КАРРРУСЕЛЬ
(вместо предисловия)
Памятник блУдям чумнойбашкоютворный

Земля шар!? Кто такую ересь выдумал? Верно, те, кто про куммонизм ахинею развели? Земля, спроси дурака любого, имеет форму карусели. Такая огромная-преогромная каруселища, а одним словом сказать — КАРРРУСЕЛЬ. Крыша карусели — небо, а дощатое ее покрытие — твердь земная, на которой все и вращается вокруг оси. Вверху петушок ледяной — это Северный полюс. В нижней части — ди¬нама, которая карусели вращение придает, Южный, соответственно, полюс. В нижней части, как в кочегарке, мазут, копоть и вонь — чем не ад? Поэтому Южный полюс для земли важнее, оттуда и тепло, и энер¬гия разная и магнетизм с коммунизмом от чертей, которые записаны в житейской метрике пролетариями — орудием буржуазии против самих себя. Там и все «теории» зарождаются. Вроде известной, что «нынеш¬нее поколение людей будет жить при ком¬мунизме». Живет? Живут — те, кто грешил нешибко на этом свете и, недождавшись обещанного блага, на тот свинтил. Еще те при коммунизме живут, которые «свет¬лое будущее» приватизиро¬вали. Но последних единицы. Как и пер¬вых. Кто же ни в тот, ни в другой список не попал, те в «кочегарке» под каруселью и ныне «пролетарничают» у чертей.
А на КАРРРУСЕЛИ катаются те, кто еще живет-здравствует. Только одни кониками да слониками — тяжеловозами, а другие у них на горбу. Одни дураки, другие придурки.
Бред? Никакой не бред. Если коммунизма для всех нет, как обещано, было разными тео¬ретиками, значит и Земля не шар. Круглая, согласен. Что крутится вокруг своей оси, тоже верно. А что шар, убейте, не соглашусь. Если бы шаром была земля, то все бы на ней должно быть в гармо¬нии, иначе центростремительными силами все города и веси по вселенной разнесло. А тут нет — все прикручено к по-лу карусельному. Все коники и слоники крепко прикручены, а ез¬доки дер¬жатся за гривы их. Опровергните мои слова, мол, мол, все на Земле за счет силы тяжести дер¬жится. Опять не соглашусь. Сила то силой, но «слоников и коников» до такого каленья довели, что их только болтами и удержишь, чтоб они взлягивать не начали и «конь¬ками-горбунками» не уска¬кали в просторы Вселенной.
Крутится КАРРРУСЕЛЬ и все на ней без изменений. У чер¬тей в кочегарке план, сколько угля в топки бросать, потому и сутки двадцать четыре часа. Начальников у рогастых нет, потому они и не выдумывают всяких «ускорений и перестроек». Крутится «динама» и ладно. «Пролетарии» лопатами помахивают и хорошо. В подкарусе¬льи темно. Книг не читают работяги, в баню не просятся. Машут ло¬патами и все. Кормить их тоже не надо, они же бесплотны. Военный коммунизм с продразверсткой, а не жизнь.
А на верху тоже мало что меняется. И если меняется, то не в пользу «коников и слони¬ков». Кто был «конем», тот им и остался. Кто сидел на их горбах да шпорами со шпиглями в бока им наддавал, тоже не поменялся с ними местами. Даже, если и скинут какого пассажира, так на его место сразу двое других садятся. И «коникам» от всяких передряг нелегче. «Коники да слоники» грамотные. Когда наездников нет, они читают всякое разное. «Химию» знают и «физику». Потому и не ропщут, когда вместо одного скинутого приходится троих возить. Они знают из «наук», что «все течет и изменяется», а в природе дей¬ствует «закон сохранения энергии и материи» — исчезнув что-то, появ¬ляется вновь в удвоенном количестве. Как колбаса, например. Раньше ее мало было, потом и вовсе исчезла. Но, прошло некоторое время, и колбасой все магазины завалили. Одно смутительно, на вид вроде колбаса, а раскусишь — «химия научная», сплошные туфельки с инфу¬зориями вместо мяса да соя.
Раньше «коников» не пускали за кордоны «кочегарки». Не пускали и все тут, к тому же и дорого это стоит. Нынче разрешили, куда, дескать, хочешь, туда и пыли. Хочешь в Америку, хочешь в Ан¬тарктиду. Но, «по закону сохранений», такого быть не может. И нет. Не только по «Америкам» не поездить трудягам, но по своему «под¬земелью» не поездишь, ибо ныне билет до Владивостока стоит до¬роже, чем во времена запрета, на два порядка выше, даже с учетом, что и тогда надо было «подмазывать» «нужным людям».
Еще один вид «материи» есть на КАРРРУСЕЛИ — деньги. Особый вид «материи». Здесь уже совершенно другие «научные за¬коны», свое сохранение и изменение материи. Как они исче¬зают и по¬являются вновь, можно сочинить целый «труд». И «Капитал» Маркса в подметки этому «труду» не сгодится.
Но мне, дурню Сверчкову, «денежное природное законода¬тельство с законотворчест¬вом» неинтересны. Мне бы в «каруселеуст¬ройстве» разобраться малость. Видимую ее «одну чет¬вертую часть айсберга» разглядеть. Понять, почему одни на горбу других себепо¬добных ездят, как на ишаках, в придурстве до сути докопаться. Ни в коей мере это не с целью опорочить всех, кто на своем месте дело де¬лает. И не важно, политик ли это, строитель ли прораб или чиновник. На любом месте человек может и маяться дурью, и отдаваться работе всецело. Один за все своим «я» готов отвечать, и отвечает, другой прячется в тень, лишь бы не зацепило какой неприятностью.
А, кстати, есть такой прибор, который оценивает «дурацкие» качества человека. Его студенты изобрели и назвали «полиграфом ДЖИ». У меня кореш давний есть, такой же переселенец из краев се¬верных. Митька Баранов. Мы с ним у изыскателей познакомились. На Волгу перебрались в разное время, независимо друг от друга. Только он сразу к плотницкому да столярному мастерству пристроился, кото¬рое ему от дедов и прадедов перешло. Знатные штуковины выделы¬вает из дерева. Я даже рассказ написал, как бы от Митиного имени:
«… И В АФРИКЕ ДУРАК

«Иван» — он и в Африке дурак. И, если в тамош¬них «сахарах» он мало своей ду¬рью от пиг¬меев раз¬нится, то у себя в стране и вдвойне, и даже втройне дурен. Вот и я — Митя Баранов — плотник ныне, физик по образованью, но иного на свой счет и пред¬ставить не могу. Еще в школьные годы, когда в промежутке меж хоккеем, футболом, «гоняньем собак» и прочей балбе¬сью, умудрился довольно успешно выступать на олим¬пиадах математических, прилепился ко мне ярлык дурацкий. Учитель математики, глядя на мою нигде¬неуспеваемость, как-то и влепил мне сей приговор по¬жизненный быть дураком, слава Богу, не придурком. По мне все-таки лучше уж дураком, нежели «при ду¬раке», ибо категории дурь и придурь диаметрально противоположны — вторая от отсутствия ума; пер¬вая же, наоборот, от излишеств оного. Если первая сулила из¬веч¬ную тягомотину сведения концов с кон¬цами, то вторая — есть незыблемый фунда¬мент бла¬го¬получия и процветания.
— Надо ж так природе сотворить, чтоб такому дураку, такую умную голову приклепать, — и, как бы жалея меня, добавил, — Хлебнешь, ты, лиха с ней…
Не ошибся бывший фронтовой разведчик. Пони¬мал он толк в людях, и вся их за¬душевная суть вырисо¬вывалась пред ним, как на трофейных топокартах, которые, как известно, намного точнее на¬ших ген¬штабовских были.
Но чем старше я годами, тем меньше дури-изь¬яну стесняюсь и ропщу на малопри¬ятное свое псевдо¬ефрейторское звание. Больше убеждаюсь, идя по тер¬ни¬стому пути недоумка, что без нас — дураков ничего бы не состоялось в стране. И, если в масштабах вели¬ких строек рас¬сматривать сей вопрос, и в частном случае, когда ра¬ботал в конструкторском отделе на военном заводе, где за почти условный оклад в сто с небольшим рублей такое сотворяли, чего ни один ум¬ник заморский за свою лягушачью зелень и в сто лет не сладит. До того радостно при этом, таково на душе легко было, что казалось – ничего в жизни кроме ра¬боты и не требуется. Так и было — и работе рад, и ра¬бота любит. Чем не портрет дурня? В натуре…
А переменам, как радовались. Только от изли¬шеств ума можно было поверить, что две банды — ГКЧП и ельцинская счастье народное и благополучие отвоевывают. То же и потом было, когда из танков палили неизвестно кто и неизвестно по кому. Мы же дурни друг на друга кида¬лись, чуть в хари не цепляясь:
— Ельцин за народ…
— Хасбулатов за народ…
Сейчас лишь ясно окончательно стало, что их «народ» не в России живет, а на дачах рос¬кошных обитает да те, что в силу своей придурковой выверт¬ности около нужных «тел» оказался. Остались в ре¬зультате дураки в дураках, а придурки при ба¬рыше.
И жить бы нам дуракам в дружбе и согласии, может, гамузом то легче. Так нет, всяк на свой манер хочет жизнь настроить. А, если и видит дурак дурака, то только издалека.
Ну, например…
Иду я вечером с работы (уже не физиком был, а лишь числился в своем кон¬структорском отделе и фактически плотницкую премудрость осваивал, кото¬рая, слава Богу, еще тепли¬лась в генах слабенькой светочью, заложенная когда-то дедом – он-то и по имени Иваном был, и плотником знатным.) А перед тем с напарником после трудового дня выпили чуть. И заспорили – можно ли сбить нашими зенитными ра¬кетами образца 60-х годов американскую «неви¬димку»? Не до чего, естественно, не доспорились, ибо доказывали одно и тоже, но по-разному.
— Если наших парней посадить за пульт лока¬тора, то собьют они «невидимку», — доказывает това¬рищ.
— Не сбить югославам ту «невидимку»,- возра¬жал я – у них толку не хватит.
Однако ж хватило, как после выяснилось. И не только у югославов. Вон, уже даже бра¬тья-хохлы су¬мели воздушную цель поразить, правда, гражданский ТУ, но опять же с евреями, потому себе в заслугу то поставят, и вечно будут гордиться – во, как мы мос¬калям с жидами впендюрили. Сало у хохлов не только наркотик, но и эквива¬лент мозгового вещества. Чего уж тут….
И вот в таком полублагостном настроении ше¬ствую по улице своей полудере¬венской. А как еще ее окрестить – название, как у городской есть, вполне приличное и звучное; асфальт по¬середине, но дома все частные с палисадниками под окном и кус¬тами сирени да георгинами в тех садиках.
С напарником так ни до чего и не дос¬порили. Ра¬зошлись Я в одну сторону, товарищи в другую.. Фо¬нари редкие вдоль улицы тро¬туар почти не освещают. И сам тротуар – местами асфальт, а где и деревян¬ный. Кое-где – вообще тропинка средь травы петляет.
Навстречу мне две мужичка.
— Дай закурить…
Дал.
— А спички есть?
И прикурить дал. Они же дурни с золотой рыб¬кой, что ли перепутали меня – третье жела¬ние:
— Слушай, мужик. А у тебя выпить…
Договорить я им не дал. Рядом с палисадником стоял. Штакетнику вырвал и хлобысь одному по кум¬полу.
Товарищ его в бега сразу. А пострадавший за башку схватился, нагнулся и давай орать благим ма¬том. Я от испугу штакетнику отбросил, успокаивать кинулся по¬страдавшего. За плечо его взял, трясу:
— Чо, больно? Чо, больно, парень…
Тот затих, башку поднял. Хозяева дома, у кото¬рого незадача эта приключилась, свет за¬жгли. Сквозь штору слегка осветило мужичка. Успокоившись, он и спрашивает меня:
— Ты чо, дурак?
Наконец-то. Разглядел. А сам — не дурак ли? На-до было сразу по башке то вда¬рить. А они — заку¬рить, прикурить. Вот и «прикурил» я им. Явно дураки, явно свои по духу мне.
Парня успокаиваю:
— Пошли, «примочки» возьмем.
В ближайшем ларьке ночном купил бутылку вод-ки. В скверик зарулили. Ох, как славно посидели.
За жизнь поболтали. Парень тот Никола — на Севере геодезистом работал. Он меня и на¬доумил с ним в изыскательскую экспедицию устроиться на ра¬боту. Визиру они под будущий га¬зопровод рубят.
У меня руки то к топору привычны, какой физик не мечтают стать лесорубом. Еще и ка¬тегории «В» и «С» водительские. Я к ним шофером и устроился. Но делать все приходилось — и визиру рубить, и на ручном бурении с геологом покорячиться, и с гидро¬геологией не одну реку пообмерил глубиномером, и с рейкой на нивелировке да съемке тахеометрической побегать до¬велось.
Привожу «колхоз» изыскательский к месту ра¬боты, машину бросаю и за ра¬боту — уже их берусь. Числа 30-го каждого месяца бригадир наряды едет закрывать в контору, а мы до 10-го числа на отгулы уходим. Зарплату за предыдущий месяц нам прямо на трассу привозили с какой-либо оказией или переводом по почте присылали. Славные ребятки — изыскатели. И, как я, дураки круглейшие. Зарплате рады, работе еще больше…
А однажды привезли в бригаду электронный та¬хеометр. Очень производитель¬ная штука. В бригаде нашей топограф — он же и бригадир — мужик уже по изыскатель¬ским меркам в годах, под пятьдесят (до 60 они на Севере почти не доживают). И так, и сяк тот прибор крутит, но куда уж разобраться мухоморке в тон¬костях устрой¬ства его. Жалко мне стало его.
— Дай,- говорю — Степаныч, покумекаю.
Тот вздохнул, будто гора с плеч.
— Ну, ко, Мить, попробуй. Мне старому не совла¬дать с премудростью.
Почитал я инструкцию по эксплуатации; прибор так сяк покрутил. А утром уже и за дело взялся: ход теодолитный (заодно и нивелировку) погнали — произ¬води¬тельная штукенция этот тахеометр. Для меня он вроде игрушки – «тетриса». Но по¬сле этого напрочь в топографы пере¬квалифицировался. Как в поговорке: нам все равно – что куда подтаскивать, кого откель оттаскивать…
Год так прошаромыжничал. Мне даже в трудо¬вую книжку занесли, что, дес¬кать, переве¬ден топо¬графом из шоферов — и зарплата поболее, и былая об¬морожен¬ность дурацкой оптими¬стичности на время вернулась.
Эх, и дальше бы так. Но не судьба…
Распалась-ликвидиривалась экспедиция. Головная контора в Питере находилась. Ее и ос¬тавили, а прочие филиалы закрыли. Увольнять меня не уволили. Но по всякой нужде в Питер ездить не с руки мне бы было.
Поработал я в Архангельске на переходе газо¬провода будущего, где он пересе¬кать должен реку Се¬верную Двину с осени до весны в том месте, где фильм перед тем снимали, как американцы бочку со спиртом подкинули трескоедам тамошним. Неда¬леко от де¬ревни Боброво (в конце фильма создатели фильма «благодарят» за помощь жителей указанной деревни в создании ки¬нематографического детища) да и рас¬счи¬тался, велико сожалея. Опять в халтурную от¬расль по¬дался — то в Казань, то в Мо¬скву. Но про свою физическую образованность помалкиваю, ибо не лю¬бят хозяева, когда работники ученее их, что, впрочем, обычно.
Хозяева, они, как военные, между химией и фи¬зикой разницы не видят.
Сколько физиков знаю в разных отраслях рабо¬тающих, если учились в ВУЗах, где были военные ка¬федры, то непременно имеют все звания офицеров за¬паса химиче¬ских войск. А мы же дураки. Как кость в горле с нашей грамотностью да оптимизмом беспор¬тошным…
Уж, какими нас байками дураков и не потчевали во все времена. Емелька Пуга¬чев воевал сна¬чала, мол, за народ, волю ему надо дать, сердечному, а чуть власть обрел, велит величать себя Петром. Третьим. Два предыдущих не ме¬нее над людьми поизга¬лялись. Первый, покуда «окно» рубил, столько народу в боло¬тах потопил, не всяк враг столько пагубы на людей наведет. Второй поменее начудил. Но лишь потому, что пра¬вил ничтожно мало. Про нынешние времена уж молчу-помалкиваю. Рот откроешь «омманы» пере¬числяя всякие, не закроешь, покуда челюсть не сведет. Но как эффектно все заиначено: земля народу, а народ под барина; ваучеры опять же народу, а собст¬вен¬ность барину тому же. В сказке только мужику «ко¬решки» да «кочерыжки» съе¬добные. В жизни нао¬бо¬рот все — людям ботва да солома, а «родине» в закрома картофель и пше¬ница…
По мелочам так на каждом шагу обмишули¬вают. Я, когда из Питера уезжал, уволившись, в такой «обмишур» попал, что не описать, грешно. Обидно, но до того показательно.
С мужиками—изыскателями попрощался, на по¬езд тороплюсь. С билетами ле¬том плохо — всем из¬вестно. Пришлось взять билет до Москвы. Да еще на поезд, кото¬рый на Курский вокзал прибывает. А мне дальше с Ярославского ехать. Но подумал, раз есть поезда, которые с Питера на Курский вокзал прибы¬вают, то может, есть и те, которые с того же во¬кзала на Киров отправляются. Я в столицу среди но-чи при¬бывал, перебраться на Ярослав¬ский до утра проблема¬тично. Но лишь бы ехать, а там — куда-ни¬будь приедем…
В дорогу газетку купить решил. К киоску завернул, там кроме га¬зет еще всякую нужную и ненужную дребе¬день продают. Газету приобрел. И, гля¬жу, средь той дре¬бедени часы «Сейко». С браслетом, сразу на руку цепляй и красуйся – «это, милка, не часы, а це¬почка для красы» — почему-то вспомнилось присловье. С календариком, числа месяца в квад¬ратике выявляются, каждый день, меня¬ясь согласно течению времени. Цифры на цифер¬блате араб¬ские, а не палочки, из которых, будто слова срамные на заборе, как и любо мне.
Покупаю часики те. Девица, что в «скворешне» сидит, нахваливает:
— Берите… Хорошие часы… Батарейки на два го-да хватает.
Я уши то поразвесил. Приобрел «сейку» эту. В поезде на вторую полку взо¬брался с газет¬кой. Ста¬тейки читаю разные, кроссворды гадаю-разгадываю, а сам — нет-нет и на часы взгляды¬ваю, дивлюсь обнове. Дотаращился на «диво», встали ча¬сики мои.
Вот прощелыги, думаю, со старой батарейкой подсунули часишки то. На ма¬лом, да надо обмануть. Что за народец…
Пришлось припрятать часы. Не приведи Бог — кто время спросит. В Москву по¬езд прибыл в два часа ночи. И поезд на Киров сеть – «Мала¬хит», но где-то в полдень отправляется. 10 часов по вокзалу болтаться. Но билеты на этот поезд были. Можно, конечно, утра дождаться, когда метро от¬кроют, и переехать на Ярославский вокзал. Но где гарантия, что там билеты купишь на более раннее время.
Поразмыслив так, приобрел билет на «Малахит» и стал в ожидании отправле¬ния, по во¬кзалу круги на¬резать.
Часов в восемь ларьки всякие открываться на¬чали, которые на ночь замыка¬лись. Нашел и часовую мастерскую. В окошко «Сейку» свою сунул:
— Батарейку, не поменяте ли?- спросил.
Мастер часы взял. Хмыкнул под нос. Головку ча¬сов покрутил. Затем к уху «сейку» поднес, послушал. И обратно мне протягивает:
— Мы, мужик, в механические часы батарейки не вставляем…
У меня от такого оборота и челюсть отвисла. Взял я, псина побитая, часики, покрутил за¬вод до упо-ра. Число посмотрел, как есть — правильно показы¬вают — седь¬мое. И удалился. В па¬мять о том дне они так и показывали число — седьмое. Не забы¬вай, мол, ду¬рачина свое место, за¬служенное под солнцем. Я и не забываю. Благо, солнца всем покуда хватает, даже и на нас ду¬раков. Только вот, говорят, озоновые дыры поя¬вились на небе вредные для здоровья, где солнце не¬щаднее печет и жжет. Вот бы надоумил, кто придурь вселенскую приватизировать «дыры» те. Теорию та¬кую преподать, мол, в «дырах» озоновых благо для че¬ловека. И частную собственность на них ввести. Если же не будет такой теории, то будут нами, дураками, те «дыры» небесные заты¬кать…
Как же не хочется, даже дураку, быть затыч¬кой в какой-либо «дыре». Черной, озоновой, заднепро¬ходной или еще какой…
А может создать партию дураков, которые бы лоббировали интересы всего трудящегося дурачества. Но получится ли? Не влезет ли в первые ряды оной придурь снова, им ведь лишь бы руководить? И опять дураки в дураках останутся. И видно не перепахать нам свое «поле чудес»…
Как не крути, а, видать, на роду каждому напи¬сано, кем быть. Кому дураком, кому при¬дурком. Мо¬жет, где в племенах африканских водятся иные эк¬земпляры чело¬веческие, которые дубинкой прокорм се-бе добывают либо с по¬мощью палки-копалки ко¬решки откапывают. Не за¬думываясь над тем, как бы нако-лотить поболее дичины, на¬рыть побольше ко¬решков, насоби¬рать вершков, ибо знают, дичь протух¬нет, ко-решки-вершки позасохнут.
Мы же сами не знаем, чего ждать от жизни. Неурожай — беда, с голоду пом¬рем. Урожай небывалый — еще больше беда, потому что все равно голодать бу¬дем, так как, что соберем — все сгноим. Были неучами — Ломоносова хватило на всю науку, Пуш¬кина, на всю культуру. Ввели поголовное образование и опять неза¬дача, что с ними с образованными делать. От переиз¬бытка бегут за гра¬ницу кто поушлей да попронырли¬вей.
Хоть бы один какой умник к нам заявился. Не бе¬гут к нам — хоть убей. А если прибежит кто, сразу же такого надо либо за решетку (агент ЦРУ явный), либо в пси¬хушку, своих дураков некуда девать.
Я вот тоже от нужды и хандры прикинул, что трудом честным себя про¬кормишь, но не хочется на одну кишку ненасытную пахать. Воры у нас толь¬ко и жи¬вут. Что бы, думаю, ук¬расть. Вспомнил, дядька Ефим Иваныч подворовывал.
Он кочегаром на ликероводочном заводе рабо¬тал. Вы уж сразу и подумали. Не тащил он водку и равнодушен к ней был и остается. Но вот печка у не¬го разваливаться стала. Добрая рус¬ская печка. Как без нее в своем доме жить.
А прижимист дядька Ефим, отмечу. Денег на кирпич жалко, а прикупить с тысячу штук надо. На заводе что-то пристраивать хотели. Кирпич завезли — красный, хороший кирпич. Прямо так и просится, чтоб в печку его уложить. Но как взять. Вы¬писать — так не конторский клерк; украсть — так не снабже¬нец; распорядиться, чтоб вывезли – опять же не ди¬ректор.
Кирпич меж тем лежит штабелем аккуратным, взор так и притягивает. Про строительство забыли. И лежит он — близко локоть, да не укусишь. А надо… И это кто не укусит? Ефим Ивано¬вич? «Укусил» таки. Полторы тыщи штук. Не один Коппер¬филд или Каш¬пировский такого фо¬куса не провернет, чтоб мимо сторожей с собаками злющими воз кирпича умыкнуть. Думаете, подпоил сторожей, псов прикормил. Нет. Я же упомянул, прижимист дядюшка. Но свое про¬вер¬нул. Запросто.
Работал он посменно. На работу «тормозок» приносил в полевой сумке. В одно отделе¬ние ее хлебу¬шек, яйца или еще что-либо из съестного поло¬жит, в другое — бу¬тылку молока. «Тормозок» приничтожит, сумка пустая. В каждое отделение по кир¬пичу поме¬щается.
Если со смены идет Ефим Иваныч в восемь утра, кода конторские на работу шлепают – один кирпич в сумке несет; если вечером, когда начальство уже по домам разошлось — два кир¬пича в сумке тащит. За два года на печку и натаскал кирпича та¬ким образом. И еще на прочие нужды осталось.
Я про дядьку вспомнил. И начал на заводе со всякой аппаратуры детали разные выковы¬ривать. За месяц мешок целый всяких разъемов, релюх и прочих радиодеталей, в которых се¬ребро и другие драгоцен¬ные металлы содержатся, домой натаскал.
Затем узнал, кто их скупает. Мешок на горб за¬кинул, и сдавать пошел это добро.
Мужик — харя колесом, прическа полунаголо, на руках всякая дребедень из колец и пер¬стней. Стал он перебирать добро. Вижу — сначала глазенки вспыхнули. Но тут же на себя равно¬душие нагнал.
— Это все хлам. За сотню рублей возьму, — гово¬рит.
Меня аж передернуло.
— Да тут знаешь, сколько всего. И серебро, и платина…
— Ты кого учишь-то, мужик. Я лучше знаю. В бизнесе уж не первый год.
— Ты в бизнесе не первый год. А я физиком все же немало проработал. И диплом у меня «красный» — воз¬мутился. Но он прервал меня.
— А вот у меня на третьем курсе университета документы украли: и студенче¬ский, и «за¬четку», и паспорт. Плюнул на университет. Сейчас, видишь… — с этими сло¬вами руки в карманы шаровар своих сунул и оттуда деньжищ, полные загребала вы¬тащил. Мне не один год чертоло¬мить надо, чтоб столько зарабо¬тать.
А мужик продолжил:
— Так что не выпендривайся со своим «красным» дипломом. А лучше затол¬кай его, — на мешок указал — вместе с котомкой себе в задницу.
Будто помоями облитый, побрел я ни с чем. Ме¬шок на горбу тащу. Плююсь, матерюсь про себя. До мусорки дошел и зафитилил ме¬шок в контейнер, пусть бомжи порадуются.
Мне ж не пристало пресмыкаться и унижаться перед всякой поганью.
И воровать, тоже не пристало. Уж лучше в ну¬жде — голодным, но гордым — как говорят. Может, и правильно говорят…
Я, Митя Баранов, плотник. Физик. Дурак, об этом мне чаще других жена напо¬минает. Еще сын взрастает. Какую избенку с ним построили на даче — загляденье. В точных науках пацан волокет преиз¬рядно. На городской олимпиаде по физике первое ме¬сто занял. И самой физикой Земли увлечен. Новые ви-ды энергии открыть мечтает. И откроет ведь, бо-юсь. Только тут его и ждет подрастающий рыжий приватизер¬щик, чтоб заграбастать эту будущую энер¬гетику.
И горько мне. Горько, что неизживно ПЛЕМЯ ДУРАКОВО. Но почему так мила мне улыбающаяся рожица мечтательного отпрыска?»
Сын Митькин, Борька, студентом стал. И, как все молодые, на компьютерах по¬мешан. Замыслили они создать «искусственный интеллект». Получилось у них, как в сказке, «по¬шли, не зная куда, не ведая за чем». Корпели-мучались над своим «интеллектом» и повер¬нуло их совершенно в неизвестное направление науки, которая изу¬чает интеллект вполне материальный и человеческий. Декан у них со¬вершеннейший тупица, по их словам, достал всех. Еще из тех, кто по спортивно-комсомольским «заслугам» «выдвинулся на руководящий пост». Гонору и пустозвонья много, а путнего чего и не услышишь. Вот студенты и удумали интеллект его оценить. Программу составили для оценки данного человеческого показателя. Но в нее надо множе¬ство данных о че¬ловеке ввести. Где их взять? А тут перевыборы де¬кана. Кроме упомянутого, еще три претендента. Вот и собрали у всех четверых данные для своего «полиграфа ДЖИ». Что такое «ДЖИ»? Я точно не помню, хотя мне Борька и говорил, что-то про должностной интеллект. Загрузили студенты данные нужные в программу. Резуль¬таты получили, распечатали и в конверт запаковали до выбо¬ров, чтоб получить объективную оценку своим исканиям. На выборах дейст¬вующий декан проиг¬рал, а выбрали того, кто потешным шел на вы¬боры, для «альтернативности». Студенты после вы¬боров при участии солидных дядек конверт распечатали, а там результат сногсшибатель¬ный! Именно «статист» и имел максимальный (под 80%) рейтинг и рекомендацию занимать пост руко¬водителя в научном учреждении. А что же декан бывший? Рейтинг меньше 10 % и рекомендация быть вышибалой в «чепке». Именно в чепке. Студенты и ресторан, и бар, и казино, и ночной клуб ввели в набор всех видов деятельности и пред¬приятий. «Полиграфом» все восхищаются. Посетил университет, в ко¬тором Борька учился, губернатор. И ему «дивную машину» показали. Тот мужик азартный, сразу же всех замов и себя через «полиграф» пропустил. «Умная машина» всю правду высказала про чиновную братию. Коэффициент интеллекта ниже 20 процентов у всех, а у пер¬вого заместителя и вовсе близкий к нулю. А рекомендации? Губерна¬тор человек добрейший, как попал на высокий пост, неведомо. Ему «машина» предписала идти воспитателем в детское дошкольное уч¬реждение, заму с «нулевым интеллектом» следовало работать бойцом на мясокомбинате. Два других зама должны были бы идти надсмотр¬щиками в тюрьму, хотя это и без «машины» ясно – куда еще отстав¬ные военные годятся?
После этого студентам приказали «полиграф» уничтожить и никому не показывать, чтоб не произошло «потрясений». Программу парни не уничтожили, приспособили его в кадровом агентстве для подбора работников на различные должности.
Я тоже свою подноготную узнал. Горьковатая, но, правда. Интеллектуальный уровень невысокий, чуть более 30 %, но что успо¬коило, так это рекомендация работать экспертом в об¬ласти техноген¬ных и природных катастроф. Что это такое я не понимаю, но верю, что там бы мой практический опыт геодезиста, маркшейдера и ра¬диофизика очень бы пригодился….

Затеял однажды дело торговое. Тут то, думаю, уж никто не подкатится ко мне. Но од¬ному во всяком деле несподручно. Взял в «долю» вдовушку. Толковой показалась бабой. Еще и при «должно¬сти». Рассудил так, что сам я буду дела вершить, а она по кабинетам всяким бумаж¬ную волокить потащит. Интерес у нее есть. Как она ска¬зала, зарплата маленькая, а ей еще «сына поднимать» надо.
Говорить бы не стоило и так ясно, но как без «лыка в стро-ку»? Прогорел. Не оттого, что бестолково дело организовал, а в ком-паньонах своих — убЛюдушке да сыночке ее убЛюдовиче — ошибся.
Дело правлю, надо его расширять. А компаньоны стонут, «кушают впроголодь». Успо¬каиваю, мол, потерпите сердешные. Раз¬вернемся, наладится тогда питание и все остальное. Будет «и кофе, и какава с чаем». Вроде угомонились. Месяца два или три молчат. И тут обнаружилось! Оказывается, это парочка «Людей» за моей спиной ко¬пошиться начали, а под меня «тихо нарыли» яму немалую. Стал вни¬кать в суть «махинаций», кругом в дерьме.
Что делать? Стал дело сворачивать. Компаньонам предло¬жил, чтоб убирались от меня подальше и никогда ближе, чем «на со¬бачий лай», не подходили ко мне. А они к этому времени во вкус во¬шли, «питаться стали нормально». Почувствовали деньги немалые, и голова кругом пошла. После моего условия вся халява у них рушиться стала. На дыбы. УбЛюдица по телефону кар¬кает: «Работать не дам….. Жить не д. — дам…. У тебя, смотри, дочери….». Послал ее подальше. Уб¬Лю¬дыч по телефону звонит пьяный и тычет мне: «Ты, конь с яй¬цами, пахал, и дальше будешь па¬хать, иначе….». Смолк. Друган у не-го трубку перехватил и тоже: «Слушай, ты, мужик…. Эт-то…. Ты, по-пал. Причем, на крупную сумму….» Я трубку положил. Через неко¬торое время снова теле¬фон трезвонит. Уже девица некая ко мне новые требования выговаривает: «Отдавай, документы». «Ка¬кие?» — спраши¬ваю. Та и сказать не знает что. Все же выдавила что-то из себя: «Тол¬стые и важ¬ные….». «Приезжайте….» — сдаюсь.
Минут через двадцать под окном машина, слышу, сигналит. Вышел на балкон и сверток им швырнул. Обрадовались придурки. Я в комнату вернулся. Через минуту мат на весь двор по¬слышался. Я мне что? Просили. Я отдал. Кто скажет, что «Хрестоматия по истории КПСС» тоща и документы в ней неважные?
И так с пятого на десятое сложился этот ПАМЯТНИК ЧУМ¬НОЙБАШКОЮТВОР¬НЫЙ…..
08 июля 2005 г.

Артель
ДуРаКоВ
(из записок маркшейдера Сверчкова,
видевшего и видавшего — ЭТО)

Ну, времена. … Ну, нравы…
Избитая фраза — скажете. Мол, в каждом веке кто нибудь, да про¬из¬несет сие вос¬клицание, дивясь жизни российской. Но других-то слов не находится. И, если раньше редко так свое изум¬ление выражали, то ныне с языка не сходит оно — так и вер¬тится, так и вертится.
Ну, вре¬мена… Ну, нравы…
Жаль, никто читать не станет, а то сидел бы месяц в вах¬товом по¬селке и пи¬сал без оста¬новки, прерываясь лишь для сна да еды, фразу эту. Прочие слова стали вроде воробья, кото¬рого выпустишь, а он па¬рит-порхает над засне¬женной тайгой и пропадает точечным эхом, уда¬ляясь и пропадая в белом мраке северной зи-мы.
Ну, времена… Ну, нравы… Да — отстань, ты — судорога сло¬весная — о деле толковать надо.
А я о чем талдычу? О нем ведь. И, обе¬щаю, согласно принципу ка¬надских лесору¬бов – «в лесу о бабах, с бабами о лесе» — не упоминать бо¬лее восклицаний о нравах — все о них и без ме-ня могут судить; а также не хаять наше время — в нем жи¬вем, как известно, и не выбираем кото¬рое… И даже посмею всту¬питься за него — не все так беспро¬светно. Еще — благо¬дарю Бога, что сподобил меня жить во вре¬мена пе¬ремен. До того это за¬нятно, что хочется, все, забросив, писать и писать о нем — не только хулу, но и то, что есть, то, что ви¬дится…

Все нынче, кто не ленив или ленив, но работать не хочет — в бизнесмены да пред¬прини¬матели подались. А куда еще, коли ничего не производим, или произво¬дим то, что никому и даром не нужно. Если же производим нужное, то продает это «нуж¬ное» не тот, кто производит и соответственно деньгу за то¬вар се-бе грабастает. Берите, говорят, себе, сколько хотите, сколько утащить сможете — а где взять не ска¬зали. Работайте, опять же при¬зывают, на процветание страны, а про себя забудьте. Как в былые вре¬мена – «светлое бу¬дущее» стройте, но — не обес¬судьте — на всех его при дележе, («прохвостизация» — по науч¬ному) не хватит.
Люди, запутанные всякими «идеями», не знают, за что схватиться, чтоб на про¬корм себе дос¬тойно заработать — нет та¬кой возможности. Но хочется. И начинаем изо¬бре¬тать та¬кое не¬суразное, что «вечный двигатель» не кажется крамольным в свете «но¬вейших идей». На са¬моокупаемость школы, ин¬ституты, уни¬верси¬теты переводим. Из которых выходят полуобу¬ченные по¬луспециалисты с полукуп¬лен¬ными полудипломами, которым це-на опре¬делена уш¬лыми торгашами в подземных переходах — сколько запла¬тил, на столько ума тебе и отвесят…
Только чиновная братия от самоокупаемости открещива¬ется. Не надо, мол, этого им. Ок¬лады бы подняли — «на бед¬ность» — и достаточно, а то приходится и взятки брать, и на сто¬роне подшабашивать. Но «бедность» эта известна — скорее от не¬насытно¬сти она. И по¬тому никаких бюджетных денег не хва¬тит, чтоб утробушки их наполнить. Даже, если каж¬дому чинуше по соб¬ственному «Газпрому» выделить во владение вот¬чинное…
В городе горняков и металлургов — назовем его условно Ж… — жизнь не лучше и не хуже, не¬жели в других ему подобных и неподобных. В меру жулья откровен¬ного, в меру тихого; в ме-ру работяг, в меру трутней и бездельников; в меру пьяниц и трез-вен¬ников; в меру бичей-бомжей; в меру людей нормальных, в меру и ненор¬мальных.
Как во всяком приличном по размерам и статусу, есть в го¬роде. Ж… и псих¬боль¬ница. А как без нее? В ней соответственно непременные для всякого дурдома – «Напо¬леон», «Ле¬нин», «Гит¬лер» и личности более мелкие в историческом мас¬штабе. По¬следнее время к ним добавились «лич¬ности» из новейшей исто¬рии. Была Ирка-дура, теперь Ирка-Така¬мада; был Толя Рыжий — теперь сами знаете, кто; в по¬следнее время два «Ельциных» объя¬вились, «Горбачев». Путина — пока нет. При власти. И к то-му же служил ведомству извест¬ному, с которым шутить мало, кто решится, даже самый по¬следний дурень.
В клинике своя жизнь. Такая же кипучая, как и за стенами ее. Но только ис¬кажена чуть, как в старом телевизоре, у которого сбита настройка и лица, поэтому кажутся вы¬тяну¬тыми ко лбу, выпук¬лыми по щекам и приплюснутыми по подбо¬родку. Но кро-ме па¬циентов клиники, есть и обслуга многочисленная — врачи, сани¬тары — за жалкое жалова¬ние (Именно «жалкое» — от жад¬ности и «жало¬ва¬ние» — от той же жадности, но возве¬денной в квадрат) присматривающие за бы¬том и ухоженно¬стью заведения и его обита¬телей. Еще есть работ¬ники «котлопункта» — тоже по¬лучают жалование, но уже к жадно¬сти известной общепитов¬ских кор-миль¬цев – как же без них родимых «математи¬ков», знающих два действия арифме¬тики — де¬ление да отнимание, ибо про¬чие знать не обяза¬тельно — когда делишь да отнимаешь, у тебя в мош-не соответственно прибав¬ляется и умножа¬ется.
Сами психиатры в былые времена к старости сами начи¬нали походить на своих кли¬ентов – так же хихикали и щурились; жесты от подопечных перенимали невольно — знать, всякая бо¬лезнь за¬разна — что грипп, что шизофрения; в сло¬вах не¬связность появля¬лась. Ныне ж на моло¬дых стала дурь нападать.
А как иначе — жизнь ускорила свой темп. К ускорению плюс перестройка — и не вы¬держи¬вают слабые молодые мозги. Взять Главврача клиники — Геннадия Анд¬реича Не¬сюка¬нова — на вид муж¬чина в рассвете сил и лет, едва за сорок ему. Чист, опрятен. С пациен¬тами мягок, доброже¬лателен. Но что-то и в нем появи¬лось странное — движения рук, что ли из резких дерганными ста-ли; взгляд вдруг ку¬да-то уплывающий в не земное. Да и как тут не свихнуться — полнейшая разруха в заведе¬нии. Из клиники вый-дешь — а там, про¬стите, что? То же самое, а то и хуже. В кли¬нике на каждого дело заведено, где ука¬зано — чем болен человек, на ка-кой почве сдвиг в го¬лове произошел и, какую проказу жать от не-го можно. А по дру¬гую сто¬рону палат те же лица, но диаг¬ноз, ес-ли и поста¬вишь кому, то вмиг схлопочешь за него. Да и па¬лат не хватит – если всех ныне поме¬шавшихся умом ле¬чить при¬няться…
Впрочем, и тут оговорка нужна — прок есть, но не всем. Вины в этом законов нет — их ру¬гать, что в зеркало плевать. Дураку это по¬нятно. И, если ему «проку» от тех зако¬нов да кодексов разных не отва¬ливается, он и не блюдет их, заме¬няя своими не писан¬ными — выраженными с по¬стулатной точ¬ностью ¬- многочисленными послови¬цами и пого¬ворками про дурака…
Еще одна забота у Главврача — больные от бескормицы доходят вследствие упомяну¬той «арифметики» с продуктами пи¬тания в столовой клиники. Стены ва¬лятся. С потолка штукатурка пластами отваливается, уже не одну и без то¬го дурью башку по¬било. Водопро¬вод гнилой. Кана¬ли¬зация забита. Тепло от батарей — самое минусовое, не греет. Как все про¬блемы решить? Нет спа-се¬ния, вроде.
Тогда и пришла Геннадию Андреичу мысль — припахать часть пациентов, пусть не полная са¬моокупаемость получится. Хотя бы часть расходов трудовой по¬винн¬остью по¬крыть. Боль¬ницу на заработанные деньги не отремонтировать, но хотя-бы прикормить до¬ходяг слегка, чтоб не тенями шлындали по кори¬дорам кли¬ники.
Город Ж… славен горняцкими традициями и народом со¬ответствующим пе¬репол¬нен, но процент помешанных на тысячу жителей города в нем не отличен от среднестати¬стического.
Потому многие обитатели дурдомишка имеют горняцкие специальности – явная анома¬лия. Этим обстоятельствам и решил воспользоваться Геннадий Андреич.
Опыт работы на горном предприятии у Несюканова имелся — по молодости работал он в медпункте у золотодобытчиков, ко¬гда проходил практику студентом. Попасть в артель зо¬лотодо¬бытчиков было трудно — дело денежное – брали за ум да сметку, за руки, из нужного места расту¬щие. У Гены ничего этого не бы-ло. Но был дядюшка — член чего-то партийного — в обкоме слу¬жил и с какого-то боку золотодо¬бычу опекал. Племянника и при¬строил сезон поработать в ар¬тели. Денег племянник заработал преизрядно, а работой не перегружен — люди в артель под¬бира¬лись крепкие и работящие, практически не болели. По мелочам об¬ращались — простуда, зуб¬ная боль или травма мелкая (крупных травм при Несюканове в ар¬тели не случа¬лось — Слава Богу).
Вот в артельное дело и надумал Геннадий Андреич вкли¬ниться со своими дурнями. Дядя к описываемому времени пен¬сионером на даче ковырялся да на дворе доминошничал, но больше с удочками по водоемам и рекам обитался. Других ка¬налов пристроиться к зо¬лотодобыче не виде лось. Потому в ар¬тель пристроить ду¬раков Геннадию Андреичу не уда¬лось. Не за¬хотели зо¬лотодо¬бытчи¬ки с полоумными вязаться, от нормальных людей отбою нет.
Но от затеи своей не отказался Геннадий Андреич. Жену — Ларису Павловну — в дело по¬свя¬тил, чтоб посодействовала и подсуетилась по своим каналам. Увы да ах — и тут облом. Од-нако женка у Андреича — баба ушлая — поднапрягла мозги свои крученые-верченные, да и начала изобре¬тать нечто. Eй и карты в руки. Кому, как не бывшей ком¬сомоль¬ской активи¬стке и по со-вмести¬тельству тайной шлюшке в портовом городе, дело про-вер¬нуть. Из песни слов не выкинешь — и в комсомоль¬ском бюро состояла блудня затейницей культурно-массо¬вого сектора, и за-тейно же из¬вестным древним способом — в порту, то есть — деньгу зара¬батывала немалую.
Ныне Лариса Павловна собственную фирму имела под названием «Карад». Что это хитрое слово означает, и сама хо¬зяйка вряд ли растолкует. Ни в од¬ном словаре не най¬дете его расшиф¬ровки. «Ларчик» же сей, открывался проще про¬стого. Бы-ла в городе Ж… другая фирма – «Карат», процветающая на по¬среднических операциях да роз¬ничной тор¬говле всякой всячи¬ной, но не через магазины, а при¬влекая распространителей това¬ров, завлеченных рекламой, обещающей немалые блага и дос¬таток.
На самом деле хлебной фирма была лишь для директора и его приближен¬ных. Работни¬кам пшик вместо масла доставался к сухарику, завалившемуся за хо¬лодильник либо газовую плиту.
Лариса Павловна офис оборудовала на нынешний манер — безвкусно; то¬пор¬но на¬звать — плотника на¬стоящего обидеть. Ка¬кая-то мебелишка из прессован¬ных плит. На столах что-то цве¬та¬стее пона¬ставлено — папки, подставки, причиндалы кан¬целярские. Работники це¬лые дни лясы точат да ком¬пьютеры играми изводят. А ред¬ким клиентам такую дурь в глаза напустят — опера «Фиго¬вая дама» да и только.
Правая рука директрисы — Надежда Кознина — риэлтером числится. Какое-то время и вправду риэл¬тершей работала в пут¬ной фирме — по торговле недвижимо¬стью, куда попала по на¬прав¬лению цен¬тра занятости. Ей бы зацепиться за место. Но она ре¬шила, что умнее всех и на¬чала свои дела про¬ворачивать, оформ¬ляя куплю-про¬дажу недвижимого в обход фирмы. Пару раз ей это удалось. И удачно. Разохоти¬лась и стала этим маневром час¬тенько «кидать» контору свою. Поймали «ум¬ницу» и вышибли с треском.
Лариса Павловна пригрела обиженную на все и вся ба¬бенку, у которой и впрямь ум коро¬ток. Но и волосом длинным не пофорсит особо — лохмы какие-то цвета позапрошлогод¬ней со¬ломы, как у пугала, из-под несуразной шляпки во все стороны вихляются, какие только и уви¬дишь на выставке мод или на ка¬кой-нибудь дуре набитой. Вот на Ирке Токомаде шляпка эта смотрелась бы. Но на женщине, претен¬дующей на то, чтобы на¬зываться деловой, это гнездовье пернатого, никак не смотре¬лось.
Бухгалтером в фирме «Карад» служит Клеонистра Ива¬новна Рукосуйская-Вчера. Кроме отчества в этой абракадабре ни¬чего суразного и ясного не найдете. Не имя, невесть какого про¬исхождения; не фамилия — верно никогда и никем не слы¬ханная, полосуя слух, не могут вы¬звать в голове слышащего эту словес¬ную муть, ничего, кроме странного им¬пульса, стрельнув¬шего в руку, чтоб почесать ею затылок либо по¬вертеть указательным паль¬цем ее у виска.
Все сотрудники фирмы имели «корочки», что прослушали курс «межмента» в неких учебных за¬ведениях или /точнее/ не¬учебных, которые в соответствии с ком¬мерческой сутью берут деньги, но зна¬ния не обещают — по принципу уже упоми¬наемому «заплатил деньги и спи спокойно». Диплом же тебе нарисуют и зна¬ния дают, но не насильно — времени на изуче¬ния курса преиз¬рядное отводится, преподава¬телей привлекают на такие курсы толковых. Можно кое-чему научиться. Но большинство слушате¬лей на таких курсах, как на отдыхе или зимней ры¬балке, обморо¬женными омулями пропучеглазятся, сколь по¬ложено, и, тряся «корочка¬ми» в бизнес ломятся, где в первую очередь голова нуж-на, а к ней документ соот¬ветст¬вующий.
Еще один «омуль» — менеджер по продажам Осип Олего¬вич Остолопов-Обор¬мотов — бывший строитель, прораб СМУ — какое же дело «великое» у нас без всеми почитае¬мых «прора¬бов», без которых любое дело успешно, но если нет труд¬ностей у нас, то и нет дела.
Пристроить пациентов мужа Ларисе Павловне не удава¬лось. Она и сама не особо ве¬рила в затею Геннадия Андреича. Но такова суть фирмы «Карад», ее «имижь» — чем угодно, с кем угодно дело ладить – лишь бы барыш получить. Для начала ре¬шила бизнесменша к сво¬ему делу дураков присобачить. К роз¬ничной тор¬говле канцтоварами — пусть бегают по го¬роду да продают ручки шариковые да ка¬ранда¬шики.
Подобрал Геннадий Андреич двоих кандидатов — не самых шизанутых и на вид по¬пригляд¬ней — для бизнеса Ларисиного. Бизнесвуменша новым сотрудникам по сумке с канце¬лярскими товарами всучила. Напутствовала:
— 1% от вырученного вам, а остальное фирме и вашей боль¬нице…
Думает, дураки так и счету арифметического не знают. Знают и не хуже «умников». По тому не усердствовали, продавая товар. Зайдут с утра в одно-другое заведение или орга¬низацию; попредлагают ручки, карандашики да скрепки тому — другому и линяют куда-ни¬будь с глаз подальше — на речку или в парк – «свободой» наслаждаются.
Все же что-то продавать умудрялись, а потому Лариса Пав¬ловна от работ¬ни¬ков не от¬ка¬зывалась. Может, и наладилось бы дело. Но тут промах случился.
Затеяла Лариса Павловна дело торговое с какой-то аме¬риканской аж ком¬па¬нией. Гонец прибыл оттуда для переговоров. Умаслить кого, Лариса мастак, ста¬рая комсо¬мольско-затейная за¬кваска на всю жизнь чай.
Переговоры к успешному завершению шли. Но тут аме¬риканцу нужда есте¬ственная приспичило, в туалет.
Лариса в ожидании переговорщика млеет, предстоящий барыш в уме под¬считывает от сделки с простодырым янки. А тот из туалета выходит, навстречу ему дурни с сумками, пол¬ными канцтоваров. Один из них к бизнесмену подскочил, ка¬рандаш из сумки выхватил и под нос иностранцу:
— Купи, — молвит — херр заморский, — около рыла холено-ро¬зовощекого каран¬дашом «НВ» с резин¬кой стирательной на конце помахивает.
Бизнесмен — на то он и бизнесмен — от дурня не отмахнулся, вопрос зада¬ет.
-Сколько стоит? — хотя сам прекрасно знает, что и на де¬сять центов каран¬дашик не тя¬нет.
Дурак и сам растерялся. Да к тому же и заика. Слово ска¬зать не может. Палец один под¬нял — один, мол, рубль…
А янки-бизнесмен русских «деревянных» не признает. Жест дурацкий понимает, дол¬лар с него требуют. Соглашается:
— О.… Да-да… Русский малый бизнес… Надо помогать… — и доллар продавцу протяги¬вает…
Разошлись мирно: дурак коммерцию свою ладить, бизнес¬мен переговоры до логиче¬ского конца доводить. «Логика» в Рос¬сии своя. Пяток шагов сделал — на¬встречу Рукосуйская. Бизнес¬мен ее спраши¬вает:
-Кто эти бизнесмены?
Рукосуйская прямо и отвечает:
— Какие это бизнесмены… Дураки из психбольницы подра¬батывают.
У америкашки челюсть отвисла. Это надо же — пациенты из психбольницы ему — уш¬лому бизнес¬мену — десятицентовый ка¬рандашик за доллар втюхали. Что же тогда его ожи¬дает, если он с нормаль¬ными русскими свяжется узами бизнесья. Ноги в руки и деру…
Лариса Павловна, узнав, что бизнесмен сбежал, очень огор¬чилась. Когда про¬ведала, что причиной бегства американца, стала встреча с дураками, подрабаты¬вающими в ее фирме, уст¬роила Геннадию Анд¬реичу такой разнос, что тот три ночи спал в своем кабинете под охраной санитаров….
Худа, как известно, без добра не бывает. Нашлась-таки фирма, которая согла¬силась взять дура¬ков на работу.
Фирма считалась перспективной. Просто требовалось время, деньги и кадры. Зани¬малась она добычей руды открытым способом в глухой тайге. До железной дороги, без малого две¬сти километров, возили руду по зимнику самосвалами.
На руднике, где добывали ископаемое, специалисты требо¬вались. Нормаль¬ные люди туда не шли — зарплата малая, а в обе¬щание, что со временем, когда будет налажена добыча и вывозка руды, она ста¬нет сверхвысокой — никто не ве¬рил. Кроме дураков, конечно. Им, ка¬кая разница: что за деньги работать, которые все равно кто-нибудь выманит-выцыганит; что за обещания, кото¬рые никто не сдержит. Итог то одинаков — дурак он всегда в ду¬раках будет. Это и диагноз, и приговор…
Ударил по рукам Геннадий Андреи с директором фирмы и стал подбирать специали¬стов из «кон¬тингента».
Механизаторов, взрывников и водителей — было сразу ого¬ворено — не возьмут на ра¬боту. Все-таки механизмы сложные, взрывматериалы, мало ли, что взбредет в дурацкие го¬ловы. Не взорвут — так поло¬мают все. Не поломают — так покалечат себя и других.
Специалистов решили подобрать на рудник — у них кроме головы ничего нет, если по¬бьют башку, то свою. Если не буй¬ный, документ соответствующий есть, опыт работы име¬ется по соответствующей специальности – почему бы такого не при¬строить к делу.
Геннадий Андреич по картотеке пошурудил и выбрал четверых специали¬стов.
«Левитан» — явно косит под сумасшедшего. А так — БОМЖ, горный мас¬тер. Опыт ра¬боты на раз¬ных должностях име¬ется, но съехал с круга и мыкался без дела. Пока в клинике не пристроился, где ему в тягость все. Потому рад будет сменить обстановку.
«Толстой» — маркшейдер. И опыт, и образование имеются. Литературой не¬много оглоб¬лен, но в остальном разумен и тих.
«Обручев» — молодой геолог. У этого болезнь от любви и пьянства. Шизану¬тым никак не назо¬вешь. Не в себе, однако, что заметно. Но среди лесов и в коллек¬тиве, может, придет в себя, оклемается без всякой медицины.
«Мичурин» — буровой мастер. На глубоком бурении рабо¬тал. На неглубоком, эксплуата¬ционном тем более найдет себя. На растениеводстве помешался. Так это ныне у многих. Как стало го¬лодно в стране, как пошло дачничество — многим этот диагноз можно ставить. Даже диссертацию писать можно на тему об этом новом виде шизофрении. У «Мичурина», правда, аномалия и даже перехлест в этом деле — захотел со своими опытами по растениеводству в книгу гинессову попасть.
У каждого из претендентов свой бзик. Но у кого нет его. От малого ума малый бзик: лягуш¬ками прыгают, бабочек ловят, чертей гоняют…
От большого ума — большой бзик. Это давно доказано. Вот Эйнштейн — тео¬рию относи¬тельности выдумал – открытие. Но как это открытие простому человеку в деле применить? Раз от¬крытие, то каков от него прок? Работает человек на заводе, фаб¬рике или в колхозе, где « все вокруг колхозное и все вокруг мое». Так – колхоз¬ное или мое? «Колхозное» — фактически, а «мое» от¬носительно. Безотносительно моим будет, когда переместится «колхозное» в простран¬стве и времени – пусть не со скоростью света, а чере¬пашьим шагом – и окажется в моем доме либо дворе. И вот – самая заумная теория становится практикой любого – бе-ри у «колхоза» все, что хо¬чешь, а за руку схватят – ссылайся на Эйнштейна, на его «теорию несительности»…
Но дуракам такие теории некчему. Они в них и не вникают. Говорят им – не воруй. Они и не тащат – хотя и возможность есть. Не завидуй ближнему – очередная «лапша на уши» — и не завидуют, коли беда у соседа, то сочувствуют на полнейшем серьезе. На женок чужих не тара¬щатся. И еще многих грехов бо¬ятся. Это что же то¬гда получается? Что зло на Земле не от дура¬ков. А от кого тогда?
Работают дурни на руднике. Ничего не крадут. Да и что там украсть. Ведро руды? Так за него даже в клинике таблетку амина¬зинья не дадут. А долдонят, люди на рудник из-за малой зар¬платы не идут. Дудки. Даже дуракам ясно – потому и не идут, что украсть нечего. А зарплата – тьфу. Где она не маленькая? Везде.
Поселили дураков на руднике в жилой модуль ИТР. Две комнаты им отде¬лили. В каждой комнате по две кровати – спинки деревянные; наволочки и про¬стынки цветастые и чистые. Шкаф¬чик для одежды. Тумбочка для мелких вещей у каждой кровати стоит. Живи – не хочу…
Позднее еще плотниками да разнорабочими дурья напри¬нимали. Но их посе¬лили в модуль рабо¬чих.
ИТР – овский модуль до вселения в него дураков «коз¬лячьим» называли. По¬сле поселения в мо¬дуль наших героев – пе¬реименовали строение в «подлодку «Курск» — непредсказуемым каза¬лось, поведе¬ние новых поселят, не спалят, так взо¬рвут из¬бенку ометалленую – лешак их мысли подлые знает…
Стали дурней в курс дел вводить. Сперва инструктаж по технике безопасно¬сти провели с ними, как полагается. В журнал соответствующий начальник рудника записи об инструктаже стал делать дро¬жащей рукой – после крепкого пития нака¬нуне вече¬ром да и ситуация странная получалась. Не каждый день и не ка¬ждому на¬чальнику доводится инструктаж по ТБ проводить с па¬циентами клиники психиат¬ри¬ческой. Умные не внемлют инст¬рукциям заумным, а как дурни их бессмысленное толкование в свои головы уложат. Взял начальник за ручку шариковую, жур¬нал вы¬вернул, чтоб писать с наклоном и фами¬лии спрашивает.
— «Левитан Юрий Борисович», горный мастер, — первый инструктируемый отвечает.
Записал начальник. Левитан – так Левитан. Хоть Айвазов¬ский с Кашпиров¬ским.
— Следующий, — командует.
— «Толстой Лев Николаевич», маркшейдер.
Начальник на «Льва Николаевича» глянул подозрительно. Однако запись в журнал сделал – мало ли однофамильцев бывает всяких.
— «Обручев Владимир Афанасьевич», геолог.
Этого без заминки занес в журнал бугор. Эта фамилия ни¬кого ему не напом¬нила.
— «Мичурин Иван Владимирович», буровой мастер.
У начальника губа задергалась от предчувствия какой то каверзы. Он со школьной скамьи помнил, кто звал «не ждать ми¬лости от природы».
«Левитан» все на свои места поставил. Назвал свою на¬стоящую фамилию:
— Мы пошутили, дядя.… Записывай фа¬милию… — и после краткой паузы, не¬обходимой для того, чтобы начальник высказал длинную фразу о дурнях испоха¬бивших «сурьезный доку¬мент¬ный журнал», продолжил спокойно – Мартынов Лео¬нид Вален¬тинович…
За ним и остальные работники свои фамилии сказали. По¬сле складней все пошло. Каждый из ду¬раков в лямку свою впряг-ся. Не шатко – не валко закрутилась «меленка дурней».
Покуда лето слякотное – осени вподобь – и сама осень мо¬росью-поливухой дорогу к руд¬нику, будто рванье ремушное, драли да курочили, лафа дурьему отро¬дью.
В карьере под началом «Левитана» один бульдозер Т-330 – детище творче¬ства общества безруких да безголовых – день ра¬ботает, три на ремонте стоит. Ковы¬ряет клычком руду, вгоняя в ее тугую крепь серпастую железку, и пыжится, пы¬жится, маясь техногенным запором. «Леви¬тан» с утра к бульдозерку гнилоут¬роб¬ному подойдет, с бульдозеристом перемолвится о том, о сём и в модуль шагает, вздремнуть часок-другой — «с бумагами порабо¬тать» это называется.
У «Толстого» работы побольше. Надо кучки-штабельки, что нагреб накануне бульдозе¬ришко, об¬мерить. Еще работа – от¬валы пустой породы заснять. Мужичка ему в напарники (чтоб с рейкой нивелир¬ной бегал) дали ленивого и квелого – курит без остановки или засыпает на ходу. Пока помощник от пи¬кета до пикета докосты¬ляет, «Толстого» и комары, и тягомотина не¬еди¬ножды ужалят занозой досады. До обеда промаются – один от ра¬боты, другой оттого, что видит ту «работу» — и тоже в модуль возвраща¬ются. После обеда тоже присоединяются к работ¬никам «с бума¬гами».
Иногда «Толстой» спать после обеда не ложится – не боя¬рин – а тихо сбегает на реку Ры¬кву, что в паре километров от по¬селка протекает. В Рыкве хариус водится в малом количестве. Но, если полночи прихватить белой ко дню; ног не пожалеть, поло¬мать их на кочкарниках, в кустах и, кувыркаясь на че¬рез вале¬жины, то пяток рыбин разного калибру от уклеистого замо¬рыша до приличного, грамм на 300 ха¬рюзины, можно изловить. Прямо на реке рабу почистит, посолит и в целлофановый пакетик завер¬нет. На следующий день «малосолкой» друзей угощает. Радуется, глядя, как те с удовольствием каждую кос¬точку обсасывают, ка¬ждый хвост и плав¬ник.
«Обручев» где-то молоток геологический раскопал с длин¬ной ручкой, на ко¬торой деци¬метры за¬рубками отмечены. С ним он по утрам обход «ямы» — карьера – совершает. Чаще с «Ле¬вита¬ном». Коли в ночную смену выхватит, где бульдозер пус¬той по¬роды да в штабель толкнет, «Обручев» обязательно вы¬смотрит – глаз у него цепок. «Левитану» на огрех укажет. А тот и рад своим голосищем могучим рудник сотрясти – трактор переорет, если нужда в том появится. Бульдозерист, однажды ус¬лыхав басище «Леви¬танов», сообразил, что к чему и воспринимал все слету и пра¬вильно. Мастер еще и рта не успел открыть, а мужик уже по¬казывает жестами, что понял все. «Обручев» после обеда «с бу¬магами не работал». Соби¬рал по комнатам книги – больше фанта¬стику – и читал. Иногда прекращал чтение, отрывал взгляд от страниц книги, зади¬рал башку кверху и что-то начинал бормо¬тать. Но на это никто внимания не обращал – что за дурак без странностей.
«Мичурин» на эксплуатационном буре¬нии вкалывал. Рокот дизеля и цоканье пневмо¬ударника убаюкивали его и, будто заво¬раживали. Но не до сонливости, а до какого то спокойст¬вия, ко¬торое кра¬сит любого мастер знатного – глядишь на него и любу¬ешься – как все ладно в его движениях, жестах и словах весьма редких, но бес¬ценно уместных…

Летняя лафа и осенняя застойность отошли. Мороз сковал расквашенные дороги; снеж¬ком рыт¬вины да ухабы на них под¬равняло. Пошла руда на «железку». Нагнали арендованных экс¬каваторов, буль¬дозеров, грузовиков всех мыслимых ма¬рок — Ка¬мАЗов, КрАЗов, МАЗов. И за¬вертелось.
Руду уже не бульдозер ковырял. Взрывать стали. Следова¬тельно, блоки под взрывы гото¬вить надо — зачистить кровлю ру-ды, скважины пробурить под взрывные заряды по сетки 3хЗ метра. После взрыв. Но опять держи ухо востро — кабы лишнего (пустой породы вместо руды) не увезли. Днем то ладно — видно, что грузят, что ве¬зут. А ночью — все кошки серы — всякая порода рудой кажется. Нагрузят впоть¬мах неизвестно чего, а поутру со станции железнодорожной зво¬нят и на чем свет стоит — костерят «Леви¬танушку» и «Обручева», что мусора вместо руды при¬везли.
«Обручев» во время таких разносов тушуется, начинает мямлить и оправды¬ваться. Но тут «Леви¬тан» у него трубку заби¬рает и в ответ такое выдает, на та¬ком уровне децибельном, что, кажется, за двести верст его слыхать без радиоте¬лефона, вмиг всех по местам рассадит.
Одному «Мичурину» облегчение. Взрывные скважины бу¬рить — не эксплуа¬тационные — не отбора керна, не промывки. За¬пустил станок и стой рядом — попле¬вывай в небеса.
В начале зимы пополнение прибыло из клиники — восемь человек приняли на строитель¬ство плотниками да разнорабо¬чими. Возглавил «войско», объявившийся вдруг Остолопов-Обормотов.
Осип Олегович, разодетый в «монбланы». Башмаки на но¬гах рыжие замор¬ского пошиву-покрою. Харя, как у кота в масле¬ницу, сияет и светится блажью похот¬ливой. А как же — вон, сколько дурней в его подчинении. По бестолковости и от не¬ожи¬данности смены жизненного положения разобраться ни в чем не могут, в рот Остолопову так и смотрят. А тот на подчинен¬ных-подопечных покрикивает с при¬словь¬ями разными, подчерки¬вающими, кто есть кто.
— Ты, чо, дурень…
— Ну, ты, идиот, тебя каким валенком делали – левым или правым? Гы – ы…
— Тут, вам дуралеям, не клиника, а – про-из-вод-ство…
Но так лишь в первые дни было. Со временем дурни по¬няли кое-что, в курс дел вошли. К работе тяга в них проснулась, в pукax уменье Фениксом пернатым взыграло, в головах умст¬вен¬ное просветле¬нье выявилось — стали соображать, что и как сде¬лать, что ладно и к месту. В разрез с остолоповскими ука¬заньями зачастую разумное — то шло. Осип Олегович и тут попы¬тался дурней приспустить на земную твердь:
-Вы делайте, как я говорю. И не забы¬вайте — кто вы есть…
На что один из дураков возьми и ответь:
-Знаем, что дураки. Ими и помрем. Но нашими руками все в этой стране по¬строено, а не вами, придурками. И вопреки вам…
Взвился Остолопов, как посмел идиот огрызаться:
— Увол-лю… — заорал.
