— А зачем? Зачем быть хорошим? – спрашивал он.
Несчастный шел по улице, сильно шаркая подошвами ботинок именно так, как не любила мама. Он наступал в лужи и марал шнурки.
— Зачем? – Нахмурился, увидел еще одну лужу на половину дороги, с жижей по берегам. Мальчик хмыкнул, разбежался и с лету прыгнул прямо в середину лужи, в самое яблочко, как сказал бы папа. Брызги разлетелись во все стороны, окропляя пятнышками-каплями сухой асфальт. Стало даже радостно на душе. Но тут откуда-то сверху раздался страшный злой голос:
— Чего хулиганишь? А?! Зачем в лужу прыгнул?! Ума нет, что ли?! – орал, надрываясь в своей справедливой правоте, голос сверху. – Поразвелись! Одно хулиганье!!! Управы на вас нет!!!
Он даже не успел поднять глаза и посмотреть на того, кто так ругался, испугался от неожиданности и пустился наутек. Но на воре и шапка горит, это он точно знал: голос сопровождал его до самого проулка, где он поспешил скрыться. А все люди, шедшие по улице, глядели ему в лицо, а взгляды эти не нравились мальчику. Они были любопытными и необычайно злорадными: вот, мол, попался, вот тебе, вот тебе! Не любил мальчик этих людей, потому что ничего не знали они, не понимали, стремились скорее отругать или хотя бы молча осудить! Переулок укрыл его от чужих глаз и встретил своей привычной узкой и мокрой дорогой. Здесь крыши домов, навалившись на плечи друг друга, горбато опустили свои головы и собой забирали все солнце, которое только ближе к закату кое-как пробивалось в щели между крышами, наспех облизывало постоянно мокрую холодную дорогу и убегало за горизонт. На этой улочке играли нечасто: было очень мало места для пряток, тем более для бега. Здесь было хмуро, в самый ясный день пасмурно. Эта пасмурность царила везде, цветы в окнах домов смотрелись невесело и даже тоскливо. Если тебе совсем плохо, смело ступай в такой проулок, медленно иди по улочке, смотри на двери подъездов, старые крыши, на серых забитых голубей – станет еще хуже! Это он открыл уже давным-давно – ничего хорошего здесь произойти не может! Наверное, таков был неписаный закон этого переулка. Во всяком случае, никакая бабка не заругает за что-нибудь, даже окно разбей – всегда успеешь скрыться, отдышаться, а потом, как ни в чем не бывало, возвращайся, никто и слова не скажет!
Обруганный, осмотренный пытливыми взглядами прохожих, здесь он почувствовал себя лучше. Тут у него не было друзей. Да, и вообще были ли у него друзья? Если бы кто в тот самый момент спросил его об этом, он бы сам ответил, что не знает. Хотя были, наверное, были…
Мальчик заметил, что кто другой из ребят, таких, что всегда после школы торопятся домой, тащат на спинах чистенькие рюкзачки, обходят лужи, бояться замарать школьные брюки, колготки, никогда не заходят сюда, на эту улицу. А если жизнь все-таки заставляет сделать этот шаг, они бегут по улочке быстро-быстро, испуганно шарахаются от подъездных дверей, от просто прохожих. И то идут они здесь, только когда на улице очень тихо, по-мертвому тихо. И сейчас здесь было тихо и угрюмо. Он неторопливо прошел под окнами первого этажа. Кому надо тот увидит, что он сюда пришел, кому надо, тот выйдет на улицу.
Дорожные рытвины, серые стены домов. Дышалось легче. Но почему-то хорошее радостное ощущение от разбитой вдребезги лужи ушло. А все очередная крикливая бабка. Ума он не мог приложить за что, ну, за что их так не любят??? Каждый спешит в любом его поступке увидеть что-то гадкое. Вот и сегодня… Спрос с него в школе на уроках всегда небольшой, главное, сам явился, как часто повторяет Наталья Сергеевна, учительница русского языка. Вот, и явился, пусть с небольшим опозданием. А началось все на третьем уроке. Ох, знал бы он, где живет Лизка, ух он бы ее не упустил. Сейчас в его воображении рисовалась картина, как он запускает в Лизку чем-то очень тяжелым, камнем… Это была бойкая, какая-то вся дерганная, визгливая девчонка, от которой все ожидали пятерочных ответов, много шуток, смеха. Только мальчишки ее не любили, называли:
— Лизка-подлизка.
