«Ты дура, смерть: грозишься людям
Своей бездонной пустотой,
А мы условились, что будем
И за твоею жить чертой!
И за твоею мглой безгласной
Мы здесь, с живыми заодно…»
( А. Твардовский)

« Наши мёртвые нас
Не оставят в беде…»
( В. Высоцкий)

— 1 —
Хлопнула входная дверь.
— Мама, Серёжка с работы пришёл! — радостно закричала Алёнка, выбегая в прихожую.
— Хорошо. Мойте руки и будем ужинать — донеслось из кухни.
— А папа?
— Папа позже придёт. У него сложный случай.
Симона накрыла на стол, подождала, пока дети сядут, и разлила по тарелкам суп.
— Ешьте.
Алёнка не заставила себя упрашивать. А Серёжа не донеся хлеб до рта, замер вдруг, и взгляд у него помрачнел.
— Что ты? — встревожилась Симона.
— У мамы был… Опять кормила меня сырой картошкой… Мёрзлой… И плакала.
Алёнка перестала есть и сочувственно посмотрела на брата. Симона вздохнула.
— Ешьте! — сказала опять и отошла к окну.
В уютном дворе, окружённом трёхэтажными домами, возилась детвора. Симона никак не могла привыкнуть к их странным играм. Играли не в классы и не в войну. Играли в Землю, в Работу, в Освоение.
— И вовсе дети не рождаются! — поучала старшая девочка младшую. — Они появляются! И не обязательно младенчиками. Бывают и совсем взрослые! Вот и у меня появился взрослый сыночек и пошёл он на работу…
Симона встряхнула головой, словно отгоняя наваждение и повернулась к своим:
— Послушайте, пошли в лес! Там ёлочки высадили. Совсем маленькие.
— А папа? — Алёнка вечно тосковала за Анджеем.
— Тебе же сказали: у него сложный случай — ответил Сергей — У нас с тобой обычные и то иногда задерживаемся…
— А какой случай сложный? — чёрные узкие глаза Алёнки от любопытства стали почти круглыми.
— Когда тебе попадётся — узнаешь, — Сергей встал и начал убирать со стола.
Симона задумчиво следила за его ловкими движениями и в который раз отметила, что мальчик так и не поправился. Он слишком неулыбчив для своих двенадцати. Не может забыть двадцать девятый блок и мёрзлую картошку. Слишком часто возвращается туда, к матери. Вспомнила, каким увидела его впервые: скелет обтянутый почти прозрачной кожей, слипшиеся от грязи светлые волосы, и взгляд изподлобья:
— Мне семь лет, я совсем здоровый и могу почти не есть…- проговорил заученно — равнодушно и не поверил, когда она спросила:
— Хочешь, я буду тебе вместо мамы?
Почувствовав взгляд Симоны, Сергей обернулся:
— Собирайтесь, вы же в лес хотели. Когда дома не было Анджея, он чувствовал себя старшим, и Симона безоговорочно признавала это.

— 2 —

В общем, это был не совсем лес. Скорее перелески. Холмы, озёра в низинах, островки деревьев на склонах. Закатное солнце, непривычно маленькое, наполняло их юные кроны розоватым светом. Стелилась под ноги густая трава. А там, за горизонтом, — отступившая пустыня.
— Ой, ромашка! Настоящая! — Алёнка опустилась на колени и осторожно коснулась пальчиками белых лепестков.
— Скоро их тут будет много. Как у нас дома, в Трюхино… — Серёжа присел рядом с Алёнкой.
— И откуда они только взялись, мамочка? Ведь не было же! — удивлённо качала головой Алёнка.
— Кто его знает, девочка, — Симона смотрела в прозрачное небо, на бледные ещё звёзды, просто, наверно, кому-то совсем невмоготу без ромашек стало. Вот они и появились.
— А мы не зевали! Раз — и семена в коробочку! — серьёзно сказал Серёжа. — И всё теперь ромашками засеем.
— Вот бы мне без чего-нибудь невмоготу стало бы! Только я ничего не помню! Ну, ничегошеньки!
— Может, ещё вспомнишь. Так бывает. — Серёжа пожал плечами.
— Не вспомню. Трёхмесячные дети ничего не помнят. Хоть бы чуточку ещё пожить дали, чтоб я какой-нибудь цветочек полюбить успела…
— Хоть чуточку… — повторила зачем-то Симона. — Если бы это было возможно… Мы же ёлочки смотреть пришли! Смотрите, вот же они!
Ёлочки были совсем маленькие. Редко какая выше Алёнки. Трогательно топорщили мягкие иголочки на тоненьких ветках.
— Ой, какие! — пискнула Алёнка. — Пушистенькие, как котёнки!
— «Котята» ! — улыбнувшись, поправила Симона. Девочка даже не услышала:
— Здравствуйте, ёлки! Зачем вам иголки? — запела она странную песенку.
— Разве мы волки вокруг?
— Кто-кто? — переспросил Серёжа.
— Теперь я знаю, какие-такие ёлки. — Не обращала на них внимания Алёнка. — А волки? Непонятно. Поют-поют, а не объясняют!
— Кто поёт?
— Катерина из семнадцатой квартиры. Говорила, что в лесу обязательно волки бегают. Серые и страшные! Что ли, как собаки? А бояться их зачем?
— Да зачем… Не бойся волков, что о четырёх ногах, вздохнула Симона и поправила чёрные блестящие волосы дочки, — бойся тех, что о двух! Правильно я сказала, Серёжа?
— Правильно. Это хорошо, что у нас никаких пока нет.
— А вот станет кому-нибудь без них невмоготу… — звонко начала было Алёнка.
— Тише! Тише — поспешно прервала её Симона. — Лес тишину любит. А волков… не должно у нас быть, понимаешь?
— Понимаю! — прошептала враз притихшая Алёнка.