— И что? — спокойно дурак вопрошает, — В другим месте сгожусь. На дура¬ков всегда спрос велик. А нет, так лучше в дур¬доме по-тихому дурковать, нежели осто¬лопьи указания выпол¬нять.
Остолопов убежал, трясясь, как судорога живая.
На следующий день Геннадий Андреич приехал. Собрал всех своих «Побесе¬довал» — кому надо при¬грозил, кого и положи¬тельно помянул. А, уезжая, посетовал:
— Дурят нас, как идиотов распоследних, — уравнял себя со всеми – Целая ар¬тель трудится. А денег за это на счет клиники ко¬пейки не поступило. Одно радует — ус¬ловия жизнен¬ные у вас получше, кормят посытней, чем в клинике. С тем и укатил. А ду¬ракам дальше свой «воз» тя¬нуть. Для «Толстого» дни тяжкие на¬стали. Конец де¬кабря — надо итоговую годовую съемку карьера де¬лать. Ра¬боты невпроворот.
По такому случаю приехал главный маркшейдер Фирмы — начальник «Тол¬стого». Выгру¬зили «бу¬горка» из «Газели», как бревнышко, и в балок, что на борту карьера стоял, занесли. На топчан бережно уложили. Прочухался к ве¬черу началь¬ник, первое что молвил:
-Здесь обоснуюсь, чтоб быть ближе к «передовой».
Кто возражать будет — на передовой, так на передовой — чай не Фронт, не убьют «коман¬дующего» шальной или снайперской пулей. Но желание быть в аван¬гарде предстоящего действа объ¬яснялось дру¬гим — козе понятно, что из балка можно в любой мо¬мент выйти на улицу, тор¬мознуть первую попавшую машину, ве¬зущую руду на станцию, и заказать зелья. Пять-шесть ча¬сов ми¬нет, и получите заказ с дос¬тав¬кой к столу — всяк рад начальнику услужить, а обмерщику вдвойне.
Эдмонд Озлевич, или Монька, как его окрестил «Толстой», проспав¬шись, стал сразу, хватив на опохмелку стакашек гране¬ный водярки, рисоваться опойно-наполеоновской похваль¬бой, какой он бы¬валый да грамотный и умный. Между слов похвальбы стал «Толстого» поучать — что да как. Но тут Моне еще поднесли пару стаканов. Тяпнул Озлевич и на топчан пал, как ша¬ромыга наполеоновский в снега российские — замертво и надолго.
«Толстой» за дело принялся с радостью великой. У теодо¬лита час-дру¬гой по¬мерзнет и в балок греться бежит. В тепле, едва отогревшись чайком, калькулятор бе¬рет и начинает считать пре¬вышения, в журнал вычисленные значения заносит. Монька хра¬пит, зарывшись в роскошное «монбланье».
И так целую неделю. Днем маркшейде¬ришка кувыркается — то в карьер, то в балок погреться и посчитать цифирь в полевом журнале. Как стемнеет, в контору бе¬жит и там уже данные съем-ки на план наносит.
30-го декабря Озлевич в себя чуть пришел — надо уже и до¬мой на но¬вогодние праздники соби¬раться, в контору с докладом о проделанной боль¬шой работе отчи¬таться. Съемка, как на ла¬дони, на ват¬мане вычерчена. Упа¬ковал Монька материалы съемки и в «Газельку», ко времени подкатившую, запрыг¬нул и был таков…
На Новый год дуракам обед знатный сготовили. Поздра¬вили. Отдыхать — бы после такой еды, вздремнуть часок. Но не тут-то было. Прилетел вдруг один из мно¬гочисленных директо¬ров. Поволок троицу — «Левитана», «Толстого» и «Обручева» в «яму». Там к чему-то приколебался. Отчихвостил сло¬весно ду¬ра¬ков вместо поздрав¬ления и укатил сердитый «фертмаршал», вскочив в казенную «Ниву».
Новая рабочая в столовке объявилась. Мадам Кознина с Ларисой Павловной в чем-то ра¬зошлись. Но скорее сошлись, го¬ворят, Геннадия Андреича делить стали. Но дележ не к чему не привел — всяк при своих интересах остался. Лариса Павловна при муже и фирме своей, Кознина при корыте разбитом.
Но и здесь в соответствии с фамилией нечто непонятное за¬теяла. Во время обеда все с «Толстым» пытается заговорить, зна-ки внимания оказы¬вает дурню непо¬нятливому:
-Миша, может тебе это положить…
— Миша, а может подливки долить…
Мише не до «мадам». У него с Озлевичем нелады. В конце января снова объ¬явился Моня. Месяч¬ную съемку приехал делать. Естественно в гори¬зонтальном по¬ложении доставился на руд¬ник. И опять на «передовую». На «Толстого» сразу ва¬режку разинул, орать начал:
-Ты, дурень чего понасчитал. Мне после пришлось все пе¬ресчитывать…
А «Толстому» непонятно, в чем претензия заключается. По всем инструк¬циям расчеты должны проводиться «в две руки», то есть двумя разными челове¬ками, а не одним — разными ру¬ками. «Толстой» измерения сделал, рассчитал все в «пер¬вую руку» — что еще-то от него требуется? Об этом и переспросил бугра. Но тот еще сильней орать стал; слюной брызгать по сто¬ронам, как верблюд кастрирован¬ный.
«Толстей» — дурак, против наглости и хамства приемам не обучен. Плюнул, растоптал и в «яму» пошел, в дело впрягся.
Работает, а вопли Монькинв из головы не идут. Чтоб успо¬коиться, Озлевича в Козла пе¬рекрестил и басню про него ладит-сочиняет…
….вот раз надумало зверье
в лесной глуши копать норье.
И — то ли в шутку, то ль со зла
бугром поставили Козла.

Лисице выпало вести
учет — куда и что везти.
Всем зайцам дали по кайлу.
Портфель один — его Козлу…
От обиды в голове целая поэма сложилась, так и свербит, колотится в мозгу. А тут Коз¬нина со своим обхаживанием. Про¬ведала, что сдвиг у «Толстого» на лите¬ратурной почве про¬изо¬шел, подъехала таки. Слово за слово; вокруг да около. Рас¬кры¬лась, наконец:
-Мишаня, ты, — говорит — в литературе разбираешься?
-Мм… — не знает, что ей ответить «Толстой».
А Кознина не отстает:
-Я, вот стихи сочинила. Ты, не посмотришь?
— Чо их смотреть. Я в них не толкую ни хрена.
— А, ты, посмотри, — и втюхала таки свои писания.
Миша на досуге глянул тетрадку. Завитки ладные, но сло¬жены похабно в бес¬толковые строки. Че¬рез пять минут потому закрыл «Толстой» тетрадку и решил в нее больше не глядеть. Но «поэтесса» на следующий день, как с ножом к горлу:
— Прочитал, Мишенька?
— Нет еще … — не знает, как от липучей бабы отделаться. Не¬делю кру¬тил-вер¬тел. Наконец не вытер¬пел. Занес вечером тет¬радь. Попозже зашел, чтоб, сославшись на полночье, слинять от Козниной без вся¬ких объяснений. Но та и спрашивать ни¬чего не стала, но глянула на «Толстого» масляно, потянулась томно. У того даже мысль соответствующая мелькнула — в силе мужик и при делах. Но, как представил, что потом придется выслушивать квадратно-гнездовые строки мамзелькиных сти¬хов, сразу сник.
А на просьбу стихи прокомментировать ответил, что за та¬кие стихи в дурдом не упекут, но и печа¬тать не станут.
Со следующего дня отношение к Мишеньке изменилось. Тарелки неприз¬нан¬ная «по¬этесса» чуть не в рожу швыряет.
«Мичурин» это подметил:
— Чо это, Миш, мадам на тебя так окрысилась?
— Да вот — стихи ее не оценил положительно…
— Понятно… — и хмыкнул «Мичурин» ехидно. Он был из тех, кто канцеляр¬скими това¬рами — торго¬вал вразнос от фирмы Ларисы Павловны и видел мадам Коз¬нину в ее шляпках. По¬тому еще и добавил, успокаивая будто, товарища:
— Ты, Миша, не обращай внимания. Ей, если и нужна пара, так Ирка наша – Хакамада. Ак¬курат под стать одна другой…
— Пожалуй… — согласился «Толстой».
Через полмесяца мадам Кознина уехала на отгулы и больше на рудник не верну¬лась. То ли к Ла¬рисе Павловне вернулась, то ли еще где прибилась и понеслась дальше по волнам «твор¬че¬ства» и биз¬неса…
Добыча и вывозка руды шли успешно. Дураки в том не по¬следнюю роль иг¬рали. Прибли¬жался праздник 23-е Февраля. Ду¬раки, как никто к этому празд¬нику причастны — не умники же с одной винтов¬кой на троих Родину защи¬щали. Недураки которые, те ближе к штабам да камбузам всегда льнут. Все остальные уча¬стки Фронта — дуракам. Пусть они и головы ложат под пули, и вшей окопных кормят.
Но для того, чтоб мозги запудрить людям, дураков показно чтят. Вот и на руд¬нике по слу¬чаю праздника торжественное соб¬рание устроили. Дураков всех до единого собрали на него. По¬здравили, по¬желал. Стали за хорощую работу часы вру¬чать — ко-му будильник механический; кому электронные с му¬зыкой на мо-тив «Гимна Советского Союза», который лишь зазвучал едва, как кто-то из дураков запел, хрипя и фальшивя безбожно:
— Ломай, дурачина, за пайку хребтину…
Дураки заржали, но поуспокоились. Торжество продолжи¬лось. «Толстому» тоже часы подарили, на трибуну для получения подарка пригласили. А тот встал и отказывается:
-На кой черт мне ваши часы. Лучше спецовочку выдайте, хоть ношеную. Околеваю в пи¬жамке-то дурдомовской… — и сел на место, где сидел. Дружки в бо¬чину ему тычут — иди, и бери ча-сы, а потом у мужиков умных на фуфаечку их поме¬няешь.
То ли не понимает бестолочь смысла бартерного обмена, то ли и впрямь до¬шел до ручки, по месторождению в ремках бе¬гая — мозги и так набекрень, а тут еще и обмо¬рожены — от¬махива¬ется от доброхотов.
Конфуз приключился. Но быстро сообразили начальники — другого дурня вы¬зы¬вают, а тот по примеру товарища своего упи¬рается, говорит, мне бы лучше ша¬лавку какую завалящую на ноч-ку вместо часов либо мужика, который согласится за часы бабу заменить.
Совсем разухарилиеь безмозглые. Но что с них взять — без пригляду санита¬ров такую бучу затеют — ОбМОН вызывать впо-ру, чтоб обмяли бока ухарям.
Но сейчас демократия. Все говорят, что хотят. Любому ду¬раку, чем несураз¬ней говорит — тем больше внимания. Останки Наполеона с острова Елены на Со¬ловки перенести, кто согласен — все… За съеденного туземцами Кука с голланд¬скими колониза¬торами посчитаться — и тут все всегда готовы… Сарынь на кичку — все Стеньки… «Мичурин» вспомнил, что реабилитирован вре¬менно из дураков ко¬миссией, состоящей из одного человека, с формулировкой — мол, опуская горшки с кактусами в скважину, он тем самым не вырастить их, хотел высотой два километра с целью попадания в книгу рекордов, а взращивал ростки нынеш¬ней демократии. Непонятно и путано, но что ныне стоит пони¬мать буквально…
К выступающим садоводушко пробился и предложил часы, от которых все отказываются, отправить в дар борцу за народ¬ную справедливость Луису Корва¬лолу:
— Пусть Луисушка и впредь радеет за наши интересы в борьбе с амери¬канским мили¬таризмом во всем мире и во веки веков…
В зале кавардак начался — дураки хохочут; друг друга по затылку лупцуют в одном углу — в «муху» игру затеяли; в проходе между рядами трое недоумков обхва¬тили друг друга с зада за та¬лию и наклонились дружно – «слона» изображают, а еще трое на них запрыгнули. И двинулся «слон» к трибуне. Передний, что на «слоне» си¬дит покрикивает:
— Цоб — цобе… Цоб — цобе…
Ногами, как шпорами «слону» пытается жару поддать. Но угодил в пах тому, на чьей шее сидел и пытался в президиум въе¬хать. Вопль раздался. Коренной в «слоне» взбрыкнул, из тела ма¬монтьего вывернулся и поводырю в глаз засветил.
Пошли «слоники» и «слоноводы» дубасить друг друга — по настоящему. А к ним и про¬чие присоединились. Самым ходо¬вым «орудием пролетариата» оказались стулья, на которых си¬дели награждаемые и просто торжествующие по случаю празд¬ника и раздачи будильников.
Да и сами будильники в ход пошли. Как приложится дур¬нушка будильни¬ком по кумолу, только бряк-звяк — то ли башка пустая, то ли часовой механизм считает мгнове¬нья раз¬гульного шабаша да взбрыкивает от обиды, что не дотикал положенное время, что не довел не¬ожиданным своим включением среди ночи ни¬кого до инфаркт¬ного перепугу.
Драка закончилась также неожиданно, как и разгорелась. Дурак изобра¬жающий харю «слона», двигающегося к прези¬диуму, на котором ехал самый хитрый из шизану¬тых, но физиче¬ски слабоватый, валялся уже на полу и пытался уползти от муту¬зившего его. А мутуз так и замер с поднятой для очередного тумака рукой, так и замолк на полуслове:
— На чужом хребте в президиум едешь, а везущего в пах пинаешь, поганый демо…
Причина такого замирения проста. Дело было в обед. А в столовой, «кто раньше встал, того и валенки» — не успеешь в первый заход, чего-нибудь да не хва¬тит. Кто-то в запарке крик¬нул :
-Пельмени…
Может, и не обед имел в виду, а просто чье-то ухо пы¬тался оторвать на пель¬мени. По¬тому взорал и сам понял, что не о вражьем ухе думал в тот момент, а о том, что можно и без обе-да остаться…
Вмиг опустело зало брани — стулья, будильники, тапки, брызги крови — что за побоище без нее. Столы сдвинуты, как на праздничном банкете — в финале его. Испу¬ганные члены прези¬диума медленно приходили в себя. Когда зал очистился от дур¬ней, даже дар речи обрели. Но сначала у виска крутили. 3аговорили-же ра¬зом:
— Что с дураков взять…
— Их даже не уволишь — не пьяные…
— Может смену потребовать им, а то человеками себя почувствовали…
— Санитаров надо сюда…
Про санитаров идея понравилась всем. Сразу и приступили к реализации за¬теянного. С главврачом связались. Коменданту поручили комнату для санитаров в дурьем модуле подыс¬кать. И еще одну комнату — куда буйных помещать.
Геннадий Андреич претензию принял и пообещал органи¬зовать дежурство санитаров на руднике. Лишь посетовал, что жа¬лованье у служивых малое и, неплохо бы, им какую прибавку да бесплатное питание обеспечить – хотя бы за счет больных, к чему сани¬тары приучены и привычны до такой степени, что за свой счет питаться не согласятся ни за что на свете. Правда — на¬род, они ушлый и со време¬нем найдут подход к столовке и пова¬рам, но для этого время нужно. Могут разбе¬жаться либо с дур¬нями шашни какие-либо затеять. Работать не приучено церберье — бывшие спортсмены да военные, за пьянку или воровство из войск спи¬саны. С таким послужным прошлым далеко ли до беды. Химичить да воровать все равно будут — не без этого, но лишь бы меры не превышали. Но какова мера — известно всем — сколько не умыкни, а все мала. Жалко один «Газпром» в стране да РАО ЕЭС — на двоих только и хватило. А что остальным? Ничего? Вот и тащат помалу — на пропитанье — кому на день, кому чтоб с запа¬сом на черный день, а все грядущие таковыми ка¬жутся из ны¬нешнего настоящего. И в этом без¬мерном хищничестве некото¬рые до того преуспели, что, кажется — не хотят ли они все челове¬че¬ство пережить.
Комендант постарался. Санитарам подобрал две комна¬тенки в модулях. В одной чтоб отдыхать; в другой службу бдить, бумаги разные составлять на буйст¬вующих, чаи гонять. Шкафчик примостить со стеклянными дверками надо, где вся¬кие мик¬стурки успокои¬тельные хранить — рубашки известного фасону и пошиву, дубье резиновое, электрошоки раз¬ные, а также среди дребе¬дени медицинской лафита литров на пять со спиртом для протирания инструменту успокоительного.
Под палату-карцер для обуйневших сверх меры приспо¬собили емкость пя¬тидесятику¬бовую. Приварили сбоку лестницу металлическую с поручнями. В люке дырок насверлили, чтоб не задохнулся страдалец-больной. Хотели матрас с одеял¬ком туда кинутъ. Но подумали, что ду¬рень веревок из тех одеял наделает и уда¬вится. Потому кинули пару охапок елового и пихтового лап¬нику — пусть шизики дышат лесным ароматом. Продиктовано это, конечно, не заботой о че¬ловеке — ду¬рень удавится, беда не¬большая, но как потом изодранные вещи списать. А на лапни¬чек прилег дуренька, пижамкой укрылся и спи — не хочу, постигая ра¬зумность земного.
Дело зимой происходило. Еще одна проблема — чтоб не заколел до смерти узник метал¬лической Бастильи от холода и мороза лютого. Решили и эту задачу-не¬задачу. Обязали банщика костер палить под карцерком, когда там сиделец какой пребы¬вает. Не больно и стараться надо — шину автомобильную солярой облил, запа¬лил и спокоен. Сначала изжарится дурень до одури, а потом морозцу радуется. Ко¬гда промерзнет до последней кости, жару как обрадуется. За день три колеса спалил — шесть раз в раю дурье рыло побывает…
Санитаров долго упрашивать отправиться в команди¬ровку в артель дураков не при¬шлось. Они и сами рады свалить из дурдома в места более «ягодные». В ар¬тели — они слыхали — харч хороший, пациенты не буйствуют особо. А раз харч есть в дос¬татке, значит, и момонушку набить можно, и в закрома руку за¬пустить, пораз¬житься чем-нечем. В дурдоме все поисхудало — кроме тараканов, почерневших от бескормицы и передвигаю¬щихся лениво да неуклюже, будто решивших для себя, что луч-ше пусть прихлопнет кто, чем такое переживать бесхлебье — чис-то 33-й год на Украине, помноженный на 21-й год, но уже в По-волжье…
Как только увидели дураки первого санитара, сразу сникли и напоминали уже не тех работящих мужиков, какими были до того — у которых, все получается с шуткой-прибауткои, подначкой незлой, анекдотом и прочей раз¬весело¬стью на лице, а скорее та¬раканов, коим сужено доживать свой тяжкий век в казен¬ных стенах клиники. Одежка на них опять ремушной безысходностью свисла; руки из рукавов ее корявыми сучьями вытянулись, будто за подаянием. Походка стала шаркающей, как у больных старцев. Разговоры поутихли, а если и решался кто-то на реченъе, то делал это шепотом да с ог¬лядкой по сторонам — кабы не услыхал, кто и не истолковал на подлый лад сказанное. Охота ли в цистерне париться да околе¬вать вперемежку. Дураки — дураки, но хитрость малая и у них есть.
Санитарам — лафа, а не житье. Спят, сколько влезет; жрут от пуза — про¬дукты на ду¬раков уничтоженные ахидским сторожьем списываются. Затребовали себе в комнату телевизор персональный. Дали — для защитников у нас никогда ни¬чего не жалели, может, тем и довели жизнь нашу, что защитить некому стало си¬рых да убогих, что взять с нас нечего — а потому и защи¬щать не хрен беспортошных всяких. Телевизор для санитаров из комнаты отдыха дурней изъяли. А те и не про¬реагировали на изъятие «ящика» — привыкли без него обходиться. Сериалы да фильмы, где все всех либо убивают, либо «трахают», теряя при этом память, им не¬инте¬ресны. Они-то понимают толк в поло¬умъи, прошли через это. И фальшь в ки¬ношном действе сразу распознают.