Она действительно была подлиза, в любой ситуации выходила сухой из воды, даже неготова, а все равно руку тянет, вид делает, что все-все знает!
Теперь за ее дурацкую выходку, а всем в классе было известно, что сделала это она, обвинили его! И за что? За что же?
Мальчику захотелось сделать сейчас что-то такое плохое, что навсегда бы, на долгие-долгие годы оставило его бесповоротно самым злым человеком на свете! Он мог бы разбить бутылку, окно. Звук разбитого стекла, возможно, принес бы сладостное ощущение победы или чего-то похожего на нее, но не исправил бы он всего дела. Надо было что-то очень сильное!
— Змейка! – окликнули его.
Он резко обернулся. Сверху, со второго этажа глядели на него веселые глаза мальчишки со смуглым лицом и растрепанными черными волосами.
— Привет, — буркнул он.
— Ты из школы?
— Да.- А я уже давно вернулся, — сказал мальчишка с балкона. — У нас в классе сегодня драка была! Митин с Тронькиным подрались!
— Из-за чего? – оживился он.
— Да, я откуда знаю, — мальчишка пожал плечами, — подрались и подрались. Тронькину нос разбили, домой ушел с красным платком, а лицо от слез так распухло!!! – Он надул щеки, изображая распухшее лицо Тронькина, а потом захохотал.
Ему не было смешно. Как-то глупо смеялся Димка, так звали этого мальчика с балкона. Димка был смешливым и очень пугливым. Чуть что, так сразу наутек, даже если не он виноват, а потом оправдывается, захлебываясь от волнения, что, мол, его отец такой, ни за что накажет. Отец его действительно никогда ни с кем не разбирался, кто начал ссору, кто виноват. И Димка боялся его до жути, часто оглядывался на окна своей квартиры, а при отце сжимался весь и был похож на взъерошенного воробья. Тогда его становилось даже жалко, но только не сейчас. Димка сиял, когда у кого-то что-то случалось, когда дрались, а сам никогда не дрался. И смеялся Димка отрывисто, как лают визгливые маленькие собачки, которые рядом с хозяевами ничего и никогда не боятся.
Он стиснул зубы. Злость на Димку, на Лизку, крикливую бабку наваливалась тяжелой жижей.
— Слышал бы Тронькин тебя, ты бы тогда месяц в школу не ходил со страху! – сказал он ему громко, чтобы все слышали.
Димка мгновенно перестал хохотать, осунулся.
— Чего это ты? – тихо спросил он. – Я чего тебе сделал? – Димка испуганно вцепился руками в жерди балкона.
Ему вдруг стало его жаль, такого худого, слабого, трусливого, может, несчастного.
— Ладно, не бойся! – Махнул он ему рукой. – Ничего я ему не скажу.
Димка неуверенно топтался на месте.
— Иди, говорю, не бойся! – почти закричал он и, засунув руки в карманы, пошел дальше. Было ему еще хуже, чем прежде.
— Змейка, ты не обижайся на меня! Я ведь не хотел…, — вдогонку крикнул Димка.
А он не обернулся. Еще не хватало оборачиваться и показывать, что ему не все равно, что он пожалел…
— Плохой, хороший, хороший, плохой…, — бежали строки-мысли в голове. Росла бы рядом ромашка, он бы сорвал ее и отрывал по одному белые лепестки. Интересно, какое бы слово осталось последним? От этой мысли он фыркнул и добавил про себя, — как девочка!!!
Была бы у него сестра! Ух, он бы ее научил. Была бы она самой нормальной девчонкой, не плакала, не хныкала, свистела бы также пронзительно, как Соловей – коренастый, невысокий мальчишка с первого этажа, он меньше всех, а наглый! И свистит так, что по спине дрожь! Так и сестра бы его свистела не хуже. Мальчик с огромной обиды, что не у него ни сестры, ни даже брата, пнул консервную банку! Она отлетела на добрых пять метров и громко и пронзительно забилась на дороге.
— Так тебе! – грубо пробурчал он. – Не будешь здесь валяться!