— 3 —

Анджей сидел в рабочем кресле четвертый час. Пытаясь чем-нибудь помочь, сновали вокруг ассистенты. События явно развивались нештатно.
Объект, штабной офицер Семюэл Блум, реагировал непредвиденным образом. Вернее сказать — никак не реагировал. Не давая себе отдохнуть, Анджей перешёл к воздействию второй степени, а когда не помогло и это…
…Резкий толчок вышиб Семюэла Блума из кресла. Раздался звон разбитого стекла, хруст перекрытий и характерное потрескивание пламени. Блум в ужасе бросился вон из виллы.
Выбравшись на улицу, оглянулся и замер от удивления: горела не его вилла-модерн в предместье Лондона, а какое-то деревянное приземистое сооружение с плоской крышей. И вообще, это была не старая добрая Англия…
По широкой деревенской улице, среди полыхающих хижин, метались полуголые, черноволосые и узкоглазые, обезумевшие от ужаса люди. Плакали дети и гудело пламя.
Бред…
Обдав его жаркой волной, рухнула прогоревшая стена дома из которого он только что выскочил. Всё это было настолько реально, что сердце оборвалось куда-то в желудок. В конце улицы показались солдаты в подозрительно знакомой пятнистой униформе. У одних в руках — автоматы, у других — огнемёты. Они шли не спеша, методично поливая огнём и свинцом всё, попадавшееся на пути: строения и людей бегущих, упавших, раненых, убитых…
Блум покрылся липким потом и бросился бежать. Он расталкивал людей, бегущих ему навстречу, пока не понял, что с другого конца улицы тоже приближалась шеренга солдат. Тогда понял, что не уйти. Кольцо гудящего огня сжималось. Оставшиеся в живых люди, худющие и все на голову ниже Блума, в оцепенении прижимая к себе детей, молча глядели на приближающееся пламя. Оно отражалось в их остекленевших от ужаса глазах.
— Нет… не-е-ет… — тоненько завывал Блум, не в силах отвести глаз от жаркого языка, потянувшегося к нему…

— 4 —

…Блум очнулся. Он всё так же сидел в своём кресле, в своей вилле, перед раскрытым окном, за которым на зелёной площадке жена и дочь играли в мяч.
Лицо горело то ли от загара, то ли от ожога, то ли просто от пережитого ужаса. Резко и больно кольнуло под лопаткой. Опять испугавшись, Блум закричал:
— Флер, Флер!!!
— Пойди, узнай, что ему нужно, — досадливо сказала дочери Флер, бросая на траву ракетку. — Он в последнее время стал просто невыносим.
— В последнее время? Он всегда был таким.
Эжени, крупная стройная блондинка, не спеша отправилась на зов отца. Войдя в кабинет, села на краешек стола напротив него, окинула скептическим взглядом и спокойно спросила:
— Что случилось?
— Что случилось! Ледышка! Отец болен, зовёт, а она спрашивает…
Обида на жену и дочь заполнила Блума. Им было наплевать на него.
— Успокойся, — смягчилась Эжени, — тебе действительно плохо.
Она встала, взяла с полки флакон, накапала в фужер лекарства, долила содовой и подала отцу. — Выпей и не сердись. Что с тобой?
— Сам не пойму… — хотелось пожаловаться, ласковый голос дочери располагал к откровенности. — Я, наверно, схожу с ума… Галлюцинации, что ли…
— И не впервые, да?
— Откуда ты знаешь?
— Не слепая. Вчера за завтраком ты озирался с таким видом, что впору было посылать за психиатром.
— Они стояли по сторонам и так глядели…
— Кто?
— Черномазые.
— И много? — усмехнулась Эжени, взъерошив свои короткие густые волосы.
— Смеёшься… Много! И никто кроме меня их не видел! А они стояли и смотрели на меня…
— А с чего это тебе негры вместо чертей являются?
Блум отвёл глаза. Не объяснять же ей, что в Штатах, где он часто бывает по делам службы, подзабытый многими Ку-Клус-Клан всё ещё не пустой звук. И он тоже приложил кое к чему руку. И не только в Штатах.
— Не знаю…
— Вообще-то, над этим стоит поразмышлять. — Эжени опять села на против и глядела в упор чуть прищуренными глазами. Короткая белая юбка открывала длинные сильные ноги. Блум подумал, что она уже совсем взрослая. И размышлять вот уже научилась…
— О чём ты? Какие размышления? Я ночами спать не могу… и вдруг неожиданно для себя сказал: — Грибы снятся…
— Атомные! Да?
— И это знаешь? — Блум взглянул на дочь с подозрением.
— Мать сказала. Ты во сне говоришь и это похоже на бред.
— Да, Атомные. Настоящих-то, как они растут, я и не видел никогда…
— Вот-вот!
— Что « вот-вот»? Эти дурацкие бомбы взрывались прямо тут, на газоне! он махнул рукой за окно. — А я не успевал в убежище!
— А мы?
— Кто?
— Я, мама, и все другие…
— Не знаю. Вас в этом бредовом сне не было.
— Хорошо, хоть так — усмехнулась Эжени.
— Что ты хочешь этим сказать?
— А что тебе сегодня привиделось? — ушла от ответа Эжени.
— Какая-то азиатская деревня…
— Её сожгли, а всех жителей — обезвредили! И называлось это « Полдень»! И придумал всё это — ты!
— Это я тоже во сне выболтал? — Блум вцепился в подлокотники, и глаза его налились кровью. — Ты не болен вовсе! — Эжени больше не улыбалась. — Совесть в тебе говорит! Хотя… я никак не могу понять, как она могла у тебя сохраниться? Ты, видно столько всего в своей жизни понатворил…
— Что-о? — разговор принимал неожиданный оборот, и в голосе Блума прозвучала угроза.
— Твои вечные командировки! Твои друзья и подчинённые — мальчики в стиле « командос»! Ну, да! Ты же у нас офицер НАТО!» Ястреб!» Что ты на меня ТАК смотришь?
— Значит, правда.
— Что, правда?
— Бегаешь на собрания пацифистов…
— Да!!! Кошмар верно? «За» и « против» — под одной крышей! И что предпримешь?
— Ничего. Играйте. А война была и будет. Как средство, предохраняющее народы от гниения. И всегда будут люди, которые войну делают.
— Послушай, но ведь это же смерть всем нам?
— А кто сегодня говорит о большой войне? Мы не самоубийцы! Но региональные войны…
— Но идут же сегодня под пресс ракеты!
— Старые! А взамен приходит другое оружие — его, меньше, но оно эффективнее!
— И русские, Они же уходят из Европы!
— Я думаю, они вернутся! Германия всех нас заставит кое о чём вспомнить!
— Ты чудовище! У тебя на всё есть ответ…
— А почему вдруг именно теперь тебя так разобрало, девочка?
— Потому что у меня будет ребёнок, и я хочу, чтобы он, в отличие от тебя, имел дело только с настоящими грибами! И его внуки тоже!
— Какой ребёнок? — опешил Блум.
— Который у меня скоро родится. — Эжени отошла к окну.
— И мать знает?
— Да — ответила Эжени вдруг и странно посмотрела на отца.
— Скажи, а в той компании негров, которую кроме тебя никто не видел, случайно не было парня со шрамом? Чарли Полинга?
Блум вздрогнул, оглядел Эжени с ног до головы и поражённый догадкой, охрипшим голосом спросил:
— От него? Эжени смотрела на него с ненавистью.
— Потаскуха…
— Зато не убийца!
Она ушла, хлопнув дверью. А у Блума снова закружилась голова, и всё поплыло перед глазами. Он зажмурился и крепко потёр их ладонями…