Новости тоже не очень-то интересовали дурней. А кто хотел их знать, слушал по ут¬рам «Левитана». Как в старые вре¬мена, когда в дурдом сажали не только за дурь, но и за то, что не работаешь, а хаешь «советскую действительность», ничего не предлагая взамен и препод¬нося свое гнусное тявканье, как не¬кое месси¬анство, будил «Левитанушко» собратьев знакомым го¬лосам:
-Говорит Москва… Говорит Москва… Работают все ра¬диостанции Совет¬ского Союза. Сегодня (и дату называет) аме¬риканские агрессоры без объявления курса, ввезли в нашу страну зеленые прокламации — подлую проделку ихнего Геб¬бельса для подрыва нашей экономике вразрез «деревянному рублю» и «зе¬леному змею»…
Дальше — Леня-Лева вещал какие-то пророчества, непо¬хожие на правду, но оказываю¬щиеся ею. Это он поведал в «ут¬ренних новостях» и о будильниках: и о том, что к цистерне по¬ручни варят для того, чтоб оборудовать там карцер для особо буйных; и, что санитары понаедут со всеми причиндалами да зельями — тоже преду¬гадал — его даже поколотить за это хотели:
— Мы же работники здесь, а не дураки. На хрена сюда санитаров? Мы же по два плана месячных добычи руды делаем…
На что Леня-Лева резонно заметил, когда к нему уже ру-ки тянулись, чтоб свалить «но¬страдамку» на пол да потоптать слегка:
-Но вы же, дураки, что возомнили о себе, нормальными людьми себя за¬считали? И не вы ли заикалисъ, что пора создать профсоюз работающих дураков? А у администрации, как в пси¬хушке, уши всюду…
Сникли дуралеи. Все правильно «Левитанушка» сказал. И о профсоюзе думали под лозунгом «Дуракам не надо доказы¬вать, что они не дураки — в этом их сила». Таких дел бы на¬тво¬рили — сказка. И о людском да земном подумывали: кто о грехов¬ном, женку завести да дети¬шек малых настругать; кто о недви¬жимом, мол, домик приобрести в тихой сельской местности ли-бо квартирку малую в городе справить; кто-то на движимое — на автомобиль вздумал денег накопить, чтоб после раскатывать по стране и любоваться ее дивностями да чудами; кто про¬сто жил — ра¬ботал; ел; думал и о дне завтрашнем, и об всяких мело¬чах не-значимых — радовался утру, что оно ясное; дождю — что дождь грибной; вечеру — что закат разливист и ве¬сел; погодью — что солнце и радость кругом…
Теперь же одна отдушина осталась работа. В ней и забывались малость. Санитары в «яму» носа не казали. Наве¬шали им на уши, что в руднике радиация повышенная. Мол, нам — дуракам все одинаково — что радиация, что рационализация. Са¬нитарам же здоровье надо беречъ, работа у них и без радиации вредная. Они это хорошо проняли — сауну оккупировали. Каж¬дый день в нее ходят и не по одному часу просиживают в холе халявной. Дуракам туда запретили заходить — мойтесь в душе — а то от вашего, дескать, потного плотья дух нехороший и вредный для лю¬дей исходит. И ничего не скажешь против — и впрямь — напашутся за день, набега¬ются — сами чуют, что пропотевшие, но мыться-то надо. Ладно, душа не лишают — спасибо санитарью родному. Это в дурдоме можно гнить, не мыться, не стричься. А на руднике люди кругом работные — механизаторы, электрики, водители. Не¬удобно перед ними. Они дураков считают спе¬циали¬стами, доками в своем деле. И разговаривают с «контингентом», как с людьми, но более образованными. Спросить не чураются — где и что. А на работе так и вовсе — душа в душу. Будто и не из пси¬хушного заведения выпущены, а также на работу приняты, как люди. Даже бывает еще, и посочувствуют дуракам:
— Вроде и дураки, а в деле соображенья поболее, чем у многих началь¬ников. Поме¬нять бы их местами, как дело от того выиграло бы…
Однако и на санитаров нашелся хрен крючком, кото¬рому задница с ла¬биринтом нипочем. Не то слово, обнаглели — оборзели захребетнички. Привезли свободного поведения девок и устроили в своем кабинете, превращенном в козло¬дерку, оргию с пьянством и танцами голых девок, закончившуюся побоищем. Упо¬добились они тем, кого призваны были утихоми¬ривать — расхлестали друг другу хари; девицы, в чем были (не были точнее) на улицу на мо¬роз выскочили и к ду¬ракам в модуль ло¬манулись, чем тех смутили преизрярно. Но не своим видом — та¬кое ли приходилось видеть шизанутикам, а тем, что именно к ним принеслись. С девками ремками поделились. С дурнева плеча и пижамки тем дороже шуб собо¬лячьих пока¬зались. Чаем напоили бедолажок, как смогли, попотчевали — в очифи¬ренные кружки да банки майонезные кипяточку налили доброго; хле¬бушка, нама¬занного сверху воймиксным мазутом, по ломотку дали. Поуспокоились сердешные. Пообещали в обиду их не да¬вать дураки. Правда, как это «не давать в обиду» пред¬ставляли смутно. На санитаров как попрешь, вмиг успокоят.
Но у тех свои разборки. Дураки только будильники во время шабаша по¬разбили, да хари дурьи с носами. А блюстители спокойствия все, что под руку по¬падало, колотили — и теле¬визор, и мебелишку, и, конечно, друг дружке личика холе¬ные поразу¬красили. Поутру выглядели намного непристойней своих подо¬печных. Так, что впору и местами понять их. Дурни, хоть и одеты ханыжно, но взором чисты; лики их сморщенные да проослевшие от пыли, грязи да долгой неухоженно¬сти все же приглядней смотрелись.
После такого шоу-маскарада, начальство рудничное по¬решило:
— Дураков-то, если не взбаламутить, то тихие они и мир¬ные. К тому же польза от них немалая…
Санитаров прогнали. Цистерну-карцер куда-то оттащили и зарыли в землю – отходы хранить мазутные. Остались дураки без телевизора, но и без надзору. Опять к сауне доступ по¬лучили — раз в неделю да получат «райское наслаждение».
Жизнь не сделалась сказкой оттого, что «надзирающий орган» убрали. На¬чальство ос¬талось. А оно ненамного от из¬гнанных санитаров умённостью отлича¬ется. Разве что чинами по¬выше, но фантазиями все же к дуракам ближе, но к на¬стоящим, у которых диагноз не в «кар¬точке больного», а на роже пропи¬сан.
Сидя в конторе планов напридумывали, как руду дура¬кам добывать, сколько да от¬куда. Артельшики жилы рвут, ночи не досыпают, во сне руду-матушку зрят и головоломничают, как добычу разумно организовать. Но начальству разве угодишь.
Прислали план добычи. В нем все расписано. Маркшей¬дер участковый – «Толстой» — за голову схватился, ничего понять не может. Воображением не обде¬лен, но представить ничего не может…
Бедолага на литературе диагноз заработал. Написал в свое время продол¬жение «Анны Карениной». В нем он на 1800 страницах рукописи поведал о даль¬нейшей судьбе Анны. Она не погибла, а лишилась обеих ног и, как в любом ува¬жающем се-бя нынешнем сериале, отшибло ей память. А сюжет понятен: стран¬ствует Аннушка по Руси на костыльках, про жизнь-бы¬тье людей узнает; себя пыта¬ется отыскать в эфирности мирского духа-памяти. Бичует на ны¬нешний манер — то ее бродячие собра¬тья бичи изнасилуют; то полицейские ошмонают и тума¬ков на¬весят; то в дом инвалидов определят, где все разворовано до¬нельзя; то запьет в ли¬хой ком¬пании на пару недель; то «новую жизнь» начнет с пенсионером — бывшим военным, потерявшим на Русско-Турецкой войне обе руки, но зато есть ноги — он и носит Аннушку на работу бухгал¬терскую в артель пимокатов – баба то она грамот¬ная.
Отправил «писатель» свое детище в какой-то толстый столичный журнал. Кто надо прочитал «роман» и отправил его в психбольницу города Ж…, где жил и работал автор. С резо¬лю¬цией, в которой говорилось, что, если не вылечить «писа¬теля», то он испохабит всю русскую классическую и советскую литера¬туры: «Бе¬сов» посвятит родной коммунистически партии; «Мертвых душ» — спекулянтам и «цеховикам» — фарцовшикам; «Поднятую целину» — завоеванию Сибири Ермаком: «Как зака¬лялась сталь» — строительству славного детища Петра и родине всех рус¬ских революций — Ленинграду…
Просветив читателя в фантастичности маркшейдера, представим, как ра¬боталось ему, там, где его бы воображению да смекалке разгуляться. В башке у него такие теории до¬бычи руды, именно на этом руднике, роились — хоть новый опус пи-ши. Но не решился. Ибо знал уже — к чему ведет «свободный по-лет» в лю¬бом деле. Наказуема свобода творчества, жес¬токо нака-зуема. Поэтому обязанности свои выполнял ровно на¬столько, насколько требовала того работа, чтоб начальство не¬сильно шпыняло и чтоб дурни в отлынивании от дел, не запо¬дозрили.
Вынес он участок добычи руды, согласно плана, на ко¬тором стояли под¬писи всех мыслимых и немыслимых начальни¬ков. Стали руду добывать на том участка — пусть и не со¬всем ра¬зумно — но все же ладно и делово.
Тут и сами начальники пожаловали. Самый из них глав¬ный увидал – что и как тво¬рится — плеваться начал. Маркшейдер под горячую руку попал первым. На¬чал объяснять было инженер — что к чему. Всю логику действия растолковал — по-своему, на дурацкий манер, но технически вполне обоснованно. И на под¬пись На¬чальника в «плане» указал, согласно которого велась до¬быча руды, робко и ненавяз¬чиво:
-Но ведь «план» Вами подписан…
Замолк на миг начальник, будто в рот ему булыжинка рудная угодила и застряла в горле. Но проглотил каменюжку — глотка, что труба канализационная диаметром тыща двести мил¬лиметров, опомнился и пуще прежнего орать стал. Вы, дескать, сами должны планировать добычу, а нам готовые планы на ут¬вержде¬ние присылать. А о том не подумал, если дураки еще и планировать начнут, то, сколько придурков без дела останутся.
Но «Толстого» это уже не задевало. Он, как улитка, в скорлупу своих грез провалился-упорхнул и сюжет стал ладить в соответствии с моментом о Попе и ра¬ботнике Балде…
Надумал Батюшка во флигельке своем четырехэтажном с верандой, мансар¬дою и гаражом подземным на три единицы ав¬тотранспорта евроремонт сделать. На¬нял Балду. По рукам уда¬рили. Батюшка работнику показал, где ма¬териал для ре¬монта лежит — мелочишка разная — с миру по нитке и прихожа¬нами на¬везенная; ос¬тавил ключи от флигелька и всех кладовок да комо¬рок и укатил на Канары, чтоб вдали от мирских сует о вечном подумать, о пастве своей погоревать-попечалиться в райских кущах.
А Балда тем временем бригаду собрал из подобных себе шаромыг. И та¬кой «евроремонт» закрутили, что и описать труд-но. Сперва аванс пропили-прогу¬ляли; затем материал строи¬тельный по крахам батюшкой собранный в распыл пус¬тили. Всех тварей животных — курей, гусей, поросят, коров-бычков — что не продали по своим домам да родне растащили. Когда от флигелька крыша да стены оста¬лись, за дело бригада принялась. Люди в бригаде, как наподбор, всяк за день про¬пьет столько, сколько батюшка за год службой да подаяньями наберет-нако¬пит. А тут бригада целая таких ухарей. Ну и, конечно, клиент на халяву падкий тут как тут. Кто же за «пузырь» не приоб¬ретет оконный или дверной проем — пусть и «бэ¬ушный».
Целую неделю вереница машин у батюшкиного фли¬гелька стояла. Балда только распоряжения раздавал, в какую ма¬шину сколько и чего загру¬жать.
— В КАМаз тыщу штук кирпича да входную дверь…
-В Газелъку рам оконных три штуки. Быстрее, хлопцы, к батюшкиному приезду флигелек надо отделать до неузнаваемо¬сти…
— А, ты, дорогой, убери свою колымагу, коли товар не бе¬решь…
И деньги за пазуху сует — комкая и не считая. Бутылки в комод ставит, кото¬рый продать отказывается. Объясняет:
— Антиквариат, понимаешь. Вам, дерёвне, будет не по карману рос¬кошь эдакая.
— Тыщу долларов даешь — бери…
После словосочетаний «тыща» и «долларов» покупатель тихо исчезает.
Вначале хотели продать флигелек целостно, но нужно ка¬нитель разво¬дить с оформлением да выправлением разных бумаг — до приезда хозяина не управиться. А по частям то все в миг и уевроремонтили, был флигелек, и нет. Без нотариусов обошлись, будто по писанному все сотворили…
Приехал Поп с Канар. У «дома» своего из такси вы¬ползает — заго¬ревший, здоровый, холеный, как буржуи откорм¬ленный. В воротах, на кото¬рых уже створок нет — все ушло по делу лихому, Балла стоит, улыбается.
Смотрит Поп на пустоту космическую и ничего понять не может. Все же выдавил:
— А где Флигелек?
— Не видите разве флигелька, батюшка, — и хрясь в лоб Попу кулачи¬щем.
Искры из глаз служителя легализованного опиума дли на¬рода:
— Нет…
И второй раз ему Балда звезданул. А Поп свое:
— Не вижу, Балдеюшко…
Пришлось еще раз Балде лоб поповский потревожить тычком доб¬рым.
Просветлело в голове у Попа:
— Вижу теперича. Славный мой флигелек. Занеси, мои веши, Балде¬юшко, на третий этаж в кабинет…
И на яблоню полез, которую — понятное дело — обтрясли до послед¬него плода. На дереве и сидел трое суток. Потом надоел всем. Кто не идет всех в гости зазывает:
— Зайди, соседушко, во флигелек ко мне почаевничать.
А когда нет никого на улице, распевает что-то на один манер, мешая в кучу-малу и песни нынешние, и молитвы:
-Заходите в мой дом…
…ежи еси на небеси…
…буду песни вам петь
и вином угощать…
Пожалели сердешного. Сколько — же может человек без питья и хлеба на де¬реве сидеть, будто ворона ощипанная? Еще свалится оттуда и шею свернет, кто от¬ветит…
А так сняли бедолагу и в клинику на казенный харч оп¬ределили — дур¬куй там сколько влезет. Батюшка и дуркует по-ти¬хому. Как вспомнит про фли¬гелек, бе¬рет бумагу и начинает вы¬рисовывать этажи будущего своего флигелька. Когда лист, на ко¬тором он свое архитекторство творит, заканчивается, он, разо¬шедшись, на столе рисует окна да этажи; после на пол соскочит и по полу палочки выводит, по¬куда в стену не упрется или сани¬тары не остановят.
В артель «Архитектора» — так его прозвали в заведении — не взяли. Что ему тут делать? И без него безголовых хватает — то колхозом целым туалет на два очка неделю с лишним колотят; то башню водонапорную поставили зимой на мерзлый грунт, а она, как весной поблазнило, пи¬занитъся стала — трубы лопнули на стыках сварных и вода во все стороны радужной каруселью хле¬стать начала, как фонтан александрийский.
Все же просветлело в голове у «Архитектора» — божеское прервало нечисть наносную мирскую — сбежал он из клиники бос и раздет в леса забубенъские. По¬строил там шалашик и ос¬нова¬тельно душой исцелился и многих затем исцелил…
Начальник, пока «Толстой» старую сказку на нынешний манер переина¬чивал в го¬лове, успокоился, в машину вскочил, как наезднишко лихой и умчался вдаль полнощную.

Часа не прошло — другой начальник прикатил. Ему ду¬раки доложили все, как есть — как дела продвигаются, что другой начальник до него был и лаялся шибко. Но этот начальник хва¬лить стал дураков, потому что предыдущий хаял. Сколько на¬чальников — столько и мнений противоположных совершенно. Но каково дуракам-то, ибо на каждого шизанутого приходится, как минимум, по одному са¬нитару, психиатру и начальнику. Правда и на каждого начальника, имеется другой еще больший бугор, по отношению к которому он тоже дурак. И так до беско¬неч¬ности. Не дурак у нас только Ельцин был, а теперь Путин, оттеснив¬ший своего приемника в стан дураков. Так что «дурак» — понятие ступенчатое. И на этой ле¬сенке дураков, легко только тем, кто не стремится вверх по ней. Попал в дураки и не тужи об этом. Ху-же, если придурком назовут — это уже не диагноз, а приго¬вор…
Дуракам нашим (и ненашим тоже) законы не писаны. Так говорят. На са¬мом деле все несколько не так обстоит. Своя есть и в дурацкой среда юриспруден¬ция. Не понимают этого лишь те, кто себя к указанной категории российской части чело¬вечества категорически не при¬числяет. А потому и вещают, что дураки пра¬вила нарушают, презумпцию не блюдут.
С другой стороны — лучше пусть не будет никаких зако¬нов, чем некоторые действую¬щие ныне, от которых кроме вред¬ности проку нет никакого. Впрочем, и тут оговорка нужна — прок есть, но не всем. Вины в этом законов нет — их ругать, что в зеркало плевать. Дураку это понятно. И, если ему «проку» от тех законов да кодексов разных не отваливается, он и не блюдет их, заменяя их своими неписан¬ными — выраженными в постулатной точности многочисленных пословиц и погово¬рок про дурака…
Никакому недоумку, например, не придет в голову, по¬ходя оскорбить женщину. Но, если…
Но, если эта женщина главбух 000, к которому на время припи¬саны дурни. Ничего она им пло¬хого не делала — взаимно, впрочем. Пятьдесят лет ей исполнилось. И радуйся, что таких лет достигла пред¬поч¬тенных. С родней это дело отметь, в коллективе бухгалте¬рии вспрысни с коллегами по случаю юбилея.
Но мероприятие это «раскрутили» по всем правилам нынеш¬него «шоу-бизнеса» — не на всю, а на все катушки. Сначала в конторе попраздновали в тесном кругу. Может, этим бы все и закончилось. Но при¬спичило юбилярше «мир по¬смотреть». Просьба именинницы, кото¬рая кроме главбухства еще и депутатом каким-то является, закон. В конторе почет и уважение, среди коллег-депутатов, как у Рай¬кина – «ты, меня уважаешь…» — тоже. Значит и народ, должен уважать такую особу. «На¬род» может и вынужден ува¬жать, но кроме него на руднике еще есть и артельщики откомандирован¬ные из известного заведе¬ния, где на фоне «гитлеров» и «наполеонов» депутатка, как блоха, лишь в микроскоп видна и на трезвую голову.
А этой захотелось уважение народа воочию вкусить. Раз же¬лает — вмиг организо¬вали. Для знат¬ных гостей и началь¬ственного балдежа недалеко от рудника козлодерочка соответствующая име¬лась — на берегу таежной речки среди сосен домишко слажен. Банька при нем. Нумера для уединения пер¬сон грантных. Курорт не ку¬рорт, но раишко знатный.
Мигом повскакивала в свои «джипки» гуляющая на именинах знать и караваном дви¬нули на рудник. Чуть раньше гонца туда отпра¬вили, чтоб встречу гостьи организо¬вал с вручением подарка, и про¬изнесе¬нием хвалебной речи.
Телевизор вручать обязали кого-то из «народа». А речь хва¬лебную должен был за¬читать геолог из дураков — Митя Минин, про¬званный народом за некое созвучие Миние¬том. Молодой, лет пять, как ин¬ститут закончил. Но свихнулся во время «об¬мывки» ди¬плома, ко¬гда радость от получения его омра¬чилась разбитой любовью к одно¬курснице, с которой все шло после долгой канители платонической любви к браку, и, которая предпо¬чла вдруг невесть откуда появивше¬гося господинчика ста¬рого, но богатого, как в ба¬нальном сериале. От такого раздвоения злостного и горького в голове у Мити про¬изошел сдвиг моз¬гов в разные стороны, и эти поло¬винки мозгов начали меж собой тяжбу. В конце концов, та часть, которая была «Акаде¬миком Обручевым» пересилила ромейкину, и начались сборы к Земле Сан¬ни¬кова. Митя ходил и зазывал всех принять участие в его экспе¬диции, дол¬доня при этом извест¬ные слова из соответствующего фильма:
— А птички-то каждую весну летят…
Чем закончились эти сборы — понятно. В клинике паренек от дури отошел вроде. На Землю Савинкова уже не собирался. Его к выписке готовили. Но тут стали специалистов в артель наби¬рать. Митя, находясь на излечении, обитал в одной палате с «Толстым», с которым сдружился преизрядно и сразу же изъявил желание по¬ехать на работу вместе с другом. «Толстого» в артель записали чуть не первым — без маркшей¬дера, какой руд¬ник….
Когда Митя прочитал речь в угоду и похвальбу жабоподоб¬ной главбухше почти до конца, то вдруг споткнулся о фразу, ка¬кая «она молодая и красивая», и с ним что-то случи¬лось — при¬ступ оче¬редной что ли. Он хихикнул, будто ик¬нул. Воды из гра¬фина глотнул, не наливая ее в стакан. И вроде успокоился. Уходитъ бы от трибуны надо, а он стоит. Будто сказать что-то же¬лает от себя. Ре¬шился:
— Дорогая, Марья Семеновна, видя вас такой…- пауза-вдох — такой цветущей и благоухаю¬щей, мне не¬вольно захотелось на Зем-лю Санникова, — и выскочил из ком¬наты отдыха, где творилось дей-ство.
-Я с тобой Митя, — и «Толстой» бросился вослед. А как иначе?- пропадет мо¬лодой на Земле той проклятой. Как он – «Толстой» — жить после этого будет. Нико¬гда не про¬стит, что от¬пустил юношу в такие невозвратные дали. Поги¬бать — так на пару.
Их дружбу и партнерство полезное для дела заметили даже начальники. На каком-то собра¬нии даже отметил это один из них:
-Как слаженно и эффективно работают геолог в паре с маркшейдером… — и еще какие-то слова хвалебные произнес в ад¬рес «Толстого» и «Обручева», а закончил ди¬фирамбь, весьма уми¬ленно скривив рожу — Так они дружны, будто «голубые»…
Демарш Мити и «Толстого» быстренько замяли. Хвалебство вошло в размерен¬ное русло. На¬чальство убыло в таежную козло¬дерку; народ и дураки по своим рабочим мес¬там.
После этого инцидента Митю хотели отправить в клинику. Мол, произошло обо¬стре¬ние бо¬лезни, но «Толстой» пообещал, что тоже будет «обостряться» и сожжет всю маркшейдерскую до¬кумен¬тацию вместе с собой. Однако работа шла и без того со скри¬пом, а тут надо менять двух клю¬чевых специа¬листов — геолога с марк¬шейдером. Попробуй, найди на их место новых дураков. Нор¬маль¬ные-то люди за такое мизерное жалова¬ние работать не согласятся. Дураков же пока найдешь, пока они в курс дел войдут, все произ¬водство прахом развалится. Старый дурак — лучше новых двух. По¬остыли, пораз¬мыслили, что дурак за «козла» не ответчик, и тихо позабыли о проис¬шед¬шем. Беседу, конечно, на воспитательную тему с ними провели, где припомнили им, что и «Тол¬стой», и «Об¬ручев» немножко недочеловеки. И место им в психушке, где, как им известно, ни хрена, ни редьки, ни сладкого…
Народ, к дуракам относился сдержанно, однако с некоторым даже уважением. По¬нимали — что неспроста угодили мужики в столь не почитаемое заведение. Но не от глупости — же. Видно — как ра¬бо¬тают. Без ума дела не сладить. А то, что бзик про¬изошел с челове¬ком, так он у каждого чело¬века есть, у которого голова на плечах, а не тыква. Большой бзик — от большого ума. С малым тоже в дурдом попадают. Но эти по мелочам — бабочек зимой ловят, от чертиков от¬махиваются с перепою.