Дальше дорога раздваивалась, предлагая мальчику два пути: в потаенный темный поворот к деревянным еще более убогим домишкам, где даже туалет стоит на улице, и выход на пустырь, где вперемежку с сухой полынью росла новая зеленая трава и находилась помойная канава. Ребята по-простому звали этот пустырь помойкой, хоть это и была не совсем правда. Пустырь старался жить своей собственной природной жизнью, а то, что люди оставляли здесь свой хлам, ему не мешало хотя, конечно, портило картину. За пустырем начиналась какая-то стройка. Экскаваторы нарыли траншей и оставили их для игр в войну местным мальчишкам. Он и сам играл в этих грязных рвах, командовал, кричал до хрипа и стрелял, стрелял во врагов. Он мало проигрывал, потому что не терпел, когда есть кто-то сильнее его. И он понимал, что другие командиры, не все, конечно, бояться побеждать, бояться с ним драться. Но бывали, бывали не раз такие дни, когда он проигрывал, был битым и разбитым…
— А зачем проигрывать? – спросил он как-то отца, когда снова подрался и пришел домой с распухшей губой. – Зачем, когда можно выигрывать, когда выигрывать так приятно, так здорово!
Отец, наверное, сам никогда в жизни не выигрывал. Он всю жизнь, сколько помнил его мальчик, ходил на работу в серых, потертых штанах и в черной старой куртке. Даже кошелек у отца был старый, свалявшийся и пахло от него дешевым одеколоном. Мать говорила, что отец очень умный, много знает, но не видел он этого в отце, не замечал. У других отцы на рыбалку ездят, учат своих детей удить рыбу, о жизни всякое говорят, а его отец… Мальчик втянул шею в куртку.
Мать многое понимает, насквозь видит, когда он что-то скрывает, узнает о прогулах и двойках, все равно, что мысли читает. Отец так не может, ему иногда вообще не до мамы, не до него. Что бы ни выкидывал он, а отец только вид делает, что не слышит. Лишь один раз подслушал мальчик, как отец говорил матери:
— Скажи Владимиру, — так он звал его, тогда становилось его имя каким-то глупым и ненастоящим, — скажи, что учиться не будет, я его на лыжные соревнования не повезу, и о новом велосипеде может забыть…
Что ни говорил отец, а велосипеда у него итак не будет. Он точно это знал, даже уже не мечтал о нем. Раньше все представлял себе его – красный, блестящий, с тонкими колесами, багажником, корзиной впереди, а теперь все ушло, забылось. Лишь изредка, когда надо было идти в магазин, он вспоминал, как мама ему говорила:
— Вот закончишь четверть без двоек, мы с отцом тебе велосипед купим. И поедешь на нем к своим друзьям, хоть по лужам, хоть по кочкам, и в магазин за хлебом мигом съездишь!
— Мигом, — повторял в такие моменты он.
Улочка кривилась, виляла своей узенькой дорожкой. Он знал здесь все, знал все окна, все подъездные двери, знал, когда кто сидит на одной единственной лавочке, что стояла у четвертого подъезда. Лавочка старая, серая, такая убогая, что никто из ребят тех, что постарше, на ней не сидел, а в смех они обтирали об нее свои ботинки… И он тоже обтирал, смеялся с мальчишками. Старики ни разу не защитили эту свою лавку, она была сиротой, которую было жалко, над которой можно было издеваться. А сейчас лавка была мокрой, еще не обсохла после дождя, и долго такой останется, потому что солнце не любит заглядывать сюда и сушить землю.
Под лавкой сидела грязная бесхвостая кошка с исцарапанными ушами, тонкими лапками, страшная, уродливая кошка, только такие жили в местных подвалах. Он шикнул на нее, кошка нагло прищурилась. Мальчик не стал ее трогать. Ну, за что, за что ее трогать! Такую и гонять-то совсем неинтересно. Вот кошку с пятого окна он бы погонял, появись возможность, ух, ей бы досталось! Белая гадина с желтыми заплывшими от жира глазами! Мальчику и самому до конца было непонятно, почему он ее так ненавидит, наверное, из-за ее хозяйки, которая также ненавидит его. Эта женщина во двор выходила нечасто, но постоянно смотрела в окно и если что открывала форточку, чтобы громко накричать на него. Она была единственной, кто мог заругать здесь. И мальчик ее боялся, и терпеть не мог. Говорили, что она раньше работала с беспризорниками или была милиционером, что у нее убили дочь… Но он же не был в этом виноват! Когда женщина начинала кричать на него, он останавливался как вкопанный, все тогда в нем гудело и зверело. Мальчик начинал грубо огрызаться, а после от страха, который его охватывал в подобные моменты, убегал, бежал до самого дома без остановки, и у него долго дрожали руки и колени. Он ненавидел эту женщину и ее белую кошку!
