твоей собственности я от тебя не потребую.
— Так на что же мы тогда играем?
— На интерес. Надо же мне как-то развлекаться, да и тебе малость поразвлечься не помешает, уж больно ты скучный. Ну, согласен?
— Никак не пойму, зачем тебе мое согласие, ты же и так можешь сделать со мной все что угодно.
— А тебе нравится иметь коитус с женщиной, усыпленной барбитуратами? В игре должны сознательно участвовать двое, иначе это не игра, а охота или пытка. Свобода воли, это знаешь ли, неплохая штука, добавляет в жизнь перчинки. Ну, хватит, я и так потерял с тобой слишком много времени. Спрашиваю в последний раз: ты согласен? Иначе прощай.
Я сделал еще глоток из фляжки и слегка захмелел, мне стало легко и весело. И подумалось мне, безмозглому, что все не так уж плохо, и мне предлагают весьма удовлетворительные условия: я должен буду отказываться от желаемого мной, а если соглашусь, то всего-навсего проиграю, ничего не потеряв. Проиграть такому сопернику не стыдно, а ведь взамен я могу получить бесценный опыт. Я отпил еще немного. Кто сказал, что я проиграю? Мое возлюбленное упрямство вселяло надежду, давало шанс. И не мог я знать тогда, что ввязался в ту игру, в которой для любого смертного нет разницы между проигрышем и выигрышем, и итог которой всегда одинаков и заранее предрешен, хотя не предсказывается, не предвидится и не просчитывается. И не подумал я, что надежду мне следовало оставить раз и навсегда в тот миг, когда мой будущий партнер по игре показался на горизонте. И не понял я, что шансы у меня были бесконечными, но знак «минус» стоял перед этой бесконечностью, огромный и неумолимый, как сломанный шлагбаум, загораживающий дорогу в положительное будущее. Но тогда, доктор, я всего этого не знал, и вы бы не знали на моем месте.
Сделав очередной глоток, я сказал:
— Я согласен.
— Вот и умничка. Ну, для начала разминка.
Лукавый исчез, и несколько мгновений я находился в полном одиночестве. Темнота сгустилась до предела, но вдруг стало светло, как днем, хотя свет этот сильно отличался от солнечного, был мглистым, серым, как будто я смотрел на него сквозь закопченное стекло. Неведомая сила быстро потащила меня вверх. Так и не успев испугаться, поднялся я примерно на километр и застыл в воздухе, оглядываясь, а земля подо мной завертелась, как детская погремушка. Он вращал Землю, то в одну сторону, то в другую, будто крутящуюся витрину в магазине, демонстрируя мне превосходный географический товар.
— Посмотри, какой уютный и милый город, это Стокгольм. Хочешь жить здесь?
— Нет.
Он крутанул землю на юг.
— А вот это, это Париж, смотри, какая прелесть, Булонский лес, хочешь туда? А вон неподалеку и Ницца, посмотри, белый песок, ослепительное море.
— Не хочу.
— Видишь: Рим, вечный город. Мечта любого интеллектуала пожить здесь, хотя бы немного. Как он тебе?
— Никак.
— Тогда вот Лондон, это же твой любимый город, здесь ты поймешь, что значит жить со вкусом. Ваши олигархи не дураки, раз облюбовали именно его.
— Мне это не нужно.
— Ну ладно, в Африке тебе делать нечего. Или ты хочешь туда?
— Нет.
— А зря, восточное побережье ничего, красотки Найроби заслуживают того, чтобы надолго поселиться в Кении. В Африке вообще самые красивые женщины в мире и, заметь, самые дешевые. Со времен Персея находились знатоки, понимающие, где следует искать красавиц. Да, черномазые, но разве ночь не красивее дня? Любая женщина – это только тело, и у этих, ночных, самая гладкая, гибкая, страстная, лакомая плоть. Разве может хоть какая-нибудь белая или желтая сравниться в телесном совершенстве с негритянкой? Ни за какие деньги не заполучить себе хваленым француженкам или японкам такую задницу, которая любой эфиопке достается совершенно бесплатно. А губы? На месте любого мужчины я бы сошел с ума, обдумывая, что можно делать такими губами. Ну ладно, Африку проехали. Тогда вот сюда, пожалуйста: Нью-Йорк, Филадельфия, Майами, Гавана, Рио, просто жемчужная нить из городов – выбирай!
— Не буду.
— Город Ангелов?
Я помотал головой.