А люди умные — в знаменитые личности перевоплощаются. Вот была у «Толстого» тя¬гомотность от желания писательствовать, так он и замахнулся не на какого то детек¬тив¬щика, перекладывающего, как в детском калейдоскопе, ментов с жуликами; прости¬туток с сутене¬рами; убийства с воровством. На самого, понимаешь, Льва Николае¬вича «замах¬нулся».
Много ли ума надо и таланту, чтоб изобразить нынешнюю «мухо¬бойню»? А вот изо¬брази, как душа мучается от душегубства, тут Достоевским надо быть. Есть ли такие среди тысяч аппликаторщиков де¬тективного жанра? Если даже есть, то искать их, точ¬нее его (множественное число тут не катит), надо где угодно — на помойке, в глуши, в бичатнике, но не среди вошебойников и сексописцев…
Геолог — друг его — Обручевым себя почувствовал. Замах¬нулся крепко — что го¬во¬рить. Но какой дурак не мечтает стать «на¬полеоном». Высокого полета парень. Не дачку в пригороде столицы возжелал заиметь, а целую Землю. Свою, по моло¬дости да по ду¬ров¬ству заимствованную, но может это только по малости лет такие по¬мыслы. Поживет он с десяток лет в научной среде, в библиотеках да архивах поро¬ется — поковыряется, по экспедициям помотается — пусть не Землю отыщет, а хотя бы месторождение, какое. Руд¬ник бы после него остался – спроста ли жизнь будет прожита? Нет. И пусть даже чах¬лого ме¬сторож¬дения не найдет, зато, сколько дорог пройдет, сколько людей встретит вся¬ких, о ко¬торых после пиши, коли есть та¬лант да желание романы дивные, где «земли» позанятнее, ибо видены были тобой и топтаны ногами до усталости и дрожи тоже твоими…
Не прост и «Левитанушка». Ростом мал, но взгляд его до того пронзающ, что лю¬бого смутит, коли вопьется в кого им «Леви¬тан» — хоть начальник то будь, хоть из дураков кто или работяг руд¬ничных. Видел он, верно, своим зрением гораздо больше, не¬жели на лице написано у человека. Хворь мог выгнать, зубы загово¬рить больные. А то и просто подскажет:
— Неловко мне говорить, но ты…- и далее предостережение ли-бо совет какой-нибудь нужный да уместный дает.
Сначала шарахались от него. Но потом прислушиваться стали. Даже пытались подъ¬езжать неко¬торые к нему — мол, скажи, что в жизни ждет.
Отмахивался «Левитанушка» от назойливого просителя, ибо всякое «пророчество» сил требо¬вало. А попусту тратить себя на до¬сужие искания в чужой жизни кто же захо¬чет.
-Ты, сам-то что видишь? — вопросом — обычно начинал отде¬лываться от проси¬теля.
— Да, вот… Понимаешь… Надо бы… — и на том сникал про¬ситель, ибо слов не на¬ходил. То ли чародей лишал его разумного толкования желаний; то ли, в самом деле, такая мелкая и докучливая нужда была в просьбе, что и сам обратившийся не мог понять суть сво-их домоганий.
А когда-то был «Левитан» обыкновенным гражданином страны, которая казалась мно¬гим почему-то не¬суразной — мол, свободы нет для языка-помела; а идеалы казались такими — пустыми, что, когда час на¬стал, ни¬кто за них и не вступился — хотя кое за что из того про¬шлого сле¬довало и заступиться. Многого в той стране не хватало. Но — оказалось — самого главного и не было – разума. Ума и образованности в из¬бытке. Но понятия — чего же хо¬тели, когда ру¬шили в очередной раз и до основания – ни у кого не было. Свободы желали да демо¬кратии. По¬лучили. От таких «завоеваний» у многих «крыша» повредилась, ибо — кто ее больше желал, тот ее меньше получил. Демократии и свободы лишь кодле придурков хва¬тило, как в свое время «светлого буду¬щего».
Ходил горный мастер — тогда еще не «Левитан» на свою шахту. Трудился. Стаж зараба¬тывал. В партию вступил, как требовал тогдашний этикет, ибо продвижения по службе без этого звания невозможно было и вообразить. Делал свое дело ладно и с желанием. В ге¬роическое соц¬трудничество не лез шибко че¬рез горло да хитрость, но и в хвосте не плелся, как говаривали.
Но тут началось. Все разом — безработица, демократия, семей¬ный разлад. В итоге ока¬зался мужик у пре¬словутого «корыта: квартира-малосемейка обшарпанная у бичей по де¬шевке куплена, да машина — иномарка — чуть не, первым в городе приобрел непростыми путями через цепь — бартер, знакомства, везуха.
От тоски, негаданно свалившейся, да безде¬лья попивать стал чрезмерно. Квартира, когда выпьет, не да¬вила убогостью и пустотой. Ма¬шину — продал, а деньги от продажи в банк положил, чтоб на халяву по¬жить. Что с банками в один прекрасный день стряс¬лось — известно. Все через это козлодерье прошли. Остался бедо¬лага вовсе ни с чем. До того, как машину про¬дать, подрабатывал на ней в перерывах мешу за¬поями. А тут ни ха¬лявы, ни колыму
Беды то одна за другой шастают по пятам за человеком, коли при¬цепится одна. Успевай от них только, как от мух назойливых, отмахи¬ваться да уворачиваться. Оказалось, что и «ма¬ло¬семейку» ему с нару¬ше¬ниями закона продали. В итоге оказался на улице мужик. Перенес ве¬щички к сестре, а жить там негде еще одному человеку: по одному квад¬ратному метру прихо¬дится там на жильца — меньше, чем на погосте. Так и перебивался: то у знакомых пе¬реночует; то на хате бичевской, где бухает — там и «живет».
Но однажды повезло вроде — с женщиной познакомился. Та на рынке приторговывала. Ал¬коголичка закон¬ченная. Днем с ней на рынке ошивается. Вечером квасят на пару. Утром проснулся однажды — тоска зеленая. Хо¬зяйка ушла, радио включенным оставила. Там «евро¬пишко – плюс» что-то под нос себе гундосит. Специально что ли туда гундявых набирают, по¬думалось — то ли гайморит у них в заднице, то ли геморрой в носу.
Осерчал обладатель левитановского гласу. Отправился ис¬кать, где эти гундосые сидят да ве¬щают. По дороге «пузырек» прихва¬тил. Язык киевястый довел до нужного места. Для уверенности хлеб¬нул водярки из горлышка и устроил «разборки».
Милиция, приехала мигом. Повязали мужика и на пятнадцать су¬ток упекли. Там по ут¬рам он и на¬чал свое «вещание». В пять утра — часы сверять можно:
-Говорит Москва… Работают… — и так далее.
Менты его и по-хорошему и по-плохому — сами понимаете как. А тому, кол на башке теши, неймется. Его даже умолять пыта¬ются:
-Левитанушка, ну помолчи, пожалуйста…
И матерят-костерят, на чем свет стоит:
-Ты, Левитан долбаный, пасть закроешь или нет?
Как о стенку горох — свое гонит и гонит «Левитан». Тогда и пригрозили ему:
— Не заткнешься, определим в психушку — там и вещай придуркам, сколько влезет.
А тот прикинул так да сяк — к бабе — торговке возвращаться не хочется; опять би¬чевать — ну е к лешему. Рассудил в итоге — то ли здраво, то ли не очень:
— Уж лучше «Левитаном» в дурдоме, чем бомжом в родном оте¬честве, — да и добавил децибелов в утренних «новостях». Добился сво¬его, поместили его для обследования в пси¬хушку, да так и оставили там «до пол¬ного выздоровления». В психушке тоже на рай в ша¬лаше. Приутих. Без пользы не выступал, да и на изле¬ченного не «косил». Пока про артель не услыхал — так и дурковал потихоньку. А когда стали людей наби¬рать для ра¬боты на руд¬нике, убедил Геннадия Анд¬реича, что горный мастер он толко¬вый; что откры¬тые раз¬работки не шахта, какая там премудрость — копай глубже, потому очень к месту придется и опыт его, и знания.
Записали его в артель. Здесь чем не жизнь? Кровати со спин¬ками деревянными по две в ком¬нате стоят. Бельишко раз в месяц, а то и два ме¬няется — не то, что в клинике, где новое белье, как по¬лучат, тут же обслуга растащит. Если же комиссию, какую убла¬жить надо, новые простыни и подо¬деяльники засти¬лают. Пройдет та комис¬сия, поумиля¬ется от вида «забот» о больной умом части челове¬чества в стране по¬бедившей демокра¬тии, а лишь они за порог – тут же бельишко и поснимают, а ста¬рое драное и, будто проржа¬вевшее, вернут.
Сосед по комнате – «Мичурин» — мужик спокойный, не буйный. Молчалив только очень, о себе почти не рассказывает ничего. Только и выведал «Левитан», что отец у него всю жизнь лес разводил — садил на мес¬тах, пустошей да вырубок, а «Мичурин» до сих пор ему за¬видует и мечтает тоже когда-нибудь за¬няться лесо¬водством — ведь не всегда же будут только вырубать леса наши дивные — горько сожалеет сосед по комнате…
Апрель милостыни раздавал. После ночных заморозков до минус двадцати градусов и ниже, солнце подыма¬лось над тайгой — черной и смурной на фоне безбрежного белосне¬жья, стряхнувшей с веток снежные шубы, будто за не надобностью, наивно решив, что уж нынешняя-то вес-на пришла навечно. На подтаявшие зимники слетаются тетерева, чтоб за¬бить свои зобки камешками да понежиться слегка на проталин¬ках, не смотря на извечную угрозу попасть в ощип. Лед на речных пе¬рекатах тихо отступает к плесам, на кото¬рых ушлые рыбаки, плюя на запреты, буровят дырки, чтоб насладиться дивной рыбалкой на благо¬родного хариуса.
Апрель, предшественник другого дивья летнего — июньского возрождения всего су¬щего в тайге. Утка на гнезде сидит, чтоб спустя месячишко бесхитростной актрисой коло¬тить по воде крылом, якобы сломанным, и спасать зародившееся и взрастающее потом¬ство от опасности — то ли зверя, то ли человека жестокого. Кукушка кричит, не переставая, наводя ужас на забредшего молодого щенка в лес из по¬селка, где криков птицы не слы¬хать из-за вечноработающего дизелька. И зелень-то на деревьях совсем не та, что в после¬дующие ме¬сяцы.
Апрель да июнь, кабы не ваше великолепье, не поверилось бы, что и жизнь на Земле есть, что вечна она. Что все в ней уместно — и птица, и зверь, и дерево, и кустик, и вот эти дурни, что копошатся не-из¬вестно с какой надобностью, куроча земной лик.
До обеда дурни по своим делам в «яме» ползают. Приехало мно-гочисленное войско всевозмож¬ного начальства. На борту карьера встали на трибуну из досок сколоченную еще год назад — Путина жда-ли, но тот поважнее дел нашел, и наблюдают, как дела тво¬рятся. Идиллия — да и только…
«Толстой» в «хитрый глаз» глядит да рабочему что-то знаками показывает, Потом от прибора ото¬рвется — цифирь свою премудрую в журнал заносит…
«Обручев» молотоком с длинной ручкой заковыристым с одно-го конца камешки ко¬лотит да раз¬глядывает. Потом за ненадобностью образчики отбрасывает и дальше двига¬ется — согбенно, как с тяже¬стью великой на плечах…
«Левитан» у экскаватора крутится. Тоже не просто так — указа-ния разные дает. Ду¬рацкие, ко¬нечно, но польза от них есть — руда то добывается и вывозится, даже сверхпла¬ново…
Бурилка «Мичурина» на блоке руды, гото¬вящемуся к взрыву, стрекочет, как швей¬ная ма¬шинка — заглазно ее так и называют в карье-ре. Сам бурильщик тоже не бездельни¬чает — трехметровым дрыном-шу¬тильничком разметку делает, где скважины следующие бурить, на зем-лю тот шутильничек свой положит, выровняет его по ряду и у конца камень приложит снежный либо — рудный.
Начальство разодето, как боярская знать. Все в «монбланьи», шуршаще-пузыря¬стом. Особенно в этой кодле главный снабженец вы-деляется. Уж такое у него все ладное и заковыристое, что невольно думается — уж не его ли обрядить — глав¬ная задача снаб¬жен¬ства. Башмаки у всех кожаные коричне¬вые да оранжевые. Шапки бобро-вые, шитые по за¬казу.
А дураки в ремках своих. Удивительно, как не замерзают. Рабо-той греются. Под пи¬жамки да ват¬нички с чужого плеча все, что есть напяливают. Да двигаться стараются по¬бы¬стрее. У «Толстого» от кро-личьего ма¬лахая, что на глаза сползает постоянно, уши напо¬ло¬вину уж отвалились, а он нет-нет, да еще и тянет за них, чтоб голову не засту-дить. В го¬лове у него новая блажь на поприще литературного помеша-тельства вызре¬вает. Задумкой своей крышесъедкой он с «Обручевым» поделился:
— «Мертвые души» уже есть, «Собачье сердце» тоже написано. А мне свое хочется на¬писать о нынеш¬нем веке. «Собачьи души» я бы на-звал свои роман…
— И про что он?
-Как про что? Про все… Вот — сестра письмо написала мне. В Ка-зань с племянницей моей, с доч¬кой — значит своей — во время весенних каникул ездили. Понравилось многое — и город, и магазины бога¬тые. А ко¬гда уезжали, то представляешь — подали состав пригород¬ного поезда, а на весь состав всего один провод¬ник. А вагонов, наверное, с десяток…
— Так в пригородных поездах иногда проедешь — за всю порогу не проводников, не контролеров не увидишь, даже думается — на кой черт билеты покупали…
— Бывает, согласен. Но тут иной казус. Проводник один — они и дверь всего одну на весь состав открыли. Вся толпа к ней и хлынула. Как никого не подавили — удивляться только прихо¬дится…
— Дурни там – что ли? Выдумываешь ты…
— Что мне выдумывать. Сестра так пишет, а она у меня девка не то, что я — серьезная, без фанта¬зии. Врать не станет…
— Да… Дела…
— И я говорю — дела…
— Знаешь, а, если бы моя власть, все начальство железнодорож-ное после этого до ми¬нистра са¬мого главного собрал бы на том вокзале города Казани; состав подал; а садиться в вагоны всех этих придурков заставил через кабину машиниста. Да еще условие бы поста¬вил — кто за пятнадцать минут в поезд, сесть не успеет, с завтрашнего дня пойдет работать мон¬тером пути где-нибудь на БАМЕ — рельсы кривые плоско-губ¬цами выправлять.
— Ага… И — знаешь, Обруч — я вот думаю… У нас, например, бо-лезнь головы. И диаг¬ноз есть. Зна¬чит — можно надеяться, что излечим-ся. А у этих то, кто такую фигню выдумал — что?
— Да ничего. Они по природе своей неизлечимы. Церебральный менингит у них в мозгу. Их ни в одной клинике на излечение не при-мут…
-Вот я и хочу про это все написать. И где-нибудь спрятать руко-пись — для потомков. А то опять начнут всякими лекарствами пичкать. Когда же загнусь, все до фени. За то про¬чи¬тают рукопись мою лет че-рез сто потомки, то не будут спорить-гадать – хороша — ли жизнь была в наше время. Хрен редьки, сам понимаешь, не слаще, что при Ельци-не, что при Путине — одинаково придурь жирует и мутит воду, чтоб об-лапошить людей и прикрыть это все лозунгами, призывами да обеща-ниями. Ведь остаются в истории обычно, какие до¬ку¬менты? Царь или генсек понапишет мемуаров — всех предшественников охает, себя воз-вы¬сит, а потом и не разобрать, где истина. А народных записей много ли история знает? Возьми тот же бунт Пугачева: то Пушкин написал про Емельку, то Карамзин. А записей какого-нибудь простолю¬дина, коего якобы защищал Пугачев, встречал?
— Нет…
— То-то, что и нет… А, может, Емелька для народа в то время хуже фюлеров нынеш¬них. От дел, от баб-ребятишек оторвал мужиков да потащил на погибель верную. С ним, что в итоге приключилось?
— Колесовали или четвертовали — не помню…
— А до того?
— С царем воевал и воеводами…
— А за что? — не унимается «Толстой».
— За волю народную, вроде так…
-Ага, держи карман шире… Он же себя царем объявил — Петром Третьим. До лам¬почки ему народ. Не верю я им. Моя — б воля — как объ-явил кто – «Я за народ» — так его сразу и на кол, как антинародный элемент.
— Ну уж и на кол…
— А куда еще? От них — от всяких заступников — спасенья народу нет …
Начальство с трибуны по руднику прошествовало. На дурней смотрят высокомерно, однако с ка¬кой-то настороженностью или зави-стью — не понять, но предположить можно — дело-то у них ладится — пусть и не по технологиям заумным, не по правилам. Но к ним как пре-тензию предъявить? Они же шиза¬нутые, что к ним цепляться…
Против «Толстого» остановились. Тот даже ухом-глазом не по-вел. Посмотрели на него началь¬ники недоуменно — ничего не просит, ничего не требует — всем, видно, доволен. А маркшейдер лишь взгля-дом в их сторону стрельнул и за дело свое принялся хитрое. Но ви¬дели б начальники, как глянул на них ремушник, как другие дураки взирают на них ра¬зодетых на княжий-бояр¬ский манер. Уви¬дели — б себя и поня-ли, что не почтение в очах без¬головых, а тихое удивле¬ние, граничащее со святым пре¬зрением юродивых…
Но не задевают вид и взоры дурацкие свиту, шествуют они да-лее. Говорят о чем-то, даже подшу¬чи¬вают друг над другом — проскаль-зывает и в них людское, а не только ка¬зен¬ное…
Идея «Собачьих душ» накрепко засела в воспалившемся мозгу «Толстого» Хоть и дураки, но очень уж задевало их обращение началь-ства к ним. Приехал однажды самый главный — генеральный — директор и что-то понадобилось ему от маркшейдера (ко всем по имени хотя бы, если не по имени-отче¬ству, обраща¬ется «знать»), а тут грубо – под-черкнуто:
— Ты, покажи мне… — и название чертежа произнес. Передер-нуло дурня, но виду не подал. Умел себя сдерживать и в более обидных ситуациях. Как в скорлупу, в дурь свою грезную, подобно улитке, спря¬тался. Что-то щелкнуло, какой-то рубильник в голове сдви¬нулся. И фразы первые полезли, лианами-змеями сплетаясь в клубок, образы заскакали, чум¬ной каруселью крутясь на цветастых конях-зверях: движимые, буд-то каким-то дьявольским электромотором, вокруг разляпистых карти-нок на ножке карусельного гриба.
На улицу вышел, а там щенок от «чумки» доходит. Стоять уже не может, на все рав¬нодушно гноящи¬мися глазенками полуопустевши-ми, увязшими в предсмертьи еще что-то в надвигающейся черни уви-дать пы¬тается. А из грудешки то ли хрипы с просвистом, то ли свист с хрипотцой.
— Покидает тебя душа собачья… — горько подумал «Толстой», глядя на доходяжку. — И куда она, поки¬нув твою облезлую плоть, ри-нется? Может, в нового Полиграф Полигра¬фыча или в Швондера. Или отыщет в эфире мирском зарождающуюся плоть народившегося пока Со¬бакевича?
Дальше мысли потекли и первые строки сложились сумбурного повествования. Итак…

«СОБАЧЬИ ДУШИ»
Профессор двух Академий — Горной и Медицинской — Преображинский вы¬шел на оста¬новке из переполненного трамвая слегка помятый в транс¬портной давке. По¬правил шляпу, сбившуюся на за¬тылок. Очки указательным пальнем по переносице чуть вверх двинул. Одел перчатки и неспеш-ном поход¬кой побрел по улице города «Ы». Редких знако-мых приветствовал профессор старомодно — до¬тронувшись ру¬кой шляпы, слегка приклонив голову.
Возле ступенек гастронома-стекляшки «походил» беспородный пес.
— Что, сердешный, довела и тебя перестройка до полнейшего измож¬дения. Тут мы, брат, в одинаковом по-ложении.
Последнее было полнейшим лукавст¬вом, ибо про-фессор¬ство в двух ок¬культных академиях по¬зволяло Преоб-ражин¬скому далеко небедственно жить в приличной квартире и престижной части го¬рода «Ы».
Щенок, поймав сочувственный взгляд пожилого ин-теллигента, теряя по¬следние силы, сделал шаг в сторону этого странного человека, участливо глядя¬щего на него. Даже хвостом попытался вильнуть, но лишь шевельнул им слегка. Мордочку свою поднял. Гла¬зенки влажные безнадегой до того полонен¬ные жиз¬ненной волной, как во время при-лива, взыграли на миг и вспыхнули уга¬сающей искрой.
— Что же с тобой делать, любезный? Может попро-бовать вылечить? Не по¬лучится, не Господь Бог. Вос¬кресить не могу никого, даже полуживого. Но, впрочем, есть одна мысль…
Задумался на краткое время профессор. По сторо-нам огляделся, не вни¬мает ли кто за ними. Однако до этой странной парочки некому и дела не было. И профессор ре-шился. Подхватил щенка, будто ребенка. И быстро за¬шагал к сво¬ему подъезду, находящемуся в том же доме, что и гастроном, у входа в который до¬живал свои мгнове-нья доходяга-щенок.