— 5 —

…Ярко светило солнце. Он шёл по тротуару людной улицы.
Далеко по сторонам и впереди от него звенели весёлые голоса. Лица встречных были улыбчивы до тех пор, пока они не замечали нечто странное за его спиной. И тогда в их глазах возникало любопытство, потом удивление, переходящее в ужас.
Люди шарахались в стороны, образуя молчаливый коридор. Недоуменно глядя на обтекавшую его толпу, Блум искал объяснения, вглядываясь в лица. Люди, отпрянув от него, крепко обнимали своих детей и жались друг к другу.
Тогда Блум обернулся.
Никто не шёл по той части тротуара, которой только что касались его ноги. Там нельзя было идти. Асфальт вспухал и трескался, как обожжённая шкура огромного животного. Из трещин сочилась кровь. Она медленно стекала под ноги оцепеневших людей, лужицами скапливалась в углублениях. Над всем этим жужжали большие зелёные мухи. Когда они садились, асфальт вздрагивал, как живой, словно от боли.
Блум отступил, потом ещё и ещё, а за ним оставались кровавые следы. Тяжко забилось сердце. Зашевелились волосы. Затравленно озираясь, он побежал, расталкивая толпу.
За поворотом — поле. Блум бежал по клеверу и оглядывался. За ним тянулся кровавый след, по обочинам его обугливаясь дымилась трава. Земля была живой и ему, Блуму, не было на ней места. Он терзал и жёг её. Блум упал и Земля расступилась под ним, заполняясь густой тёплой жидкостью…

— 6 —

…Анджей открыл глаза и мрачно посмотрел на друзей. Хосе легонько хлопнул его по плечу:
— Что за вид, комарадо! Это была трудная работа, но…
— Ни черта он не понял…
— Ты сделал всё, что мог.
— Это «всё» мне теперь самому сниться будет… Симона звонила?
— Да. Иди, они там тебя заждались.
Анджей встал, потянулся сильным и гибким телом, пару раз присел, разогревая затёкшие мышцы, встряхнул светлой кудрявой головой:
— Алёнку я ему ещё не припомнил! Ну, да утро вечера…
Над Городом сумерки. Широкие улицы-скверы полны людей. Проезжей части нет. Тут ходят пешком, да ещё есть подземка. Лавочки под молодыми деревьями свободны. Люди стоят группами, обсуждая что-то, прохаживаются, играют на спортплощадках. Все молоды и повсюду дети. Кажется, молодым родителям нет до них никакого дела. Только очень внимательный наблюдатель заметит редкий предостерегающий жест или взгляд старшего.
Анджей вспоминал, как бродил по Городу в первые дни. Инстинктивно жался к стенам домов. С трепетом входил в великолепные дворцы, всё ждал, что потребуют деньги. Удивлялся, отсутствию спиртного и сигарет. И всеобщей доступности любых вещей. И очень смущался, когда совсем незнакомые люди обращались к нему, как давние друзья…
Но главное — Работа. Она была главным смыслом существования Города. И, пожалуй, причиной. Вечерами о ней почти не говорили. Но думали непрестанно. Затем теперь и жили.
Дома никого. Анджей набрал индекс Симоны и первое, что увидел на экране инфора — улыбка Серёжи, гладившего еловые лапки. Далеко между ёлками мелькало платьице Алёнки.
— Всё в порядке, скоро вернёмся! — сообщила Симона. — Ужин на столе.
Не спеша принявшись за еду, как всегда вспоминал…

— 7 —

… Как же название той деревушки, возле которой они попали в засаду? Вернее, просто напоролись на фрицев, как последние растяпы.
За день до этого, измученные и изголодавшиеся, они встретили группу маки, возвращавшуюся с задания. И среди них — Симона. Тоненькая. Длинные тёмные волосы затянуты на затылке в тяжёлый узел. Усталые серые глаза, санитарная сумка через плечо. Симона была молчаливой и серьёзной.
Скупо рассказывая о себе, он не спускал с неё глаз. Полтора года в концлагере, побег, скитания в тощих европейских лесах, долгая голодовка — вымотали их до предела. Они уже не шли, а плелись. Командир маки решил завести их по пути в посёлок, где были свои, а забрать, когда эти ходячие скелеты немного окрепнут. Бойцы в отряде всегда нужны.
К деревне они подошли утром. В лесу деловито и звонко галдели птицы. Где-то журчал ручей. День обещал быть солнечным и жарким. Недалеко от кромки леса примостилось десятка полтора чистеньких домишек, утопавших в зелени. Мирно кричали петухи, и полаивали собаки. Гитлеровца, вышедшего из крайней хаты по нужде, они увидели слишком поздно. Зато он увидел их сразу, и расколол тишину истошным:
— Партизаны!
Немцев было много. Они выскакивали из домов и сразу вступали в бой. Анджея ранило в первые же мгновения.
Бежавшая за ним Симона, споткнулась об него, и упала. Вскочила, подхватила под мышки и натужно потащила. Даже после стольких дней голодовки он был слишком тяжёл для неё. Рядом отстреливались товарищи, но для Анджея весь мир вобрало в себя лицо Симоны. Она что-то говорила. С трудом подняв руку, попытался коснуться её губ. Вдруг она ахнула и как-то осторожно, словно боясь причинить раненому боль, легла сверху…
Очнулся Анджей уже в партизанском лагере. Ему рассказали, как хоронили Симону, как тащили его, как выхаживали.
Сам он погиб почти через год. Возвращаясь с задания, попали в засаду, и гнилозубый эсэсовец расстрелял его в упор из автомата. И последним предсмертным видением, ярким, как реальность, была Симона.

— 8 —

Смеркалось. Вернулась из лесу Симона с детьми. Вскарабкалась на колени к Анджею Алёнка, сдержанно оперся о его плечо Сергей. Симона коснулась щеки губами. Он обхватил всех троих, прижал к себе. Алёнка высвободилась и тоже попыталась всех обнять:
— Хорошо, что нас убили, правда? А то мы никогда бы не встретились…
На следующий день после школы, Сергей зашёл в детсад за Алёнкой.
— Как жизнь? — серьёзно осведомился он.
— Ужасно хорошая! Привезли к нам сегодня котят. Ма-а-ахоньких! Они так жалобно пищат: мя-а, мя-а… Лиля Ивановна сказала, что они скоро вырастут. Скорее бы. А то играть с ними плохо, они всё спят.
— Тебе бы только играть. Ухаживать за ними надо. И любить их.
— А я и люблю! И все любят, тоже. Правда, Лиля Ивановна сказала, что если мы их так крепко любить будем, то они и помрут! И что пока она сама за ними ухаживать будет. А мы — смотреть и учиться.
— Правильно. Этому тоже учиться надо.
— А ты в школе сегодня чему научился?
— Да так… Математика, физика… Не понимаю только, зачем. Работать и так можно. Даже ты вот уже работаешь! И получается, да?
— Да. Получается. И почему это « даже»? Мне уже пять лет! А Янеку и Изе из средней группы только по четыре, а они тоже работают. И у них тоже получается.
— Ну вот! И при чём тут математика? И без неё можно.
— Нельзя! Нужно же во всём разобраться! Ты разве домой не хочешь?
— Невозможно это… Ладно, что у тебя сегодня?
— Сон для девочки Евы. А у тебя?
— Перевоплощение. Для одного буржуйского сынка…
Дети шли на Работу.

— 9 —

Еве снился сон.
Она шла по лугу и собирала цветы. На ней было розовое кружевное платье с лентами и бантиками. То которое папа из командировки привёз и которое она больше всего любила. Ветер развевал её золотистые волосы. Было радостно, потому что цветы она рвала для папы. Он их очень любит. И её, Еву, тоже.
Она не заметила, когда и откуда появилась на лугу другая девочка. Лет пяти, худенькая, черноволосая и смуглая. У неё было личико, как у куклы, которую папа привёз из Ханоя. Босиком и в рваном платьице, она шла навстречу Еве.
Ева видела несколько раз на улицах нищих детей, но мама не позволяла подходить к ним. Но иногда мама собирала старые Евины платья и отдавала их в церковь для таких вот детей. Еве не жалко было этих платьев. А детей — жалко…
Девочка подошла к Еве и сказала:
— Какая ты красивая! И весёлая! — она склонила голову к плечу и глядела на Еву с грустным восхищением.
— Я сейчас и тебя развеселю! Хочешь нарядное платье, такое, как у меня? Мне папа много таких купил. Мне не жалко! И мама позволит отдать тебе одно. Хочешь? — она закружилась, показывая какое красивое у неё платье.
— Нет. Не хочу, — почему-то сказала девочка.
— Почему? — удивилась Ева. Девочка молчала в ответ. — Тогда пойдём есть праздничный пудинг! Знаешь, какой вкусный пудинг готовит моя мама? Я попрошу, чтобы тебя к нам пустили.
— Я никогда не ела пудинга… — вздохнула девочка. — А у вас что, праздник?
— Да! У меня день рождения, девять исполнилось. И папа из командировки вернулся. Его так долго не было, что я совсем заскучала!
— У тебя хороший папа?
— Самый лучший! Красивый, весёлый, сильный, добрый и… и… знаешь,как он меня любит? Слушай, а ты что такая грустная? Твоя мама не умеет готовить пудинг, а папа не может купить тебе красивое платье?
— У меня нет мамы. И папы тоже нет, — девочка посмотрела Еве прямо в глаза.
Ева растерялась:
— Как это — нет! Они умерли, да?
— Нет… Их убили.
— Убили!? — ахнула Ева, коснулась ладонями щёк малышки и убрала со лба волосы. — Ой, что это у тебя? — увидела большой шрам над левой бровью.
— А это меня убили…
У Евы перехватило дыхание. Она отступила от девочки и посмотрела почему-то на свои руки.
— Ты хотела сказать — ранили?
— Нет. Меня убили маленькой. Я и ходить ещё не умела.
— Кто?
— Злые люди.
— Но ты же живая! Разве так бывает!?
— Бывает, иногда. Очень редко. Если кто-то очень-очень хочет, чтобы убитые опять стали живыми. Очень-очень! Идём, я что-то покажу тебе. Давай руку.
Только что они были на лугу, а сейчас идут по городу, разрушенному бомбами. По самой середине улицы.
Девочка крепко держала Еву за руку и молчала. Потому что говорить ничего было не нужно. Ева всё видела сама: дымящиеся развалины, трупы женщин и детей на обочинах, застывшие от тоски лица редких прохожих. Тротуары засыпаны обломками стен, битым стеклом, искалеченными вещами. В одном месте у края дороги лежала кукла. Совсем новая, только очень запылённая. Ева хотела её поднять.
— Не бери! — закричала девочка и потянула Еву к себе.
— Почему? — сердце у Евы колотилось быстро-быстро.
— Нельзя! Она может взорваться, потому что это — бомба! Её специально сделали, чтобы дети взрывались.
— Зачем ты меня сюда привела? — вдруг остановилась Ева и вырвала свою руку из руки девочки.
— Чтобы ты увидела…
— Я даже по телевизору такое не смотрю! Мама не разрешает! Мне страшно! Я домой хочу! — заплакала Ева.
— Твой папа на эти дома тоже бомбы бросал. И кукол, чтобы дети взрывались, тоже…
— Неправда! Ничего мой папа не бросал! Ты всё придумала! Придумала! Потому что завидуешь! — зарыдала Ева, оглядываясь по сторонам. — Мама, мама!!!