— Может, что-нибудь в Японии? Смотри, какая красота. Осака? Представляешь, какая экзотика, какие изыски любви?
— Ни за что.
— Тибет?
— Нет.
— Ха-ха, стишок. Тогда выбери сам любое место на Земле, и будешь жить там счастливо и обеспеченно до глубокой старости.
— Меня это не интересует.
— Ты пожалеешь, что не согласился сейчас.
Он приземлил меня на прежнем месте. Я был доволен собой, игра показалась мне совсем простой. Он халтурил, не старался, играл по какой-то неведомой мне обязанности, и это увеличивало мои шансы. На мгновение стало совсем темно и тихо, затем возник тот же мглистый свет. Прямо на моих глазах вокруг вырастали холмы из изумрудов, сапфиров, рубинов и разноцветных бриллиантов, горы золотых слитков и монет; пачки банкнот всех цветов складывались в высокие пирамиды. И все это даже в сумрачном, сером свете нестерпимо сияло и переливалось, стучало и гремело, сладко пахло только что разрезанной бумагой и типографской краской Прямо над моим ухом раздался вкрадчивый голос:
— Чувствуешь, как вкусно пахнут деньги? Хочешь, я дам тебе все эти сокровища?
Я усмехнулся. Он оказался не только халтурщиком, но и не меньшим пошляком, чем я, это же надо – такое банальное, такое предсказуемое предложение!
— Ни за что.
— Подумай, как следует. На них ты сможешь купить все, что пожелаешь, весь мир.
— Я же сказал – нет!
— Хорошо, не будем терять времени.
Темнота скрыла сокровища. Он явно не намеревался уговаривать меня более, чем это было регламентировано каким-то известным только ему стандартом. Мне бы тогда насторожиться, доктор, уж слишком он спешил, слишком формально относился к этим первым раундам, явно стремясь побыстрее приступить к самому интересному, как ребенок торопится съесть котлету, чтобы добраться до любимого компота. Но я, доктор, не придал этому большого значения и уже предчувствовал победу.
Пространство тем временем разделилось пополам, западная часть его осветилась, а я остался в восточном полумраке, наблюдая за действием, словно из зрительного зала. Мне было видно и понятно все, происходящее на этой открытой сцене, но не всегда удавалось назвать увиденное там хоть каким-нибудь словом. Литературного языка тем более не хватало.
Срамные игрища всех народов сменяли друг друга, наполняя меня стыдом и трепетом, на потные тела и искаженные наслаждением лица трудно было смотреть. Но не смотреть было еще труднее. О, скажу я вам, как слаба наша современная фантазия в сравнении с прихотями античности, как проигрываем мы в своих грезах якобы стыдливому средневековью! Уж поверьте: увиденное мной отличалось от привычных нашему неискушенному глазу непристойностей так же, как кадры из жесткого порно отличаются от валентинок с целующимися голубками. А выдумки Сада и Мазоха по сравнению с происходящим тогда на сцене показались бы любому веселыми картинками для самых маленьких. Что может превзойти по силе античный разврат, спрошу я вас? Только разврат первобытный, кровавый и смертельный.
— Нравится тебе, как народы мира поклоняются своим богам?
Добропорядочные вавилонские женщины в храме Мелитты наперегонки отдавались чужеземцам. Гостеприимные финикийцы, надеясь завоевать расположение Астарты, предлагали на десерт гостям своих совсем юных дочерей. Карфагенские невесты, трудясь в поте чресел, зарабатывали себе богоугодное приданное Армянские девушки обслуживали всех желающих в честь могущественной Анаис. Жрицы Афродиты радовали великую покровительницу, даря свое тело десяткам паломников. Вакханки и сатиры переплетались, словно ветви терпкого дикого винограда. Весталки, смакуя, наслаждались лакомой девственной плотью. Юные Гиацинты и Ганимеды с почтением подносили греческим воинам медные чаши любовного мужского напитка. Пилигримы сходили с ума от вожделения при посвящении в таинства Изис. Крики сжигаемых жертв Молоха заглушались звуками массовых групповых соитий. Содомиты старательно творили непотребства, которые могли бы привести в смущение ко всему привычных голландских геев. Моавитяне и древние евреи, в экстазе нанося себе раны ножами и бичами, устраивали в лужах крови чудовищные оргии в честь двуполого Ваала, бесстыдно задравшего платье на голову.
— Это же язычники, они не ведают, что творят.
— Язычники? А вот и христиане, смотри.
