С наступлением третьего тысячелетия годы напоминают часы или даже минуты: восемь вечера, начало девятого… Догадываюсь, что случится примерно в двадцать-тридцать…
В двадцать ноль пять я завожу адскую машину, жертвой которой стану во сне. И если только не случайность, жертв будет больше, ведь я не сплю один: вчера — блондинка в зеленом, сегодня — модно одетый брюнет. Будильник, взяв меня в заложники, безжалостно сбрасывает костяшку за костяшкой с неполного счета четырехчасового сна, пока в ящике догорают изуродованные автомобили и какие-то декорации последних событий; еще в моем детстве в голубом телевизионном пламени навсегда сгинули деревянные игрушки бестемьянова-букин, щупальца из Лэнгли, реваншисты всех мастей и фриц-диц, истеричное насекомое, живущее в подвале. Тогда же, в детстве, я заметил, что телевизионный диктор не спускает с меня глаз. И как ни бегай из угла в угол — ни превратившийся в отпечаток жука на лобовом стекле самолет (черные ящики не найдены), ни мусор на маслянистой лужайке среди бесконечного океана (вид с вертолета; команду спасти не удалось), ни сентиментальные обои на кухне (остальная часть квартиры рухнула с седьмого этажа, версия терракта расматривается), ни ввезенные контрабандой (сами они не местные) куклы-подделки (грязные парики, блеклая одежонка) — ничего не укользало от всевидящих глаз моего рентгеновского регента.
Однажды утром, когда в телевизионном аквариуме происходила обычная суета (в самолет грузили какие-то черные коробки), я вышел в ванную и подумал: чтобы увидеть меня ему придется высунуться из ящика по пояс. Вероятно, он так и сделал, потому что не успел я порезаться, как услышал: «Президент груш пообещал избивателям еще до тридцать первого октября выпотрошить иракскую тыкву и вставить в нее свою свечку». Одернув руку, я увидел как кровь разбегается по влажному лицу в зеркале и почуствовал, как множатся мысли, точно отражения в отвратительной комнате смеха — примерочной «Дома одежды», в которой два огромных зеркала висели друг напротив друга, и родители дергали за руки мою бессознательную куклу, пытаясь натянуть на нее новое пальто — «эта зеркальная бесконечность — не на самом деле, Ростик, это все не настоящее». Не настоящее? Тогда прошлое или будущее? И я, будто поймав взгляд диктора, впадал в тягостную сонливость и представлял себя героем фильма, в котором сам же герой смотрит кино, сидя в пустом зрительном зале. Теперь уже давно меня не окружают люди, вернее, я с боями вышел из окружения.Припомнив все тропинки я мог бы тайно вернуться обратно для того, чтобы вывести из окружения и тебя. Отыскать тебя раненую, изможденную родственниками и друзьями, курортными любовниками, смуглыми перцами, сморщивающимися еще до того, как их пошинкуют в штатовском фаст-фуде. Я скажу тебе: «Я помню, ты не захотела пойти за мной тогда. Но ты же видишь… Я спасу тебя, убирая свидетелей — вытащу с поля боя, перенесу в безопасное место и накрою своим телом…»

— … в Джекичане чокнулся автобус с тыквами, — половина телевизионного землекопа прерывает прямую речь автора.
А ведь он все слышал. Или (какая разница) она рассказала ему все позже — парочка нездоровых эпитетов и небольшое затруднение при сравнении: «Ну не сердись! Я сказала этому больному, что у меня есть нормальный (в масть) парень, так нет же, он снова за свое, как…» … реваншист, прости, что вмешиваюсь — он, то есть я, как реваншист, продолжай: «… фетишист, схватил меня за руку и говорит — ты все равно проиграешь (0:1), сгоришь, так и не успев дозвониться. Еле вырвалась, хорошо, что…» что-то отвратительно запищало, и она бросилась к сумочке ловить паразита; она очень гордилась своим мобильным телефоном: «новая модель — кое что меньше есть только у вашего бойфренда!»
— Кавказские перцы требуют обменять тыквы на лимон зеленой капусты, — говорит то, что осталось от пьяного путевого обходчика.
В тот вечер я, кажется, пьян не был. Я пытался незаметно коснуться ее шеи, сбивчиво и многословно (или был?) переводя на русский одну из вещей Йохансена, ужасаясь пропасти между понятным ей «далеко» и понятным мне «far away». В коридоре был свой интим, у двери мои «мартенсы» шептали что то неприличное изящным сапожкам, которые, нетрудно заметить, сохранили слепок с каждого ее пальчика…
— Перестань, я сама! — пришлось освободить ее ножку, но вместо того, чтобы обуться она повернулась к зеркалу лицом, ко мне — заголовком: «Губной помадой девушка-реставратор восстановила гламур, впрочем, так и не уничтоженный варваром в английских армейских ботинках».
Помню, я спустил себя с лестницы в безлюдный двор (good morning? good evening?), в котором бедняга-грузовик, похожий на одно из неряшливых безобидных насекомых, неутомимо уничтожаемых детскими пятками, торопливо сыпал себе за шиворот человечий навоз. Дворняга никого не нашла в капустных листьях у мусорного бака; кобель.
— Гуд, гуд, — подошедшего пса можно похлопать как мальчика из гитлер-югент, по мордочке.