— 10 —

…Кристина вздрогнула и проснулась.
— Эдди, — тронула мужа за плечо, — ты ничего не слышишь?
— Нет… Я сплю…
— Но ведь Ева плачет! — она встала и побежала в детскую. — Ева, проснись! Что с тобой, девочка?
— Да. Страшное…
— Успокойся. И ничего не бойся. Я рядом. И папа дома. Ложись на бочок. Вот так. И спи. Господи…
Кристина постояла ещё немного, прислушиваясь к дыханию дочери, и вернулась к мужу.
— Ну, что там? — сонно спросил он.
— Да кажется ничего. Приснилось ей что-то.
— Успокоилась?
— Да. Уже спит.

— 11 —

Они опять были на лугу — Ева и эта странная девочка.
— Ты злая! Зачем ты сказала мне? Зачем пришла?
— Прости меня! — девочка вдруг крепко обняла Еву за шею и прижала к себе. — Но ты должна знать! Все дети, у которых папы бросают бомбы, должны знать это! — она отстранилась и заглянула Еве в глаза. — Не плачь! Я же не плачу, — она вытерла Еве слёзы маленькой ладошкой. — А ведь я даже не знаю, есть я на самом деле или нет! А я хочу как ты — в самом деле. И чтобы папа и мама … И пудинг! И чтобы дети никогда не умирали…
Она вдруг заплакала навзрыд, размазывая кулачками слёзы. У Евы сжалось сердце. Она всё простила, обняла девочку, как взрослые обнимают маленьких, и спросила горько, по-бабьи:
— Что же делать-то теперь, а?
— А ты скажи своему папе, чтобы он никогда больше этого не делал! Он ведь тебя любит, ты сама говорила. Вдруг он тебя послушается? Ты ему это много-много раз скажи. Если он не сразу послушается, так может, потом… — успокаиваясь, она глубоко вздохнула и закончила: — А если все дети скажут это своим папам, может, и войны совсем больше не будет. Или хотя бы её на вот столечко меньше станет! — и замолчала. глядя на Еву в ожидании ответа.
Ева посмотрела на её заплаканное лицо и почувствовала себя взрослой и ответственной:
— Хорошо. Я попробую. Я ему всё скажу!

— 12 —

…Отто ещё не совсем проснулся, а Барбара уже прикатила столик с завтраком. Есть совсем не хотелось. Встав с постели, Отто поплёлся в угол с игрушками. С удовольствием расставил в боевом порядке танки и пушки. Одного игрушечного солдатика положил под танк:
— А тебя раздавили, растяпа.
В детскую заглянул отец:
— Воюешь, генерал?
— Воюю! — Отто прострочил его из автомата.
Барбара, увидев это, возмутилась:
— Что вы делаете? Ешьте лучше, а то вам попадёт от матери.
— Не попадёт! Я её застрелю. И тебя тоже! — и снова застрочил из автомата. — Получила?
— Как вам не стыдно! Садитесь есть!
— Да уйди ты! И убери свою отраву! — он толкнул лёгкий столик, и еда опрокинулась на ковёр. От смеха свалился на пол. Барбара, кипя негодованием, всё убрала и вышла.
— Я всё расскажу вашей матери, несносный мальчишка! — сказала с порога.
Отто встал и опять пошёл к игрушкам…

— 13 —

— …Убери танк и подними солдата, — услышал он вдруг тихий голос за спиной.
Обернувшись Отто увидел светловолосого паренька лет двенадцати. Серые, глубоко посаженные глаза его смотрели спокойно-изучающе. Руки в карманах узких джинсовых брюк, расстёгнутые пуговицы голубой рубахи открывали острые ключицы.
— Что-о? — возмущённо протянул Отто. — А ну иди на свою кухню, пока тебя не уволили! — он замахнулся автоматом, но парень перехватил его руку и крепко сжал.
— Я не работаю на твоей вонючей кухне! Подними солдата!
Отто взмок от попыток освободиться.
— Я сейчас позову людей! — прошипел он.
— Подними солдата, а потом зови.
Вырываясь, Отто сделал шаг в сторону, нечаянно пнул ногой злополучный танк, под которым лежал солдатик. Парень отпустил Отто:
— Так-то лучше — сказал он и опять независимо запихнул руки в карманы.
— Теперь и поговорить можно.
— Альберт! — закричал Отто, попятившись к двери. —
Иди сюда! За дверью было тихо. Отто толкнул её, но она оказалась заперта.
А гость ходил по комнате, рассматривал игрушки и что-то насвистывал. Отто понял, что с этим типом придётся разговаривать.
— Чего тебе надо? — примирительно спросил он. — Ты вор?
— Если кто-нибудь из нас вор, так скорее ты — невозмутимо ответил гость.
— Я-а? — задохнулся от возмущения Отто.
— Не вор, так сын вора.
— Это почему? — Отто очень хотелось вцепиться ему в волосы, но он помнил, что парень сильнее.
— Рабочих твой отец обворовывает, потому и миллионер.
— Ты… ты… Убъю! — затопал ногами Отто.
— Вот-вот. Только и можешь. Как твой дед. Сын вора и внук убийцы.
— Мой дед таких, как ты воспитывал! Он начальником лагеря был!
— Воспитывал… Как учитель в школе, да?
— Да!
— Посмотреть хочешь?
— На что?
— На это воспитание.
Отто помедлил с ответом. Какая-то тайна в прошлом деда бесспорно была. Очень уж все переживали, когда речь заходила о войне, переглядывались и на все вопросы Отто отвечали, неправду. Отто всегда знал, если взрослые лгали.
— Кино, что ли, покажешь?
— Нет. На самом деле.
— Врёшь, это невозможно!
— Не веришь? Я сам был в том лагере.
— Врёшь! Сорок лет прошло! Дед совсем старый!
— Я тоже поменьше был…
— Так не бывает…
— Бывает. Иногда.
Отто вдруг поверил. Невероятно, но мальчишка не лгал. Всё можно узнать про деда и про войну.
— Давай, показывай! — решил он рискнуть.
— Хорошо. Смотри и думай.