Проповедующие греховность стыда николаиты прилюдно отправляли половые потребности. Адамиты, воспевая заповедь Господню, самозабвенно старались плодиться при свете дня. Пикардийские женщины разрешались от бремени, сквернословя и распевая непристойные песни. Тамплиеры с молитвой усердствовали в мужеложстве. На скопцах я отвернулся.
— Я не верю, ты извращаешь и преувеличиваешь.
Но лишь тихий хриплый смех был мне ответом. Свальный грех на сцене не поддавался описанию, людские тела, красивые и уродливые, молодые и старые, сплелись в немыслимый клубок, сладкие стоны и крики приводили меня в неподобающее смятение. Помимо моей воли плоть моя испытывала сильное возбуждение.
— Знаешь, есть такая формула: наслаждение прямо пропорционально числу участвующих в блуде. Представляешь ли ты, что такое в стократ увеличенный оргазм? Хочешь испытать его прямо сейчас? Больше тебе никогда не представится такая возможность.
Не в силах говорить, я помотал головой и закрыл глаза.
— Мы так не договаривались, открой глаза, смотри.
Усыпанное лепестками роз ложе стояло на сцене. На нем, сияя ослепительной юной наготой, в позе Данаи лежала девушка. Крохотный прозрачный платочек, казалось, дышал вместе с ее выбритым лоном, нежная рука прикрывала правую грудь, нет, только сосок. Я пожирал ее взглядом, и, странное дело, обнаженное это тело казалось удивительно чистым и непорочным. Девушка подняла на меня глаза, и я задрожал, ибо взгляд ее сосредоточил всю похоть мира, изливая на меня безумное вожделение. Язык суккуба медленно облизал розовые, как мордочка котенка, губы, и я застонал. Пальчик нечисти коснулся нежного лона, а затем поманил меня. Желание изливало меня, и я, безумный, почти уже, было, кинулся на эту тварь, но Господь смилостивился надо мной, и от переизбытка чувств я упал в обморок.
Очнулся я от стучавших по моему лицу капель. Шел дождь, я лежал во влажной темноте на чем-то жестком. Голос около меня недовольно брюзжал:
— Не по правилам падать в обморок, словно венская истеричка, ты мужик или кто? Пошел бы, отымел бы бабу, как следует, тем более после таких зажигательных картинок. Женщина как перчатка для пениса, натянул – снял, натянул – снял. Натянул пустую, снял полную. И все разговоры, велико дело. А то придумали — половина, половина! Вам же сказано: реб-ро! Не половина, а часть, деталь, насадка. Мешок для мусора, сосуд для испражнений. Ночная ваза. Тьфу! А ты – в обморок, что это за склонность такая – все усложнять? Ну ладно, проехали. Поднимайся.
Я встал. Находился я на довольно большой площадке, огороженной со всех сторон невысоким парапетом. Свет лился теперь откуда-то снизу, из-за ограды.
— Где я?
— Ты в Гонконге, на крыше высочайшего в мире небоскреба. Подойди к краю площадки.
Я подошел, осторожно посмотрел вниз. Город внизу сиял морем огней, яркая подсветка на стенах самого небоскреба била прямо в глаза. Отсюда, сверху, машины внизу выглядели не больше муравьев.
— Нравится? Не желаешь ли прыгнуть вниз?
— Ты шутишь? С чего бы мне прыгать?
Голос его был сладок, как у гурии, вибрировал от чувств, как у сирены.
— О, ты даже не представляешь, какое это наслаждение, лететь вниз, предчувствуя скорую смерть. Люди пытаются заменить его суррогатами: прыжками с вышки в воду, прыжками на лыжах с трамплина, парашютным спортом. Но это все так, ерунда, незначительная подделка. Редко кто испытывает это счастье полностью, но земля, там, вдалеке, манит. Икар вовсе не хотел улететь в небо, он стремился к земле и просто усыпил бдительность отца, нацепив ненужные крылья. Галилей, страдая этой манией, часами стоял на Пизанской башне, и вместо себя бросал вниз шарики и перышки, но так и не решился. Он вообще был труслив, этот Галилей. Но ты-то решишься, правда? Посмотри вниз.
Земля внизу действительно манила меня все больше и больше, я чувствовал ее притяжение, ее токи, ее флюиды, впервые ощутив, как чудовищно привлекательно падение в бездну и как кстати существует закон всемирного тяготения. Я встал на парапет. Один шаг – и я испытаю наслаждение полетом, подлинное, не умаленное никакими приспособлениями, изобретенными трусливыми.