— Фриц-диц, фриц-диц, фриц-диц, — за коробкой из-под вермишели («Сытно, вкусно, быстро!») погналась коробка из-под пылесоса («Юнкерс» — техника для жизни!»). Светящийся изнутри трамвай — гламурные куклы в подарочных коробках. Одна из них, Барби-доминатрикс (сегодня Кен был плохим мальчиком!), смотрела мне вслед с витрины седьмого этажа; за нижними окнами панельной коробки униформисты без сентиментов стягивали с парочки немодное весенне-летнее, собирая бедняг в последний осенне-зимний сезон: она — еще в летнем платьице, но уже в коньках, он — ждет своей очереди, деревенея на ледяном полу.
— На станции с ведром задержана женщина-смертница. Произведен отпрыск, — напомнила о себе голова профессора-дояра.
Представляю, как ты молчала при обыске, когда тебя похотливо ощупывали те, кто «были до меня». И мордочки этих торопливых сопляков, выросших в детсадовских колготках, когда они обнаруживали твой старомодный секрет – ты носила пояс и чулки. Я знаю, поджав ножки, ты терпеливо ждала, пока очередной югент на твоей тесной кухне напивался до героизма, подбадривая себя однообразными историями прежних якобы задержаний («помню, была у меня одна из Бердянска…»). Потом ты гасила свет, молча сносила любовные побои и, клацнув замком в ванной, смывала липкие следы его присутствия. И тогда, не боясь быть пойманным, я мысленно входил, не снимая ботинок, сбрасывал на пол окурки (за свидетелем пришлось убрать) и потрошил твою сумочку, высыпая на стол расползающуюся горку парфюмерно-канцелярского хлама. Странная брезгливость проступала и сквозь перчатки, становилось понятно, чем написан портрет возлюбленной Дореана Грея; вместо тебя старели невинные вещички: протершаяся пудра, изможденная женщиной-вамп помада и белая салфетка с кроваво-красной отметиной. Ве сходилось, точно такой же знак однажды вечером ты оставишь на сгибе моей руки. А утром, вытаскивая меня из похмельного коматоза, медсестра улыбнется, прохладной ватой снимет проклятие и поймает вену.
Ты молчала и теперь, глядя из-под лобья, как порношахидка Сильвия Сейнт (крашеная в черное!), неподвижная, если не считать чуть заметной жизни за щеками – набрала в рот воды не заметив рыбку.
— Что у тебя там?
— Э, — во рту оказалась розовая ящерица, к влажной спинке которой прилипла полуистлевшая мятная таблетка.
— По месту жительства женщины-смертницы обнаружены доказательства: четыре тыквы (младшей — три с половиной года) и небритый сожитель. некто Полевой Камдыр, — снова вмешалось то, что осталось после утреннего взрыва будильника.
Я все еще хранил в памяти привкус мяты (извернувшуюся ящерицу пришлось отпустить) и запах нейлоновых змей (погубивших Майкла Хатчинса и немало других пристарелых придурков), когда немецкий автомобиль (я узнал тебя в нем, ангел, по рыжим волосам) едва не уткнулся носом в троллейбус с моим распятием на поручне задней площадки. Так нас стало трое: Ангел, Хранитель и небритое Тело, упершееся волосатым животом в немецкий руль. Точнее — Ангел, Тело и Хранитель. Взглянув на меня сквозь витрину троллейбусного стекла, ты собрала пальцы в щепоть, словно собираясь перекрестится (левой рукой!), и, блеснув пилочкой для ногтей, стала вытачивать указательный пальчик. Так мы простояли с минуту, потом Тело обернулся, вслед за этим попятился и BMW, и на опустевшей асфальтовой сцене появилась коренастая женщина, принявшаяся теребить свисающие сверху троллейбусные молоки.

Я назначу тебе встречу у витрины, помнишь, рядом с кафе? Там за столиком мы говорили о будущем, но оказалось, что его нет — кофе был растворимым. Странно, правда? Как же его может не быть, если я точно знаю все, что будет? Я скажу: «Послушай, я же хотел как лучше, я пытался спасти, унести тебя до того, как ты перемешаешься в поездах, кишащих другими, до того, как дорогие каплеобразные автомобили вырвут навсегда то, что есть часть меня, до того, как крикливые кавказцы проиграют в карты твой панельный домик. Но теперь я знаю — ты женщина-смертница, как и остальные, безсмертниц не существует…»
Скоро уже половина девятого, опаздываешь. Ты накрасила губки и сунула в сумочку мобильный телефон, ты уже одета во все приличествующие сезону тряпки, но все еще не обута — дорогие сапожки стоят у твоих ног.
— Нет, что ты, я вовсе не сержусь, я привык к тому, что тебя никогда нет. Но я хотел сказать о другом: знаешь, я, наверное, живу в эпоху тотального перепроизводства — я могу дать намного больше, чем нужно…
А вечно двадцатитрехлетняя девушка, нелепо растопырив пальцы (из которых левый указательный спилен до основания), как будто демонстрируя кольца, которые она забыла надеть, не морщась и не вздрагивая от отвратительного настойчивого звона (неужели уже сработала сигнализация?), сквозь запотевшее стекло, согретое чужим дыханием, немигающими глазами смотрит на прижавшийся к витрине манекен