— 14 —

Барак был длинным и тёмным. Чуть привыкнув к темноте, Отто различил множество худых детей в полосатых одеждах. Дети лежали прямо на голых нарах, тесно прижавшись друг к другу. Барак наполняли вздохи, тихие стоны, шёпот.
Взгляд Отто неожиданно остановился на собственных руках. Они были худыми и грязными. И вообще, это были не его руки. На правой, чуть выше запястья — цифры. Отто попытался стереть их и не смог. Стало страшно и он вскрикнул. Рядом кто-то зашевелился и сел:
— А ну замолчи! — голос был тихим, чуть дрожащим, но в нём что-то такое от чего Отто сразу замолк. — Ты чего? — опять прозвучал голос. В нём сквозила бесконечная усталость.
Отто разглядел говорившего. Мальчик был невероятно худ. На лице одни глаза. Сколько ему лет — сказать невозможно. Отто спросил:
— Ты кто?
— Что с тобой, Серёжа? Свихнулся что ли? Очнись! — всё также тихо ответил мальчик. — И не кричи больше, а то ОНИ придут. Ложись, — он осторожно обнял Отто за шею тоненькими руками, заставил лечь, прижался к нему и замер.
Отто понял, наконец, что он в том самом лагере, вместо того странного мальчика. В дедовом лагере. Это с трудом укладывалось в сознании. Оглушённый происшедшим, он уснул.
На рассвете резко распахнулась дверь барака и детей разбудили громкие крики. Маленькие узники стали медленно подниматься. Сосед Отто зашевелился и тихонько окликнул:
— Вставай, Серёжа, надо вставать!
А он не мог. Не было сил даже на то, чтобы открыть глаза. В животе разрасталась боль.
— Ему бы поесть чего-нибудь… — сказал кто-то рядом.
— А помнишь, ему вчера мама картошку приносила?
— Мама… Хочу к маме…
— Замолчи! Не ной! Думаешь, его маме легко смотреть, как сын…
Чьи-то руки подняли Отто и потащили к выходу.
Даже неяркий свет серого утра больно ударил по глазам. Дети вышли на большую чистую площадь. Сознание Отто раздвоилось. Он смотрел вокруг в изумлении, а Сергей, его глазами, тоскливо и устало. Десятки вопросов возникали у Отто, но он не успевал их задавать, потому что сознание Сергея сразу подсовывало ответ.
Он знал уже, что это та самая «воспитательно-трудовая» колония, которой руководил дед. Он знал теперь, что серое здание слева — «клиника», в которой над детьми проводят страшные опыты.
А здание с трубой справа — крематорий, где их потом сжигают.
Он вдруг с ужасом понял, что высокий щеголеватый офицер с ледяными глазами, при появлении которого в сердцах мальчишек и девчонок возникал ужас, и есть его дед… Он знал теперь всё, что было известно Сергею.
В полубреду вспоминал дорогу, по которой они с матерью и односельчанами пытались уйти от эсэсовцев. Но не успели. Вечером появились самолёты, а потом танки. Когда всё вокруг было изрыто бомбами и усеяно трупами, появились ОНИ с автоматами. Согнали уцелевших, построили в колонну, пригнали на станцию, затолкали в вагоны и привезли сюда.
Сергей умирал. Он бредил, игрушечные танки из детской с методичной жестокостью расстреливали соседскую девчонку Катьку, настоящие автоматчики расстреливали маму, Барбару и самого Отто. Маленький оловянный солдат шёл на него и в его оловянных глазах рос немой укор: зачем давил танком?
Порой он приходил в себя, видел рядом худенького мальчика и маму. Она молча смотрела на него огромными неподвижными глазами и тихонько гладила по руке. Он пытался улыбнуться ей, но не мог.
Потом — пустота…

— 15 —

— Отто, Отто! — Барбара испуганно тормошила его.
Отто открыл глаза и бессмысленно уставился в потолок. Потом медленно поднял руку и посмотрел на запястье. Там бледнели и исчезали цифры. Прибежала испуганная мать. Отстранив её, Отто встал с пола и пошёл к игрушкам. Взял солдатика и посмотрел в его глаза. И понял, что очень хочет посмотреть в глаза деда…

