Царило ничто. Тьма дышала вакуумом. Бог еще не умер, но уже спал. В космической пустыне одинокий астронавт пролетал тысячи километров в час. За миллиарды световых лет от него покрывался циррозом ржавчины последний рукотворный механизм. Электрический чайник. За миллиарды лет от чайника на блестящей каменной пирамиде присел луч холодного солнца. Он завис на мгновение и разлился вдоль пирамидальной грани, соскользнув в песок. Важно ли, что в скорлупке скафандра астронавта давно нет астронавта, в чайнике нет электричества, а пирамида и песок нарисованы на старинной картине? Это просто мусор в однокомнатной квартире. Недописанная фантастическая рукопись про астронавтов на пыльном журнальном столике у разваленного электрического камина. Чайник, приютивший в своей стальной утробе дохлую мышь. Картина, на которой нашла покой усыпальница египетских царей. Будь вы сейчас в квартире 312, эти три предмета были бы единственными хозяевами, встретившими вас. На первый взгляд, ничего необычного. Заброшенная жилплощадь, обошедшаяся когда-то жильцу в приличную сумму с шестью нулями.
Но я не обманщик и фокусник. В доме действительно царило ничто. Целый этаж не заселен, окна наспех забиты досками, отчего внутрь проникали лишь тонкие скальпели солнечных лучей, препарирующие темноту. Скальпели прорезали обрывки ветхих штор и полосовали светом по стене напротив, залепленной старыми газетами. Небо смотрело на заброшенное убожество и закатывало свой золотой зрачок, брызгая на прощание кроваво-красной слезой луча в разбитое окно комнаты на шестом этаже. А настенные деревянные часы, как больное сердце, скрипели, они бесконечно дергали секундную стрелку, как хромую руку – не в силах преодолеть тяготы и лишения времени. С годами на одиноких предметах оседает не только пыль, но и тяжесть заброшенности. Такие квартиры забиты вещами, как сердечные сосуды тромбами. Жизнь уже не проходит сквозь их дверные проемы, голоса не орошают их сухие стены своим журчанием. Некогда наполнявший воздух веселый детский смех осел вместе с пылью на черные щели прогнивших плинтусов, приютивших жуков и членистоногих паразитов. Жизнь здесь сдулась, как дырявый воздушный шар. Такое жилище похоже на склеп. И в него придут стервятники. Их шаги гулким стуком разобьют немую тишину пыли. Это лишь дело времени – а время всегда доводит свои дела до конца.
Стервятник 1.
В начале доблестных девяностых, когда этой многоэтажки и в помине не было даже на чертежах, а ее строители и конструкторы еще ходили в садик, на месте будущего строительства кишмя кишело всякое отребье. Малолетние нарики, проститутки, бандиты и другие личинки будущих депутатов в разных сочетаниях друг с другом наводнили пустырь на окраине города. Это двадцать лет спустя на пустынном городском плато будет элитный район «Сливы», а тогда готы, рокеры, сатанисты и прочие претенциозные подростки – в рваных джинсах, адидасах на босу ногу и бейсболкой набекрень – шуршали кроссами на травке, как тараканы по фольге. И вроде бы ничего; пусть их стошнило на улицу нарождающееся общество свободомыслия, они там к месту, как крысы, бегущие с тонущего корабля. Но нет. Они необычные – эти детки. И уж точно не оттого, что в стремлении как-то выделиться подешевке они стали копиями друг друга. Нет, эти не такие. И рваные джинсы, и адидасы, и остающиеся на утро шприцы – это как фокус-покус – для отвода глаз. Пфф и пшш!
Обычно вся эта пестрая подростковая мошкара слеталась под вечер. Они любили повторять, что вечер – это тот же день, только серого цвета. Это было их время — время мышей – серых, как вечернее октябрьское небо. Их было одиннадцать, их клички были подстать времени, выплюнувшим их на свет из материнских плев: проститутка «Вьетнамская звездочка», дегустатор альтернативных состояний сознания «Наркомэн», порнографический пантифик «Иннокентий», православный киллер «Аминь Заздравьевич» и остальные имена-уродцы, которые призваны скрыть реальные лица – дешевые, единственные им доступные маски. Их бессрочные паспорта, регистрационные коды в жестоком и опасном мире других, куда более вписавшихся в местную фауну хищников.