— В квартире, сняв пальто и шляпу, будто освобо-дившись от них, как от ноши, и про¬шел в кабинет. Посадил на стол щенка. Тот уже и шевелиться не мог.
-Сейчас дорогой, сейчас… Только не сдыхай, раньше времени… Мне душу твою упаковать надо…
После этил слов поднял с пола некий агрегат — аппа-рат, похожий на само¬гонный — стеклянный кол¬пак, трубки какие-то стеклянные тоже. При¬борчик — вольтметр. Кра¬ники — винтики. Провод, тянущиеся к розетке и ос¬циллографу.
Приподняв колпак, профессор поместил под него на подставку в виде та¬релки щенка, приладил какие-то элек-тродики — присоски к носу и бокам не¬счаст¬ного пе¬сика, от-вернул один из краников и опустил колпак.
— Дыши пока… — и направился в столовую.
На экране осциллографа шли размеренной чередой импульсы — вроде кар¬диограммы. Обернувшись у двери к ап-парату, профессор еще раз внима¬тельно глянул на хитрое сплете¬ние свое и проговорил – как бы для себя:
— Как только остановится сердце, краник автома-тически перекроет приток воздуха и душа твоя, сирый останется под колпаком. И начнется са¬мое интерес¬ное.
В столовой профессор задержался лишь на минуту и прошел в ванную. Долго мыл руки. Что-то говорил невнят-но.
Не будем пристально и досконально копаться в сути профессорского экс¬перимента. От¬метим лишь — профес-сору удалось законсервировать душу щенка, растворив ее в неком сложном по составу и способу приготовления зельи.
Едва приступил знахарь к вечернему чаепитию, а уж прозвучал гонг, воз¬вестивший о том, что душа щенка, от-делилась от собачьей плоти и сей¬час то¬мится под сводами стеклян¬ного колпака, плененная с помо¬щью хитрой техники.
Снова за дело принялся Преображинский. Пробирки, приборы, аппара¬тура, кнопки, лампочки… В ре¬зультате — стоит колба накрепко закрытая ре¬зино¬вой пробкой, в ко-торой темное зелье едва пропускает свет, даже когда смотришь сквозь содержимое сосуда на свет лампочки.
— Теперь найдем клиента, которому это лекарство и пропишем. Есть на примете такой. Уж до чего чванлив, до чего горделив. И богат, к тому же, не за¬служенно. А впрочем, задумался, может, и по за¬слугам, наказан тем, что вместо здоровья богатством неви¬данным наделен. Ему это лекарство и пропишем. Для тела оно очень полез-но, но душа отравится основательно, ибо подобреет и раз¬мягчится он ею, вкусив от флюидов собачьего беспризор-ства. Огля¬нется после по сто¬ронам этот снобище и уви-дит, как бедствует вокруг все людское при его день¬гах, знакомствах и связях, много можно доброго на земле со-творить, если пра¬вильно пустить в распыл все его состоя-ние после того, как сокрушит окаменев¬шую душу собачья душевность…
Написал первые строки своего нового детища «Толстой», уеди-нившись как-то от при¬ятеля своего на берегу таежной речушки Рыквы, куда сбегал иногда и раньше, вспомнив по¬забытую в бомжестве да дур¬доме рыбацкую страсть. В Рыкве еще водился хариус. Много его не на-ловишь, а так, для малосолки, пя¬ток штук поймать можно и товарищей попотчевать — то-то радость у них. Особенно у «Левитана». Чуть не го-нит на¬сильно он «Толстого» на реку. «Мичурин» — наоборот — удержи-вает
— Заблудишься…
— Медведь вдруг.
— В реку свалишься да потонешь…
Каких: только страшилок не наговорит. «Левитанушка» слушал-слушал про эти на¬пасти да как рыкнет:
— Цыц, пугало огородное…
«Мичурина», передернуло всего. И вмиг прекратил свое дурац-кое нострадамство с кашпировст¬вом. А «Толстой» еще и свой инте-рес имеет на Рыкве: по реке полазит, ха¬риусов поймает пару-тройку и садится у костерка. Чифирбак чаю намутит, тетрадку вы¬та¬щит из-за пазухи и начинает строчить, как под диктовку чью-то, свое повество-вание, оста¬навливаясь на секунду, чтоб глоток чайку хлебнуть гло¬ток-другой. И так, пишет, по¬куда чифирбак не опустошит….

«СОБАЧЬИ ДУШИ»
Профессором сразу двух академий — еще раз огово-римся — оккульт¬ных, что несколько принижает статус Преображинского, но с другой сто¬роны завора¬живает — стал он после того, как совершил некий околонауч¬ный пе-реворот. Со¬вершив упомянутый переворот, он и поменял свою старую фами¬лию на нынешнюю, ибо та, от — родите-лей доставшаяся, не годилась для того, чтоб величать ею про¬фессора двух академий. Вслушай¬тесь сами — профес-сор Бражинкин. Ладно бы такая фамилия у какого алка-ша была, гордись он такой и оправдывай ее на всю ка-тушку. Но для светила — Бра¬жинкин? Увольте-с…
Во времена, называю¬щеюся почему-то «застойны-ми» — может за то, что все тогда стояли в очере¬дях — был Бражинкин обыкновенным учи¬телем химии в школе для детей, к которым в самые ранние годы был пришпилен страш¬ный приговор – «умственноотста¬лые». Как можно судить так о юном и не воззревшем? Верно — от упомяну-той отсталости, но нет от ро¬ждения, а благоприоб¬ретенной на ступеньках лестницы чино¬продвижения, где, чем выше, тем более го¬лова кружится от псевдовеличия, что ведет к профессиональному заболеванию — придуриз-му, которое начисто отметает все разумное, доброе, че-ловечное…
Науку бражинкинскуго дети не почитали. А точ-нее не понимали и не хотели понять, ибо жизнь им не светила прибиться в «Менделеевы». Разве — что крыша съедет от пьян¬ства — но тут уж дело фантазии боль¬ного, кем себя возом¬нить. Были среди ребятни и не¬глупые малые, но от лени либо по причине пол¬ного не¬соответствия их желаний писаным правилам учения мая-лись от скуки да вечной привязанности к пар¬там, как и к галерам. Уроки не слушали — не вни¬мали, по-тихому хули-ганили. Особенно преуспел в охаль¬стве Вася Г… Очень он не возлюбил почему-то и химию, и химика. Но, если б пре-подавал Бражин¬кин взрывное дело, то Вася терпения, пожалуй, набрался, чтоб осилить указан¬ную науку и по-том взорвать химический ка¬бинет, Бражинкина и саму школу для отсталых. Паренек он был смышленый, но всякую науку норовил воплотить в жизнь на свой лад ше¬бутного и упря¬мого пацана. Может поэтому, и упекли его в школу для умственноотста¬лых.
На школьных «линейках» Васю песочили и склоняли на все лады. А после того, как он смочил стул химика ка-кой-то кислотой, его и вовсе про¬звали подрывником. В очеред¬ной раз на линейке пред всей школой выставили Ва-сю, и директор речь поучительно-на¬ставительного ха-рактера произнес:
-Эх, Вася… — начал он доверительным и сочувствен-ным тоном с при¬ды¬хом нежно-аст¬матическим — Ведь, ты — Вася, не глупый парень и мог — бы учиться в нормаль-ной школе, а ты… — рукой махнул, от без¬надежья будто — Вот, кончишь ты школу. А потом куда? — и ответил на свой вопрос — В ПТУ, а куда еще. После ПТУ в Армию пой-дешь служить нашу Советскую. Специаль¬ности у тебя ни-какой не будет. В какие войска тебя возьмут недо¬учку? — новый во¬прос, на который и ответ последовал тут же — видимо нравился, сей диалог в одном лице директору — В лучшем случае попадешь, ты, Вася, в саперы. А са¬пер — тут ди¬ректор голову задрал, будто к Богу обращается и требует для Васи именно такой участи — ошибается только раз…
Тут соло директорского словья прервал Бражин-кин, вклиниваясь, за¬брызгал слюной и, тыча указа¬тельным пальцем в неопределенную точку про¬странства, завопил:
— И пускай ошибется… И пускай ошибется…
Но, вообще то, был Бражинкин мужиком не злым и отходчивым. На про¬щальном ве¬чере школьном он даже по-говорил с Васей и дал свой телефон — мол, мало — ли какая нужда — химическая или жизненная — возникнет…
Конечно, последний эпизод взял «Толстой» из своей жизни. Был в их классе такой Вася — шебут¬ной, взбалмошный. Непоседа, а таких учителя не балуют — потому и был спроважен в школу со¬ответст¬вующую, а затем в ПТУ и в Армию, откуда он поступил в де¬сантное училище и сейчас в полков¬ничьем чине служит достойно. И подрывное дело знает и многие другие, с помощью которых, коли нужда б появилась, разнес и школу, но вот не разносит, а, пожалуй, защищает со знанием дела.
Уходя временами в мир «собачьих душ», «Лев Николаевич» забывал о неустроен¬ности жизни, о началь¬стве, которое шпыняло его, как упомянутого Васю, а он — упрямец — мало на это внимания обращает. Он выше в дурости своей всей мелкой суеты, где просто спе¬циалист подсиживает старшего, а старший глав¬ного.
В его мирах все было проще. Там не жили по принципу – «в жизни всегда есть ме¬сто, где сви¬нья грязи найдет». Если б спросили его позабытой лозунговой вопросью, можно ли построить ком¬мунизм, он ответит, конечно, отрицательно, но как оным «изм» вы-глядит смог бы во всех крас¬ках, со всеми тонкостями и нюансами изобра-зить.
Затевая свое новое «литературство», он стал чаще уединиться. Допытывать стал «Обру¬чева» вопро¬сами происхождения нефти и га-за. Но особо его интересовало – может — ли нефть и газ пробиться на по¬верхность Земли без скважин или других выработок.
— Конечно, может, — поучал «Обручев» — Вот — простои при-мер… Возьми дрын и потычь им в болото. Пузыри пойдут — метан — чем не газ. А вообще-то нефть и газ скапли¬ваются в сводчатых «ло¬вушках», за¬полняя пустоты всевозможные и трещины во вмещающих по-родах.
— А может газ из глубин земных вырваться на поверхность сам…
— Почему нет? Как в поговорке – «вода дырочку найдет» — будет «дырочка», по ней и газ вы¬рвется из недр…
«Мичурина» расспрашивал «классик» о бурении:
— Скажи мне, друг-садовод-мичуринец, ты, когда в скважину рас-саду опускал, то не заме¬тил, у тебя там ли¬стья никто не обдирал?
— Ты, чо, «Лева»? Хочешь меня опять замутить разумом? Я же не дурак… То по глу¬пости все… Не при¬ставай…
И горному мастеру досталась толика «детских вопросов», но тот вопросом отшил ли¬пучего со¬брата:
— Кончай «Левка» свои изыски… Поди, опять задумал «Войну и мир» переиначи¬вать? Упекут…
Но жизнь не останавливалась. Как в сериале, кипели страсти — мордасти в стане при¬дурков, то есть в конторе. Отголоски этих стра-стей одним концом били и по дуракам.
Первым досталось «Толстому». Лишили его премии. Мол — много ошибок в вычисле¬ниях. Ну и что — недоумевает страдалец. Ошибки при вычислениях он допускал — не спорит. Но ведь этих вычислений за день до тыщи и более производишь, даже компьютер закли¬нит, не то, что башку дурью. Даже в «Ин¬струкции по маркшейдерским рабо-там…» запи¬сано, что для уменьшения ошибок, полученных при об¬работке материа¬лов, необходимо про¬изводить все вычисления в «две ру-ки» — то есть двумя разными людьми — сначала «Тол¬стой» вычис¬ления произведет, а после еще кто-нибудь.
Начальник непосредственный «Левушки» — известный уже опойка Озлевич — до¬пился до того, что решил, будто «Толстой» метит на его место. А потому — где надо и не надо — подчеркивал бестолко¬вость подчиненного.
Хотя по работоспособности и ухватистости в работе – «Толстой» мог форы в тыщу оч¬ков дать опой¬ному началь¬нику. А то, что ошибается, так то вина самого Озлевича, как руково¬дителя службы. Вместо того, чтоб организо¬вать требуемый счет в «две руки» либо самому пере¬считывать — раз не может создать работо¬способное подраз¬деление — начал на «Леву» по ти¬хому «наезжать». В итоге вышел приказ персонально по «Толстому» о лишении его месячной премии на 50 % за то, что делает много ошибок которые – якобы — мо¬гут повлиять на учет вы¬возки руды из карьера. Оши-бок — впрочем, было не много. В инструкциях маркшей¬дерских было рас-писано — какой про¬цент брака допустим в вычислениях. «Толстой» и на четверть ра¬мок до¬пустимых погрешностей не выходил, но Монька про это не упомянул, ибо тогда вся затея те¬ряла смысл. На¬писал вместо цифр об-щую фразу «… что могло привести к большим погрешно¬стям определения объемов вы¬возки руды». В слове «большой» и был спрятан блудный — смысл «телеги». Говоря о вычислениях, надо опи¬раться на цифры и расче-ты, а не на обтекаемые фразы и мутные категории «большой» да «малень-кий». На¬чальство — у всех высшее техническое обра¬зование и должны бы уметь говорить не только Фразами при¬дурь¬ими, понимать смысл и язык цифр. «Пилюлю», Монькой слаженную, проглотило. Приказ утвердили — два дирек¬тора и юрист. В стае придурков своих не трогают, если это не угро¬жает лично тебе…
Опойный Монька после выхода упомянутого приказа возрадовался — уел, дескать, не¬до¬тепу. Но того не по¬нимает, что, воюя с дураком, сам в дураках оказаться можешь…
Обручев в хандру глубокую впал. Ни с кем не разговаривает. С «ямы» приходит; ло¬жится на койку и, уставившись в потолок, то ли впадает в тяжкие раздумья, то ли цепенеет в полнейшем бездумье ко-гда мысли в мысль не складываются, а в ка¬кое-то нагроможде¬ние слов, образов и тупого безразличья. Соклиничники дурдо¬мовские пы-тались отвлечь его разговорами о девках, о «Земле», скором ле-те, о грибах, которые любил соби¬рать паренек. Но бедняга не реагиро-вал почти на предпринимаемые друзьями уловки. Редкое слово из двух-трех букв – «да», «нет», «ага» — про¬изнесет и опять взгляд его уплы¬вает в про¬странстве, упираясь в потолок, где застывает надолго.
А впасть в уныние, загоревать была у «Обручева» причина. Отец умер. Много ли у дура¬ков родствен¬ников, много ли тех, к кому можно душу для согрева при¬слонить, телом-плечом опереться, умишком полу¬глупым за разумное уцепиться? О том, что отец умер, ему сооб¬щила сестра уже в день похорон. Как умудрилась найти она ниточку в телефонно-спутниковых связях, объяснить трудно, а может и объ-яснять не надо — Бог помог.
«Обручев», узнав о печальном происшествии, собрался было ехать в далекий по¬волжский горо¬док. Но сестра отговорила — на похо-роны не успеешь, мол, а на могилку и после успеешь, когда в от¬пуск приедешь — глупая — какие отпуска у дураков, их удел па¬хать, а по са-наториям шастать удел на¬чальства. Чернее тучи ходит «Обручев». Все из рук валится. Какая-уж тут работа — каторга слаще.
Время прошло какое-то. Молодой, отошел, отмягчел душой да еще одно обстоя¬тельство по¬могло этому, точнее, помогла. Лидочка Зимницкая, из лаборанток, остано¬вила как-то Митю, спросила что-то. И тот — не чудо ли не двумя-тремя обычными зву¬ками, а целым развер-нутым предложением отве¬тил.
«Левитан» это видел и к Лизочке:
-Ты, не смотри, девка, на нас, как на идиотов. Их то аккурат по другую сторону стен психушек гораздо больше ходит-дышит….
Слово за слово, уболтал девицу, чтоб расшевелила «Обруче-ва». Та смутилась — видно у самой интерес к парню был — мол, а как это сделать. «Левитан» и тут подсказал:
— Он стихи Рубцова любит. У него даже книжка с его стихами есть. Ты, попроси у него почитать их. Будто, между прочим. Мол, слыхала песни на стихи Рубцова, а в жизни их не встречала.
Стихи Лизочка у «Обручева» взяла. И на глаза не показывается день другой… Тут очередь парню волноваться приспела. То же инте-рес к лаборантке выказал. Вроде и не¬при¬метна деваха — росточ¬ком ма-ла, но складна; прически вычурной на голове нет, за¬витки ка¬кие то по голове расплескались; курно¬сенька, но самую малость, ровно столько, сколь надо для шарма девичьего; веснушки — но не¬много и в глаза не лезут: зато глазищи – омут. Дурак-то наш – «06ручев» — глянул в них и потянуло его в глубины пота¬енные. Ну а друзьям его и в радость под-собить в чем собрату.
«Толстой» с Рыквы пришел. Две ночи в избушке таежной про-хлаждался. Больше, ко¬нечно, с «Собачь¬ими душами» мараковал, но и рыбки поймал с десяток — хариусы лад¬ные. Спина у них темная до фио¬летового. Поросятисты да икряные. Посолил их сразу же в избе. Принес домой уже готовых к употреб¬лению — малосольных, свежим огурчиком пах¬нущих. В суть сердечных проблем Мити уже вошел.
— Ты, — говорит – попотчуй девку рыбкой то. Она ведь из краев южных степных, кроме тол¬столо¬бика да — сазана, тиной воняющего, и рыбы-то, поди, не знает.
Отнес «Обручев» зазнобушке рыбеху самую крупную. Той, ви-димо, понравилась ма¬лосолка, но скорее то, что Митя принес. А дальше «голубки» уже без подтычин с той или другой стороны встре¬чаться стали. Наметилось меж ними взаимопонимание. И ладно — бы…
Но тут свое слово придурь начальствующая сказала. Пока «Об-ручев» в смурно¬сти пребывал, что-то в работе напортачил. Начальст-во в дела неладные парня вникать не стало. Им руду по¬давай. Мало ли кто у дурня загнулся. Не у людей — же. Быстренько при¬каз состря-пали «о дисцип¬линарном взыскании». И тоже, как и «Толстого», на полпремии ма¬териально наказали. В утеше¬ние как бы, в «сороковой день» по отцу и дали приказ по¬читать и расписаться в нем. Что тут скажешь, звериный оскал капи¬диотизма россий¬ского. Но «Обручева» это мало уже задевало. Он большее через беду свою обрел. Да и Ли-зочка тоже возможно. С дура¬ком то богатой не будет, а счастливой, Бог даст, запро¬сто.
Поутру в модуле дураков звенел «будильник с мелодиями». Как далеко до него кремлевскому бо¬талу. Потому что «мелодии» бу-дильника в исполнении коменданта или начальника рудника звучали куда величественней, чем бой курантов и гимн, при первых звуках которого матерятся одни, плюются другие и умиляются слезливо третьи — но ни¬кто не встает с гордо поднятой головой.
С самого ранья заходит один из будильщиков в туалет и оттуда выводит сладостно прокурен¬ным го¬лосом :
— Мать — перемать, кто нифеля в раковину вывалил. Все чайни-ки изыму…
Какой сон после этого — чай поутру – это — ж святое. Как знать — а вдруг и правда приведет уг¬розу в исполнение грозный начальник. Не захочешь, да вылезешь из казен¬ного гнездовья напоследок чайку хлебнуть…
В следующий пень другая «мелодия». «Обручев» спросонья столкнулся с начальни¬ком рудника да и брякнул явно не вовремя:
— Рукавицы — б получить брезентовые…
— Какие рукавицы? На три месяца одни даются, а только пол-тора прошло. И не для того они даются, чтоб в грязь да в мазут в них лезть — руки на это дело есть — ими хоть дерьмо месите…
-Да нет у меня рукавиц… С полгода уже… И в грязь я в них не лажу, а в руду…
— Все, кончен разговор… Привезут как, сразу и получишь… «Привезенного» на руднике три года ждут. Проживет ли столько «Об-ручев» на руднике – вряд ли. Троица — на¬чальник, Ишак и Насред¬дин может и доживут, а дурни нет…
Бывает и дуэтом «мелодию» выводят будильщики.
— Кто в раковину пепел настря¬хивал? — зычно взы¬вает началь-ник.
-Лишить премии всех курильщиков, — вторит ему комендант — «Левитан», это на¬свиня¬чил?
«Левитанушка» из комнаты высунулся, кружка с чаем в руке, булка в зубах — то ли откусить и про¬глотить, а после отвечать; то ли наоборот. Все же не решился стоя пред начальниками жевать, выта-щил булку изо рта:
-Я еще и чаю не пил, — оправдывается — а до чаю я не курю.
Про чай тоже следует упо¬мянуть. Завезли какой-то под назва-нием «Вечерний» — труха, трухой. Поутру «Мичурин» идет за водой, чтоб чифирку зава¬рить — водку не пьет, а вот зельюшка чайного ис¬пить горазд. Навстречу начальник рудника:
— Все чифиришь, «Мичурин- Мендельсон»?
— Нет… Балуюсь… Да чай больно уж плох. На пачке бумажка на-клеена — на ней ручкой срок годности указан — позапрошлый месяц. Бу-мажку отодрал — под ней еще один срок год¬но¬сти — вообще, позапрошлый год. Разобрались — бы?
— Вот еще, что химик удумал: с чаем начальнику рудника разби-раться, какой годится на чифир «Ми¬чу¬рину», какой нет. Мне о производ-стве надо думать, о добыче…
И свинтил в свою кандейку «думать». Через пять минут думы ста-ли храпом излетать сквозь щели при¬дверные.
«Толстой» про «будильник» сразу песню о замечательном со-седе переиначил на свой лад:
Утром загремит будильщик.
Мне будильшик по фигам.
Блудят рано два барана,
Заглотив по двести грамм…
Ходит и под нос себе бубонит песенку свою. Комендант его остановил:
— Что буровишь, Эхзапери?
— Песню про умного коменданта.
— Изобрази….
— Я же дурак, а не Кобзон.
— Так скажи — не отстает — словами.
— Слов не знаю, — отмахнулся и по своей надобности дви-нул….
Меж тем события, последовавшие после воплощения в жизнь «те-леги» на «Толстого», повернулись неожиданным ракурсом. Прочитал Монька приказ о снятии с «Толстого» пре¬мии месячной да угрозы в нем прозвучащие, что, если не будет блюсти инструк¬ции (подра¬зумевалось в монькином толковании), то выгонят его с записью в тру-довую книжку с запи¬сью о служебном несоответствии. Умилило это Эд¬мондку. На радостях в за¬пойство уда¬рился. Прямо в конторе на-жрался и давай шухарить там. В кабинет Генерального за¬рулил — то-го не было на месте, а секретарша остановить Моньку не решилась, ибо чис¬лился он в двериногойот¬крывателях.
За стол директорский, уселся самозванец. Млеет и пыжится от своей в высоко значимости, как «Бобик в гостях у «Барбоса». Опой-но-наполеоновское нутро вздыбилось на высоть неземную. Но тут хо¬зяин кабинета нарисовался. Монька в него настольные при¬надлеж¬ности швырять стал да гнать директора сло¬весно:
— Езжай, откуда прибыл… Мое это место…
— Твое, идиот, оно будет, когда рак на горе свистнет… Гене-ральный из приезжих, еще и ме¬сяца не рабо¬тает на должности ди-ректорской. Эдмондко думал, ошарашит варя¬жишку. Но тот, если де¬лить их по весовым категориям, вдвое могучей самозваного Моньки. К столу приблизился хозяин кабинета. Захватил са¬мозванца за ши-ворот и вы¬швырнул, как, сами понимаете, фюрера германского в свое время из-под Мо¬сквы.
Прочухался Озлевич. Заметался. Сразу про болезни свои телес-ные вспомнил. В боль¬ничку кинулся. «Больничный» выправил ско-ренько на недельку. Отлежался-окле¬мался и в контору с покаянным словом заявился. Генеральный его простил — по малости срока ди¬ректорства не решился сразу же пускать «по¬ганую метлу» в дело…
На рудник Озлевич приехал. Не ухарится уже. Но натуру не спрячешь. Перечень не¬дочетов и ошибок «Толстому» в харю ткнул. Они и, правда, имели место. Но та¬кая докучли¬вая эта чистопись, что у нор-мального человека шарики за ролики зайдут. Чтоб понятно было — пред-ставьте — поэта заставить каждое слово в стихе номеровать, знак плюс перед каждой цифрой ставить и делать внизу либо на полях сноску, где каждое слово объ¬яснять, ссылаясь на толковые словари и энциклопедии да справочники. Ка¬кой вид примет тогда «Евгений Онегин» — и не вооб-разить. Бред? А кто спорит. Но в маркшейдерии именно так и обстоит дело, придурков из технадзоров всех уровней кормить надо. А надзор¬щики, люди ушлые, ап¬петиты у них ахидские да безразмерные утро-бушки к ним. Хле¬бушка им подавай пшенич¬ного. С маслом — да не с ка-ким – нибудь «воймиксом», а самым натуральным — вологодским. По-верх масла икорка чтоб толще хлебной горбушки намазана — не кабач-ковая, а на худой ко¬нец красная. И водочки, чтоб запить сей бутер¬брод не па¬леной, а «Гжели» чистейшей. И обхождения требуют соответст-венного — по имени- отче¬ству обращайся к ним, а они тебя уж как назо-вут — так и ладно…
Эдмондка обхождение знал. В докуке бумажной академиком пер-востатейным слы¬вет. Да и как иначе с его-то опойно-наполеоновской натурой везде и всюду свое «я» выпя¬чи¬вать. Про него и легенду сложи-ли. Вот — де он какой умный. Транспортники затеяли тяжбу, что, дес-кать, руды они вывезли больше, нежели Монька намерял. Вызвали неза-висимых съем¬щиков. Те сначала объемы, которые транспортники ука¬зы¬вали в своих документах, подтвер¬дили. Но Озлевич поехал к «незави-симым съемщикам», расчеты их про¬верил, на¬шел в тех цифирях блуд, ткнул туфту съемщикам и свое доказал. Все вроде так — складно и кра-сиво. Но есть малюсенькие заковыки — транспортники из другого горо-да, а «не¬зависимые съемщики» с ближайшей к руднику шахты, где в свое время работал Моня. Если заковыки эти учесть, то и вовсе прояс-ня¬ется — приехал Моня к «независимым» с водочкой да закуской, а там уж и смикитили, где и что подвернуть-подправить…
«Мичурин» пропал. Не выдержал. Дня три ходил смурной. Сколь-ко не пытали — молчит.
Лишь пробурчал однажды:
—Да нас — же здесь за дураков держат…
— А за кого же еще держать недовыписанных из психушки?
— У…У…
Позднее выяснили. На руднике две бурилки под взрывы скважины бурили. На одном станке мастер из нормальных, на другом «Мичурин». Меж собой мастера разговари¬вали. Нормальный-то однажды пока¬зал коллеге своему расчетный листок по зарплате. Там тыщи сплошные. А дуракам из клиники лишь на си¬гареты да разную мелочь ко¬пейки жалкие выда¬вали, да питание бесплатное. Вроде пособия по полоумию. Осталь¬ные деньги, что рудник пе¬речислял за работу дураков, в руднике остава-лись.
«Мичурин» мараковал — мараковал и решил проверить – лучше — ли дело обстоит в клинике с тех пор, как они работают на руднике. Сел на попутку и был та¬ков.
В клинику заявился. Все те же обшарпанные стены; отощавшие до дистрофии психи тенями, ис¬чезающими в полдень, возникают и улетучиваются беззвучными приведе¬ниями. Через знакомого па¬циента узнал, что и жрачка стала скуднее прежней. За то у подъезда стояла новенькая, иномарка. «Мичурин» сидел в садике на скамейке и видел, как в нее сел Геннадий Андреич — раздобревший телесно с ру-мянцем на щеках и пухлостью в лице. Понял все несостоявшийся садоводец «Мичурин». И ду¬раку все ясно. Кирпич по за¬парке схватил и по иномарке шибанул им. Покуда санитары выско¬чили да скрутили не¬вменяемого все стекла повышиб у машины. Шофер сразу же сбежал. Геннадий Анд¬реич с перепугу пытался под сиденье спрятаться, но там разве только мышь схоронится. Попало и ему кирпичиком по лысому темечку, но не сильно — вскользь.
Главврача после этого лечили от сотрясения мозга, от психиче-ского потрясения и нервного расстройства головы и желудка. «Мичу-рина» тоже в клинику для лечения помес¬тили, но лечили от буйного помешательства и по причине отсутствия медикаментов соот¬ветствующих, больше дубьем да держанием в специальной камере, одетым в рубашку из¬вестного фасону и покроя, а чем прикажете еще дурня лечит. После курса лечения пере¬вели присмиревшего «Мичури-на» в общую палату на скуд¬ный казенный прокорм, долго после хо-рошей жизни на котором не протянешь. А он и не желал тя¬нуть. Скру-тил из об¬рывков пижамки жгут-веревку, намылил основательно и уда-вился в умывальной комнате. По дураку кто плакать станет…
Весть о смерти «Мичурина» дошла до рудника через две неде-ли. «Леви¬тан» от кого-то узнал. Пару дней не решался сказать о кон-чине сотоварища друзьям. Но все же ре¬шился.
Помянули «садоводушку» молчанием да вздохом тяжким. Еше из глаз «Обручева» сле¬зинки вы ка¬тились, которые он смахнул торопливо, носом фыркнул и ляпнул не к месту будто:
— Он даже и полысеть не успел…
— Ты к чему? — спросили
Но тот и сам не знал, потому лишь плечами пожал. По своим местам разошлись по¬сле.
Со временем тот же «Левитан» и причину смерти «Мичурина» узнал. Кое что от мастера, из недураков который. А после и сам на ма-нер «Мичурина» в город съез¬дил и разузнал все под¬робности: про раз-битую иномарку, про тяжкий недуг Геннадия Аидреича про жизнь-быт беспросветные в дурдоме. И тоже в размышления впал.
Один только «Обручев» не унывал, душой отогревшись возле Лизочки. Разумом просветлел. Даже письмо матери написал, а кото-ром о зазнобушке упомянул.
«Толстой» и «Левитан» смотрели на голубков и раздумывали, как же помочь им. Ведь на парне клеймо ненормального — а это хуже приговора. Парню бы по годам-то се¬мью создавать, но разве воз-можно естественное течение жизни клеймленному дураку без попе-чительства.
Идут два дурня (так и вертится на языке «Абрам и Сара…») — «Левитан и «Тол¬стой» в «яму»-карьер. Мимо них БелАЗы проезжа-ют, «восьмеря» колесами, как старый велосипед. Весна в самом раз-гаре. У начальства новая блажь на уме — в центре карьера скважину пробурить, чтоб вода, которая с бортов его стекает, собиралась у устья упомя¬нутой скважины и затем по щелям в породе по недрам разливалась.
Горному мастеру надо буровиков этой немыслью озадачитъ; маркшейдеру точку указать, где эту скважину заложить. Идут, бесе-дуют.
— Помнишь, месяц низал они хотели канаву водоотводную че-рез ка¬рьер пус¬тить, с верх¬него по высоте северного угла воду сбро-сить в карьер, а с южного, где от¬метки ниже — выпустить? – «Леви-танушка» дорогу до «ямы» разговорами укорачивает.
— Как не помню — времени прошло немного, чтоб забыть. И придумал такое Монька, только та¬кому придурку могла придти по-добная мысль в баш¬ку после недель¬ного запоя…
— Ага… Еще и «академиком» его прозывают. Место таким гра-мотеям в на¬шей кли¬нике без права на излечение.
-Клиник не хватит…
-То-то и оно… — соглашается.
Буровики к затее отнеслись с пониманием. Взрывные работы закончили и они си¬дели без ра¬боты — любому делу потому рады. Скажи им — надо сквозь Землю скважину пробурить, чтоб она вышла в Сахаре, где сточными нашими водами будут орошаться це¬линные и залежные пески — согласятся. Сразу метраж прикинут, на категорию поправочку сделают, на рубли перемножат — диво, а не зарабо¬ток: даешь скважину до центра Са¬хары…
Скважину дураки задали для буровиков. Стоят в стороне, смотрят, с каким энту¬зиазмом те принялись за работу.
— Надо же до такого додуматься. Утром пробурят — к вечеру заилит все, — недоуме¬вает «Леви¬тан».
— Вечером заилит — утром опять пробурят, — вторит товарищ — И так до беско¬нечности, по¬куда существует круговорот воды в при-роде.
— «Мичурина» нет. Дурак, а бурить бы, думаю, эту скважину не стал. Послал бы по¬дальше мудрецов.
— Да… Он рассаду, говорят, пытался до небес вырастить. Д ля чего горшок с фику¬сом в сква¬жину опустил. Зря не догадался како-го-нибудь «ака¬демика» к этому делу при¬влечь — глядишь и орга¬низовали бы какое НИИ, а «Мичурин» бы не в земле сейчас поко¬ился, а в президиумах задницу грел…
— Эх… «Мичурин», «Мичурин»… Жил-бы…
— Жил-бы, — «Левитан» заключает — Но не каждому дураку выжить суждено, глядя на беспре¬дел придури российской, вот где мафия то самая главная…
Молча поворачивают. Идут к избенке на краю карьера — тоже созда¬ние весьма за¬нятное. Из калиброванных бревен. Стены проолифе-ны, лаком покрыты. Крыша из оцинкован¬ного железа на солнце сияет. А внутрь зайдешь — не погреться, не чайку закипятитъ.
Кудесники все продумали. Зимой дизелек будет работать, чтоб карьер освещать, а чай-тепло — веши второстепенные. Весной уже свет-ло все ночь, а греться дуракам необяза¬тельно — не околеют, а ум¬ные по кабинетам сидят и кондиционерами греются да с секретар¬шами. «Тол-стой» снова «Мичурина» вспомнил:
— Чем он-то наших мудрецов хуже да дурнее?
— Именно — не хуже, а дурнее.
— Д а…
— А с «Обручевым» то как будет — не думал? — спрашивает «Ле-витанушка».
— Помочь бы надо…
— Надо… Я, слышь, вот что думаю… На днях вывозку закончат. Давай, в город выбе¬ремся. Я и пас¬портов у мужиков набрал с десяток.
— Зачем?
— Андреича пошантажироватъ.
-И как?
-А так вот… — и поведал план свой.
Спустя три или четыре дня Геннадия Андреича встретили в подъезде два дурня – «Толстой» и «Левитан». Подождали, когда ино-марка, на которой прикатил с клиники Ан¬дреич отъедет, когда под¬нимется он на пару этажей по лестнице — лифт дураки слегка «попра-вили» и он не работал. Вышли они из-за его шахты:
— Здравствуйте, Генадий Андреич… — и встали так, чтоб не обойти их Главврачу.
— Здравствуйте… — глазенки забегали, почуял неладное. А как иначе, прихлопнут, с дураков же спросу нет. Хотя какие они дураки, он то знает, прикидываются. Но, имея ди¬агноз, что хочешь — со¬творят и глазом не моргнут. Оттеснили друзья Андреича за лифт к мусоро-проводу.
— Поговорить надо, Андреи…
— Поговорите… — мямлит тот.
— Думаешь за «Мичурина» мстить пришли? Хотя следовало бы… — начал «Леви¬тан» — Но тут пусть Бог тебя судит. О другом че-ловеке похлопотать пришли.
Объяснили, что желают того, чтоб «Обручева» выписали из клиники и документы на него ухайдакали.
-Иначе мы тебя достанем, — подытожили мужики — Ты же психиатр и знаешь, что дурь гра¬ничит с гениальностью. А пото-му не спасут тебя ни санитары, ни мили¬ция, ни телохранители.
Андреич дураков слушает и со всем соглашается.
— Мы вот тебя прихлопнем, а сами в партизаны уйдем в тайгу. На руднике свинар¬ник строят. Собираются и курей-гусей разводить. Думаешь учет и охрану наладят? Дудки. Потому проживем на дичин-ке и свежатине долго…
— Или вот это… — с этими словами «Левитан» вытащил пач-ку паспортов из-за пазухи и в нос Андреичу ими тычет — Под любой из этих фамилий сто лет проживем и никто не хватится. Мы на три дня в тайгу уйдем. Если по окончании этого срока «Об¬ручев» еще на руднике будет, мы тебя, паску¬да, достанем…
Подтолкнули перепуганного врача к лестнице — иди, мол, и думай да действуй. Опустив¬шись на пролет, остановились и во-след убегающему Андреичу «Левитан» зычным своим голосом на-путствовал еще раз докторишку:
— Достанем, Андреич…
Никуда дурни не убегали. Просто жили, но с оглядкой. Если один спит или делом занят, другой за дорогой наблюдает, чтоб в слу-чае угрозы убе¬жать в лес.
Андреич дураков ли испугался, пожалел ли парня вдобавок, но послал за парнем УАЗик.
Спустя пару дней тот вернулся. С документами. Первым делом к Лизочке побежал. Потом к то¬варищам заявился своим. Как все про-изошло «Обручев» не знал. Да и сам он был уже не «Обручев», а Дмит-рий Игоревич Минин — или прос¬то Митя. Попытался он на руднике геологом устроиться на правах ум¬ного и нормального, но не тут-то бы-ло. Рудник, судя по статьям в газете и передачам по телевидению, был перспективным, работа на нем считалась престижной и «хлебной», по-тому отставному дурню ука¬зали направление — от ворот. Митя от этого не расстроился. Уехал в свой городишко провинци¬альный, где дурней больше, зато придурь не такая разворотистая…
Следом за Митей месяц спустя и Лиза уехала с рудника. «Толсто-го» и «Левитана» Митя на свадьбу пригласил. Но они не реши¬лись ехать. Кем они там представятся? Дура¬ками? Нет уж… А вам, Митя и Лиза, дай Бог счастья и некогда больше не попадать в дурац¬кое поло-жение. Им же – «Толстому» и «Левитану» — дураково остается…
Ягоды, грибы в тайге пошли. Забываются дурни среди лесной бла¬годати. Но что-то неведомое и грозное к душе подкатывает…
— Уйду я, «Толстой», в бомжи… — сознался, наконец «Левитан» — хо¬рошо дураку — сыт, обут, иногда пьян. А свободы нет. У бомжа тоже ее не так много. Но зато придурь на шее не сидит табуном целым, а значит, полег¬че бомжинному горбу, нежели дуръему.
С Геннадием Андреичем связался. Потолковал о чем-то. И после формального ос¬мотра вышел «Ле¬витанушка» из клиники Леонидом Валентиновичем Мартыновым. И путь его лежал в трущобы к полузабы¬тому полужитью — уж лучше бомж в родном отечестве, чем ду¬рень на чужом пиру…
Остался из всей артели один «Толстой» на руднике. Тоскливо, одиноко. Мрачнее тучи. Лето, тепло — а он не радуется.
В «яме» «Толстой» с «хитрым глазом» колдует, делегация мимо шествует — началъ¬ники ряже¬ные, с ними корреспондент. Последнего на-няли, чтоб историю рудника стряпал. Он от кодляка отде¬ляется, к тому подойдет, к другому. За ним мужик следом ни на шаг не отстает — тело-хранитель. Надо кому то в лесах корреспондента обижать. Если БелАЗ слу¬чайно переедет или лист¬вянка придавит нечаянно бедолагу, так ни один телохранитель не поможет. А для форсу если — то понятно. Что ж не пофорсить, коли есть за чей счет.
К «Толстому» было направился «соз¬датель истории», но его приостано¬вили. Дес¬кать, дурак. Ни¬чего путного для истории не скажет. Историю не дураки делают, они на нее пашут да кро¬вушку льют, чтоб цветастей и размалевистей она была…
«Толстой» смотрит на все — будто прощается. На деревья глянет — зелени их молодой и свежой ра¬дуется. Они также зеленеть будут в сле-дующую весну, но его уж на этом свете не будет — решил он по¬чему-то. Снега сходить ручьями ста¬нут каждую весну; кукушка бестол¬ковой бранью потешит тайгу, но он этого не увидит-не услышит. Гуси про-летят, торопясь к ледяным еще озерным вотчинам, жизнь у них впереди. Все будет. Не букет лишь его. По¬чему — кто зна¬ет. Предчувствие. И оно не под¬вело.
Пришел однажды с карьера в свою комнату, а там его санитары поджинают. Все пе¬рерыли. И ру¬копись нашли. Сами не читали, но, уш-лые в своем деле, знают, что рукопись для постановки диаг¬ноза, пер-вейшее дело.
За нее и «лечили» «Толстого» формально. Мол, написал о душах зло¬деев, которых решил в жизнь вернуть. Гитлера, чтоб Фашистскую Германию воссоздал; Наполеона, чтоб вновь Москву по¬шерстил; да ма-ло ли кого мож¬но позвать в духовные вожди, коли надоб¬ность в том есть.
А были в рукописи лишь отрывки малые будущего творения поч-ти полностью приве¬денные ра¬нее. И сама идея. «Собачьих душ» изло-жена — но весьма трудно понять, что же хочет показать автор — мыльное что-то. Был учитель химии, а стал профессором магии — да¬леко ли ма-гия от химии, как от вау¬чера до Чубайса. «Кашпировские» из мутельги полезли и «бражинкины» следом. Стал души из преис¬подней «профес-сор» вызывать. Не зря с «Обруче¬вым» автор беседовал о том, как газы из недр Земли по¬дымаются.
Беседуя с душами, Бражинкин втайне подвергал их спектрально-му ана¬лизу. Через ка¬кие по¬роды душа-то из ада пробивалась, микрочастицы’ тех пород к ней и прилипали. Спек¬трометром душу про-зонди¬рует и рекомендации вы¬дает — где золото искать, где платину. Пробовали, но ничего не на¬шли. Сла¬ву же, пока суть да дело, Бражин-кин для себя сотворил.
Запутавшись в геологической магии, решил заняться уже профес-сор Преображин¬ский сбором собачьих душ. Концентрировал их в «царской водке» и полученное зелье про¬писывал — по нескольку сто¬ловых ложек в день разного рода предпринимателям, чтоб об¬рели те со-бачий нюх и сострадание к не имущим да сирым.
Некоторые и впрямь богатели, но все богатство уходило у них на лечение…
Чего вредного в фантазиях таких? Ничего. Но узрел «мудрый» Геннадий Андреи в рукописи зло¬стнее умопомешательство. И пригово-рил к самому жестоко¬му лечению. После этого курса либо оконча¬тельно идиотами становятся, либо умирают мучительно и долго. «Толстой» выжил, но что с того…
Отыгрался Андреич на нем и за «Мичурина» «хлопнувшего дверью» у ворот рай¬ских; и за «Об¬ручева», что продолжает жить ду-раком без диагноза; за «Левитана», кото¬рый уют и покой кли¬ники про¬менял на сущий ад, подворотни и алкашества, но все же в чем-то напо-минающий жизнь…
Не прочитаем мы «Собачьих душ», не узнаем еще одного по-мешанного на фанта¬зиях. Д а Бог с ним — мало что ли таких у нас. 0дним больше, но все таки на одного уже меньше…
Вот и кончен сказ про дураков, про их житье за бортам «ку-кушкиного гнезда», но по зако¬нам его.
Все про дураков да дураков — упрекнете.
— А про кого же? — отвечу вопросом.
— Да про людей….- вижу недоумение в Ваших гла¬зах.
-А Я ПРО КОГО?

Январь-апрель 2002 года.
Рудник «Боксит Тиммана