— 16 —
— Я смотрела сегодня работу Алёнки… — Симона тоскливо глядела на Анджея.
— Тебя что-то смутило?
— Эта девочка, Ева, ей пришлось так трудно…
— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но ты же не станешь отрицать, что дети, если они берутся за дело, могут сделать больше взрослых. Саманта, например, — Анджей хотел обнять Симону, но она отстранилась.
— Погибла она, погибла! Ты же знаешь. Не слишком ли дорого…
— ОНА не была заложницей. Она была сознательным борцом. Понимала на что идёт и зачем. Это совсем не то, что тревожит тебя.
— Она была ребёнком. А мы взвалили на неё такую ношу. Христос на себя кару за чужие грехи брал…
— Вот она и взяла. И другие тоже. И наш крест не легче. Ты вот совсем извелась.
— Да что я… Послушай, а наши дети. А вдруг они привыкнут учить и не жалеть?
— А что делает сейчас Алёнка?
— Да она лежит лицом к стене с открытыми глазами. Но тогда кто же пожалеет её? Что это такое по отношению к ней?
— Мы с тобой пожалеем. Ты и я. И потом, ты уверена, что она ребёнок?
— Что ты имеешь в виду?
— Там, дома, сейчас кончаются восьмидесятые, так ведь?
— Да.
— В сорок втором, у той деревушки, тебе было двадцать один.
— И что?
— Мне, в сорок третьем, — тридцать. Серёже, в сорок четвёртом — семь. А Алёнке, в семидесятом, — два месяца
— Ты думаешь…
— Я думаю, что мы с тобой тут почти десять лет… Почти с одного времени, а ТАМ ведь прошло больше сорока. Так сколько Серёжке? Двенадцать или под пятьдесят? А Алёнке? Может, всё-таки почти двадцать? А нам с тобой вообще положено бы сгорбиться и ссохнуться, как сморчкам сушёным. А ты у меня всё как девочка! И, чёрт побери, я хочу, чтобы так было бесконечно долго! — Анджей всё же подтащил Симону за руку к себе и обнял.
— Кто его знает, как умирают по настоящему?

— 17 —

— …Ты считаешь, это серьёзно? — крупный, черноволосый, спортивного вида мужчина сел в плетёное кресло и закурил, прижмуривая близко поставленные глаза.
Нахально орущие чайки кружили над террасой, претендуя на остатки завтрака. Собеседник, лысый, толстый, в светлом костюме, швырял в море крошки и задумчиво говорил:
— Для меня серьёзно. Серьёзно всё, что отличается от нормы. А у вас тут, пожалуй, настоящий массовый психоз. Ну-ка, расскажи всё сам. Рапорт-рапортом, а живой рассказ информативнее.
— В общем, я излагал достаточно точно. Но, если тебе нужно, я готов. Всё это началось месяца три назад. Народ у нас, сам знаешь, крепкий. А тут начали приходить парни, в основном рядовые, из тех, что помоложе, с жалобами на плохой сон. Я давал снотворное, и довольно сильное, но они утверждали, что оно не помогает.
— Никакое?
— Никакое. А у нас специфика, сам понимаешь, готовы должны быть в любую минуту. А парни стали срываться. Том и Чарли отказались от выполнения обычного задания. Истерика. Пришлось их изолировать. Барк во время операции сел на землю и отказался стрелять.
— Сколько уже отказников?
— Восемь. И как раз те парни, на которых не подумал бы. Требуют расторжения контракта и не слушают никаких аргументов.
— Без объяснений?
— Без. Объяснения пришлось требовать. Достаточно настойчиво… В общем, выяснилось, что им снятся сны. Очень похожие на реальность. Помнят даже запахи из этих снов. Что важно, сны совершенно однотипные. Детали, разные, но суть одна.
— Какая же?
— Обычно они видят себя во время какой-нибудь операции. В руках автомат, вокруг стрельба, а навстречу — девушка. Естественно, красивая. Идёт прямо на автомат и смотрит прямо в глаза. Начинаются всякие жуткие ощущения: жалость, угрызения совести и прочее. То, что наяву они не испытывали, пожалуй, со времён детства. Потом парень всё-таки стреляет. Девушка, вся в крови, падает и умирает с широко открытыми глазами. А в них — укор. Мол, зачем? Зверь ты или человек? И прочая…
— А детали?
— Девушку описывают по разному. И местность разная.
— Девушка всякий раз другая?
— Именно. То на мать похожа, то на сестрёнку, и так далее. На всех знакомых и близких женщин по очереди. Сны-то многосерийные. С продолжением в следующую ночь. Вернее, повторение, но с другой девушкой.
— А местность?
— Иногда та, где день-два назад была операция. А иногда, и это самое поразительное, та местность, где операция только должна происходить!
— Вы что, сообщаете об этом заранее?
— Мы сами чаще всего не знаем, что будет завтра! — Тогда у них что, предвидение?
— Чёрт его знает… А иногда они видят себя там, где никогда не были и никогда не будут. Вьетнам, например. Или — русская деревушка времен второй мировой…
— А глубже во времени?
— Нет. Первой мировой не зафиксировано.
— А те, которым всё это снилось, но которые не отказывались, как они себя чувствуют?
— Внешне нормально. Но стали молчаливее, больше пьют и всё время будто о чём-то думают.
— Странно.
— Может, космический вирус? Это модно теперь.
— А в снах своих они ничего не пытались изменить? Прямо во время сна?
— Было. Некоторые не стали стрелять сначала во сне. А некоторые пытались вывести девушку из боя. Были и такие, что стреляли, как только она появлялась, чтобы в глаза не глядеть. Но это не помогало.
— Эта… э-э… эпидемия имеет тенденцию к распространению?
— Несомненно.
— Надо ставить базу на карантин.
— А от чего лечить будем?
— От коммунистической пропаганды.
— До такого диагноза я не додумался бы…
— Зря иронизируешь. Явно какое-то наведенное излучение. Может, русские новое оружие испытывают? Ракеты под пресс, противника под гипноз… Кстати, у них были опыты массового гипноза по телевидению! Представляешь, если все стрелять откажутся?
— Ну и что?
— Это же катастрофа! Мир ещё не готов к этому!
— Не знаю… Люди через все континенты цепью за руки стоят. Дети президентам письма пишут. Мать Тереза и к нам приезжала.
— Кто её только пустил сюда!
— А русские сокращают танки…
— Послушай, а тебе, случайно, навязчивые сны не снятся?
— Ты знаешь, и без снов мозги от мыслей пухнут…