Настоящее имя «Вьетнамской звездочки» Таисия Слепова, друзья зовут ее Тиша. После заката солнца она частый гость у местных гаражей. В десять вечера, будь вы самоубийцей или идиотом, вы могли бы увидеть ее у кирпичной стены, клацающей челюстью над миской с костями. Мощным зажимом своих острых клыков Тиша перемалывала кости в мягкую кашицу, которую с удовольствием проталкивала в свой пищевод. Она была привлекательной девушкой лет двадцати, из богатой семьи Дмитрия Расприна — владельца сети салонов красоты. У нее всегда был самый последний модный прибамбас и дорогой маникюр. Единственный ее недостаток – это психическое заболевание, которое поразило ее в восемнадцать лет. Просто однажды ночью отец услышал истошный вой на крыше дома. По соседству. Одернув занавеску, Дмитрий увидел в свете фонаря силуэт своей обнаженной дочери, на четвереньках она сексуально выгибала спину и, задрав голову так, что волосы спадали с ее плеча, выла в небо. На крыше. На крыше дома. По соседству. Одному из наспех примчавшихся на неотложке врачей Тиша вцепилась зубами в локоть. Челюсть девушки сомкнулась так сильно, что врач должен до конца дней благодарить всевышнего, что это был не член. Пока коллеги-бедолаги бегали за снотворным, кровь уже забрызгала Тише все лицо: глаза, нос, щеки, рот – все в крови, стекающей струйками с нежного девичьего подбородка на грудь, а оттуда к ее влажной промежности. Наконец в шею Тиши вонзилось острие шприца, транквилизатор попал в кровь, и через минуту тело девушки беспомощно повалилось на черепицу. Аккуратно приподняв, Таисию затащили на чердак.
Потом были бесконечные курсы реабилитации, врачебные отчеты, лекарства и сотни тысяч потраченных крупных банкнот. Доктора разводили руками, затем смыкали их, чтобы загрести очередную порцию валюты, и разводили снова. Такое и впрямь можно было бы счесть разводиловом, если бы не одно «но» — медицина оказалась бессильна. Никто не знал, почему двадцатилетняя девушка, исправно отыгравшая в куклы, отзубрившая уроки и вообще не замеченная в странностях стала то и дело считать, что она хвостатая сука.
На случай приступа Тиша всегда носила с собой коробочку с транквилизаторами. Превращение всегда начиналось одинаково, благодаря чему было предсказуемым и предотвратимым. Если было кому предотвратить, вколов изрядную дозу сильного снотворного в шею. Сама Таисия этого сделать не могла – трудно вколоть себе что-то в шею, когда руки трясутся, как кишки смертника перед повешением. Стоило остаться одной, как болезнь смыкала свои цепкие лапы, в затылок бил мощный щелчок электрического тока, закатывались красивые женские глаза, а выкатывались волчьи – дикие, животные, неосмысленные.
Таисия ходила к доктору Николаю Ермоленко. Ходила каждый понедельник после занятий в университете. И сегодня как раз такой день. Таисия обнимает ладошкой ручку двери, тянет на себя и в лицо ей бросается влажный октябрьский воздух – промозглый, зябко холодящий, он почти влажный, когда пробегается по юному лицу второкурсницы. Ее красные каблучки цокают по тротуарной плитке, отбивая равномерный и частый ритм. Длинная черная юбка парит, танцуя с воздухом своей волнообразной каймой. Всюду, словно цикады, вокруг нее стрекочут шаги, шелестят на ветру обрывки чужих разговоров. Они обрываются, как легкие паутинки, и щекочут слух краями едва различимой речи. Лицо девушки сияет от восторга, глаза горят тем чистым блеском, который дарит только самая наивная искренность. Через плечо висит черная сумочка с рисунком красного бантика под молнией. Именно там – под этой позолоченной молнией – сейчас раздается микроскопическое чириканье пейджера. Быстрые тонкие пальцы девушки тянут за замочек и легким движением вынимают девайс.
— Да, Николай Игоревич, ну вот, я так и знала, что вы опять напрасно беспокоитесь, я только с занятий, задержали на полчаса, уже бегу к вам, – скороговоркой набирает Тиша на мелком экранчике.
Внезапно Тишу развернуло. Сильные мышечные спазмы скручивали ее, как тугие канаты, глаза стали твердыми, как мячи для гольфа. Пальцы напряглись подобно стальным тросам – девушка отчетливо чувствовала биение пульса в каждой вене, в каждом капилляре, чувствовала, как кровь, попадая в сердце, омывала каждый его желудочек и с силой выталкивалась обратно в аорту; она могла слышать пульс. Она теперь многое могла слышать, и видеть многое. Челюсть свела странная чесотка – хотелось смыкать и размыкать, кромсать, жрать и проталкивать в пищевод плоть. Пейджер выпал из ее ладони. Все ее тело застыло, как пещерный сталактит, готовый вот-вот сорваться. Редкие прохожие не обращали на нее внимания, идя по своим делам. Они шли и шли, не замечая живой труп, статую из плоти и крови. Возможно, в этом городе привыкли к городским сумасшедшим, а, возможно, сумасшествие и было нормой в те годы. Не знаю, прошла ли минута или час, но длинные косые тени становились все чернее и толще. Так наступила ночь – к Тише приближалась явно подвыпившая троица парней. Совсем не та троица, которой стоит молиться. Именно в эту секунду Таисию осветил ближний свет автомобильных фар. Рядом с сильным нажимом проскрипели шины. Голова Тиши медленно повернулась налево — в сторону звука. Девушка могла различить каждую микротрещину на корпусе старой девятки. Дверь со стороны водителя распахнулась за секунду, но Тиша отчетливо видела каждую долю ее движения. Из машины навстречу девушки выскочил мужчина в военной форме. Он подлетел к ней, как хищник, и, ни слова не говоря, молниеносным движением руки проколол ей шею чем-то острым. Чем-то острым, что держал в своей ладони.
— Эй, мужик, ты какого хрена тут творишь? – послышалось сбоку. Это был один из троицы, с подбитым глазом и сигаретой в зубах, и татуировкой Дракона на щеке. Волосы были засалены, изо рта густой перегар.
— Дракон, забей, это его шлюха небось, — бросил ему приятель с бутылкой в руке. Сделав глоток, он схватил братишку за край куртки и потянул за собой. Друг не сдвинулся с места, уставившись на водителя, сделал шаг вперед, как перед ударом.
— Не твое дело, вали отсюда! – резко ответил военный, оттолкнув пьяного с татухой.
Так они стояли, как два пса перед прыжком. А рядом с ними стояла, дрожа всем телом, Таисия Слепова. В шее ее еще торчал шприц, и ее отяжелевшие пальцы медленно тянулись к медицинскому инструменту. Никто не обращал на это внимание. Но пальцы тянулись к шее. Медленно и плавно. Кончики ее коготков уже вытягивали шприц. Ее уши слышали трение металлической иглы о кожу – словно она тянула из шеи стальной канат. Миллиметр за миллиметром. Стальной канат.
А в венах, толкаясь о стенки сосудов, бурлила, набирая скорость, ее новая – сучья — кровь.
— Ты кому в грудь тычешь, упырь?! Форму богатенький папаша подогнал за откаты? Может, хочешь мне зачитать права, сынуля?! – не сказал, а выплюнул в лицо военному Дракон. Выплюнул слова, как смертельный яд. Глаза налились свинцовой ненавистью, верхняя губа приподнялась в зверином оскале, обнажив пару вставленных золотых клыков. Они хищно блестели в свете ночных придорожных фонарей. Все его тело в резком рывке подалось вперед, готовое для удара, и в мгновение ока отлетело обратно, повалив собой одного из собутыльников. Еще мгновение и его гортань, с силой вырванная из шеи, как окровавленная змея, болталась в сомкнутом кулаке Таисии. Кровь Дракона прерывисто выстреливала из порванной шеи, заливая девушке лицо и осоловелые глаза. Попутчики в панике бросились прочь. Небрежно отбросив гортань в сторону, как окурок, девушка напрягла мускулы, приготовившись к прыжку. В ту же самую секунду ее шею пронзила острая боль, и что-то с силой потянуло ее на себя. Свет в ее глазах медленно тускнел вместе с угасающими всполохами сознания. Тело ослабело и больше ей не повиновалось. Нечто с силой волокло ее прочь.
— Отдохни пока здесь, девочка, — услышала она, прежде чем полностью потерять сознание. Хлопок багажника, быстрые шаги, хлопок передней двери, звук зажигания и трение шин, казалось, оставляли кошмар позади.
Стервятник 2.
Настоящее имя «Наркомэна» Андрей Васильев, друзья зовут его Дрюха. Дрюха живет за вечно закрытыми шторами в маленькой прокуренной каморке. Дрюха не знает, день за окнами или ночь. Он даже не хочет знать про окна, Дрюха знает только стены. Голые стены, которые распахнуты настежь перед глазами, спрятанными в дыму. Перед головой, спрятанной в капюшон – ветхий, как завет. Тишина утопленной в пустоте квартирки лишь изредка рвется на звуки тихих шагов единственного ее обитателя. До туалета и обратно – на диван. Или в кресло. Тусклый свет утомленно льется на стены. Утомленно и тяжело ложится на забросанный окурками ламинат. Уже не отличимый от лица Андрея Васильева. День каждое утро делает хриплую затяжку, и долго-долго выдыхает, откашливая мерзкие минуты. Долгие-долгие. Бесполезные-бесполезные. Как Дрюхина бесполезная жизнь.