— Всего один шаг, полшага, легкое движение, и ты все испытаешь сам. Поверь, нет ничего прекраснее этого. Вот, возьми яблоко, кинь его вниз.
В моих руках оказалось яблоко, я кинул его, стремясь по звуку определить момент приземления, но так ничего и не услышал. Земля всей своей колоссальной массой притягивала меня, и на преодоление этого огромного притяжения я потратил всю оставшуюся у меня силу воли, все свое упрямство. Я слез с парапета, передвигая ватные ноги, отошел на середину крыши.
— Ну, что ты как маленький. Ба, смотри!
На парапете спиной ко мне стоял мальчик лет трех и, склонившись над бездной, смотрел вниз.
— Подойди, сними ребенка.
— Ты не обманешь меня, это наваждение.
— Сними ребенка, дрянь, убийца, мальчик настоящий, он же не понимает, что делает.
— Откуда здесь ночью ребенок?
— Беги, он сейчас прыгнет.
Я, боясь напугать мальчика, на цыпочках подошел к нему, осторожно протянул руки, обнял его маленькое тельце. Ребенок быстро обернулся ко мне, и я закричал от ужаса, увидев злобное морщинистое лицо карлика. Карлик глумливо захохотал, и, обхватив мою шею обеими руками, прыгнул в пропасть. Я лежал на парапете грудью, а существо висело над бездной, хохоча, дрыгая кривыми ножками и стиснув мою шею сильными мужскими руками. Как мог, я пытался освободиться от чудовища, разжимал его пальцы, бил по голове, даже укусил за волосатую ладонь. Он чуть было не увлек меня за собой, но тут мне удалось одновременно разжать ему пальцы и что есть силы оттолкнуть его от себя. Уродец, скаля зубы, молча канул в пропасть, а я, обессиленный, упал на крышу. Сердце мое выпрыгивало из груди, все члены покрылись холодным потом и дрожали.
— Ты хоть понимаешь, что, спасая свою шкуру, убил человека?
— Какой же это человек – оборотень!
Он хихикнул:
— А где же у него шерсть и волчьи зубы? Нет, не отвертишься, это был человек.
И знаете, доктор, падение этого несчастного лилипута до сих пор не идет у меня из головы. Я все время думаю, правильно ли сделал, оттолкнув его. Я же не знал, и до сих пор не знаю, кто это был, вдруг, все-таки человек. Тогда я совершил смертный грех, и должен замаливать его до самого конца. Но вдруг я буду просить прощение у Всевышнего за то, что отправил в пропасть оборотня? Неопределенность эта угнетает меня чрезмерно, а священник, к которому я обратился со своими сомнениями как-то несерьезно отнесся к ним, ответив, что Господь разберется. Но мне-то как быть, вы не знаете, доктор? Хотя в веренице свершенных мной в ту ночь грехов этот, увы, не единственный, и боюсь, не самый страшный.
Итак, я снова оказался на том же месте в степи. Силы мои истощились, и я запротестовал:
— Давай прекратим, даже Ему, в пустыне, ты предложил меньше испытаний.
— Я начинаю опасаться за твой рассудок. Ты, наверное, совсем спятил, если сравниваешь себя с Ним. Нет, всему свое время, время играть, и время собирать игрушки. А у меня есть еще несколько в запасе.
Курган на востоке засветился мягким светом, разверзся, и из него стали выходить люди, много людей. Я видел, как они длинной шеренгой, словно узники концлагеря, поплелись в мою сторону, погоняемые вооруженными надсмотрщиками в скифской одежде. Колонна поравнялась со мной и остановилась, хвост ее исчезал далеко в степи.
— Посмотри, эти люди через несколько минут умрут. Пойдем, посмотрим, может быть, ты захочешь спасти кого-нибудь из них.
Хромая, я шел вдоль строя, всматриваясь в лица людей. Здесь были женщины, мужчины, дети, старики, все они были худы, бледны и с надеждой смотрели на меня. Я узнавал известных и даже великих людей, приятелей, случайных знакомых. То, что объединяло их, успокоило меня: все они были мертвы, кто давно, кто недавно. Так шел я, досадуя на уже наскучившее мне затянувшееся развлечение, как вдруг любимое родное лицо выплыло из нескончаемой вереницы лиц, хлестнуло меня ужасом. Это была моя мать, еще недавно живая и здоровая. Я замер.
— Не хочешь ли ты спасти от смерти эту женщину?
Лихорадочно обдумывал я происходящее. Разумеется, я был согласен на все, чтобы спасти ее. Я уже открыл рот, чтобы сказать роковое «хочу», но в тот же момент понял, что мать делает мне какие-то знаки. За спинами охранников она отрицательно мотала головой, прижимала палец к губам, призывая к молчанию. А затем прикоснулась рукой к своей щеке, желая на что-то обратить мое внимание. Света было мало, но я стал внимательно вглядываться в ее лицо. Она показала на то же место еще раз, и меня осенило: у нее не было родинки. Эту родинку на правой щеке, маленькую, не больше спичечной головки, я помнил столько же, сколько помнил себя. Она нравилась мне, и в детстве, сидя у мамы на коленях я трогал ее, а мать, смеясь, отводила мою ладошку. Я до сих пор не понимаю случившегося, доктор, решительно не понимаю. У той женщины родинки не было, значит, она не была моей матерью. Но этот фантом, оборотень, исчадие, а может быть, ангел, не знаю, предостерег меня от ошибки. И я думаю доктор: неужели даже оборотни в материнском обличье продолжают любить своих детей, неужели так неистребимо материнское начало, что нарушает даже адские намерения? Или, наоборот, эта женщина подыграла дьяволу, не дала мне согласиться и вовлекла меня в омут гораздо более страшных испытаний? Но тогда я об этом, конечно, не задумался, а в последний раз взглянув на свою лжемать и получив ее молчаливое одобрение, твердо сказал:
— Нет.
Все тотчас же исчезли. Не успев вздохнуть, почувствовал я, как тело мое покрывается гнойными ранами, саднит болячками, щемит струпьями и мокнет язвами. Члены мои перестали слушаться меня, органы мои разрушались. Я гнил заживо, источал миазмы, смердел, вонял, словно коллективный могильник. Меня пожирали черви, сделав себе из моего бедного тела одновременно кормушку и дом. Каждая клеточка моей разлагающейся плоти взывала о смерти и болела так, что давешняя боль от перелома руки показалась бы мне теперь комариным укусом. Я разлагался, горел огнем, переполнялся запредельной болью, той, что сродни наслаждению. Я радовался, что не вижу своего лица.
— Ты, прокаженная развалина, тухлое мясо, кусок падали, корм для опарышей! Через час ты умрешь, но за это время испытаешь муки, которым могли бы позавидовать такие страстотерпцы, как Прометей и Геракл вместе взятые. А труп твой будет так обезображен, что люди, испугавшись заразы, обольют его бензином и сожгут. Хочешь ли ты избавиться от боли прямо сейчас и тут же умереть?
Но странное дело: в моем обезображенном гниющем теле жизнь все еще на что-то надеялась. И в эту минуту великих страданий, жить мне хотелось гораздо больше, чем раньше. Прежде не понимал я смертельно больных и инвалидов, которые, потеряв здоровье, возможность двигаться, нравиться, любить, не хотят расставаться с жизнью. А теперь я, мерзейший из уродов, беспомощнейший из инвалидов и непонятно как ухитряющийся жить больной, ни за что не отдал бы по своей воле даже одного мгновения жизни. И если какая-нибудь мразь теперь скажет мне о пользе эвтаназии, то я плюну ему прямо в мерзкое хайло, доктор. А тогда, едва разлепив распухшие губы, я прохрипел:
— Нет, я хочу жить.
Тело мое очистилось, боль мгновенно прошла. Но тут же бесконечный стеклянный лабиринт воздвигся вокруг меня. Что-то заставляло меня блуждать по нему в поисках несуществующего выхода. Сквозь стены лабиринта на меня пялились уродливые рыла демонов, которые, забавляясь, показывали на меня пальцами, гримасничали, щерились в отвратительных ухмылках. И я блуждал, блуждал среди чудовищ, сходя с ума от ужаса и отвращения, пока не заметил, что лабиринт становится все уже и уже. Вот я уже с трудом протискивался между стенами, вот начал сплющиваться, а неведомая сила утрамбовывала, втискивала, заталкивала, вбивала меня в прозрачную щель. Щель стала такой узкой, что я уже не мог шелохнуться, а она все сужалась, мешая мне двигаться, дышать, существовать. О, так тесно, как тошно стало мне, доктор, как беспредельно, невыносимо узко и тесно! Я чувствовал себя, как черепаха, поменявшаяся домиками с улиткой, как нога баскетболиста в туфельке Золушки. Все члены мои онемели, движение окончательно замерло во мне, словно я вмерз в ледяную космическую глыбу при температуре абсолютного нуля. Щель продолжала сужаться, доводя свою проклятую узость до совершенной бесконечности. О, беспредельность мук! О, невыразимость страдания! О, глубочайшая потенциальная дыра мироздания! О, отвратительнейшая из вагин! Мир стал плоским, словно сложенный вдвое лист, а я сплющился как засушенный сто лет назад мотылек. У самого страшного грешника в мире было хоть какое-то будущее, а для меня больше не существовало даже настоящего. Застывшее перекошенное лицо мое было обращено к небу, и я увидел, что он, огромный и страшный, рассматривает меня, как юннат, заглядывающий в картонку с кроликом.
— Ты можешь остаться здесь навсегда. Но если хочешь, я освобожу тебя прямо сейчас.
Ответить я мог только мысленно, ибо мысль есть последнее, что замирает в нас. В своей беспредельности муки мои пересекли границы моего значительного, но все же конечного упрямства, и я уже почти согласился. Но много ли в этой жизни зависит от нас? Первый луч солнца показался на розовом востоке, разбивая ярким светом мою стеклянную темницу.
Путевой обходчик нашел меня лежащим поперек железнодорожного полотна в километре от разъезда. Меня лечили в областной больнице, затем перевели сюда, а остальное вы знаете. Вы видите, доктор, я, как мы и договаривались, рассказал вам происшедшее со мной во всех подробностях, ничего не утаивая и без прикрас, греша разве что несовершенством стиля. Я был честен доктор, и посему хочу попросить вас о награде. Умоляю, доктор, скажите мне правду! Жива ли моя мать? Она не приходит ко мне, а все отговариваются тем, что она больна, но я не верю, не верю. Мне кажется, что она умерла, умерла по моей вине тогда, когда я не согласился спасти ее. Вы не обманываете меня, доктор? Какое счастье, но я не успокоюсь, пока не увижу ее, так и знайте. Давайте навестим ее в ваш выходной, согласны?
Ну, доктор, вот я и закончил свой печальный рассказ, и отдаю вам на хранение мои записи. Да, самое главное! Я же говорил вам, что надеялся выиграть у него? Я и не проиграл доктор, клянусь, не проиграл, ведь я не сказал «да» в том жутком лабиринте! По крайней мере, не помню этого. Ну ладно, пусть даже я проиграл, пусть сказал, пусть. Но он-то обещал в случае моего проигрыша не забирать у меня ничего, ни тела, ни души, ни имущества. И обманул меня, доктор, провел, как проводит всегда и всякого! Нет, он выполнил условия нашего договора и не взял моей души. Но он дал, дал мне вторую, доктор, он дал мне вторую!
И теперь они, такие разные, теснятся в моем измученном теле, ссорятся, как соседки на кухне, и мешают мне писать мои записки. Две души это слишком много, доктор, слишком много, мне этого не вытерпеть! Нет, доктор, я не хочу в палату, вот видите, я уже сажусь на место. И именно эта вторая, холерическая, заставляет меня творить те глупости, за которые меня несправедливо числят в буйно помешанных. Буйный не я, а она, помогите же мне, прогоните ее, и оставьте мне мою тихую, настоящую, ту, к которой я привык с рождения. Может, и мама ко мне не приходит именно из-за этой мерзавки! Но прошу вас, доктор, только не электрошок, любые лекарства, уколы – пожалуйста, а от электрошока я все забываю. Ведь вы понимаете, как важны мои свидетельства для современников и потомков.

Финальный акт в активе у актера,
Где пьеса — жизнь, а случай — режиссер,
Где Бог уставший в будочке суфлера
Уснул и сладко дремлет до сих пор,
Где звуки, заблудившиеся в зале,
Затеплят озаренье сотен глаз.
Что жизнь — игра давно мне рассказали.
Обидно, что играю только раз,
Что в контрапунктах сумерек и света
Немало боли вынести пришлось,
Понять, что суть не в поисках ответов,
А в том, чтоб сформулировать вопрос.
Я на стихи саму себя пластую
И раздаю до донышка, до строк
С надеждою, что реплику простую
Подскажет пробуждающийся Бог.
И если это кто-нибудь оценит,
То, может быть, потом, когда умру,
Опохмелясь, собрат по мизансцене
Мне выдохнет: «Спасибо за игру».