— 18 —

Симона спала. Даже во сне лицо её было измученным.
« Господи! — подумал Анджей. — Хоть бы Работа наша людям пригодилась! Иначе зачем всё это…»

— 19 —

Бобка сидел на лавочке возле дома, задумавшись, так, что Серёже пришлось встряхнуть его за плечо.
— Что сидишь, как на похоронах? Пошли в футбол погоняем.
Бобка поднял аккуратно причесанную голову — тёмные волосы на пробор, серьёзные серые глаза под круглыми очками, бледные губы на остром подбородке, — и сказал, как будто продолжал старый разговор:
— А он уже шестнадцать миллионов насчитал!
— Сколько? — не поверил Сергей и присел рядом с другом.
— И это явно ещё не все.
— Может! Он архивариусом стал и у него самая полная картотека. Мы с ним думаем, что было миллионов двадцать-двадцать пять.
— Так это же в два раза больше, чем в лагерях фашистов! Ты в своём уме?
— В своём пока.
— Там фашисты. Это я понимаю. Чего ещё от них ждать? Но мама всегда говорила, что Сталин-отец наш!
— Да… Отец. Он милует, он и карает. Его воля. «Кто любит отца или мать более, нежели меня — не достоин меня…»
— Мать любила его… Вместо бога, выходит.
— Вместо… Он и храмы рушил, чтоб место бога в людских душах занять. И предоставить мёртвым погребать своих мертвецов…
— И сколько же это выходит мертвецов?
— В первую десять, в голодовки пять или шесть, в ГУЛАГе двадцать, во вторую пятьдесят… Это в Европе только. А по миру посчитать? В Китай только загляни. Вот и считай.
— По миллиону в год. И так всё столетие.
— Я понял, Серёжа. Чаша переполнилась. Равновесие нарушилось. И в нашем ужасном мире сдвинулось что-то.
— И чтобы не перевернулось всё верх дном — понадобился противовес, да?
— Да. Компенсация. По законам сохранения. Если в одном мире что-то отсутствует, в другом этого должно быть в избытке.
— У них избыток крови…
— А у нас — любви…

— 20 —

Вечером, когда вся семья собралась на балконе увитом зеленью, Симона тихо сказала:
— У нас будет ещё один ребёнок.
— Сестричка или братик? — спросила Алёнка.
— А ты кого хочешь? — слабо улыбнулась Симона.
— Вообще-то, лучше никого… — помрачнела Алёнка. — Вот если бы ребёночек у тебя просто родился…
— Девочка у нас будет. — Симона словно не заметила слов дочки. Её взгляд был каким-то отрешённым, и Анджей с ужасом вспомнил давешние её слова: «Хочу умереть, по-настоящему»…
— Откуда? — спросил Сергей.
— Из Хиросимы.
Через несколько дней Симона привела невысокую хрупую девочку лет восьми. Она робко переступила порог, сложила ладошки на груди лодочкой и поклонилась.
— Входи, — легонько подтолкнула её Симона. — Теперь это твой дом.
— Идём! — перехватила инициативу Алёнка и потащила девочку в детскую. — Мы с Серёжей покажем тебе игрушки. У нас есть кукла — ну, совсем, как ты, только не такая худая. Но это нечего. Мама Симона тебя откормит. У неё всё такое вкусное получается, что и не хочешь, а ешь. Там у вас, наверно, ничего вкусного делать не умеют, раз ты такая худая.
— ТАМ, это на Земле, да?
— Да.
— А ТУТ? Мне объяснили, но я не очень хорошо поняла.
— Тут не Земля, — сказал Сергей. — Тут нет лесов и две луны.
— А я видела два солнца… Ярко-ярко! А потом — ничего…
Дети переглянулись.
— Ничего! — уверенно сказала Алёнка. — На Земле никто больше не увидит два солнца. Они теперь и сами умные. Да и мы поможем. Не даром же они хотели, чтобы мы жили?
— Да, мы должны им. За любовь и за жизнь, — сказал Серёжа и добавил. — И, нашей связаны порукой, мы вместе знаем чудеса, мы слышим в вечности друг друга и различаем голоса…
— Какие красивые стихи! Это ты сам сочинил? — спросила Алёнка.
— Нет, что ты! Это — Твардовский.
— Он с нами?
— Нет, он умер ТАМ. По-настоящему.
— Это хорошо, — вздохнула Алёнка.
— Почему? — удивилась Еко.
— Ты поймёшь потом, почему, — Алёнка глядела в окно.
— У тебя сейчас такое же лицо, как у твоей мамы, — сказала Еко.
— У нашей мамы, — поправил Сергей. — А какое у неё лицо?
— Такое… будто… будто она совсем не хочет жить.
— Она выбрала себе очень трудную Работу, — тихо сказал Сергей. Наверно, не надо было, чтобы её убивали каждый раз.
— Когда убивают её, значит, не убивают кого-то, кто ещё живёт ТАМ. Она спасает других женщин, которые ещё ни разу не умирали…
— А кто спасёт её?
— Если так, надо запретить, — заволновалась Еко.
— Это невозможно, — Алёнка закрыла глаза.

-21 —

Ещё через два дня Симона не вернулась к ужину. Они сидели вокруг стола на кухне и молча глядели в пустые тарелки. Еко глядела на всех испуганными, непонимающими глазами.
— Мама заболела? — спросила она.
— У нас больше нет мамы, — ответил Анджей.
— Я хочу знать, — медленно заговорила Алёнка, — если мы здесь начнем, наконец, умирать по-настоящему, что это значит, что нам удалось отвернуть беду там, на земле, или…
— Или всё бесполезно, и они начали забывать нас, и пропасть перед ними всё шире, — закончил Сергей.
— Матерь Божья! — закрыл лицо руками Анджей. — Кому всё это нужно?…