Повести. ВИШАП

Лабиринт

 

І

 

Река плавно текла, лениво петляя вдоль подножия высоких известковых холмов. Они тянулись с одной стороны реки. С другой, западной, раскинулась лесостепная равнина. Северский Донец. Чуть выше по течению от этого места Донец принимал в себя реку Червоный Оскол и, значительно пополнев, неспешно нёс свои зелёные воды через всю крайнюю Восточную Украину на юг, чтобы слиться с Доном, и далее — в Азовское море. Место это было знаменательным и известным. Популярным. Издавна. Святогорье. Местные жители меловые высокие холмы, возвышающиеся над рекой, называли не иначе, как горы. Да и на карте оно, Святогорье, обозначалось посёлком под соответствующим названием — Славяногорск. Красивое название. Красивая местность, на редкость живописная. Но славилась округа, прежде всего, древним монастырём. Монастырём, построен­ным очень давно на скале над рекой. Намного позже, в разное время, к нему пристроили церковь и звонницу. Так возник храмовый комплекс. К скальному монастырю вёл тоннель, вырубленный в толще меловой горы. Начинался он сразу за рекой, за мостом. Паломников и туристов здесь всегда толпилось достаточно много, особенно в дни больших церковных празднеств. Но не сегодня.

 

Аким бывал здесь несколько раз за последние годы, годы на стыке тысячелетий. Привозил семью, друзей на экскурсию. Но сегодня выдался особый день. Он один. Он особо не спешит. Он устал и расслаблен. И главное, вокруг ни души.

 

Занимался закат. Золотой тёплый октябрьский вечер. Вечер, одетый в разноцветье листвы. Сказочный. Середина недели. Совсем недавно верующие отпраздновали день Покров¿. Он как раз четырнадцатого октября проезжал мимо, в сторону Донецка и далее, по маршруту. Ехал в очередную командировку на перегруженной «Газели». Вёз товар по назначению. Предстояло развезти две с лишним тонны груза по разным городам и городкам Донбасса. Вёз один. Сам водитель, сам же экспедитор. Работа такая. Сейчас дело было сделано. На сутки раньше срока. Машина пуста. Спешить не было необходимости. До Харькова оставалось три-четыре часа спокойной езды. И домой, домой. К семье. К жене, к девчонкам. Младшая только в нулевой класс пошла. Старшая, практически «невеста», через месяц — четырнадцать. Душ, борщ и белая постель. А уже завтра в контору, отчитываться за поездку. А пока… можно немного перевести дух. Он любил это место. Как не заехать. Тем более по пути. Тем более свободен. Тем более один.

 

Аким заглушил уставший двигатель, спрыгнул с машины. Потянулся. Сплёл кисти вместе. Поднял руки. Выше, ещё выше. На цыпочки. Хрустнули косточки пальцев. Что-то приятно отозвалось в пояснице. Взмахнул руками. Потоптался. Наклон вперёд, назад, влево, вправо. Хорошо. За четыре дня — более трёх тысяч километров.

 

Немного размявшись, он осмотрелся. Прямо перед ним — гладь воды. Жёлтые листья клёна неторопливо плывут вниз по течению, слева направо, на юг, на юг. Он вспомнил глупую детскую загадку: «Летит стая напильников: одни на север, другие зелёные. Сколько лет пьяному ёжику?». Аким улыбнулся. Кажется, так давно всё это было. Детство! Юность!

 

Метров пятьдесят-шестьдесят воды и — противоположный крутой берег. Пошла гора. Наверху, на высоте с десятиэтажный дом, церквушка в скале. Нависает над водой. Потрясающе! Под ногами жёлтая трава и песок. Стихийный пляж. Летом здесь полно отдыхающих. Сейчас никого из любопытных, ни одного человека. Ни на пляже, ни в монастыре. Кроме самих монахов, конечно.

 

«Ну что, часик-другой можно подышать. Начнёт темнеть, поеду», — решил Аким. Он достал из кабины пакет с ужином: термос с утренним чаем, зелёный с чёрным пополам на глаз и с сахаром. А вот и подходящий пенёк. Высокий, удобный, с ровным спилом. Стоя можно есть. Он насиделся. Хотелось постоять, подвигаться. Разложил содержимое пакета. Хачапури с рынка в Краматорске. «Посмотрим-посмотрим, как там готовят». Яйцо вкрутую, последнее, ещё из дому. Помидор и огурец — тоже остатки пайка из Харькова. Четвёртые сутки в дороге. Большой кулёк, заботливо собранный женой, оказался на исходе. Хватило. Как раз. Разместил весь ужин на пенёчке. Помыл руки в реке. Как тут не чавкать? Грех не чавкать. Никого нет, можно дать волю аппетиту и удовольствию. Просто отлично. Воздух! Какой воздух! Природа радует глаз. Лучшего ужина не придумаешь.

 

Аким спокойно и с наслаждением поедал нехитрую пищу. За спиной опускалось солнце. Ниже и ниже. Степенно и торжественно. Длинные тени тополей и корявых акаций рябились на лёгкой воде и медленно, почти незаметно, вытягивались к противоположному берегу. Где-то в зарослях на горе щебетала запоздалая пташка. Наверное, провожала светило. Далеко-далеко, где-то в посёлке лаяла собака. Запах травы. Тихий плеск Донца.

 

Аким замечтался, задумался: «Вот бы жить где-нибудь в тихом месте, наподобие этого, только вдали от людской суеты и шума. Свой домик чтоб. Простой труд в саду и на огороде. Свои продукты. Вода из колодца чистая, живая. Погреб с домашней консервацией и прочими дарами своей земли, своих рук. Никуда не бежать, никуда не спешить, никому не быть должным и нужным. Тихая гармоничная жизнь. Независимая. По возможности, конечно. В ладу с природой и погодой. Много ли человеку для счастья надо? Эх! Если по-честному, живут же так люди где-то и жили раньше. Где бы затеряться? Что же мне мешает? А-а-а-а! Ну его… Конечно же, много чего мешает. Сам себе мешаю, в первую очередь».

 

— Дяденька, а дяденька.

 

Аким не сразу понял, что обращаются к нему. И что он, в свои тридцать пять лет уже дяденька. Два мальчика, лет по десять-одиннадцать на вид, вдруг возникли перед ним. Он не заметил, как они подошли. «Вот тетеря. Когда я ем — я глух и нем. Точно, про меня. Тоже мне романтик, замечтался».

 

— Что нужно, пацаны? — Аким как раз доедал ужин и мог пообщаться. — Что, подвезти куда, или что вам?

 

— Та нет, — ответил один. Волосы соломой. Сам в конопушках. Куртка на нём длинная, не по возрасту. Рукава закатаны. — Хотите, мы вам экскурсию устроим по подземелью?

 

— Дадите пять гривен, мы вам покажем, — вставил второй хлопчик. Черноволосый, смуглый и сопливый. Тоже какой-то нескладный и несоразмерный с одеждой.

 

По всему видно — из сложных семей. Летом их тут много промышляет. Кто кукурузу продаёт туристам. Кто всякие поделки предлагает. А кто и приворовывает потихоньку.

 

— Да-да, по пять гривен каждому. Мы вам такое покажем. Не пожалеете, — быстро добавил первый.

 

— Может ещё по сигаретке угостите? — Сопливый подтёр длинным рукавом куртки под носом. Шмыгнул. Ещё раз подтёр.

 

Аким внимательно посмотрел на них. Улыбнулся.

 

— Ух ты, сразу сколько всего. Ну, во-первых, я много раз бывал в тоннеле. Чем вы меня можете удивить? А, во-вторых, я не курю и вам не советую. Маленькими останетесь. Карликами. Понятно?

 

— Та нет, дядечка. Мы вам другие ходы покажем. Там туристов не водят. У нас фонарик есть, — говорил сеноволосый.

 

Второй постоянно шмыгал носом. Подтирал рукавом.

 

— Вот, видите ту гору. — Он показал рукой. — Там знае­те, сколько ходов подземных? Вся гора изрезана. Мы там всё излазали. Интересно-о-о!

 

— Почти всё, — поправил светлый мальчишка.

 

Аким давно слышал, что есть много чего интересного в Святогорских недрах. И про подземные ходы слышал. Не для туристов. Разное говорили. Рай для спелеологов. Пацаны заметили его секундное раздумье.

 

— Пойдёмте, не пожалеете. Там очень интересно. Ну же, — попросил первый

 

— Чего вам десять гривен жалко? — заклянчил следом второй, чернявый.

 

Аким вышел из короткой задумчивости:

 

— Так, пацаны, не наседайте. Сколько эта экскурсия займёт времени? Приблизительно.

 

— Час, может трохи больше, — ответил сопливый.

 

— Точно?

 

Получив утвердительный кивок, Аким предложил:

 

— Ладно, уболтали. Только десятка — много. Даю пять гривен на обоих, но только тогда, когда мы вернёмся. Годится? За эти деньги можно блок сигарет купить.

 

Мальчишки радостно переглянулись, закивали.

 

— И на тебе салфетку, сопля. Высморкайся, наконец. Смотреть тошно. Взрослый ведь. Как тебя звать то?

 

— Я — Лёшка. А это — Колька. Мы из села Церковного. А вас как звать?

 

— А так и зовите: Дяденька. Мне понравилось.

 

Аким собрал остатки ужина в пакет. Кинул на сиденье. Закрыл машину. Положил в карман кожаной куртки сотовый телефон: маленький синенький «Сименс» с длинной наружной антенной. Пацаны восторженно и уважительно проводили его взглядом. Телефоны мобильные были в новинку. Не у каждого.

 

— Ну что, гиды, экскурсоводы-самоучки, ведите вашего дядьку на осмотр местных достопримечательностей. Вперёд и с песней.

 

Аким первым зашагал к мосту.

 

— А что, петь обязательно? — Чернявый Лёшка тщательно высморкался в салфетку и швырнул её под дерево. Он быстро засеменил рядом, пытаясь попасть в ногу с Акимом.

 

— Нет, не обязательно. Это к слову. Впрочем, если есть желание, можно и спеть.

 

Желания петь ни у кого не оказалось.

 

Они скоро перешли короткий мост, миновали притихшие монастырские строения и ступили на еле заметную тропку. Обогнули меловую гору с церковью. Через пять минут быстрой ходьбы вдоль заросшего лесом берега реки вышли к подножию следующей горы. До машины было метров пятьсот. «Рядом, — подумал Аким. — Хорошо». За большим ветвистым дубом, у самой воды оказался почти незаметный вертикальный вход в подземелье. Он был заложен широкими досками. Две из них, незакреплённые, служили проходом. Мальчишки остановились.

 

— Вот. Здесь.

 

— Ну, тогда вперёд, пацаны. Чего дрожите? — Аким чувствовал прилив сил и настроения. Погода. Природа. Прошёлся.

 

— Да-а, нам всякий раз страшно. Дядечка, вы только от нас не отходите, — возбуждённо проговорил чернявый.

 

— Ладно. Включай фонарь. Вперёд, времени у нас немного. Посмотрим ваши катакомбы.

 

Первым, с включённым фонарём, шагнул русоволосый Колька. За ним — второй мальчишка. Оба вошли в тоннель не нагибаясь. Аким нагнул голову, шагнул и замкнул тройку туристов-любителей.

 

— Ругаться монахи не будут? — спросил он, так, на всякий случай.

 

— Раньше гоняли. Сейчас никому не нужно, — ответил Колька.

 

— Это точно. Сейчас никому ничего не нужно. Ничего, кроме денег. Дай-ка, я впереди пойду.

 

Аким обошёл мальчишек. Взял фонарь. Маленький. Китайский. Светит неважно, но здесь его мощности хватало более чем.

 

Узкий ход, не больше метра шириной. Потолок сводчатый. Встать в полный рост не получалось. Акиму приходилось держать голову слегка наклонённой. Белые стены. Белые-белые. Мажутся. Ракушняк. Мел. Через каждые несколько шагов — в стенах небольшие ниши с разных сторон. Банку литровую можно поставить, не более. В такой породе нетрудно было долбить, прорубать ходы древним проходцам. Пусть даже примитивными орудиями, вручную. Понятное дело, что не просто. Труд большой и тяжёлый. И всё же, не скальная порода. Но, интересно, столько труда. Зачем? От мира прятались? От врагов? От соблазнов людских? От самих себя? И куда ведут эти ходы?

 

Аким медленно продвигался вперёд. За ним вплотную, то и дело касаясь его, точно проверяя, рядом ли, шли мальчишки. Шли молча. Жались. Они явно боялись. Наверное, каждый раз боялись. Ход петлял змеёй то влево, то вправо. Одно было постоянным — он неуклонно шёл наверх. Фонарик уверенно высвечивал несколько метров перед собой, до ближайшего поворота. На стенах кое-где надписи, выцарапаны чем-то твёрдым. «Здесь были Толян и Жорик. Август 1986». Вот ещё: «Света, Аня, Бузденковы В. и И. 1964 год». Или вон ещё одно: «Здесь живёт страх. Дальше не ходить. Костя», без даты. «Привет Славяногорску от Ленинградцев. Валера и Артём. 1977 год». Древних или старых надписей не было. Аким перестал читать.

 

Они продолжали медленно продвигаться в горку. Слышно было только шарканье ног и дыхание. Лёшка опять зашмыгал носом. Прошло, наверное, минут десять-пятнадцать с начала их движения. За время короче этого можно было бы уже подняться к церквушке на скале. Судя по ощущениям, они давно должны были бы выйти на самую вершину горы. Удивительно. Ход петлял и петлял. Ни конца, ни края. Вдруг тоннель раздвоился. Аким остановился. Спросил у ребят:

 

— И куда дальше?

 

Собственный голос показался ему каким-то чужим, низким и словно неуместным.

 

Лёшка молчал. Под носом у него заводь. Колька пожал плечами:

 

— Не знаем. Мы дальше не ходили, — голос его дрожал.

 

— Вы же говорили, что всё излазали вдоль и поперёк. Экскурсоводы хреновы. Что ж такое, а?

 

— Дяденька. Мы и взаправду везде были. Только дальше этой развилки не ходили. Страшно.

 

— Ну, а другие ходили? Тут же скоро выход должен быть, судя по всему.

 

— Не знаем. Мы водили людей. Ждали здесь. Дальше они сами ходили. Дайте лучше сигаретку. — Казалось, Колька вот-вот заплачет.

 

— Да, сильно вы сдрейфили. Память совсем отшибло. Я ж сказал вам, что не курю. Пойдём по правой стороне. Пойдём, пойдём. Не бойтесь.

 

Акима обуял азарт. Ему стало интересно: а что же там за развилкой? Насколько далеко ещё тянется тоннель? Любопытство взяло вверх над осторожностью и страхом. Собственно, страха и не было. Что может случиться? Двадцать первый век на носу. Тут сто раз всё исхожено и истоптано множеством ног. Вперёд, только вперёд. Интересно же. Как от такого отказаться? Раз пошли, так уж до конца.

 

— Нет-нет, мы здесь подождём. Вы только недолго. — Колька присел на корточки, всем видом показывая, что дальше он не ходок. Лёшка опустился рядом, шмыгнул носом. Вытерся рукавом.

 

— Я ж с фонариком уйду. Вы в полной темноте останетесь. Так не страшно?

 

— Страшно. У нас спички есть и кусок свечки.

 

При этих словах Колька достал из кармана куртки коробок спичек и короткий огарок обычной парафиновой свечи. Зажёг спичку. Подпалил фитилёк. Поднялся, установил свечку в нише рядом и вновь сел на корточки.

 

— Вы только недолго. Минут на двадцать света хватит. Эх, покурить бы.

 

— Ладно. Как знаете, пацаны. А мне интересно. Я пошёл. — С этими словами Аким свернул по правому ходу.

 

 

II

 

— Дед, я знаю, я уверен, что ты мне снишься. Ведь тебя давно нет. Давным-давно.

 

— С чего ты взял, что меня нет, когда вот он я, весь перед тобой и с тобой разговариваю?

 

— Да, ты есть, определённо есть, но только в моём сне.

 

— А с чего вдруг ты решил, мой дорогой Аким, что это твой сон? Может это мой сон, и ты мне снишься? Или ещё интересней, как тебе такой вариант: возможно, мы оба кому-то снимся, а? А может, и не снимся?

 

— Дед, ты меня совсем запутал. И вообще, я рад тебя снова видеть.

 

— Взаимно, внучек, взаимно.

 

— За прошедшие двадцать сколько-то лет ты совсем не изменился. Ничуточки.

 

— Так ведь — вечность. В ней всё застыло.

 

— И время?

 

— И время, и любое движение. Всё застыло.

 

— Но ведь мы с тобой общаемся. Значит, происходит какое-то движение. Ведь имеет же наш разговор, взять хотя бы, протяжённость?

 

— И да, и нет. В твоём воображении наше общение имеет длину: длину слов, пауз. Протяжённость. Время идёт. Всё правильно. Но вне твоего личного пространства, в так называемом внешнем объективном мире, или в чьём-то там мире время воспринимается по-разному: остановилось или течёт по-другому, по-иному, быстрее, а возможно медленнее. Как знать.

 

— У-у-у, как непросто. Дед, а я и не знал, что ты склонен к философии и к таким непростым темам.

 

— Аким, мой любимый внук, я тут ни при чём. Я — военный человек, практик и атеист. Это всё твои головоломки, твои умозрения. Я здесь — только проекция твоего ума. Если хочешь — твоё зеркало.

 

— Что-то уж очень убедительная проекция. Ведь ты — это ты?

 

— Да, я это я. А кто же ещё?

 

— Ты давно умер и теперь мне снишься?

 

— Ну… Аким! Мы с этого начали беседу. Ты опять возвращаешься к самому началу своих глупых вопросов. Снишься — не снишься. Ты и только ты вернул меня в свою жизнь. Вернул своим воображением. Захотелось, наверное, пообщаться. Соскучился, да?

 

— Ну, я по тебе всегда скучал. Ведь ты мой единственный и любимый дедушка. Но если ты сейчас проекция моего воображения, то кто ты был при жизни? Как ты сказал: в так называемом объективном мире.

 

— Тем же и был. Твоей проекцией. Твоим воображением. Частью твоего мира. Эпизодом твоей жизни. Большим эпизодом.

 

— Бр-р. Но ведь ты объективно существуешь? Ты сам по себе есть? И я в твоём мире тоже есть? Или как?

 

— Стоп, стоп. Куда тебя понесло. В мире нет ничего объективного. Если группа людей видит одно и то же, это совсем не означает, что то что они видят, существует объективно. Совсем необязательно. И вообще, забудь подобные термины, вроде объективности. В мире всё относительно. Всё субъективно. Одно и то же явление относительно разных точек и углов зрения может иметь абсолютно разные, порой противоположные, значения. Белый цвет оказывается чёрным. Белый цвет может стать разноцветным. Я, относительно тебя, старый. Относительно своего отца — молодой. Но по годам я старше своего отца. Всё-всё относительно и непостоянно. Существуешь только ты и твой личный мир со всеми делами. Мир, на который ты смотришь, который ты осязаешь, который ты переживаешь и только ты. Правда, по большому счёту, твоё Я, как и сам ты в целом, конструкции весьма спорные. Это так, к словцу. Продолжу. Любое событие, вызванное к жизни в твоей жизни, исходит только от тебя. Оно в тебе.

 

— Дед, остановись. Ты меня пугаешь. Я запутался. Мозги сейчас закипят. Ну и сон, похлеще любого самого лихого семинара по эзотерике. Давай по порядку. Ты хочешь сказать, что весь тот мир вокруг, который я вижу и в котором живу, весь этот огромный мир с деревьями, людьми, звёздами — плод моего воображения?

 

— Именно так и есть.

 

— И все люди вокруг меня, жена, дети, друзья — лишь статисты моего мира?

 

— Да. Да и да.

 

— Ой, как скучно! Тогда в чём смысл всего этого? Ведь у моей супруги тоже какой-то свой мир, свои мозги, свои ощущения. Она же не кукла, сотканная из воображения.

 

— И да, и нет. Для твоего мира — она воображаема. Для её мира — воображаем ты.

 

— Ага. Значит, у неё есть свой мир?

 

— У каждого человека есть свой и только свой мир.

 

— Тогда получается какая-то ерунда. Где тут логика? В чём смысл?

 

— Ну, во-первых, жизнь не укладывается в логику. Она гораздо шире. В ней всё возможно. И два плюс два не обязательно равно четырём. А, во-вторых, мой дорогой внук, смысл жизни — в проживании самой этой жизни. Понятно тебе? Ты создал этот мир для себя, ты вошёл в него, чтобы прожить, прочувствовать, впечатлиться, проверить себя на «вшивость».

 

— Ты богохульствуешь, деда. А как же бог? Разные многочисленные религиозные учения? Огромный человеческий опыт? Исторический опыт.

 

— Выкинь их из головы. Есть только твой опыт. Твой внутренний мир. Мир твоих чувств и ощущений, мир интуи­ции и прозрения. Больше ничего. Всё остальное — фальшь, подмена, враньё и политика.

 

— Да, но если по-твоему, то эта фальшь из меня же и исходит. Как тут? Что скажешь?

 

— А это, чтобы плод самопознания слаще был. Его найти надо, попотеть.

 

— А как же научный мир с его достижениями? Атом, электроны, космос, ДНК и прочее. Они из чего сотканы? Тоже из моего воображения?

 

— Не повторяйся, внучек. Подумай. Из чего сотканы твои сны? Ты ж не оспариваешь сам у себя, находясь во сне, из чего состоит небо над твоей головой, девушка, которую ты нежно обнимаешь и чувствуешь её тёплую кожу, или резкую боль в колене от удара, ощущение скорости от машины, на которой ты лихо мчишься? Происходящее там, во сне, выглядит вполне по-настоящему для тебя тамошнего. Когда это ты успел слепить из атомов всё это? Во сне картины и сюжеты ты воспринимаешь очень даже реалистично. Разве не так? Твоё воображение, твоя фантазия, твоё творчество создали для тебя мир во сне. Так с чего ты решил, что твой реальный мир создан как-то по-другому? Или кем-то другим? Может, он создан воображением бога? Решай сам. Подойди ближе, обними своего деда. Крепче-крепче, не бойся, не развалюсь. Ну, что скажешь? Реальный дед?

 

— Вполне. Крепкий. Плотный.

 

— Вот видишь. Плоть чувствуется? Тело ощущается? Голос слышишь? Глаза твои видят меня? Вполне по-настоящему, правда? Даже чесноком изо рта. Чувствуешь. Извини, люблю сало с чесноком. Но ведь меня нет. Я давно помер. Разве не так? Ты сам меня к жизни вызвал. Нет, внучек. Нет, Аким. Нет ни смерти, нет ни жизни, как мы её понимаем. Пока я в твоей памяти, в твоём воображении, для тебя я буду существовать. И ты сможешь меня встретить и узнать где угодно: во сне, в другой жизни, в другом измерении. Нет границ миру воображений, нет границ творчеству. Есть пусто­та. Чистый лист бумаги, на котором мы рисуем, который мы заполняем тем, чем нам под силу, насколько хватит таланта, насколько богато наше воображение.

 

— Дед, ты меня убиваешь. Ты разбиваешь все мои сложившиеся представления о мире. Ты вводишь меня в ступор своими разговорами.

 

— Это ты сам себе подсказки шлёшь через мой образ. Он для тебя более убедительный и значимый. Ты сам вызвал его из небытия и вложил в его уста то, что хотел услышать. Так что, все вопросы к самому себе, пожалуйста.

 

— Откуда мне всё это знать? Я о таких вещах, о которых ты рассказываешь, ведать не ведал. Сложно и запутанно. Непривычно.

 

— Многие вопросы зрели внутри тебя. Неосознанно. В тебе росло недовольство и неприязнь к существующему положению вещей в мире, самой жизни в целом, твоём месте и роли в этой жизни. Шум вокруг тебя заглушал все вопросы. Суета и обязанности положения семьянина отвлекали тебя от размышлений и осознания происходящего. Сейчас они всплыли на поверхность. Обнажились. Раскрылись. Обнаружили себя. Так что пользуйся, пока можно. Спраши­вай.

 

— Дед, а есть потусторонний мир?

 

— Ну вот, и ты туда же. Я тебе полчаса долдоню о чём? Если ты всю жизнь был прилежным католиком и глубоко и искренне верил во всех персонажей, во всю историю ангелов, демонов и прочих… Значит после, так называемой, кончины твоё воображение будет по инерции водить тебя по твоему надуманному миру. Это же касается всех фанатично верующих других религий и сект. Как там было: и воздастся каждому по вере его. Так и произойдёт. Кто во что верил, тот в своё уверованное и окунётся.

 

— Это не худший вариант, наверное. А если кто-то ни во что не верил, как тогда? Вот ты, дед, атеист, например.

 

— Человек не может ни во что не верить. У каждого свои собственные представления об очень многих вещах. Не обязательно религия. Всё что угодно. Кто-то замкнётся на своих тайных пристрастиях, желаниях и мечтаниях. Кто-то просто станет на паузу. До поры, до времени. Одни будут наслаждаться своим творчеством. Другие тяготиться и мучиться своими же привязанностями и страстями. Представь себе какого-нибудь чревоугодника. Чревоугодника до потери пульса. Страстного, неутолимого и жадного. И будет он вкушать и вкушать самую изысканную пищу, на которую только способно его воображение, и не наедаться. И никак не будет у него возможности утолить своё желание, свою плоть, своё чрево. Бедолага. Таких большинство, к сожалению. Жадных, похотливых, скупых, завистливых, мелких людишек. Но тебя это не должно ни волновать, ни трогать. Ты отвечай за себя и только за себя. Как где-то говорилось или писалось: взращивай свою душу.

 

— И всё-таки, дед, не совсем в голову вмещается. Неужели весь этот огромный мир со всем своим разнообразием, с огромным клубком людских взаимоотношений, с невероятно сложным устройством и укладом умещается в банальное понятие — воображение? Трудно такое переварить.

 

— В этом то и вся прелесть. Клубок надо распутать. Чем сложней, тем интересней. Люди очень любят всякие шарады. Загадка должна существовать обязательно. Жизнь должна быть и оставаться тайной. В этом вся соль. Как женщина. Пока есть тайна, существует интерес. И самое-самое: когда ты оседлаешь своё воображение, ты станешь богом. Тебе станет всё под силу. Ты сможешь создавать миры и творить, творить, творить, творить, творить, творить… А пока мы все растём и растём. Люди обречены расти. Другого пути нет. И все мы — боги. Каждый — бог для своего мира, для своей вселенной, для своей фантазии, для своего творения.

 

— Дед. Но почему мой мир так жесток? Раз это мир мое­го воображения, я не хочу видеть его таким.

 

— Внук мой. Мир таков, каким ты его воспринимаешь. Будешь считать его злым и жестоким, он и будет таковым. Увидишь его красивым и чистым, он станет красивым и чистым. Если, перебирая гречку, ты обращаешь внимание только на шелуху и мусор, то можешь с полной уверенностью сказать, что тебе досталась гречка плохая и грязная. Но если ты спокойно удалишь всё лишнее без стенаний и жалоб, то останется полезная и питательная ядрица. Вот и обращай на неё своё внимание и ставь на этом акцент. И только так. Тогда, что бы ни происходило вокруг, твой мир окажется полон гармонии и красоты, он станет насыщаться творчеством. А творчество, творение — первый шаг к богу внутри тебя. Понятно, внук?

 

— Понятно, дед. Понятно, но сложно. Нужно время, чтобы осознать и переварить всё сказанное тобой.

 

— И то правда. Ну, а я ретируюсь. Пора.

 

— Куда ты, дед? Поговорим ещё.

 

— Нет-нет, Аким. Ты сам меня отпускаешь. Пацаны заждались.

 

— Какие пацаны? Дед. Дед. Дедушка-а-а…

 

Аким очнулся. Несколько секунд он стоял, ничего не понимая. Приходил в себя. Что это было? Наваждение? Сон? Он стоял перед стеной, упёршись в неё обеими руками. Фонарик лежал на полу тоннеля. Слабо светил. Он нагнулся, поднял фонарь. Навёл его на часы. Прошёл один час. Или около того. Что он делал целый час? Стоял у стены и спал? Бред какой-то.

 

Стена из красного кирпича. Видно, что не так давно выложена. Ход перекрыли уже в современное время. Аким вспоминал. Да, он шёл по ходу. Шёл минут пять, может больше. А потом встретил эту стену. Ну да, он это помнит. Хорошо помнит. А вот дальше? Что же произошло дальше? Неужели он уснул? Что, вот так стал, уткнулся в стену и уснул? Странно. Более чем странно. Стоп. Пацаны. Он резко повернулся и пошёл назад по тоннелю. Пора было выбираться. Наверное, уже сумерки. Аким громко крикнул. Его голос потонул, не достигнув поворота. Крикнул ещё раз. Эффект тот же. Кричать здесь было бесполезно. Меловые стены впитывали в себя любой звук, словно губка воду. Он это понял. Скоро он добрался до развилки, где оставались ждать мальчишки. Ниша. Огарок свечи. Ну, конечно! Чего он ещё хотел? Сидеть час, да ещё в полной темноте? Наверное, они ждут его снаружи, у входа. Аким разволновался. Странно. Этот странный сон, не сон. Потерянный час времени. Сама ситуация! Подобного с ним никогда не случалось.

 

Батарейки садились быстро. Фонарик еле светил. Он особо и не нужен был. Аким шёл так быстро, насколько было возможно, почти на ощупь, вниз, вниз по ходу. Сколько же можно. Он должен был уже спуститься к выходу. Фонарь окончательно потух. Аким достал мобильный телефон. Включил подсветку. Ярко. Видно хорошо. Но где же этот вход-выход? Прошло ещё несколько минут довольно торопливого спуска. Такого не может быть. Он давно должен был бы дойти. Что за ерунда?

 

Внезапно перед ним возникло разветвление хода тоннеля. Что за чёрт? Аким осмотрелся: ниша, огарок расплавленной свечи. Он здесь был. Ну, конечно. Посмотрел на часы. Он здесь был двадцать минут назад. Как же так, получается он вернулся, он прошёл по замкнутой. Он вернулся с того места, с той стороны откуда ушёл. Бред какой-то. Ход вёл один. Он никуда не сворачивал. Фантастика! Фантастика, да и только. Аким почти побежал обратно вниз по тоннелю. Его прошиб холодный пот. Дыхание участилось. Он разволновался. Что ещё за чертовщина? И он вновь выбежал к знакомой развилке. Присел. Отдышался. Собрался. Встал и пошёл к кирпичной стене. Она оказалась на своём месте. Вернулся к развилке. Снова присел. Посмотрел на время. Он здесь два часа. Наверное, уже стемнело. Пацаны ждут или ушли? Хотя какое это имеет значение в сложившейся ситуации. Надо было выбираться. Аким собрался с мыслями. Да. Оставался ещё один непройденный ход — ход налево. Надо было двигаться. Аким глубоко вдохнул и пошёл.

 

 

III

 

Тишина угнетала. Он подумать не мог, не мог представить ничего подобного. Полная тишь. Абсолютная. Хотя не совсем. Временами казалось, он слышит биение своего сердца. Биение не внутри себя, а как будто его удары слышны извне, снаружи. Словно это биение проникает в него из окружающих стен, гулкое и тяжёлое, и заставляет содрогаться что-то там, в груди. И это что-то — его сердце. Его сердце и как будто в то же время — не его, чужое. Оно лишь слабо откликается на удары извне. Ему слышалось, как шумит по венам густая, медленная кровь, как она толчками тяжело разливается по его телу. Или это только чудилось ему? Потом возник постоянный и монотонный шум в ушах. Этот шум заглушил всё остальное, появился откуда-то изнутри непонятно как и остался.

 

Аким сидел на полу, скрестив ноги под собой по-турецки. Сказать, что он находился в подавленном состоянии, ничего не сказать. Он был разбит. Подобное с ним случилось впервые. Ситуация абсурдная и сложная. Абсурдность он видел в том, что из простого желания проветриться, пройтись, из банального любопытства, из в общем-то, неопасного предприятия, как казалось, у него возникла серьёзная проблема. Сложность заключалась в том, как эту проблему решить. Надо было искать выход.

 

Мобильный телефон давно разрядился. Других источников света у него нет. Он потерял счёт времени. Разве что интуитивно мог предположить, что ночь прошла и, наверное, сейчас утро. Всю ночь он бродил по бесконечным ходам подземелья. Бродил, пока хватило сил. Аким вконец запутался. Ходов этих оказалось великое множество. Верх, вниз, в разные стороны, под разными углами. Он несколько раз возвращался к той самой первоначальной развилке, но ничего не менялось. Выхода наружу не было. Ходы, ходы, ходы, ходы… Ему свело шею (постоянно в согнутом положении). Одни бесконечные и замкнутые на себе ходы. Мистика какая-то. Потом он упал и заснул коротким тревожным сном. Коротким, потому что он не отдохнул, не восстановил свои силы, замёрз. В тоннелях было довольно прохладно.

 

Сейчас он сидел и слушал тишину. Страшную тишину. Какое-то время назад его беспокоило, что подумают родные. Связи с ним нет, вроде ехал домой, куда-то пропал. Телефон — вне доступа сети. Утром подобные вопросы возникнут на работе. Куда пропала машина с водителем-экспедитором? С деньгами? С недельной выручкой? Сейчас ему стало всё равно. Что хотят, пусть то и думают. У него реальные проблемы. У него страшные проблемы. Надо было собраться с мыслями. Но он так устал. Лень. Лень думать и лень что-то делать. Ещё немного посидеть. Ещё чуточку. Голоден? Нет, он не голоден. Пить? Да, пожалуй, водички не помешало бы. Хотя пока терпимо. Стоп. Вода. Вода. Вот чёрт. У него очень мало времени. День. Сутки. От силы — двое суток. И всё. Жажда. Жажда его убьёт.

 

Аким вскочил на ноги. Ударился головой о потолок. Ах, ты! Он только сейчас осознал, насколько плохи его дела. Если не выбраться в ближайшее время, его неминуемо ждёт смерть. А что он хотел? Вот так и случается в жизни. Казалось бы из ничего… проблема. И вот она, родная, пришла за тобой. Пришло и твоё времечко. Выходи. Кто не спрятался, я не виновата… Что, вот так глупо? А он о чём думал, смерть приходит как-то по-умному, что ли? Так и приходит, вроде из ничего, из ниоткуда, и без особой причины и поводов. А мы всё прикидываем и надеемся, что она случается с кем-то там, с другими. Что наше время ещё не скоро. Что у нас ещё большой срок. И вообще, а вдруг… Надеемся до последнего. Вдруг минуёт, на этот раз хотя бы. Но всё когда-нибудь случается. И смерть тоже.

 

«Так, не расклеиваться. Собраться». Аким больно побил себя по щекам. «На тебе, на тебе. И слева, и справа. Получи, получи. Клякса. Размазня. Мозги включай. Соберись». Глубоко вдохнул и что есть силы закричал. Закричал, чтобы прийти в чувство, прийти в себя. И пришёл. Голова заработала. Мысли собрались. Вперёд. Вперёд. Побежала кровь по кругу, по телу. Надо двигаться. Он пошёл наугад. Ладони и так стёрлись в кровь, надо было как-то ощупывать дорогу. Он держал руки перед собой, иногда слегка касаясь стен. Стал считать шаги. Воздух тяжёлый. Стоит. Если бы какое его движение, какой сквознячок. Нет. Только темнота и его тяжелое дыхание. Триста пять, триста шесть, триста… Стой. Тихо. Что это? В его уже привычном мире ощущений появилось что-то новое. Какой-то отдалённый звук. Да, да. Точно. Еле уловимое. Вперёд, вперёд. На звук, на звук. Сюда, сюда. Здесь, правей. Так. Ближе. Громче. Что? Это голос. Безусловно, чей-то голос. Спасён. Теперь он спасён.

 

Свет. Тени танцуют по сводам подземелья. Свеча. Нет, несколько свечей. Три. Большая ниша, комнатка в стене. Келья. Несколько человек могут поместиться. Фигура в белой накидке. На коленях. Что-то бубнит. Громко. Молится.

 

Аким тихо приблизился. Сполз спиной по стене на корточки. Не стал мешать. Главное — нашёл человека. Монах, наверное, из монастыря. Теперь он спасён. Можно перевести дух. Человек. Живая душа. Он и не думал, что когда-нибудь так будет рад встрече с человеком. Отдышаться и ждать. Пусть себе помолится.

 

— …но вся прошения Твоя исполню. Сего ради, радостию о сем исполняемии, взываем Ти: спаси, Владычице, погибающия рабы Твоя, просвети омраченныя суемудрствованьми века сего и приведи ны ко Сладчайшему Иисусу, да вечно радующеся взываем: слава Отцу, слава Сыну, слава Святому Духу, слава и Тебе Преславней и Пренепорочней Деве Богоматери, ублажаемей и благословляемей в безконечныя веки веков.

 

Монах трижды низко склонил голову, беспрерывно крестясь и что-то тихо бубня себе под нос. Вдруг он замер на секунду, прекратил шептать. Резко обернулся и посмотрел прямо на Акима. Он был стар. Седовлас. С длинной жидкой белой бородкой. Оба молчали. Пауза затянулась.

 

— Прости, монах, святой отец. Не знаю, как правильно обращаться. Я не хотел тебя напугать. Тем более, не хотел мешать твоей молитве. Я попал в беду. Заплутал в этих лабиринтах и теперь не знаю, как выбраться на свет божий, — Аким подыскивал слова. Ему показалось, что он подобрал правильный тон. Особенно последние слова.

 

— Как ты сюда попал? — тихий старческий голос, немного взволнованный, удивлённый.

 

— Извини, отец. Ещё раз, извини. Мальчишки предложили мне посмотреть и пройтись по подземным ходам. Интересно. Вот и посмотрел. Заблудился. Чертовщина какая-то. Ой, прости, отец. Странно всё как-то. Необъяснимо. Кругами хожу. Не могу выхода найти.

 

— Кругами, говоришь. — Монах призадумался. — Но ты не ответил на мой вопрос: как ты сюда попал?

 

— А, в смысле… Понял. Через вход у реки, под горой. Второй горой, за монастырём. Так кажется.

 

— Странно. Он века два как замурован. Землёй засыпан. И никто, кроме старших монахов не знает о том. Странно.

 

Старик опять задумался. Он поднялся с колен. Маленький росточком. Сухой и, казалось, воздушный. Из-под белого балахона выглядывали серые лохмотья. Брюки, не брюки. Непонятно. Вроде как рубашка без пуговиц, больше похожа на тёплую пижаму. Старик подошёл совсем близко к Акиму. Нагнулся. Долго и пристально смотрел в его глаза. Аким выдержал, взгляд не отвёл. У монаха глаза голубые, добрые. Густые брови делали их немного строгими. Он присел рядом, ноги — под себя.

 

— Как тебя зовут?

 

— Аким. Я из Харькова. Работаю водителем. Женат. Двое детей. Не судим. Не крещён. Просто человек, — дабы избежать дальнейших расспросов, Аким представился таким образом.

 

— Видишь ли, Аким, ты меня сильно смутил, — казалось, старец с трудом выговаривает слова. — Я отшельник. Много, очень много лет никого не видел и не слышал человеческого голоса. Таков мой выбор. Моё решение. Моё искупление. Вдруг являешься ты. Я не знаю, как быть. Я в смущении.

 

— Извини, отец. Я простой человек. Выведи меня отсюда. Помоги. И отшельничай себе на здоровье. Извини, ещё раз. Ведь как-то ты поддерживаешь связь с внешним миром. Еда, питьё. Кто-то приносит тебе продукты и воду?

 

— Конечно. В условленном месте раз в три дня мне оставляют еду и кувшин с водой.

 

— Вот и прекрасно. Не смею отвлекать тебя от твоего затворничества. Проводи меня к этому месту и спасибо.

 

— Ты уже отвлёк меня. Ты уже принудил меня нарушить данный обет. Я не должен был ни с кем общаться, никого видеть, никого слышать до конца своих дней. Я в смущении.

 

Старик опять задумался. Из уважения к старцу молчал и Аким. Ждал.

 

— Дело в том, — заговорил монах, — что ниша в замурованной стене, через которую мне доставляют продукты, совсем маленькая. Ты туда не пролезешь. А стена там в метр толщиной, заложена десять лет назад. Никто не станет её разбирать. Никто. Даже ради твоего спасения.

 

— Почему не станут разбирать? Спасатели ради одного человека и не такое разбирают.

 

— Нельзя. Печать там. Особая. Церковная. Заповедная.

 

— Какая такая печать? Извини, отец. Что за чушь. Значит какая-то там условность важнее человеческой жизни? — Аким начинал злиться. Трудно было сдержать свои эмоции после всего перенесённого.

 

— Не сердись. Ты не понимаешь. Есть вещи за пределами ума и даже за пределами жизни. Тебе этого не понять. Но ты как-то попал сюда. Значит, выход найдётся. Надо подумать.

 

Старик снова погрузился в себя. Аким глубоко вдохнул. Задержал дыхание. Унял подступившую было дрожь. Ладно. Пусть думает. Он не один, уже хорошо. Живёт же как-то старик. Значит, не помрём. Не в этот раз.

 

Хотелось пить. Аким осмотрелся. Почти пусто. Наверное, монах живёт в другой какой-нибудь келье. Ест, спит, справляет потребности. Здесь он молится. Понятно. В одной из ниш Аким заметил стоявший кувшин. Монах проследил за ним. Они встретились глазами. Старик молча кивнул. Аким поднялся. Шагнул к кувшину. Тяжёлый. Глиняный. Грубый. Литра три поместится, не больше. Наполнен наполовину. Значит ещё полтора суток. По всей видимости из расчёта — литр в сутки. Кажется так. Аким сделал один большой глоток. Вода холодная, вкусная, мягкая. Поставил кувшин на место. Поклонился старику и сел на пол. Помолчали. Аким с трудом сдерживал рвущиеся из него вопросы. А их у него к монаху была тьма тьмущая. Хотелось о многом спросить.

 

— Тебя мне сам господь послал, — нарушил тишину монах. — Значит, для чего-то послал. Ты правильно оценил количество воды в кувшине. У нас с тобой достаточно времени разобраться с тем, что происходит. Завтра вечером я передам запиской весть о тебе. Пусть решает настоятель, что с тобой делать, как тебя вызволять отсюда.

 

Аким молча слушал. Ждал терпеливо, что скажет старец.

 

— Я здесь много лет, больше десяти. Не удивляйся так. Что десять, что год, что месяц, что день. Время за молитвой летит быстро. Кажется, его вовсе нет. Время… Да. В своё время я совершил большой грех. Много лет назад. В миру. Я убил жизнь. Вторую погубил. Во чреве убил. Так сложилось. Обычная жизнь. Обычная, как у всех семья. Война. Послевоенное время. Жена. Молодая, красивая. Любовь тоже обычная, земная. Детей не хотел. Тяжело было. Куда голытьбу плодить? Потом, думал, потом. Обустроимся, после. Уговорил жену на аборт. Втайне. Нельзя было. И погубил: и мать и ребёнка. Грех. Большой грех.

 

Монах что-то забормотал.

 

— Пошёл вину свою искупать. В один монастырь, в другой. Послушником сначала. Попал сюда, когда монастырь восстановили. Сорок лет в монашестве. Сорок лет, как один день. Никак душа моя не могла успокоиться. Не было мне утешения ни в труде, ни в молитве. Вот и решил — в отшельники. С Господом один на один. Помилуй и прости мя, Господи.

 

Старик замолчал. Стал креститься. Открестился.

 

Аким посчитал, что старик высказался и можно говорить:

 

— Как к тебе обращаться, отец?

 

— Зови меня Анатолий. Так меня в миру звали. Анатолий. — Монах улыбнулся. Удивительно красиво улыбнулся.

 

Аким вдруг почувствовал симпатию к старику. Всего одна улыбка и человек расположил к себе.

 

— Отец Анатолий, прости за прямой вопрос. Искупил ты свой грех? Как считаешь?

 

— Не знаю. Господу видней. На душе у меня спокойно. Молитвы помогли. Может и очистился. Я вот что думаю, не зря ты здесь. Не зря. Знак это свыше. Знак для меня. Но какой? Пока не знаю. Не разобрал.

 

— Отец Анатолий, трудно было? Столько лет без людей, без общения, один. Без воздуха, неба над головой, пения птиц. Так ведь и с ума можно сойти.

 

— Трудно. Поначалу волком выл. Плакал. Кричал. На стены кидался. Думал, действительно ума лишусь. Молитва помогла. Молитва. Вера и молитва. Потом втянулся. Свой режим придумал. Легче стало. Книги у меня в келье. Церковные. Наизусть выучил. По памяти любую страницу прочту. Думал, здоровьем не выдержу. Ан, нет. Ни разу даже насморком не болел. Молитва. Только молитва. Кстати, ты не крещёный. Так ведь?

 

— Да, отец. Не крещёный. Прости, и не собираюсь. У меня несколько другие… Другие понятия. Другие представления. Не агитируй, пожалуйста.

 

— Аким. Так ведь тебя звать? Аким, и не собираюсь. Я давно понял, что такое смирение. Что значит, уважать чьё-то мнение. Что значит, не вмешиваться в чью-то жизнь. Тем более в чьё-то мировоззрение и вероисповедание. Каждому своё.

 

— Вот это мне нравится. Первый раз встречаю верующего, монаха, который так говорит. Обычно каждый кулик своё болото хвалит и пытается тебя туда затащить. При этом ругает, на чём свет стоит, соседние трясины. Прости, это я так, образно.

 

— Хороший образ. Послушай старика. Я столько лет прожил среди братьев. Столько лет в вере. Очень много обмана и лицемерия среди нашего брата монаха, среди священнослу­жителей. Иерархия. Борьба за власть, за положение. Зависть, корысть, жадность. Все людские пороки здесь присутствуют и расцветают. Это тоже одна из причин моего ухода в уединение. Так проще до бога достучаться. В шуме мирском, в шуме монастырском едва ли бога услышишь. Он не докричится до тебя. Но каждый человек приходит к богу рано или поздно. И у каждого свой путь. Раз ты не крещён, значит либо не время ещё, либо не твой это путь, христианский. А лучше ни за кем не иди, ищи свой путь, и обязательно найдёшь. Но послушай меня, старика. Нужна вера. Обязательно вера. Не столь важно, в какого бога ты веришь. Как его не называй, он един. Но сама вера, правильная вера, искренняя вера приводит человека в некое состояние, состояние высоких душевных вибраций. И в таком состоянии человек совсем рядом с богом. Близко, близко. Господь-то всегда рядом, но человек его не слышит. Но в состоянии глубокой веры, в состоянии молитвы обязательно услышит. Поэтому верить и молиться нужно, и не столь важно христианин ты или нехристь.

 

— Совсем у тебя, отец Анатолий, речи не церковные. Мудрые, но не по церкви.

 

— Это правда. Моя молитва значимей для меня любой церковной догмы. Я за эти годы научился себя слушать. Научился настоящей молитве. Можно сказать: я познал Господа нашего, я услышал его голос. Им там, монахам, братьям моим, невдомёк и близко, о чём это я. Они не готовы. Они не поймут. Тебе говорю, потому что ты из другого мира. Ты чист и открыт. Твой стакан пустой. Их стакан переполнен. Слышал эту восточную притчу?

 

— Да, слышал. Всё это хорошо. Я очень рад, что послужил для тебя поводом таких откровений. Спасибо за доверие. Но что мы будем делать? У меня там, наверху, снаружи целая жизнь. И я жажду туда вернуться. Хочу к своим близким, в своё привычное окружение, в свой мир. Я вовсе не горю желанием разделить здесь с тобой твоё отшельничество. Я абсолютно не готов к этому. Мне хочется солнца, травы зелёной, дыхания ветра, людские голоса. Мне хочется жить, и жить на этой земле, и пользоваться всем тем, что она мне даст.

 

— Конечно, конечно. Боже упаси. Я и не собирался тебя тут заточать. Зачем. Мне и одному хорошо. Было хорошо. И я понял, для чего ты был послан мне. Сейчас понял. Я вернусь. Я вернусь вместе с тобой в твой мир, во внешний мир. Вернусь, чтобы глянуть на него в последний раз. Глянуть и отойти, когда настанет время, когда придёт срок. Твоё появление здесь — знак для меня. Я прочёл его. Я только сейчас понял его, разгадал. Пора выбираться. Я искуплён. Я прощён. Я очищен. Спасибо тебе, Господи. Спасибо тебе, Аким. Но только завтра. Завтра я заговорю с братьями. Я сниму печать заточения, и мы выйдем с тобой вместе. Тебе надо вкусить пищу и отдохнуть, набраться сил. А я пока помолюсь за нас с тобой. Пошли, пошли со мной.

 

 

IV

 

— Кто ты? И что ты здесь делаешь?

 

— Сам разве не догадываешься? Подумай.

 

— Нет, не догадываюсь. И близко не догадываюсь. Я первый раз тебя вижу. Причём, плохо вижу.

 

— Плохо видишь, да? А если чувствами? Закрой глаза. Я подойду. Совсем близко. Вдохни меня. Прочувствуй. Ну, как? Что ты чувствуешь? Не смущайся. Отвечай честно. Кроме нас тут никого нет.

 

— Я пока тебя не узнаю. Но твоя близость меня волнует. Что-то щекочет память. Что-то едва знакомое, но забытое.

 

— А если я коснусь тебя? Вот так. Вспоминаешь? А моё дыхание, моё жаркое дыхание? Ну, что скажешь?

 

— За последние два дня я ничему не удивляюсь. По всей видимости, ты — моё желание, моё интимное желание. Ты моя женщина.

 

— Умница. Почти угадал. Но, только почти. Открой глаза. Посмотри на меня внимательно.

 

— Тут темно. Что я разгляжу?

 

— Разглядишь, разглядишь. Ну, кого ты видишь? Скажи.

 

— О-о-о! Прекрасную женщину! Обворожительную! Невероятную! Обольстительную!

 

— Хорошо. Значит всё правильно. Так и есть. Аким, родненький мой. Я твоя мать. Я твоя невеста. Я твоя супруга. Я твоя рабыня. Я твоё дитя. Я твоя женщина. Я самое сильное твоё природное желание. Я твоя хозяйка. Я Эва. Та самая прародительница. Та самая первая женщина. Я, словно полевой букет, собирательный образ всего женского — изобилия и плодородности, красоты и гармонии. Я — сама жизнь. Я — начало начал и конец всему. Из меня всё живое рождает­ся, выходит. В меня же всё возвращается, чтобы снова родиться. Я — круговорот жизни и смерти, бесконечный круговорот. Я — самая сильная животворящая энергия.

 

— Глядя на тебя, я, пожалуй, соглашусь. Подобной красоты, подобной гармонии внешней и внутренней силы я не встречал. Это ощущается сразу. От тебя веет силой. По всей видимости, перед тобой невозможно устоять. Тебе невозможно противиться. С тобой невозможно бороться. Тебя невозможно победить. Но зачем ты мне явилась? Чем я заслужил твою милость?

 

— Как чем? Что значит, зачем? Не зачем-то, а потому что. Ты же сам меня искал. Впрочем, как и все мужчины. Ты видел меня в каждой женщине: в своей матери, например, в своей супруге, в своих маленьких девочках. Разве не так? Ты и сейчас в постоянном поиске. В поиске меня. Не спорь. Помолчи. Я ни в коем случае не ставлю под сомнения твои чувства к жене, к близким. Как и чувства всех остальных мужчин к своим женщинам. Твоё искреннее желание помогать своим девушкам и о них заботится понятно и похвально. Но разве это мешает тебе продолжать свои поиски? Продолжать искать женщину. Продолжать искать меня. Сознательно или же боясь признаться себе в этом. Но ты обречён находиться в вечном поиске Эвы. Так устроена твоя природа, так движется и развивается мужское начало. Того требует ваша внутренняя энергия, твоя внутренняя энергия. И она сильнее вас. Она сильнее тебя.

 

— Хорошо, хорошо. Я не спорю. Я не собираюсь спорить. Пусть так. Что в этом плохого? Та права. Ты тысячу раз права. Раз такова наша мужская данность, что ж, тогда кто не доволен — все вопросы и претензии к Господу Богу. Он их такими создал. С такой энергией, с такой безысходностью. Лично у меня к нему претензий нет, я принимаю мир таким, каков он есть и живу в нём как могу, особо не задумываясь.

 

— Вот и молодец. Но ты зачем-то призвал меня. Ты возжелал меня. В своём глубоком уединении, в абсолютной тишине, в продолжительном спокойствии своего ума ты воззвал ко мне. Я здесь. Я не случайно здесь, перед тобой и с тобой. Не каждому дано меня увидеть. И раз я здесь, то готова исполнить любое твоё желание. Могу подарить тебе безумную ночь любви. Не переживай, никто об этом не узнает. Даже если ты кому-то и расскажешь, кто же тебе поверит? Тебя не поймут. Сочтут выдумщиком и фантазёром. Могу вернуть душу в чрево матери и родить тебя заново. Хочешь? Очень увлекательное путешествие, поверь мне. Только тебе придётся всё о себе забыть и начать заново. Начать свою же жизнь проживать заново, по новой. Я могу забрать твою теперешнюю жизнь, освободить тебя от тяжес­ти бренных оков, от трудностей земного существования. Твоё тленное тело останется здесь навсегда. Твой мир исчезнет вместе со всеми персонажами в нём. Никто не вспомнит — некому. Никто не помянет — некому. Твой мир уйдёт вместе с тобой. Я дам тебе новую жизнь, быть может лучше нынешней, и ты опять будешь неистово искать меня снова и снова. Хочешь?

 

— Насчёт ночи любви… М-да заманчиво. Довольно заманчиво. Где-то подобное уже было. Получить ночь неземной любви и лишиться за это своей жизни.

 

— У тебя небольшой выбор. Здесь, в этих лабиринтах, ты обречён.

 

— Как обречён? А старец-монах. Он выведет меня. Он спасёт меня. Разве не так?

 

— Бедный, бедный мой мальчик. Ты так ничего и не понял. Нет никакого старца. Как не было и никакого твоего родного деда. Все они — плод твоего воображения, воспалённого, уставшего, обречённого воображения. Твоё тело лежит, замёрзающее и смертельно уставшее, в пустом чёрном меловом тоннеле. Как интересно, не находишь: чёрное белое подземелье. Игра слов. Потерянное и забытое тело. Но твоё воображение живо. Оно создаёт для тебя картины из твоего сознания. Оно поддерживает твой разум, как может, иначе ты лишишься его, очень быстро лишишься. Седовласый монах — всего лишь последняя надежда твоего разума спастись. Так же и я — часть твоего воображения, твоего внутреннего мира: праматерь, Эва, эфемерная, призрак. Но… Что это меняет? Разве мои прикосновения отличаются от привычных тебе, земных? А мой поцелуй? Мягкость моих губ? Моё дыхание? Запах моего тела? Разве есть разница? Дотронься до моей груди. Чувствуешь биение сердца? Чувствуешь? Чувствуешь, как в тебе растёт желание? Твоя жизненная энергия, остатки жизненной энергии в самом низу живота. Она проснулась. Она готова принять любовь. Она готова дать любовь. Ну же. Такой шанс.

 

— Эва! Постой. Не забирай последнее у меня. Дай собраться с мыслями. Не напирай. Послушай. Найти тебя, любить тебя, наверное, наивысшее наслаждение для многих, очень многих. Но ты сама сказала, что присутствуешь во всех женщинах. В матери, в ребёнке. Значит, я могу любить тебя, и люблю всегда, через своих близких, посредством других женщин, всех женщин. Через мою мать ты дала мне жизнь и вырастила меня. Ты кормила меня этой самой грудью. Ты приучила меня к ней. Моё дальнейшее влечение к тебе — это желание вернуть утерянное тепло и защиту, пищу и покой. Разве не так? Моё желание войти в тебя — это попытка вернуться в твоё лоно, под твою защиту, под твою опеку, в уютный и заповедный рай. Разве не так? Моё природное стремление к продолжению своего рода — разве это не подсознательное желание начать и начать сначала? Дать жизнь новому. Дать новую жизнь. Разве это не желание продлить свою? Послушай, Эва, разве не прекрасно искать и искать тебя. Искать вновь и вновь. Искать и не находить. Или находить и терять, и вновь находить, и снова терять. Может так надо? Может как раз в этом весь мужской азарт? Весь стимул. Послушай. Представь: человек поставил себе целью всей своей жизни подняться на какую-то гору. Страсть, как хочет подняться. Этим и живёт. Целью своей. И я не знаю, что лучше? Подняться на гору, достичь своей заветной цели или же всю жизнь к ней идти, преодолевая трудности, препятствия, сбиваясь с пути и снова находя его. Идти и идти, продвигаться к своей мечте, шаг за шагом. Гнаться, как за горизонтом. Двигаться и не достигать. Я не знаю. Мне думается так: пусть я буду искать тебя в каждой женщине, видеть тебя в каждой женщине, желать тебя в каждой женщине. Искать твоей защиты и покровительства, твоей любви и заботы, твоего тепла и понимания. Находить и терять. Находить и терять. И когда придёт время, отдать себя в твои руки. Вернуться к тебе, чтобы начать всё с начала. Но не сейчас. Не теперь. Ни в этой ситуации.

 

— Тогда зачем я здесь?

 

— Быть может затем… Быть может…, чтобы вдохнуть в меня желание. Желание жить. Да, да. Так оно и есть. Все вы приходите ко мне, чтобы поддержать. И мой давно ушедший дед. И отшельник-монах. Ты пыталась схитрить. Да-а-а. Я понял. Спасибо тебе, Эва. Ты предоставила мне возможность разобраться в самом себе. Я проснусь, поднимусь и найду выход из этих чёртовых лабиринтов. Разве они не в моём сознании, а? Разве я не в состоянии изменить сложившийся порядок вещей? Раз моё воображение привело меня сюда и создало всю эту ситуацию, значит, оно же может и вывести меня, и спасти.

 

— Браво, мой мальчик. Дерзай. Тогда я исчезаю. Продолжай искать меня. Мы с тобой ещё встретимся, неминуемо встретимся. Дай я тебя поцелую, мой Аким. Незабывай…

 

Чем-то защекотало по губам. Лёгкое дыхание. Аким открыл глаза. Кто-то пискнул и быстро отскочил в сторону. Зашуршал по полу. Крыса. Да, крыса. Запах. Особый запах. Его ни с чем не перепутаешь — запах крыс.

 

Аким приподнялся. Сел. Как он замёрз! Стоп. Он совсем запутался. Сейчас сон или не сон? Монах. Где монах? И был ли старик-отшельник? Или причудился?

 

— Ну, дед понятно. Дед — из прошлого. Эва эта, тоже из сна, наверное. Или из бреда. Из бреда? Да из чего угодно. Какая теперь разница. Но монах. Такой реальный. Он повёл в келью. И где всё это? Эх ты, оказия, неужели тоже привиделось. Тяжело в подобных условиях разобрать, где что, что к чему. В экстремальных условиях. Где реальность, где вымысел? А сейчас не сон? Не воображение?

 

Два дня. Где-то так. Два. Быть может больше? Очень хотелось пить. Аким встал и медленно побрёл на ощупь вниз по тоннелю. Опять пискнуло. Крыса. Крысы. Сожрут, если что. Хорошая перспектива. Зато, какой обед для грызунов. Заточат с костями и спасибо не скажут.

 

Ноги не слушались, заплетались. Ещё бы, столько ходить. Скоро совсем силы иссякнут, тогда крышка, тогда конец. Не жажда, так бессилие. Не бессилие, так крысы. Куда ни глянь, перспектива невесёлая. Аким брёл и брёл. Мысли сами залетали в голову и вылетали незамеченными. Он шёл в какой-то пустоте, в безволии. Крысы. Крысы. Крысы. Поймать и съесть. Фу, гадость. Уж лучше сдохнуть, но не потерять человеческое лицо. К тому же есть не хотелось. А вот жажда мучила серьёзно — язык распух, губы сухие-сухие. Да, с такими губами только к Эве целоваться лезть. Хи-хи. Ну… хороша. Ух, хороша. Надо ж было такую женщину придумать. Откуда столько воображения? Крысы. Крысы. Крысы. Поймать и выпить кровь. Жидкость всё же. У-у-у. Поймать? Не поймать? Поймать? Не поймать? Пойди, поймай. А если… притвориться спящим, подпустить и схватить. Задушить, впиться зубами в горло и высосать всю кровь, напиться кровью. А можно напиться кровью? Бр-р-р… Вряд ли. Крысы. Крысы. Крысы. Какие ещё варианты. Крысы. Корабли. Корабли. Моряки. Моряки. Морячка. Ах, хороша была морячка: красива, стройна. Что ж ты, дурак, демагогию развёл. Такая женщина! В тельняшке. Хи-хи. Какая грудь. Грудь моряка. Хи-хи. Грудь моряка, спина грузчика. А если бы вновь пришла. И жили бы они долго и счастливо. Нарожали бы кучу детей. А-а-а, к чёрту. К бесу. Бес в ребро. Старому деду отшельнику, да бес в ребро. Осатанеть можно. Как там было: на печи ложками стучат то ли пять, то ли шесть сатанят. Хи-хи. Весёлая песенка. Старый хрыч, сам выбрался, а его оставил. Тоже мне философ, такую Эву себе отколол. Мозги запудрил девахе. Влез в чрево. Спрятался, значит. От кого спрятался, старый пень? От себя не спрячешься. От меня не спрячешься. Найду. Ой, ли. Что будет! Что, братцы, будет! Надо найти эту Эву. Вытащить из неё старика. Прямо за седую бороду. Посмотреть в его голубые невинные глазёнки и спросить, так тихо-тихо: «Почём опиум для народа?». Ха-ха. Хи-хи. А он так весь задрожит. Закричит: «Я джин. Я джин. Засуньте меня обратно в лампу». А мы его — в глиняный кувшин. В глиняный кувшин. Воду всю выпить. А его в кувшин. И спросить между дел: «Кто воду выпил? Кто? Отвечай, козлиная морда». А он так испуганно: «Если в кране нет воды, значит выпили жиды». Хи-хи. Пацаны, пацаны. Не будите жидов. Крысы. Крысы. Крысы. Раз. Два. Три. На первый-второй рассчитайсь. У-у-у, сколько вас! Кто тут крысиный король? Ты? Иди сюда. Дай, король, воды напиться. Как, нет? А всё могут короли. Как же? Крыса ты паршивая, а не король. Да хоть и король, всё равно крыса. Дай воды, дай воды, дай воды. Не нужны мне твои ключи от квартиры. И денег не нужно. Воды дай. Воды. Вода или смерть. Выбирай.

 

Стоп. Стоп. Аким вдруг понял, что бредит наяву. Плохи дела, значит. Он громко закричал. Крика из него не вышло. Из его сухого горла раздался какой-то тихий скрежет. Он тяжело дышал. Надо идти. Не стоять. Он двинулся дальше. Медленно, медленно. Ноги, казалось, налились свинцом. Всё его тело болело и ныло. Но больше всего хотелось пить. Вдруг он уловил движение воздуха. Как будто лёгкое дуновенье, еле уловимое. Он стал ловить это движение. Вот оно. Есть. Откуда-то идёт, дует, сквозит. Что это? Очередной старик? Или дева? Или привидение? Или всё же спасение?

 

Свет. Не может быть. Свет. Вот уже и стены различимы. Запах. Пошёл запах. Чем-то знакомым. Конечно. Осень. Так пахнет осень. Вот оно отверстие. Можно пролезть. Можно. Где бы ещё силы взять. Господи. Господи, спасибо тебе. Веруешь — не веруешь, какая разница. Спасён. Спасибо, Господи. Звёзды. Океан звёзд над головой. Как ярко! Какое светлое небо. Всё в огнях, в ярких огнях. Трава, трава. Нет, листья, много листьев. Запахи. Боже. Как хорошо! Крысы. Крысы. Крысы. Спасибо вам!

 

 

V

 

Колодец. Заброшенный колодец. Старый высохший колодец, невероятно глубокий. Или шахта. Круглая, глубокая шахта. Бездонная? Трудно оценить. Не меньше тридцати метров. Ракушняк. Вокруг проклятый ракушняк. Он пробовал кричать, голос пропал. Он пробовал карабкаться наверх — без шансов, еле держался на ногах. Он пробовал собраться с мыслями и что-то придумать — голова оставалась пустой, без мыслей, без идей. Сколько прошло времени, он представить не мог.

 

Над головой кружили звёзды. Кружились звёзды, танцевали. Танцевали в своём бесконечном космическом вальсе. Один круг? Два круга? Три круга? Против часовой. Против часовой. Раз, два, три. Раз, два, три. Раз, два, три. Какое им было дело до человека в глубоком старом колодце? Какое им было дело до погибающего молодого мужчины? Какое им вообще было дело до чего бы то ни было, и где бы там ни было? Они безразлично кружили в своём страшном вневременном танце — из века в век, из эпохи к эпохе, из небытия к небытию.

 

Аким опустился на колени, упал навзничь. Он подгребал под себя сухие листья и беззвучно рыдал. Подгребал листья и рыдал. Подгребал и рыдал. Сил не было, слёз не было, воды не было, надежды не было. Остался один немой стон и содрогания его измученного тела. Содрогания до боли. Казалось, все его внутренности сейчас вывернет наизнанку. Что он вот-вот задохнётся от нехватки воздуха. Ему свело живот, сковало железным поясом грудь, и только импульсивные содрогания монотонно рвали его изнутри. Последние силы иссякли, покинули его. Аким лишился чувств.

 

Над ним стояли люди. Много людей. Лица. Лица. Лица. Одни подходили близко, пристально всматривались, что-то говорили, отходили в сторону, приближались другие — мужчины и женщины, старые и молодые, дети. Сменялись — всматривались, сменялись — всматривались. Все они о чём-то говорили. Аким услышал:

 

— Я его знаю, мы из одной школы, из одного класса. Ничего особенного: троечник, немного хулиган, мелкий пакостник. Мы много раз курили в девичьем туалете во время большой перемены. Пили вино по праздникам прямо с горла, там же, в уборной. Нас не один раз ловили, что называет­ся, за руку. Завуч ловил. Его даже хотели выгнать из школы, пожалели. Ещё мы таскали книги из школьной библиотеки: сунул за пазуху и пошёл. Морду — кирпичом, выписал для приличия пару книг. Главное — хладнокровие, спокойствие. Тут он мастак, артист: две книги в руках, две книги за спиной, в брюках за поясом. Читать он любил, что да, то да. В любви к чтению ему не откажешь. Любил пересказывать. Наврёт с три короба, своё примешает. Фантазёр. Книг не было в продаже — дефицит. Это не оправдание, конечно, но всё же, как-то сглаживает. Да и книги эти он потом кому-то отдавал для чтение, себе оставлял самые интересные на его взгляд. Обычный пацан.

 

— А я с ним встречалась, дружила. Портфель мне носил. Стеснительный такой, молчаливый. Я сама его поцеловала, первая. От него не дождёшься. Ему не понравилось. Сказал, что слюней много. Можно подумать! А как же без слюней, если по-французски? Почти год вместе ходили. За руку стеснялся взять. Я сама его — под руку. Провожает к дому, отдаст ранец: «Пока-пока». Один раз в кино пригласил, что-то индийское. Думала, целоваться полезет, а он как засмотрелся, про меня совсем забыл. За лето я пополнела, и, когда началась учёба в следующем классе, он стал меня избегать. Странно. После окончания школы я его не встречала. Моё мнение? В общем так: ни рыба, ни мясо.

 

— Стойте, стойте. Дайте, дайте поближе посмотреть. Это же Аким. Точно. Что не узнаёшь? Он в отключке? Жаль, поболтать бы. Узнать, что и как у него. Давно не виделись. Мы корешались вместе в институте. Так ничего чувак, прикольный. Компанию поддержит, шутить может по делу, рассказчик — не то что брехун, но приплести лишнего любит. Это да-а-а! Подели сразу на три, а то и на шестнадцать. Травку вместе тянули. Иногда. У нас в общаге все этим баловались. Курнём по кругу, сидим ржём. Во рту сушняк, а ржач так и распирает: палец покажи, с пальца умираем, ухахатываемся. Потом на дискотеку в общаге, по выходным. Танцы-шманцы, зажиманцы. Он, правда, не особо любил. Так, за компанию. Больше его тянуло послушать приличный рок на хорошей аппаратуре в узком кругу ценителей. Такие были у нас. Случалось, напивались. А, кореш, помнишь? Вдрын, вдребезги. Нет-нет, в драку не лез — миролюбивый. Всем в любви объясняться приставал. Обниматься… да, любил, особенно с девушками. А что это с ним? Доходит? М-да. Бывает. Ладно, паря, может вычухаешься. Давай. Держись, чувак.

 

— Как в драку не лез? Кто в драку не лез? Эта сволочь не лез? Да вы на него посмотрите. Я сразу узнал — морда не русская. Что зенки вылупил? Забыл, как спьяну мне по лицу, по лицу? А я хорошо помню. На всю жизнь запомнил. Нашли, кого жалеть. Мало ему. Пусть подыхает. Из-за девки по лицу — нос в кровь, бровь в кровь, глаз затёк. И всё с одной стороны. Слева бил, сволочь. Слева. Не мог объяснить по-человечески? Из-за девки. Жестокий он. Жестокий. Себя утверждал. Самец. Ну и что, что один на один? Не всё кулаками доказывать. Всегда кто-то сильней найдётся. Так что теперь? У кого кулаки крепче, тот и прав? Так нельзя. Не по-человечески: сегодня ты кого-то побил, завтра тебя побили. Животный мир! Извинялся, правда, потом: мол, выпил лишнего. А что мне его извинения, когда травма на всю жизнь осталась? Обида. Не жалко мне его. Пусть лежит, сдыхает. Поделом. Нечего куда не надо нос совать. Деятель!

 

— Ой, дайте мне посмотреть. Акимчик! А мне его жалко. Мы год встречались, любовь была. Да-да, не то чтобы совсем прямо любовь, но очень близко. Я бы за него пошла. Честное слово! Если бы он сделал мне предложение, вышла бы за него замуж. Но он не сделал. Более того, мы несколько раз были вместе… в смысле спали вместе. А он не тронул. Ну и что с того, что мне семнадцать лет? Всегда бывает что-то в первый раз. Уж с ним не грех было бы, на чувствах всё же. А у него какие-то дурацкие принципы. Благородный? Дурак. Но милый дурак. Хорошо было с ним: интересно, нескучно. Мне хотелось… интима, а он в этом плане слабоват оказался. Труслив, осторожен. Думаю, он такой и есть — сам по себе, не кобель. А женщинам иногда так хочется хорошего кобелька. А, женщины! Чего глаза прячете? Чего отворачиваетесь? Разве не так? Для многих это главное в отношениях. Или почти главное. Поэтому, может и хорошо, что у нас ничего не вышло. Как мужик слабоват он, по всей видимости.

 

— Ой, да иди уже отсель. Тоже мне, Клеопатра. В мужиках она разбирается. Самка! Нормальный парень. Нормальный мужик, как ты говоришь. Мужик, как мужик. Я в магазине работаю. Много лет его вижу. Хоть в постели с ним не лежала… могу сказать: вполне нормальный молодой человек — вежливый, внимательный, обходительный. Уж я людей знаю, поверьте — в продавцах лет двадцать как. Психологию людскую изучила от и до, любой дипломированный обзавидуется. Да и что они там знают, дипломированные, после этих университетов? Ладно, ещё университеты, а то протёр юбку или штаны за несколько месяцев лекций и уже — психолог. Если бы ещё их слышали и слушали, эти лекции, а то ведомо, что у них на уме? Сопливцы выходят, жизни не знают. А все психологи. Учат, как жить, что к чему. Смех. Любой продавец со стажем этих ссыкунов за пояс затк­нёт. Так что, поверьте моему опыту, нормальный он, сочувствия заслуживает. Это как минимум.

 

— Пустите меня. Я с вами согласна, женщина. Я его всего три остановки видела. Он странный немного, мне так показалось, но вполне милый. Я ехала в троллейбусе со своей девочкой, ей три годика было, на сиденье, которое лицом к салону, ну то, которое для детей и инвалидов. А он стоял с букетом роз на задней площадке, всё на меня смотрел. А потом пошёл, пошёл пробираться через весь переполненный салон, и прямо ко мне. Думала, со стыда сгорю. Подвыпивший немного. Говорит: Вы такая очаровательная. Вы такая гармоничная с дитём на руках. Примите букет. У жены, говорит, день рождения сегодня. И у нас, говорит, такая же маленькая дочь. Я, говорит, куплю ещё один. Не могу, говорит, жену не поздравить. Но вы меня просто пленили своей красотой, говорит. Всунул буквально мне букет в руки и вышел на остановке. Приятно! Неудобно немного, на тебя весь троллейбус смотрит, но приятно. Очень приятно. Джентельмен. Вот.

 

— Правильно говорит девушка. Добрый он и заботливый. Подтверждаю. Ваша короткая встреча и ваша интуиция вас не обманули. Не смотрите на меня так. Я его отлично знаю. Более того… я была его подружкой. Ну да, какое-то время, недолго. Аким, вставай. Аки-и-м. Нельзя же бросить его здесь. Он очень мне помог. Можно сказать, даже жизнь спас. Помог из депрессии выйти, к жизни вернул. Уверенность вернул, веру в себя и в людей. Да не смотрите на меня так. Да, он не святой. А кто, интересно, из нас безгрешен? И кто это, интересно, решил, что грех, а что не грех? Отцы-основатели? Где граница? Граница, по одну сторону которой святость, по другую — греховность? Уж в мыслях все греховны. Поголовно. Кто из нас в сердцах не желал смерти или болезни, или не проклинал обидчика? Кто не завидовал успехам, особенно близких людей, друзей? Кто не испытывал сильного влечения к разным людям в разное время своей жизни? Поднимите руки. Только честно. Вот то-то. А он мне очень помог. И семья его, и жена тут совсем ни при чём. Он их любит и бережёт. Как может. Грех вот так стоять над ним и поносить человека. Грех не помочь ему. Очнись, Аким. Очнись, милый.

 

— Не надо его трогать, не наше это дело, сам пусть разбирается. Я его четверть века знаю, с детства. Выросли вместе, работали вместе в разные годы, в разных городах. Выскочка он, только о себе и думает. Все его, так называемые добрые дела — лишь возможность рисануться. Показушник. Больше ничего. Знаем мы таких. Только и умеет, что якать. И то, и другое, и третье — везде он прямо такой молодец, аж тошно. Поверхностный человек, глубоко ни во что не вникает, только по верху. Сливки снял, себя показал и всё, отвалил. Глубже, ответственней — кишка тонка. Нечего тут перед ним распинаться. Как попал в это дерьмо, так сам пускай и выпутывается.

 

— Согласен, братишка, с тобой. Я этого кренделя тоже знаю. Он у меня работал по заказу одному. Полностью с тобой согласен, тяп-ляпкин он. Лишь бы сделать поскорей, лишь бы отчитаться. А как там? А что там? А там — тёмный лес, качество никакое. Поверхностный человек, совсем поверхностный — подтверждаю. Всегда у него какие-то свои дела, постоянно куда-то спешит, всё бегом, всё на ходу. Хватается за несколько дел сразу. Неразборчив. Несобран. Не понравился он мне. Ох, не понравился. Как чувствовал, запорол мне всю работу, напоганил прилично. Попал я на хорошие деньги. По его глупости попал. Так что, не жалко его. Ни на грош не жалко. Пусть пропадает.

 

— Да, да, да. Пускай помучается, помучается, как я помучился в своё время. Машину мне втулил. Нахваливал-нахваливал: авто, мол, безотказное, работает, как часики, не бита, не крашена. Может не бита и не крашена, только с авторынка до Полтавы я не доехал — стуканул движок. Обманщик, пройдоха, аферист, вор, в конце концов. Он у меня веру в людей, можно сказать, украл. Вот из-за таких проходимцев перестаёшь верить в человека, в большого человека, в настоящего человека. А он денежки нагрел. Радовался, небось, как меня вокруг пальца обвёл. У-у-у… зараза. Лежи теперь здесь, мучайся. Что смотришь? Что молчишь? Пнуть тебя хорошенько, ботинки пачкать не хочется.

 

— Зря вы так. Я вот его совсем не знаю. Раз видел. Раз беседовал. Мне он показался разумным и добрым человеком. Час мы разговаривали. Я старый человек, в людях кое-что понимаю. Аким. Аким. Очнись. Нет, я с вами категорически не согласен. У меня сын его ровесник. Я сына очень люблю. За час общения с Акимом у меня к нему возникли прямо-таки отеческие чувства, он мне… словно родной мне стал. Хотел бы я такого брата своему сыну, друга. Несмотря на свой молодой возраст, он здраво мыслит. Советы мне дал дельные. Проблемы у меня с дочкой. Он выслушал внимательно. В корень зрит парень. Всё понимает. Моё мнение? Хороший человек. Достойный человек.

 

— Наверное, соглашусь. Я с детства его знаю. Трудно мне быть объективным, он всегда на полшага впереди меня был во всём. Конечно, завидую. Немного. Я всегда в его тени был, на вторых ролях. Кому же такое понравиться? Разный он. Бывал добрым и внимательным. Но и жёстким и бескомпромиссным иногда. Бывал заботливым и безразличным. Очень он разный. Считал меня своим другом. И всегда надо мной подтрунивал. Шутки у него идиотские — слишком уж прямолинейные. Дипломат он некудышний. Друг ли он мне? Не знаю. Жалко его. Я — за помощь ему, только сочувственную. Я тут постою, попереживаю за него. Думаю, с него этого хватит. Прости, Аким.

 

— А ну разошлись, переживатели хреновы. Друзья и подруги сраные. Дайте пройти. Сестра я его. Разойдись, шушера, а то щас устрою вам Варфоломеевскую ночь. Братишка. Аким. Вставай, брат. Соберись. Силы свои собери. Ну же. Сейчас потрясу тебя хорошенько. Вспомни семью: мать, отца, жену, детей. Они ждут тебя, любят и ждут. Они переживают за тебя. Вставай. Мужик ты или не мужик? Я сестра твоя. Я — твоя Эва. Я — твоя надежда. Я — твоя сила. Вставай и иди, выбирайся из этой клоаки, братишка. Соберись. Твои домашние икру мечут: куда ты пропал? Ты им нужен. Ох, как нужен. Тебе нужна злость. Злость! Тебе всегда не хватало животной злости. Я тебе шепотком скажу, шепотком, братик: вставай, засранец. Вставай. Приходи в себя. И прости, но укушу тебя за ухо. Сильно укушу.

 

Пронзила резкая боль. Аким закричал. Сильно. Испуганно. Прорезался голос. От него отскочили серые тени, запищали, затявкали, зашуршали по листьям. Крысы. Много, много серых, с облезлыми хвостами, крыс. Острая боль. Ухо в крови. Руки покусаны. Лицо. Тёплая кровь. Значит, он ещё жив. Значит, он ещё может. Проклятые крысы. Совсем страх потеряли. Не убегают.

 

Аким поднялся. Тяжело. Встал на ноги. Постоял. Силы ещё есть. Всё же отлежался немного. Над головой по-прежнему звёзды, ограниченные узким кругом шахты. Собрал силы, стал пинать крыс. «Получи. Получи». Пока все до одной не поубегали в проём, в тоннель. Разогрелся. Что это? Мокрые стены. Влажные. Аким стал жадно слизывать влагу. Стёр язык в кровь. Но он не мог остановиться. Ещё, ещё, ещё. Вода, вода, вода. Сладкая вода. Сладкая кровь.

 

 

VI

 

Аким заставил себя вернуться в тоннель. Из колодца ему не выбраться. Даже для альпиниста со снаряжением это трудная задача, для него же она, тем более, невозможная. Нужны силы. Их, этих необходимых сил, у него почти не осталось.

 

Он медленно брёл по ходу подземелья, тяжело волоча ноги. Всё его тело превратилось в одну сплошную болячку, болело всё. Его трясло, знобило, но не от холода, похоже, он заболел: лицо горело, руки и ноги крутило так, что он стискивал зубы, чтобы не закричать. Но он шёл, медленно продвигался куда-то наверх. Время от времени по ходу его движения попадались ответвления, другие ходы. Аким упрямо, по какому-то наитию двигался прямо и прямо, по одному ему известному выбранному пути. Как же так! Рядом, совсем рядом кипит жизнь: спешат по своим делам люди, встречаются, о чём-то говорят, светит солнце, прыгают нахальные воробьи, играют дети на площадках, молодые мамочки с колясками. Рядом! За стеной, быть может. За каким-то метром тоннеля — жизнь, самая настоящая. Рядом и, в то же время — бесконечно далеко, быть может, в другом мире. В другом мире, в другом измерении… Но он так не хочет. Он не согласен. Он хочет жить там, где привык. Он не хочет сгнить в этих лабиринтах. Он хочет к людям, привычным и родным. Он хочет к мамочкам с колясками. Он хочет домой, домой, домой…

 

Но что это? Из темноты возникло мерцание. Сначала слабое, еле уловимое. После нескольких поворотов оно усилилось. Показалось, кто-то говорил. Аким вскрикнул, позвал. Кто-то отозвался. И вот оно — чудо! Пацаны. За очередным поворотом тоннеля возникла, знакомая до боли, развилка. Мальчишки сидели на корточках. В нише горел огрызок свечи, и две пары ошарашенных глаз, с ужасом смотрящих на него. Лёшка всё так же шмыгал носом. Аким приблизился к замолчавшим ребятам и обессилено сполз по стене на пол. Закрыл глаза.

 

— Дяденька. Что с вами? Что случилось? На вас лица нет. Кровь. Вы весь в крови, — запричитал Лёшка.

 

— Дяденька. И одежда у вас вся изодрана. Вы весь белый. Вы что куда-то упали? Что произошло? — испуганно спросил шёпотом Колька.

 

Аким перевёл дух. Жестом руки остановил расспросы.

 

— Воды! Воды! Есть вода?

 

— Откуда? Мы не брали с собой воду. Да и зачем? — ответил Колька.

 

— Сколько времени прошло? Как долго меня не было?

 

— Сколько. — Пацаны переглянулись. — Минут десять.

 

— Ну да, минут десять, не больше. Я даже не успел Лёшке про новый видик рассказать. Ужастик. Интересный такой. Голивудский.

 

— М-да. Интересно. Минут десять, говорите, — Аким с трудом выговаривал слова, язык распух, не слушался. — Десять минут, сукины вы дети. Вы меня за идиота держите? Я тут со счёта дням и ночам сбился. Я уже помер. Меня нет. А они «десять минут». Кто вы? Признавайтесь. Что вам от меня надо?

 

— Дядечка! Зачем вы нас пугаете? — Лёшка сильнее зашмыгал носом и заплакал: — Дяденька, вы только ушли от нас. Вот, свеча и половину не прогорела. Мы сидим, ждём вас, как и договаривались. Я Колька. Он Лёшка. Мы из села Церковное. Мы не знаем, что с вами случилось. Но вы, дяденька, как будто не вы. Не пугайте нас, нам и так страшно. Что с вами? — казалось, мальчишка вот-вот разревётся.

 

Аким молчал. Ерунда какая-то. И вправду нестыковка получается. Пацаны тут ни при чём. Тогда, что при чём? Что происходит? Ладно. Немного посидеть, набраться сил и — на выход. Мальчишки успокоились. Молча, с нескрываемым страхом наблюдали за Акимом. Вид-то у него — не парадный.

 

— Как вы думаете, пацаны, за те десять минут, что меня не было, как так случилось и что такое произошло, что я превратился вот в Это? Посмотрите на меня внимательно. Я несколько суток проблуждал в жутких триклятых катакомбах. Не ел, не пил, не спал толком. Умирал и умирал. Посмотрите на меня. Или меня за углом в гримёрке загримировали? А? Что скажете? Десять минут? Артисты.

 

Мальчишки молчали, опустив головы, боялись смотреть на него.

 

— Пацаны, или вы думаете, у дядьки крышу сорвало? Может и сорвало. Только вот вы здесь. И здесь ваши десять минут и свеча не догоревшая. А там — мои страшные дни и ночи. Как совместить? А? Как быть? А? И вы, конечно, ни при чём? Ну, конечно, проще простого объяснить: «Вы не в себе, дядя. У вас галлюцинации, дядя». Значит, пока вы здесь фильмы друг другу рассказывали, я свернул за угол повалялся там в мелу, изорвал на себе одежду, расцарапал сам себя в кровь, прикусил язык, чтоб он распух и быстро-быстро довёл себя до истощения, попрыгав на одной ноге пять минут. Так что ли? Отвечайте.

 

Мальчишки опять переглянулись. Отвернулись друг от друга. Снова переглянулись. Поймёт? Не поймёт? Поймёт? Не поймёт?

 

— Прости, дяденька. Так надо было. Тебе же на пользу.

 

— Что! Ничего себе: на пользу. Да я чуть было не сдох. На пользу.

 

— Прости, если сможешь. Но это наша работа.

 

— Да, да. Это наша грязная работа. Грязная в кавычках, — добавил Колька.

 

— Вот, блин. Так кто же вы, чёрт вас возьми?

 

— Я Лёшка. Он Колька. Мы из…

 

— Я это уже слышал. Колька и Лёшка. Кто вы на самом деле? Что за работа у вас, грязная? Чем вы занимаетесь, сталкеры хреновы? — Аким с большим трудом сдерживал подступившую ярость. Ему хотелось одного: разорвать пацанов в клочья.

 

— Не злись, дяденька. Остынь. Не так уж всё плохо. Мы действительно сталкеры — проводники. Мы — проводники из одного мира в другой, из внешнего во внутренний или наоборот, без разницы.

 

— Хорошо. Положим. Я тут при чём? Почему я? Или вы всех подряд хомутаете? У вас здесь что, особое место? Здесь вы своих жертв караулите? Да? План выполняете?

 

— Нет. Ты здесь не случайно. Ты созрел. Тебе можно открыть… приоткрыть — ты поймёшь, ты осмыслишь. И в дальнейшем тебе этот опыт пригодится.

 

— К чему готов? Что открыть? Как пригодится? Да я вас поубивать готов за такие эксперименты над собой. Вы что, издеваетесь?

 

— Дяденька, остынь и послушай, хорошо? Наше дело маленькое, наша обязанность очень простая: из века в век мы приводим сюда людей, в лабиринт. Разных людей, богатых и бедных, знаменитых и безвестных, людей скромных и кичливых, талантливых и глупых. Главный критерий отбора здесь — это наличие у человека определённых вибраций, тонких вибраций его сущности. Иначе ничего не выйдет. Иначе человек ничего не увидит, не прочувствует, не поймёт, и тем более, не осознает, не осмыслит. Эти душевные вибрации есть у всех. Только развиты они по-разному, и частота вибраций у всех разная. Мы с Колькой её чувствуем и сразу откликаемся. Сначала мы присматриваемся к кандидату, изучаем, потом приводим его сюда и тестируем. Вот и всё, собственно.

 

— Да-а. Круто. И что, протестировали меня? Или ещё гнобить будете?

 

— Почти, осталось совсем немного. Самый страшный и сложный тест ты уже прошёл, дальше — более утончённый, практически не ощутимый, но важный.

 

— Ну, а кто не прошёл этот ваш тест. Что дальше с ним?

 

— Ничего. Как будто ничего и не было. Память. Всё стирается. Зачем мучить человека, если он не осознал относительность бытия и небытия, если не принял, не переварил. Память стирается, живи как жил. До следующей попытки.

 

— Ну, а если кто прошёл ваш тест? Понял. Переварил. Осознал. Что дальше? Что поменяется? Что будет? К чему всё это?

 

— А это тебе решать, дяденька. Сам поймёшь. Сам выберешь, что с этим делать. Это станет твоим грузом, бременем, обязанностью, наказанием, счастьем. Как захочешь.

 

— Перестань называть меня дяденькой.

 

— Но ведь ты сам так захотел.

 

— Да, да. Так и было. Я подтверждаю. Ладно, дяденька так дяденька. Бог с вами. Кстати, Бог тут при делах? Вы кому служите? Или как там? На кого работаете? Во имя кого? Ну, вы поняли?

 

— А как бы тебе хотелось?

 

— Что за еврейская манера отвечать вопросом на вопрос.

 

— Вопрос этот — ответ на твой вопрос. Что тебе удобно, то и принимай. Нет ничего раз и навсегда решённого и однозначного. Хочешь, мы станем для тебя божьими ангелами, выполняющими свою работу по очищению душ людей. Хочешь, мы будем слугами сатаны, обманывающими, заманивающими и крадущими жизненные силы у доверчивых. Хочешь, мы притворимся служителями какой-нибудь эзотерической секты, проводящими свои страшные ритуалы во имя роста личного могущества и силы. Хочешь, мы прикинемся гуманоидами с далёких звёзд, эксперименти­рую­щими над подопытными людьми и изучающими их для своих каких-то целей. Воспринимай нас, как тебе угодно, как тебе близко, согласно уровню своего представления.

 

— Хорошо. А если я стану воспринимать вас, Лёшка и Колька, как плод своего воображения? Как свой вымысел, фантазию? Как вам такой вариант? Не обидит?

 

— Замечательно. Конечно же, не обидит. Ты попал абсолютно в точку. В десятку. В яблочко. Для себя, конечно, для себя. Ну, а что может быть важнее для тебя самого, твоего внутреннего мира, если не ты сам? Любое твоё решение принимается.

 

— Ладно. А всё что я пережил, все мои злоключения, они реальны?

 

— Дяденька, посмотри на себя. Ты страдал, ты мучился, тебе больно, холодно и голодно. Ты много пережил. Ты практически погиб, умер. И что? Кто-то сможет тебя убедить, что всего этого не было? Что всё, происшедшее с тобой, лишь привиделось тебе? Забыть? Это всего лишь сон. Но только ты знаешь, только ты, что было на самом деле. Ведь твои ощущения и переживания, твои чувства и эмоции, они только твои. Твои и ничьи больше. Разве можно дать себя переубедить в чём-то? Разве ты сам себе не веришь? Или ты кому-то больше доверяешь, чем самому себе?

 

Здесь, на этой развилке, ожидая тебя, мы понятия не имели, где тебя носит, по каким мирам. По каким этажам мироздания ты блуждаешь, с кем ты встречался, с кем беседовал, кого призывал из своей памяти, из коллективной памяти. Мы не знаем, мы можем только догадываться по твоим вибрациям. Да, да и да. Только по ним мы определяем: где ты, что ты и как ты. Приблизительно. И судя по всему… Скажи, Лёшка.

 

— Скажу. Судя по всему… Ну и фантазия у тебя, дяденька! Очень славная фантазия, аж распирает, словно дрожжевое тесто из кастрюльки. Одно можно сказать, твоё спасение — в твоих же руках.

 

— Как в моих? Где-то я уже это слышал. Вы что, пацаны, хотите сказать, что не выведите меня отсюда? Так что ли?

 

— И так и этак. Вот сигаретку бы, ну, бычок какой, затяжечку одну. Эх.

 

— Да вы издеваетесь надо мной? Какую затяжку? Вы что, торгуетесь? Что, будь у меня сигарета, был бы другой разговор. Так понимать?

 

— Дяденька, не кипятись, это Лёшка балуется, придурок. Он вообще любит всякие приколы, шутник. Не обращай на него внимание. Просто Лёшка имел в виду… Понимаешь, твоё воображение настолько богатое и сложное, что мы не можем тебе помочь. Мы не сможем, физически не сможем вывести тебя из лабиринта. Твоё воображение сильнее нашего воздействия. Оно не подчинится нашей воле, не поддастся нам. Об этом говорил мой дружок, это имел в виду. Только ты сам можешь помочь себе, вывести себя из подземелья. Мы можем говорить с тобой, быть с тобой, чтоб тебе не очень скучно казалось, пока ты сам нас не прогонишь. Можем бродить с тобой за компанию внутри этой горы, внутри твоего сознания. Но помочь вывести тебя на поверхность мы не можем, и даже подсказать не в силах, как это сделать. Всё в тебе, только ты в силах вернуть себя в твой прежний мир.

 

— Понятно, бред продолжается. Я уж понадеялся… До реальности далеко.

 

— А чем сейчас не реальность? Просто это другая реальность. Та была устойчива и укоренённая в определённом времени и пространстве. Твоё сознание к нему привыкло, как привыкают к очень многим вещам. Нынешняя твоя реальность — шаткая конструкция, совершенно ненадёжная, она может разрушиться в любой момент, и мы можем вдруг исчезнуть. Всё это — твоя настройка. Поменяешь фокус восприятия, и нас нет, раз — и пропали. Поменяешь — щёлк и другой мир. Легче всего это во сне происходит, спонтанно. Сон — это своего рода мост между мирами, между миражами. Может тебе прилечь и заснуть? Попробуй.

 

— А говорите, помочь не можете. Вы же мне дельные подсказки даёте. Дурак разве что не поймёт. Верно. Я, ребятки, так устал! Смертельно устал. Никогда так не выматывался. Моя энергия на полном нуле, топливо ёк.

 

— Раз ты шутишь, если в состоянии шутить, значит не всё потеряно. Давай, дяденька Аким, напрягай своё воображение. А точнее, расслабляй его, засыпай.

 

— Имя моё знаете. Ах, артисты. