Всё было не так, как ей хотелось. Здоровье убывало с каждым днём с такой скоростью, что врачи разводили руками и отводили глаза, муж (любимый, родной, понимающий и заботливый) вдруг стал чужим и далёким, как звезды на небе. Подруги ещё навещали её, но было видно, что их это не просто тяготит, а раздражает. Она долго строила свой мир: пылинка к пылинке, песчинка к песчинке, камушек к камушку, кирпичик к кирпичику. И теперь он рушился у неё на глазах, как карточный домик. Кто-то сказал, что: «Если строитель окажется клоуном – здание из бетона может рассыпаться, как песчаный замок». Истинность данного утверждения она ощутила на себе в полной мере.
Плакать Марина не умела. Когда на неё сваливалась очередная неприятность – стискивала зубы, собирала волю в кулак и шла на бой с судьбой с открытым забралом. И иногда выигрывала. А иногда судьба сама вносила коррективы и просто позволяла расслабиться перед очередным испытанием.
Главное, что её интересовало в жизни – были межчеловеческие отношения. Бытовой антураж не интересовал вообще. Поэтому, когда муж сказал, что его охлаждение вызвано бытовыми мелочами – она восприняла это, как отговорку и пыталась найти истинную причину. Несмотря на претензии, он уходить не спешил. И когда она пыталась выяснить, что же, собственно говоря, ему надо: развод, сохранить остатки от семьи или оставить всё, как есть – он отвечал: «Я не знаю!» Марина злилась, пила лекарства в неимоверных количествах, но ничего не менялось. Ни в его отношении к ней, ни в его отношении к быту. Оставались неизменными только претензии, которые он предъявлял ей с завидной регулярностью. При этом сам он, исправлять положение не спешил. Создавалось впечатление, что, задав ей задачу, он ждал, каков будет результат, и желал убедиться в том, что она и с этим справится (или не справится).
Марина доказывала ему, что ситуация вышла из-под контроля, развивается по своему, одному Богу, известному сценарию. Но, её слова не хотели укладываться у него в голове. Он смотрел на неё, как на сумасшедшую, когда слышал: «Как ты не можешь понять?! Имеет значение только отношения между людьми! Иначе, если тебе упадёт кирпич на голову, вспомнив всё, что было в быту (обиды, неурядицы, выяснение отношений) человек просто засунет тебя в дом для инвалидов и забудет о твоём существовании!» А он настаивал на том, что: «В других семьях жена не пускает мужа в кухню. Работает и обихаживает после неё семейство, не жалуясь ни на что. А муж, вернувшись домой, лежит на диване с книгой или газетой, или смотрит телевизор».
Марина понимала, что ломовая лошадь в хозяйстве – нужная вещь, но становиться похожей на эту клячу не желала. И откуда ветер дует, тоже понимала. Сестра мужа Светлана была именно такой ломовой лошадью. Она вкалывала и на работе, и дома, волоча на своем горбу мужа, сына и дочь. Когда они переехали из глухой татарской деревни поближе к большому городу, и муж частенько стал наезжать к ним в гости, мирная жизнь в их семье стала катиться под уклон. Особой любви ни свекровь, ни золовка к Марине не испытывали. Скорее ненавидели её. Причина была одна – их «славный мальчик» выбрал в жёны «старую тётку с довеском, вдобавок подхватившую онкологическое заболевание». Первые годы свекровь приезжала к ним в гости, постоянно устраивая скандалы и разборки. Причём выбирала праздничные дни, портя настроение не только невестке, но и её дочери. Интересно, что в присутствии любимого и горячо обожаемого сыночка Валентина Владимировна была корректна и даже улыбалась. Но улыбка была похожа на змеиную. Этакая кобра перед прыжком. Мариша пыталась как-то умаслить свекровь, наладить отношения. Она дарила подарки, заставляла мужа звонить и поздравлять со всеми праздниками, частенько напоминая о них забывчивому супругу. Ничего не сдвинуло их отношения с мёртвой точки. А свекровь, в минуту наивысшего отвращения к невестке выпалила: «Мне всё равно, какая ты! Даже разбираться не желаю! Самый главный недостаток не исправить – ты старше Жени!» После этого Марина заявила мужу, что больше не собирается пробивать железобетонную стену, воздвигнутую свекровью. «Я – не трактор!».
Теперь она сидела и вспоминала, как всё было до часа «икс». Женька бросил институт во время защиты дипломного проекта, на пятом курсе. Все защищались, а он женился. Этакий Митрофанушка в момент реализации плана «не хочу учиться, а хочу жениться». Она заставила его получить диплом. Под угрозой развода принудила написать дипломную работу, ночами помогала ему с чертежами. И через полгода он был выпускником ВУЗа. Потом пришла повестка из военкомата. Молодой специалист должен был отдать долг Родине. Его отправили в соседнюю область. Она уже не работала, моталась по онкоцентрам, в надежде изменить хоть что-то в своей жизни. Потом перестала. После того, как, придя в кабинет к своему доктору после некоторого перерыва, услышала равнодушно-презрительное: «Ты ещё жива, милочка? Ну-ну…». Она помнит, как вышла из больницы, села на лавочку и впервые, не стесняясь прохожих, выла долго и отчаянно.
Он был далеко. Привозил иногда половину зарплаты, на которую она покупала ему продукты и вещи, чтобы он ни в чём не нуждался вдали от дома. И оставалась ни с чем. Иногда не зная, как и чем накормить подрастающую дочь. Потом его избили два отморозка. Вообще-то они его убивали, но там, на небе, Бог решил, что ему ещё следует жить. Она поставила на уши всех знакомых, знакомых их знакомых и через девять месяцев перевела его в свой город. Как она радовалась, что всё позади…
А потом её увезла скорая. И опять были равнодушные глаза врачей, глядящих сквозь неё. Она даже как-то провела эксперимент: во время монотонного монолога одного их коновалов отодвинулась в сторону. Взгляд остался в той же точке. Оказалось, что её манипуляцию эскулап даже не заметил. Им было наплевать на то, что, скукожившись от боли, она лежит на провисшей от чужих тел кровати. Они давно поставили на ней крест.
Марина не хотела сдаваться. Сама настояла на операции. Боялась страшно. Но, ей повезло. Операцию провел молодой врач, который не успел привыкнуть к чужой боли и абстрагироваться от неё, как все остальные. Потом она кочевала по отделениям этой больницы, как бедуин по пустыне. Боль так и не оставила её. Она стала ещё сильнее. И к ней прибавилась душевная, которая была сильнее физической. Муж приходил, садился в уголке и молчал. Потом вставал и так же молча уходил.
Она вернулась из больницы под новый год. Дочка сдавала первую сессию, её не было дома. Кошка, увидев её, повернулась попой и пошла в комнату, ворча, как старая бабка «мяф-ууу-мр-мяфф». Муж буднично сказал: «Привет» и занялся своим делом – склеиванием модели очередного корабля.
Она стояла на пороге своего дома, обитатели которого даже не заметили её отсутствия. Сам дом, казалось был рад её возвращению. «Теперь-то я стану чище и лучше, как раньше» — всем своим видом «говорил» он. И она взялась приводить своё жилище в порядок. Перестирала на руках бельё, которым была завалена вся ванная комната, перемыла посуду, вымыла пол, вытерла пыль, разобрала завалы мусора. Потихоньку. Чтобы не разошлись швы. Обстановка в доме оставляла желать лучшего. Никому не было дела до неё. А о том, чтобы помочь – не было и речи.
Через полтора месяца она попала в другую больницу. Незнакомый человек помог ей оплатить операцию у известного доктора, светила с мировым именем. С тех пор в её жизни появился братишка, далёкий, но родной человек, которого она никогда не видела и, возможно, никогда не увидит. Он периодически звонил, присылал смс-ки, подбадривая её. Он стал для неё посланником Бога на Земле. Человеком, которому не всё равно – будет она жить или умрёт. Она была благодарна судьбе за этот, воистину царский, подарок.
Муж появлялся у неё раз в неделю, иногда два раза, оправдывая редкие визиты отдалённым нахождением района, где была расположена больница.
Глядя на то, что к другим приезжают из области за 300-400 км каждый день – верилось в это оправдание с трудом. Она пыталась оправдать его. Уговаривала себя, что за дочерью нужен присмотр, что он работает, что он устаёт… И сама не верила в это.
Операция была трудной. И морально и физически. Она в очередной раз взяла себя в руки и приказала: «Не смей раскисать! И это переживём!».
Потом выяснилось, что была клиническая смерть. И доктора сделали всё, чтобы вернуть её к жизни. Через 14 дней её отпустили домой.
Она возвращалась окрылённая. Казалось, что всё плохое уже позади. Теперь восстановиться после операции и всё, жизнь будет прекрасна и удивительна. Не тут-то было. Восстановительный период оказался тяжёлым и безрадостным. Оказалось, что боль никуда уходить не собирается. Выходит, что всё, через что она прошла – было напрасно.
Но, сдаваться она не собиралась. Муж со стороны смотрел на её борьбу, но помогать не спешил.
Разговор назревал, как летняя гроза. Слышались раскаты далёкого грома, изредка сверкали молнии, воздух становился плотным и удушливым. Напряжение усиливалось с каждым днём. И, однажды, достигнув высшей точки, взорвалось. Что только она не услышала в свой адрес. Она смотрела на мужа и не понимала, как он может такое говорить. Оказалось, что доктора для того и существуют, чтобы оказывать людям помощь и заботиться о больных. «Это их обязанность!» — заявил он. – «А я тебе ничего не должен!» Было больно. Казалось, что мир рухнул. После этого монолога, из которого она уяснила, что хуже жены нет на всём белом свете, что она ужасно выглядит, что она сама должна справляться со своими проблемами и прочее, прочее, прочее.…
Было выше её сил переварить весь негатив, который скрывался под маской «любящего» мужа, поэтому она даже не слышала всего, что он «вылил» на неё. Организм защищался от жестокости, несправедливости и предательства – он отключил слух.
Самое смешное, что он никуда не ушёл, как она ожидала. Делал вид, что всё хорошо. Что всё так и надо. Что ничего не случилось. Говорил друзьям, какая она замечательная и удивительная, фальшиво смеялся при этом. Или она одна видела эту фальшь, потому что знала, что как женщина перестала для него существовать. Спали они в одной постели, но в лучших традициях анекдотов про супружескую жизнь – в позе «ж к ж».
Так продолжаться дальше не могло. Марина настояла на разводе. Он юлил и вилял, как шелудивый пёс, который нашкодил, но отказываться от миски и крова не желал. В очередной раз, взяв себя в руки, она собрала его вещички: книжки, компашки, бельё, инструменты и прочую лабуду, которую он, студент с голой попой, превратившийся в мужчину (?), оброс за 7 лет совместной жизни. Выставила всё это за дверь вместе с хозяином. Немного было жаль старенький компьютер, который занимал прочное место в её жизни. Когда боль становилась невыносимой – она или играла в какую-нибудь «бродилку» или шла в чат, к подружкам. Но, она точно знала, что, несмотря на отсутствие средств к существованию, отсутствию здоровья и возможности заработать – всё равно выживет. Она знала, что сильна духом. А дух – это гарантия того, что она не пропадёт. «Не дождётесь!» — подумала она и закрыла дверь за прошлым.

Жителям больших просвещённых городов

— Чингиз Айтматов… Его повесть «Плаха» в школе проходили, помню, бурно читали все…
— Не знаю, у нас не проходили.
— А ты в какой школе учился? – спросила библиотекарь.
— В двадцать первой, — сказал я и добавил так же ровно: — города Сальска.
— А, ну, этим всё и объясняется…
Судьба. Считается, что в провинциальных школах другие, отсталые программы.
Судьба… Однажды ты задумываешься о ней, когда идентифицируешь себя в пространстве: как далеко ты от центра.
Судьба. Она слепа и прерывна так же, как и хаос. Она – это, в принципе, просто выбор хаоса, одно из его движений. И вот ты уже точка с тремя координатами: х – место; у – родители; z – здоровье. Если исходить из четырёхмерности пространства, то добавляется ещё одна координата: t – время.
Место, в сущности, глупость, но досадная. Есть горожане и есть селяне. Стать горожанином легко, имея свободу и деньги. Конечно, если ты долгое время связывал себя с природой, то в городе останется пропасть разрыва с нею. Жители больших городов с природой на «вы», а мы, ходившие босиком по земле, — на «ты». Мы знаем, когда соберутся тучи, будет дождь или снег и сколько продлится лето. Мы небрежны с зонтами, ибо знаем, что дождь – это жизнь. Горожане боятся дождя, презирают его; для них вообще неожиданность, когда с неба капает. Они оторваны от природы: хорошо, если у кого-то есть дача, а другим уже всё равно, бетон под ногами или трава, ли ж бы не выгнали из института и не бросила девушка, и не «сели» от пива почки. В городе природа отходит на задний план, её можно не замечать. Но сколько энергии нам, «людям земли», дарует долгожданное утреннее солнце или гроза, или обильный снегопад! Мы просто летаем, не говорим, а поём. В остальные дни мы, обыкновенно, мрачные и неразговорчивые.
Судьба – это, конечно, родители. Вот тут она во всей своей красе: можно родиться в семье уборщицы и слесаря, а можно – в семье актрисы и хозяина металлургического завода. Они могут быть молодыми и успешными, а могут – пожилыми и консервативными. Ничего не сделаешь, даже если сбежишь от них – всё так и останется. Можно злиться на судьбу, можно смириться с ней, а можно… изменить её?
Первоначальный выбор, естественно, изменить нельзя: стартовать ты будешь от намеченного места, с заданным здоровьем, а потом… Конечно же, можно изменить всё, ведь это же хаос, а он мягок в твоих руках, как пластилин. Но и ты мягок, поэтому пока будешь изменять хаос, он изменит тебя. Допустим, с детства тебя приучали закаляться и не бояться своего тела, не потакать ему и не лениться, и ты стал здоровее. Но в умственном плане ты останешься позади: по русскому вечная тройка, выгоняют со скучнейшей истории. То есть, думая, что ты всего-навсего изменил первоначальные координаты, ты уже сделал выбор, нашёл дорогу, которая уведёт тебя. В конце концов, став великим спортсменом, ты забудешь, что родился хилым ребёнком.
Судьба во всём, и меняя её, ты на самом деле сам меняешься. Если ты не будешь меняться, а лишь сетовать на неблагосклонность судьбы… ты жалкая тростинка в море хаоса. Говорят, только сильные люди меняют свою судьбу. Они просто меняются быстрее и в правильном направлении, а также, в отличие от «везучих людей», имеют ещё и незаурядную силу воли.
Бывает так, что всё против тебя: даже приехав в большой город из отсталой деревни, вырвавшись от непонимающих нового мира родителей, ты слаб и одинок. Какое слово, какой момент окажет на тебя действие? Что завтра заставит тебя измениться, а может, изменить других? Никто не знает этого. Может быть, завтра ничего и не произойдёт, и в жестокой депрессии ты будешь готов броситься с моста. Быть сильным – значит быть готовым ко всему, даже к этому. Ты бросишься с моста, но не разобьёшься, а выплывёшь, с резью в глазах доберёшься до берега и будешь лежать на холодном песке и не верить в это. И тут к тебе подойдёт самая красивая девушка в мире и станет умолять тебя жить. Она привезёт тебя к себе домой и согреет. Ты никогда не верил в любовь… ну, и не верь, только она полюбит тебя, такого жалкого и никчёмного. Хотя это всего лишь один из вариантов, а, скорее всего, ты поломаешь позвоночник и пролежишь остаток жизни на жёлтых больничных простынях под сварливые ухаживания некрасивых медсестёр.
Хорошо родиться в Москве в семье молодых родителей. Но это не для тебя, это не твой выбор, не твоя судьба. Главное – найти себя и постоянно меняться, не поддаваться хаосу, который разрушает всё постоянное. Ты – всего лишь песчинка, на что ты претендуешь? Живи в своём мире и не бойся, что никто не узнает об этом.
Всё равно боишься? Судьба…

Судьба
рассказ пятый

Самое тоскливое и неприятное это дело – ждать, скучное. До Нового года далеко, а годовой план выполнен в еще октябре. Но настроение рождественское (пусть и не наше, а с католическим уклоном, но все-равно полупраздничное, этакое). Оглянулся по сторонам, смотрю, девчонки с нашего отдела пасьянс на картах раскладывают сосредоточенно, напряженно, понять что-то хотят. Тут я со скуки и влип в историю.
– Роза, что там у тебя, гадаешь что ли?
– Если бы, не умею, – со вздохом ответила она.
– Случилось что ли чего?
– Да вот, хотелось узнать кое о чем, разобраться, выбрать, – смазливая она была, нравилась мужикам, потому и маялась, не знала, кого предпочесть из своих кавалеров.
Думаю, приколоть ее что ли, со скуки?
– Хочешь, погадаю?
Она с сомнением на меня посмотрела: не цыган, не бабка старая, не поп деревенский, другими словами, на гадалку не похож, засомневалась.
– А ты умеешь?
– В нашем доме бабка жила, тетя Света, цыганка, она и научила. К ней полгорода гадать ходило, ты разве не слыхала про нее?
– Не слыхала. И имя у нее какое-то странное, не цыганское.
Не знал я, что у цыган имена особенные.
– Да нет, звали ее Лана, – стал выкручиваться я, – а приставку «Свет» ей потом добавили, потому как свет она проливала на судьбу человека.
– А с чего это она стала тебя гаданию учить, ты же, вроде как, не цыган?
Наверное, я ошибся, не две у нее извилины, три.
– Одна она осталась под старость лет, табор ее ушел, я ходил к ней, помогал по хозяйству, лекарства покупал. И перед смертью она…, – тут я замолк, как бы испугавшись чего-то.
– Что перед смертью? – шепотом спросила Розка, заинтригованная моей тайной.
– Не могу, клятву дал! – Розка огорченно отвернулась. – Но гадать научила, при одном условии!
– Каком!? – все, победа лежала у моих ног.
– Чтобы я не применял свои знания на практике! Ты меня спросишь «почему?» и я отвечу, потому что, как сказала тетя Света…, тетя Лана, незачем мне знать судьбы других людей, бывают такие страшные…, с ума сойти!
– Значит, ты знаешь тайну человеческих судеб? – с пафосом, торжественно как в кино подала голос Аська, Розкина подруга.
– Может быть, – неопределенно ответил я, – только прошу вас, об этом никому ни слова. Обещаете?
– Обещаем! – торжественно ответила Розка за обеих. Я надменно взглянул на Аську.
– Обещаю! – торопливо подтвердила она.
– Спасибо, – я произнес это слово с грустью, с налетом таинственности.
– Только при одном условии, – заявила Розка, – ты погадаешь на нас!
– Не могу, – шустрая какая, явно у нее три с половиной извилины в голове.
– Тогда я тоже не могу, – заявила она, – о твоих шашнях с цыганской бабкой узнает весь институт!
Согласен, четыре извилины у нее, но зато все параллельные.
– Тебе не стыдно? Я был о тебе иного мнения!
– Ну, Сашенька, пожалуйста, погадай. Мне это очень важно, судьба решается! Помоги! Я тебя тортом угощу! Черт с тобой, две бутылки пива! Обещаю! Прямо сейчас могу сбегать.
– Я и сам могу пиво купить, – я демонстративно полез в карман за деньгами, – ах, черт, забыл деньги дома. Блин, без пива останусь.
– Вот видишь, это судьба! – она сунула мне в руки карты.
– Ладно, только тебе и никому больше!
– А я? – заскулила Аська.
– А ты пока за пивом сбегай, – скомандовал я.
– А на меня погадаешь? – затаив дыхание, она ждала мой ответ.
– Да куда я теперь от вас денусь?!
Взял в руки карты и стал тасовать. Не мастер я в карточных делах, не могу их ловко перекидывать из одной руки в другую, как это показывают в кино. Почувствовала подвох Розка.
– Погоди, а как я узнаю, что ты меня не обманываешь? – Аська замерла в дверях, а потом вернулась на свое место, согласившись с опасениями Розки.
– Ты за кого меня принимаешь, – гневно возмутился я, – я в гадалки твои не напрашивался!
– Да не злись ты, сначала про мою прошлую жизнь расскажи, а потом про будущее, так все гадалки делают. Начинай!
Попался я, плакали мои бутылки пива, растворились в воздухе.
– Хорошо, но есть одна проблема, твои карты игранные, могут соврать, стопроцентной гарантии дать не могу. Купи новую колоду и приходи завтра.
– Что же делать? – в ее глазах стояли слезы. – Мне позарез надо сегодня знать, где же я карты новые возьму? Са-шень-ка!
Блин, не отстанет теперь, что же делать?
– Есть один метод, не стопроцентный, но иногда помогает. На, посиди на колоде, – она добросовестно подложила под себя карты, – да не так, чтобы с телом соприкасалось.
Розка покраснела, засмущалась, но неожиданно решительно просунула руку под юбку.
– Я говорю, чтобы с телом соприкасалось, а не с трусами, – я получал истинное удовольствие, глядя на ее глупые манипуляции.
– Отвернись, – мужественно ответила она, что я и сделал, нехотя. Спустя минуту услышал, – все, готово.
– А теперь поцелуй колоду!
– Это еще зачем?
– Чтобы дух твой в нее проник, только от всей души!
Розка добросовестно приникла губами к картам, к шестерке пик.
– А теперь приложи к сердцу!
Она больше не задавала вопросов, расстегнула блузку, вдруг опомнилась, отвернулась, немножко повозилась с препятствием, прикрывающим доступ к искомому объекту и, наконец, положила передо мной колоду. Этот придуманный мною, честно говоря, идиотский ритуал, произвел на Розку потрясающее впечатление. Она поверила и ждала чуда! Если бы я сейчас рассмеялся над нею, то в ту же минуту закончил свою жизнь, вылетев с помощью Розки из окна девятого этажа нашего института. Отступать было некуда.
– Сколько тебе лет? – строго спросил я.
– Двадцать два, – робко ответила она, я отсчитал двадцать две карты.
Тогда я понятия не имел, что у гадальщиц имеется своя терминология: «дальняя дорога», «казенный дом» и прочая чушь.
– Твое детство было достаточно светлым и радостным, – начал я.
– Погоди, погоди. Ты как-то не так рассказываешь. Во-первых, они раскладывают по три карты, а во вторых, говорят иначе.
– Так бы и сказала, – не растерялся я, – тебе обычное гадание нужно, а я думал ты судьбу узнать хочешь, – и стал собирать карты.
– Нет! – вскричала Розка. – Делай, как знаешь. Про судьбу!
«Про судьбу», мысленно повторил я, «Какая же у тебя судьба?». И тут меня осенило. У всех у нас до двадцати лет примерно одинаковые судьбы. Что может быть у нее в судьбе такого, особенного? Потеря близкого человека? Конечно, хотя бы троюродная тетка из Архангельска не могла не умереть. Далее, несчастная любовь? Обязательно. Вы видели женщину, у которой не было несчастной любви? Даже если и не было, они ее сами выдумают. Остальное – по ходу разберемся.
– Была у тебя любовь, Роза. Яркая, красивая, но безответная.
Розка встрепенулась, хотела, видимо возразить, но я тут же поправился.
– Не безответная, а как бы сказать, дай-ка карты внимательно рассмотрю, – я сделал паузу, задумавшись, – вы расстались, но причину понять не могу. Что-то произошло, из-за тебя что-то вышло?
– Дура была, – призналась Розка, – из-за Васьки все, проболтался, сволочь!
О чем там Васька проболтался – я не знаю, но с первым аргументом спорить не буду. На всякий случай спросил.
– Пока правильно рассказываю?
– Саша, откуда ты об этом узнал? – Розка была ошеломлена раскрывшейся тайной.
– Это не я, это твоя судьба через карты говорит, – я глубоко вздохнул, – ну все, больше не буду.
– Почему? – поразилась Розка.
– Трудно и больно тебе, я же вижу.
– Нет, продолжай, – героически ответила Аська вместо Розки, на ее глазах тоже поблескивали слезы.
– Хорошо. Потом была утрата, кто-то умер из твоих близких, – я не увидел реакции с ее стороны, надо поправить ситуацию, – или уехал далеко.
– Нет, умер, – монотонно, мрачным, горестным голосом сказала Розка, – бабушка.
– Прости, я не хотел.
– Говори, Саша, говори.
– Потом был крестовый король, не пойму что-то. Это любовь что ли?
Розка молчала, прижав руки к груди. Значит правда.
– Он сделал тебе больно, – нерешительно развивал я эту тему, – а-а-а, понял, твой первый мужчина.
Розка густо покраснела, но ничего не ответила.
– Мне кажется, ты его любила, но у вас ничего не получилось, из-за этой дамы крестовой, – я осмелел, позволив своей фантазии расправить крылья.
– Ни хрена я его не любила, но это не важно. И не крестовый он был, а светленький, червы.
– Может и так, говорил же карты игранные, – на всякий случай отбрехался я.
– Дальше, Сашенька.
– Потом была дальняя поездка, какая-то серьезная перемена в жизни. Да, точно, это ты институт закончила.
– И все что ли?
– Погоди, – раз уж она так волнуется, значит чего-то ждет, – вот дальше идет какая-то путаница, забывать я начал, чему меня учила баба Маша.
– Какая Маша?
– Не важно, слушай дальше, не перебивай, я ведь тоже через твою судьбу прохожу, знаешь как это трудно!? Сейчас ты стоишь на перепутье, я ясно вижу, мучаешься ужасно, видишь, как семерка измята?
– Вижу, – убитым голосом ответила она.
– Вот они, рядом! – воскликнул я, указывая на бубнового короля и туза крестового, картинки с мужиками исчерпались к тому моменту.
– Правда, – согласилась Розка и, обращаясь к Аське, повторила, – всю правду сказал. Только не было у меня никакой поездки, тут ты напутал.
– Не может быть, вспомни, была у тебя дальняя дорога!
Она закинула глаза к потолку, попыталась пересечь, соединить не пересекающиеся извилины.
– Была, – радостно заявила она, – была поездка! В Ярославль, в седьмом классе мы к родственникам ездили.
– Вот видишь, – с облегчением ответил я.
– Все точно, ты волшебник, Сашка. А теперь про будущее давай.
– Не буду. Устал, я же в жизнь твою влез, душу вывернул, энергию истратил. А вдруг, что-то страшное у тебя впереди. Да и горло пересохло.
Розка подобралась, собралась вся в комок, сжала руки в кулаки.
– Будет тебе пиво, клянусь! Рассказывай, я готова, – натуральная Валентина Терешкова перед выходом в открытый космос.
– Хорошо, но, пожалуйста, не обижайся, – я выдержал паузу и надменным, холодным, внутриутробным голосом Левитана объявил, – только ничего у тебя с ними не получится, ни с тем, ни с другим, развязка близка.
Аська сочувственно пожала Розкину руку. Та в свою очередь мужественно сглатывала подступивший к горлу ком.
– Нет, подожди, я ошибся. С кем-то из них у тебя что-то произойдет, очень важное, личное. О, нет, больше я говорить не буду, слишком интимное. Лучше пойду дальше. Так и есть, ни того, ни другого я в твоей жизни не вижу, исчезли.
– Не дождется, – решительно произнесла Розка.
– И правильно, – поддержала ее Аська, – не зря я тебя предупреждала.
Розка молча кивнула Аське.
– Так что у тебя в будущем? – невозмутимо продолжил я. – Поздравляю! Смотри, какой красавец, настоящий король и двое детишек, мальчик и девочка. Что у нас с материальным аспектом? Полный порядок, дом полная чаша, заграничные путешествия и даже автомобиль «Москвич».
Розкины глаза сияли от восторга. Я хотел было подгорчить пилюлю, сказав, что муж будет попивать лишнего, изредка изменять, на взглянув на Розку передумал.
– Сашка, ты изменил мою жизнь, спасибо. Я побежала! За пивом!!!
С Аськой проблем уже не было, алгоритм был выстроен, оставалось только изменить некоторые детали.
– Есть у тебя на примете один парень, но только он еще об этом не догадывается. Верно?
– Я еще никому не рассказывала! Как ты узнал!? – Аська задохнулась от восторга.
Процедура засирания Аськиных мозгов была закончена потрясающим открытием.
– Ба! Ася, поздравляю! У тебя будет семеро детей! – объявил я, указывая на семерку. Хотя, дело было не в ней, на такое предсказание натолкнули впечатляющие размеры ее детенышевскармливающих органов.
– Ох…, – выдохнула она, – многовато что-то.
– Ничего, – успокоил я ее, справишься, – мать-героиня.
На следующее утро у дверей нашего отдела стояли три женщины.
– Здравствуйте, Саша, – заискивающе заговорили они, – а мы к вам.
К обеду у моего стола перебывали чуть ли не все женщины нашего НИИ, независимо от возраста, должностей и регалий, но я категорически всем отказал, мне такая репутация ни к чему. Но Ирине Михайловне, члену парткома и Жанне д’Арковне (правильно будет – Аркадьевне) – замдиректора и доктор наук, я отказать не мог, начальство все-таки. Для этого пришлось Ирке с отдела кадров голову поморочить и соответственно пообещать ей принца на белом коне. А она в свою очередь все про этих теток и выболтала, первую, оказывается, давно муж бросил, теперь злобствует в парткоме, ее все мужики боятся, а вторая так замужем и не побывала, но дочку каким-то образом заимела, говорят от начальника управления Госплана, потому и замдиректорствует теперь.
Но судьба ударила меня совсем с другой стороны, на себя то я карты не раскидывал, не догадался о себе побеспокоиться. Вызвал меня первый зам, самый суровый тип нашего института Сергей Петрович Коршунов. Накинулся на меня, коршуном.
– Послушайте, молодой человек, что вы себе здесь позволяете?
– Вы о чем, Сергей Петрович?
– Давай, как мужик с мужиком поговорим, – он неожиданно изменил тон с официального на нормальный, человеческий. Я окончательно растерялся.
– Давай…те.
– Ты на Розу глаз положил? Планы на нее строишь?
– Сергей Петрович…
– Давай начистоту, не трусь.
– Нужна она мне, – не уверенно ответил я, в смысле, на фиг она мне далась.
– А что же ты тогда лезешь не в свои дела? А!? Ты же меня знать не знаешь.
– Не знаю, – осторожно подтвердил я, а мысленно добавил: «И знать, честно говоря, не желаю».
– А почему тогда про меня сплетни разводишь по всему институту?!
– Сергей Петрович, вы меня извините…
– Ах, вот ты как, хвостом стал вилять! – у меня действительно что-то зачесалось, зашебуршило в заднице, но как он догадался?
– Сергей Петрович, вы можете объяснить в чем дело? А то ведь я, вы уж извините, могу и в глаз дать за такие слова.
– Полегче, молодой человек, не забывайте где находитесь, – заелозил в кресле, заволновался, хвост у него стал прорезываться.
– Простите, Сергей Петрович, вы сами сказали «как мужик с мужиком…»
Он немного успокоился, но продолжал смотреть на меня с некоторым опасением.
– Ты понимаешь, врывается ко мне Роза и орет: «Я тебя раскусила! Не дождешься!». Потом знающие люди разъяснили, что это твоих рук дело.
Если я сейчас не выкручусь, не придумаю что-нибудь, то не видать мне аспирантуры, как ушей! Пришлось рассказать о своем «таланте» разгадывать человеческие судьбы.
– Но о вас я знать не знал, клянусь Сергей Петрович! Выпал король треф, вот и все.
– Король говоришь? – приятно ему стало, что король, а не шестерка. – А кто у нее второй был?
– Туз…
– Туз? – с огорчением переспросил он. – А не тот ли это Тузиков из отдела легкой промышленности?
– Не тот, – уверенно ответил я, не хотелось мне судьбы человеческие ломать.
– А мне погадаешь?
Пришлось напророчить ему повышение по службе, но не в нашем институте, не хватало еще, чтобы директор наш мне потом разборки устраивал.
– Не пойму я, Сергей Петрович, в Госплан на повышение пойдете? Да нет, видите туз пиковый выпал, возьмут вас в Совмин, наверняка, а может быть и в ЦК.
– Ну ты, парень загнул, – недоверчиво произнес он.
– Это не я, Сергей Петрович, это карты.

Неожиданный звонок из поднебесья, из приемной, меня изрядно разволновал, вызывал сам директор, светило социалистической мысли, академик, автор многочисленных трудов Савелий Борисович Казаков, лично.
– Здравствуйте, товарищ Цветков, – поразили леонидоильчевские брови, один к одному, может, поэтому и академик, – давно хотел с вами познакомиться.
– Спасибо, Савелий Борисович.
– О вас очень высоко отзывается Сергей Петрович, говорит, что вы владеете современными методиками прогнозных оценок, результаты впечатляют.
– Это преувеличение, Савелий Борисович.
– Хочу предложить вам место в моей аспирантуре, настоятельно рекомендуют Сергей Петрович и Ирина Михайловна, что вы на это скажете?
Что я на это скажу? Его аспиранты автоматически становятся кандидатами наук, независимо от того, что они напишут в своей диссертации.
«Судьба», подумал я.

Болезнь не красит, — говорила, вздыхая, мать Ольги тем, кто, сокрушенно качая головой, с выражением сострадания на лице, выходил из палаты ее дочери, — она непременно поправится, вот увидите! Она станет прежней!
Элла Семеновна заглядывала в глаза посетителей, словно оправдываясь и пытаясь найти в сочувствующих взглядах знакомых и друзей подтверждение своим словам, натужно убеждая в этом весь мир и саму себя.
Но дела обстояли именно так. После нескольких операций и долгого беспамятства Ольга очень медленно приходила в себя. Она еще не могла говорить, но уже открывала глаза, заинтересованно реагируя на каждый звук, благодарно улыбалась обращенным к ней лицам близких, неловким, еле уловимым движением возрождающейся жизни пытаясь пожать руку Вячеслава.
Казалась эта рука была всегда: и при той, первой невероятной боли, когда сознание то безнадежно проваливаясь в бездну, то цеплялось, выкарабкиваясь за обрывистые скалы действительности; и когда летела в глубоком тоннеле иного мира, сквозь размытые голоса промежуточного существования; и когда прикосновение к этой руке было первым ощущением после глубокой нирваны наркоза. Слава был всегда. Она чувствовала его даже тогда, когда теряла саму себя.
Однажды сестричка ввезла в палату инвалидное кресло с огромными никелированными колесами, и ощущение чего-то необратимого возникло в сознании, и первая же мысль иглой обиды проколола сознание: «Судьба», — горько вздохнула Ольга, казалось, еще мгновение – и она забьется в истерике, и все слезы ее истерзанной души вырвутся наружу и зальют опостылевшие белые простыни в одном непрекращающемся рыдании, но внезапно успокаивающая волна смирения накатила на уставшую от боли и переживаний женщину, и Ольга, уже не волнуясь, еще раз подумала: «Да… судьба…»
— Это ненадолго, — ободрила ее молоденькая медсестра, ставя на тормоз огромные блестящие колеса.
Ольга вежливо кивнула, и прикрыв веки, мысленно привыкала к новому состоянию, примерясь к креслу и не видя себя в нем.
— И почему они такие большие, эти дурацкие колеса? – сетовала она позже, — неужели нельзя было их сделать поменьше и незаметнее?! Они же так бросаются в глаза!..
— Ну, и что?! — прервал поток ее жалоб Вячеслав.
— Как «что»?! все будут смотреть, — удивлялась его непониманию Ольга, и, еле слышно, добавила, — …жалеть.
— Ну, и что?! – уже мягче спросил муж.
Он присел перед женой на корточки. Положил свои большие и теплые ладони ей на колени, и, на одном уровне глядя в растревоженные изумрудные озера ее очей, произнес:
— Жалость – это не самое страшное в жизни. Ты, Оленька, не верь, что жалость унижает, это не более чем отголоски ни в чем не уверенной ментальности, порожденной безжалостным и беспощадным советским строем. Унижают бездушие, жестокость и снобизм. А жалость она облагораживает жалеющих и согревает нуждающихся в ней. Но ты – совершенно не жалкая, ты – самодостаточна и горда. И тебя не просто жалеют, тебе сочувствуют. Улавливаешь разницу? – И Слава повторил еще раз, но уже по слогам, словно надеясь на то, что таким образом жена быстрее поймет сокровенный смысл этого слова: — Со-чувст-ву-ют…
— И ты сочувствуешь? – внезапно оборвала его мысль Ольга, переводя разговор в совершенно другое русло.
Вячеслав еще несколько секунд смотрел ей в глаза, словно обдумывая ответ, который давным-давно был ему известен. Потом спокойно и очень тихо, пытаясь тем самым потушить нарастающее в ней раздражение, произнес:
— Нет… я не сочувствую… я – люблю. Ты и моя судьба неразделимы, понимаешь?
Это дано свыше, и невозможно избежать того, что нам даровано Б-гом. В горе и в веселье, печали и радости я всегда буду с тобой. И хорошая у меня судьба или плохая, но – моя, как можно отречься от того, что является частью тебя?
Ольга кивнула. Не в силах сдерживать слезы, обвила его шею руками и зарыдала. Эмоции, так долго сдерживаемые, словно табун ретивых коней, вырвавшийся из тесного стойла болезни, понесся в широкую, вольную степь оживающего существа.
А он, одной рукой обхатив тоненькую талию, вторую теплым валиком просунул под исхудалые коленки, поднял жену. Словно вознес над целым миром мучений и тоски, отравленного малоподвижностью бытия, прижал к груди, не уговаривая, молча заходил по палате, давая возможность накопившемуся сгустку эмоций прорваться.
— Я не хочу на коляске!.. Не хочу!.. Мне стыдно!!! – Билась в лечо мужа Ольга. — Все будут на меня смотреть!.. Не хочу!!!
Она долго плакала, и, вдруг, ей до боли захотелось, чтобы Слава ее пожалел. Чтобы произнес полушепотом свое коронное: «Глупыш, девочка моя», чтобы погладил ее по голове и поцеловал в лоб. Но Слава молчал, только крепче прижимая ее к себе, и не жалел, а любил…

Роскошный панбархат бабьего лета укрывал землю.
Листья, казалось, устроили своеобразный карнавал, играя, сверкая, переливаясь всей гаммой цветов, тонов, красок и оттенков. И эти радужные блики словно бы разглаживали морщины на лицах прохожих. Природа улыбалась венцу своего творения – человеку, и, сбросивши со своей души надоедливый груз ежедневных забот и тревог, человек улыбался ей в ответ.
В маленьком приморском городке, в санаторий которого приехали молодые люди, это ощущалось с удвоенной силой.
Ольга была весела и немного утомленна напором выздоровления. Ей помогало все: ошеломляющая природа, густой, пропитанный солью и напоенный ароматом хвои, запах моря и сосен, и огромное желание – увидеть явившееся из грез море. Здесь она впервые за долгие годы, встала на ноги. И сделала свои вторые первые шаги.
— Теперь этот город будет нашей Меккой, — пошутил муж.
— Да, да, — горячо, и совершенно серьезно, подхватила Ольга, — мы будем каждый год в это время приезжать сюда, и бросать монетку в набегающую волну. Да?!
И, не дождавшись ответа, нарочито надув губки, тоном обиженного ребенка, словно собираясь заплакать, спросила мужа:
— Ну, когда мы, наконец, пойдем на море?!
— Когда у тебя хватит сил дойти туда самой…

Геннадий приехал на два дня позже указанного в путевке срока. По правде сказать, это его совершенно не интересовали ни режим, ни процедуры, ни все, вместе взятое, лечение. Его не волновал даже свежий воздух. По-настоящему молодому человеку требовались только покой и тишина, возможность забыться, чтобы не буравили сознание картины из прошлого, где все могло сложиться иначе и необходимость нынешней поездки отпала бы сама собой.
Прошел год после его изнуряющего развода, который начался, по сути, через месяц после свадьбы. Но ощущение непонимания произошедшего не покидало его и по сей день. Где он ошибся? В чем был виноват? Почему не искал компромиссов, точек взаимопонимания? Масса вопросов не давала ему покоя полубессонными ночами. Днем он, отгораживаясь от назойливых мыслей работой, но в последние недели все совсем разладилось и, решив сменить обстановку, он добыл путевку предполагаемое убежище.
Геннадий приехал к морю поразмышлять, разобраться в собственной жизни, найти единственно правильное решение, которое, по его мнению, спасло бы его от разброда собственного мироощущения и одиночества.
Но думать о чем-то и что-то решать, никак не получалось. Он просто совершал длительные пешие прогулки, наслаждался тишиной и воздухом, а по вечерам сражался с соседом по палате в шахматы, неизменно выигрывая, радуясь и гордясь при этом, словно, по меньшей мере, выиграл чемпионат.
Ольгу он приметил через полторы недели своего пребывания в санатории. Именно: приметил, выделив из общей массы. Но увидел он ее намного раньше — в столовой, куда ввозил ее Слава на инвалидном кресле.
Тогда она не привлекла внимание Геннадия, однако сегодня…
В этот раз Ольга шла сама, обхватив руку мужа. «Боже, какая нежная красота! – Восхитился Геннадий, — раньше она такой не была… А теперь – это сказочная фея, нимфа, богиня!!! Как портила ее эта коляска. Представляю, как она ее ненавидела и, наверное, стыдилась».
Он попросил соседа за столом поменяться с ним местами, чтобы иметь возможность неотрывно наблюдать за Ольгой. Ему все нравилось в ней: слегка вьющиеся пепельные волосы, прозрачная бледность кожи, ее хрупкие руки с длинными пальцами, нежный запах ландыша, исходящий от ее существа и особенно поражало его непонятное светоизлучение, заполнявшее около Ольгино пространство.

— Я смогу. Честное слово – смогу.
— Уверенна? Может, подождем еще день, другой для пущей уверенности?
— Нет, хороший мой, ну прошу тебя… я внутри себя это давно чувствую. А тебе только сейчас сказала, потому, что нет сомнений.
— Хорошо. Я верю. Тогда после завтрака – в путь.
— Ура, — тихо и отрывисто сказала Ольга и обняла мужа.

Утро выдалось словно по заказу. Солнце нежилось на лицах, его лучи шаловливыми детьми то пробегали по лужайкам щек, то прятались в чащах волос, лаская на прощание перед долгой разлукой. А играющий падающими листьями ветер, докружив их до земли, зарывался в траву, сокрушенно и грустно вздыхал, предвкушая тяжелую зимнюю работу.
— Коляску мы поставим у ворот, и, если, ты, вдруг, устанешь, я быстренько за ней вернусь.
Ольга не спорила, она только согласно кивнула и, обхватив, как обычно, руку мужа, медленными шажочками направилась в будущее. Первые несколько минут супруги молчали, привыкая к давно забытым ощущениям.

Геннадий, увидел их возле ворот санатория, решил держаться поодаль, надеясь, что случай представит ему возможность познакомиться с этой удивительной парой, хотя, если быть до конца откровенным, он мечтал остаться наедине с Ольгой, в нем даже зародилась надежда, что при определенном стечении обстоятельств эта восхитительная женщина будет принадлежать ему, ему одному.

— Ты как? – Осторожно спросил Слава, заботливо положив свою теплую ладонь поверх Ольгиных уже не нервно и неуклюже цепляющихся, а спокойно держащихся за локоть мужа рук.
— Живу… — все же тихо и еще боясь того, что с нею происходит, отвечала Ольга.
Для того, чтобы в этом удостовериться, долго ждать не пришлось. Незаметно для себя, жена, как это бывало раньше, стала задерживаться у неброских витрин приморского городка. Она рассматривала товары, мысленно или вслух примеряя выставленные за окном туалеты.
— Как думаешь, это мне пойдет? – щебетала молодая женщина, возле очередной витрины.
— Нет, не пойдет. Черный цвет – не наш цвет, — с шутливым пафосом отвечал Вячеслав.
— Правильно мыслишь, товарищ, — замечала Ольга, удовлетворенная реакцией мужа.
Незаметно для обоих, она освободилась от руки мужа, и только иногда, кончиками пальцев, словно проверяя на месте ли он, касалась его ладони.
— Олюшка, ты иди, пока, одна. Мне вернуться необходимо. Я сигареты забыл. Не огорчайся: я – пулей: туда — и обратно. Сможешь дойти сама?
— Смогу. Не волнуйся. Я – смогу!
И он, и она прекрасно понимали истинную причину маленькой разлуки. Так же как и то, что это очередная ступень на лестнице вхождения в ее новую жизнь.

«Это – судьба, — подумал Геннадий, — такого подарка я не ожидал».. И он, как только Славик исчез из поля видимости, потенциальный кавалер догнал Ольгу.
— Прекрасное утро! – Начал молодой человек свою атаку, но когда его взгляд столкнулся с аурой света, излучаемой глазами его пассии, пыл курортного донжуана моментально поугас и Геннадий, уже не так бодро, продолжил, — А вы одна? Это немного странно, такая женщина, в таком месте и при такой погоде находится в одиночестве. Разрешите мне сопровождать вас?
— Пожалуйста, если вы испытываете такую острую потребность в моем обществе, — улыбнулась Ольга и, словно спохватившись, добавила, — Но я не одна: мой муж сейчас вернется. Он за сигаретами пошел.
Но Геннадию было все равно, куда ушел ее муж. Важно, что его не было рядом с ней. Молодой человек был в прекрасном настроении. Он много и умно шутил. Ольга отзывчиво и щедро смеялась, понимая, что нравится ему. И это, такое невероятно забытое ощущение флирта, увлекало ее, придавая значимость и новые силы. И этот факт убеждал Ольгу в том, что она – возвращается, возвращается к полноценной самодостаточной жизни, где много праздников и веселья.
Не столько от ходьбы, сколько от нахлынувших ощущений, молодая женщина устала. Геннадий, почувствовав это, взял ее под руку:
— Еще совсем немного. Дойдем до набережной и сядем.
Ольга благодарно ухватилась за подставленный локоть и кивнула:
— Да, еще немного. Я смогу…
— А потом я схожу за вашей коляской, — Молодой человек с воодушевлением входил в роль старого друга: ему на миг показалось, что крепость пала и вскоре он станет обладателем золотого ключика от вожделенного города. И, может поэтому, кодекс галантности бы нарушен, и он, спутав теплое расположение с бестактностью, беспардонно спросил, — Кстати, о коляске. Оля, скажите честно: посещало ли вас чувство стыда, когда вы сидели на ней? Что вы испытывали при этом? Я так жалел вас и сочувствовал…
Какой-то непонятный комок подкатил к горлу и затрепыхался там, словно зажатый в кулаке испуганный и беззащитный птенец. Маленькая слезинка, выступившая у внешнего края глаза, была подхваченная разбуженным ветром, и брошена в расстилавшееся перед нею, море
Перехлест ощущений не давал возможности ответить. И только одна фраза спасительным зеленым маячком мигнула в сознании, успокоила и увела от обиды: «Я не сочувствую, я – люблю… ты моя судьба…».

Геннадий не решился переспрашивать. Он усадил, поудобнее, Ольгу и сказав: «Я скоро», — двинулся в обратный путь. И только в середине пути произошло осознание того, что он сказал, как посмел разбередить неимоверно долго и тяжело заживающую рану, как мог позволить быть таким самодовольным и циничным. «Боже, какой же я идиот! Что я наделал? Как стыдно!.. Боже, как стыдно… Но она поймет, должна понять, что это только слова, размышление вслух, не более!.. Я ведь ничего не имел в виду…. Боже, как стыдно!..», — обвешанный сокрушеньями и вопросами, он уже не шел, а бежал к проявляющимся в густом воздухе санаторским воротам.
В огромных никелированных колесах инвалидной коляски, запуталось солнце. Оно играло на металлических спицах свою молчаливую музыку и отражалось осколками в лицах прохожих. Геннадий спешил. Он искал слова, чтобы объяснить Ольге всю глупость вопроса. И тут же представлялось ему, как она все поймет, и простит, как он подарит ей маленький, симпатичный букетик цветов, купленный на подходе к набережной у местной старушки, как после неприятных объяснений, отношения их выровняются, и до самого обеда он будет наслаждаться ее обществом.
Но Ольги нигде не было. Ни там, где он ее оставил, ни на соседних лавках, ни в радиусе зрения и позже, в санаторской столовой.
Лишь воздух, наполненный ландышем, еще мгновение уверял его в том, что она, все-таки, была, да на просоленных досках приморской скамейки, улыбчиво лежал, такой же, как и в его руках, маленький букетик.

— Болезнь не красит, — говорила, вздыхая, мать Ольги тем, кто сокрушонно качая головой,
выходил из палаты ее дочери, — она поправиться, вот увидите. Она станет прежней.
Мать Ольги аглядывала в лица посетителей, словно оправдываясь или натужно убеждая в этом весь мир и саму себя.
Но это действительно было так. Ольга, после наскольких операций и долгого беспамятства, медленно приходила в себя. Она еще не могла говорить, но уже открывала глаза на каждый звук, улыбалась обращенным к ней лицам и пыталась сжимать, еле уловимым движением возрождающейся жизни, руку Вячеслава.
Казалась эта рука была всегда: и при той, первой невероятной боли, когда сознание проваливаясь в бездну, цеплялось за нее, выкарабкиваясь за обрывистые скалы действительности; и тогда, когда летела в глубоком тоннеле иного мира в сопровождении раззмытых голосов промежуточного существования; и тогда, когда ощущение этой руки было первым ощущением после нирванны наркоза. Слава был всегда. Она чувствовала его даже тогда, когда теряла саму себя.
Когда сестричка ввезла в палату инвалидное кресло с огромными никелированными колесами, превая мысль проколола сознание: «Судьба», — подумала Ольга. И тут же смирение, словно валом накатило на уставшую душу, и она, уже не волнуясь, еще раз подумала: «Да… судьба…»
— Это ненадолго, — ободрила ее молоденькая медсестра, ставя на тормоз огромные
блестящие колеса.
— И почему они такие большие, эти дурацкие колеса? – сетовала она позже, — неужели
нельзя было их сделать поменьше и незаметнее. Они же так бросаются в глаза…
— Ну, и что?!, — прервал поток ее жалоб Вячеслав.
— Как «что»?! все будут смотреть, — удивлялась его непониманию Ольга, и, еле слышно,
добавила, — …жалеть.
— Ну, и что?! – уже мягче спросил муж.
Он присел перед женой на корточки. Положил свои большие и теплые ладони ей на колени, и, на одном уровне глядя ей в глаза, произнес:
— Жалость – это не самое страшное в жизни. Ты не верь, что жалость унижает, это все
менталитет безжалостного советского строя. Унижает бездушие, жестокость и снобизм. А жалость она облагораживает жалеющих и согревает жалких. Ты – не жалкая, ты – самодостаточна и горда. И тебя не жалеют, а сочувствуют. Улавливаешь разницу?, — и он произнес по слогам, — Со-чув-ству-ют…
— И ты сочувствуешь? – неожиданно прервала его мысль Ольга, переводя разговор в
совершенно другое русло.
Вячеслав еще несколько секунд смотрел ей в глаза, словно обдумывая ответ, который давным-давно был ему известен. Потом спокойно и очень тихо, пытаясь тем самым потушить наростающее в ней раздражение, произнес:
— Нет, я не сочувствую… я – люблю. Ты. Ведь, моя судьба. Плохая или хорошая, но – моя.
Это невозможно выбрать. Это дается свыше. Понимаешь?
Ольга кивнула. Не в силах сдерживать слезы, обвила его шею руками и зарыдала. Эмоции, так долго сдерживаемые, словно табун ретивых коней, вырвавшийся из тесного стойла болезни, понесся в широкую, вольную степь оживающего существа.
А он, одной рукой обхатив ее тоненькую талию, вторую теплым валиком просунул под исхудалые коленки, поднял жену. Словно частичку самого себя, прижал к груди, не уговаривая, молча заходил по палате, давая возможность накопившемуся сгустку – прорваться.
— Я не хочу на коляске… не хочу… мне стыдно, — билась Ольга на его плече, — все будут на
меня смотреть… не хочу!!!
Она плакала, и, вдруг, ей до боли захотелось, чтобы Слава ее пожалел. Чтобы произнес полушепотом свое коронное: «Глупышка, девочка моя», чтобы погладил ее по голове и поцеловал в лоб. Но он молчал, только крепче прижимая ее к себе, и не жалел, а любил…

Роскошный понбархат бабьего лета укрывал землю.
В маленьком приморском городке, в санаторий которого приехали молодые люди, это ощущалось с удвоенной силой.
Ольга была весела и немного утомленна напором выздоровления. Ей помогало все: ошеломляющая природа, густой запах моря и сосен и огромное желание – впервые в жизни увидеть море. Здесь она впервые за долгие годы, встала на ноги. И сделала свои вторые первые шаги.
— Теперь этот город будет нашей Меккой, пошутил муж.
— Да, да, — горячо, и совершенно серьезно, подхватила Ольга, — мы будем каждый год в это
время приезжать сюда, и кидать монетку в море. Да?!
И, не дождавшись ответа, нарочито надув губки, словно собираясь заплакать, спросила мужа:
— Ну, кода мы, наконец, пойдем на море?!
— Когда у тебя хватит сил дойти туда самой.

Генадий приехал на два дня позже указанного в путевке срока. По правде сказать, это его совершенно не волновало. Лечиться он не собирался. Ему надо было одно: тишина и свежий воздух.
Прошел год после его изнуряющего развода, который начался, по сути, через меяц после свадьбы. Но ощущение непонимания произошедшего не покидало его и по сей день. Где он ошибся? В чем был виноват? Масса вопрос не давала ему покоя короткими ночами. Денм же он бежал от них, отгораживаясь от назойливых мыслей работой.
Геннадий приехал к морю поразмышлять, разобраться в собственной жизни, найти единственно правилное решение, которое, по его мнению, спасло бы его от разброда собственного мироощущения и оодиночества.
Но думать о чем-то и что-то решать никак не получалось. Он просто совершал длительные пешие прогулки, наслаждался тишиной и воздухом, а по вечерам сражался с сосодом по палате в шахматы, неизменно выигрывая, радуясь и гордясь при этом, словно, по меньшей мере, выиграл чемпионат.
Ольгу он заметил через полторы недели своего пребывания в санатории. Именно: заметил. Потому, что увидел он ее намного раньше: в столовой, куда ввозил ее Слава на инвалидном кресле.
В этот раз Ольга шла сама, обхватив руку мужа. «Боже, какая нежная красота, — подумал Геннадий, раньше она такой не была. Как портила ее эта коляска. Представляю, как она ее ненавидела и, наверное, стыдилась».
Он поросил соседа за столом поменяться с ни местами, чтобы иметь возможность неотрывно наблюдать за Ольгой. Ему все нравилось в ней: слегка вьющиеся пепельные волосы, прозрачная бледноть кожи, ее хрупкие руки с длинными пальцами, нежный запах ландыша, исходящий от ее существа и особенно поражало его непонятное светоизлучение, заполнявшее около Ольгино пространство.

— Я смогу. Честное слово – смогу.
— Уверенна? Может подождем еще день другой для пущей уверенности?
— Нет, хороший мой, ну прошу тебя… я внутри себя это давно чувствую. А тебе только
сейчас сказала,, потому, что нет сомнений.
— Хорошо. Тогда завтра, после завтрака – в путь.
— Ура, — тихо и отрывисто сказала Ольга и обняла мужа.

Утро выдалось словно по заказу. Солнце нежилось на лицах, словно прощаясь перед долгой разлукой. А встревоженный падающими листьями ветер, грустно вздыхал, предвкушая тяжелую зимнюю работу.
— Коляску мы поставим у ворот, и, если, ты, вдруг, устанешь, я быстренько за ней вернусь.
Ольга не спорила, она согласно кивнула и, обхватив, как обычно, руку мужа, медленными шажочками начала путь. Первые несколько минут они молчали, привыкая к давно забытым ощущениям.

Геннадий увидел их возле ворот санатория, и тут же решил держаться поодаль, надеясь, что случай представит ему возможность наконец познакомиться с этой удивительной парой.

— Ты как? – словно боясь ответа, спросил, погодя, Слава.
— Живу… — так же тихо и так же боясь того, что с нею происходит, отвечала Ольга.
Для того, чтобы в этом удостовериться, долго ждать не пришлось. Незаметно для себя, жена, как это бывало раньше, стала заерживаться у неброских витрин примогрского городка. Она рассматривала товары, мысленно или вслух примеряя выставленные за окном туалеты.
— Как думаешь, это мне пойдет? – щебетала молодая женщина, возле очередной витрины.
— Нет, не пойдет. Черный цвет – не наш цвет, — с шутливым пафосом отвечал Вячеслав.
— Правильно мыслишь, товарищ, — замечала Ольга, удовлетворенная реакцией мужа.
Незаметно для обоих, она освободила его руку, и только иногда, кончиами пальцев, словно проверяя на месте ли он, касалась его ладони.
— Олюшка, ты иди, пока, одна. Мне вернуться необходимо. Я сигареты забыл. Вот увидишь
я – пулей: туда и обратно. Сможешь сама?
— Смогу. Не волнуйся. Я смогу.
И он, и она прекрасно понимали истинную причину этой маленькой разлуки. Так же как и то, что этот поворот был необходим, как очередная ступень на лестнице вхождения в ее новую жизнь.

«Это – судьба, — подумал Геннадий, — такого подарка я не ожидал» . и он, как только Славик исчез из поля видимости, догнал Ольгу.
— Прекрасное утро! – начал, было, молодой человек свою атаку, но когда глаза попали в ауру
ее света, пыл его немного угас и он, уже тише, продолжил, — А вы одна? Это немного странно. Разрешите мне сопровождать вас?
— Пожалуйста. Но я не одна. Мой муж сейчас вернется. Он за сигаретами пошел.
Но Геннадию было все равно, куда ушел ее муж. Важно, что его не было рядом с ней. Молодой человек был в прекрасном настроении. Он много и умно шутил. Ольга отзывчиво и щедро смеялась, понимая, что нравится ему. И это, такое невероятно забытое ощущение флирта, увлекало ее и придавая значимость и новые силы.
Не столько от ходьбы, сколько от нахлынувших ощущений, Ольга устала. Геннадий, почувствовав это, взял ее по руку:
— Еще совсем немного. Дойдем до набережной и сядем.
Ольга благодарно уперлась на подставленный локоть и кивнула:
— Да, еще немного. Я смогу.
— А потом я схожу за вашей коляской. Кстати, о коляске. Оля, скажите честно: посещало ли
вас чувство стыда, сидя на ней? Что вы испытывали при этом?
Какой-то непонятный комок подкатил к горлу и затрепыхался там, словно зажатый в кулаке птенец. Маленькая слезинка, выступившая у внешнего края глаза, была подхваченная разбуженным ветром и брошена в расстилавшееся перед глазами, море
Перехлест ощущений не давал возможности ответить. И только одна фраза, белой чайкой залетевшей в волнующуюся гладь ее сознания, успокоила и увела от обиды: «Я не сочувствую, я – люблю… ты моя судьба…».

Геннадий не решился переспрашивать. Он усадил поудобнее Ольгу и сказав: «Я скоро», — двинулся в обратный путь. И только в середине пути произошло осознание того, что он сказал. «Боже, какой же я идиот. Что я наделал? Как стыдно… Боже, как стыдно. Но она поймет, должна понять, что это только слова, размышление вслух, не более. Я ведь ничего не имел ввиду…. Боже, как стыдно…» обвешанный сокрушеньями и вопросами он уже не шел, а бежал проявляющимся, в густом воздухе, санаторским воротам.
В огромных никелированных колесах инвалидной коляски, запуталось солнце. Он играло на металлических спицах свою молчаливую музыку и отражалось осколками в лицах прохожих. Геннадий спешил. Он искал слова. Чтобы объяснить Ольге всю глупость вопроса. И тут же представлялось ему как она все поймет, и простит, как он подарит ей маленький, симпатичный букетик цветов

—