В этом же подъезде на этом же этаже окном дальше жил одинокий дед. Круглый год носил этот дед клетчатую коричневую кепку. Весь его вид говорил, что живет дед бедно, очень бедно. Он один из всех стариков садился на лавку, не подкладывая себе ничего, никакой газеты, садился, даже если она была грязная, истоптанная, ему точно было все равно. Бедный, безобидный дед. Сейчас, глядя на лавку, вспомнил мальчишка, как однажды летом они с ребятами стали дразнить деда, тот был пьян и на все дразнилки глупо улыбался, ронял кепку в лужу, вытаскивал ее и мокрую одевал себе на голову. Что за буйство взяло их тогда! Он помнил, как Димка громко хохотал над дедом, придумывал ему новые обидные прозвища. Дразнили деда, как бездомную собаку! Жалкий человек, некому было его защитить. А они травили его, хотели разозлить, хотели, чтобы он был злым, смешным, кинулся за ними и упал!!! Чтобы так грохнулся! У них дух захватывало, когда дед кряхтел им что-то в ответ, им казалось, что он пытается что-то ответить, а он, может, просто так кряхтел себе… Кто-то жестоко кинул в деда камнем, не попал… Мальчик видел это сейчас так хорошо, как если бы происходило это прямо перед ним в этот самый миг! Камень пролетел около худого дедова плеча. И теперь у него перебило дыхание, второй камень летел медленно и точно попал в цель, прямо в лицо, прямо в лоб…, больно, он это знал наверняка. Лешка кидает всегда в цель и рука у него сильная, удар меткий… А лицо деда было таким…,таким… Он не знал, что так поджимается у него в груди от воспоминания о лице деда в тот момент… Глаза глупые, мутные и такие беспомощные, что просто плеваться…
Мальчик весь вжался в свою куртку, точно желая пропасть в ней навсегда, отстраненно посмотрел на окно деда.
— Зачем? Ну, зачем так было? – было мерзко до ужаса. Мерзко оттого, что он ничего не может сделать, что, даже вернись тот миг, он бы ничего не исправил, совершенно ничего.
Да, чего это с ним сегодня? Чего он так все это вспоминает? А потому что! Потому что он гадкий, настоящий гадкий человек! Потому что он ненавидит, и его ненавидят, он обижает, и его обижают. Дед один, даже нет у него никого: ни кошки нет, ни цветка на подоконнике, а они его вот так! Жутко! А той женщине никто и слова не скажет, он сам себя при ней боится, а ей бы, ей бы так камнем и в глаз! Ей бы так и Лизке той, тоже камнем!!! От злобы защипало глаза, закололось внутри что-то горячее.
— Зачем я такой?! Зачем такими быть?!
У ног лежал булыжник увесистый, ценный, один на всех. Он с размаху пнул его, да так, что ушиб пальцы ноги, взвыл от горя! Бросился бежать, что-то взрывалось в горле, давило.
Не надо было бежать на пустырь, лучше было бы свернуть к бедным и навсегда об этом забыть, а он кинулся на пустырь, выбежал на самую его середину, назло самому себе! Точно всколыхнулось все кругом, превратилось в руки, схватило его со всех сторон, придавило. И самое плохое, самое жестокое и злое, торжествуя, ворвалось в его мысли. Словно с размаху дали под живот, он согнулся, скаля рот, беззвучно и несчастно заплакал…
— Я хороший!!! Пропади все!!! Я плохой, убью!!!
А вверху, где билось с темными тучами солнце, буйствовал свирепый ветер, буйствовал и замирал, замирал и буйствовал… Он смотрел на мальчишку, и ему было его совсем не жалко.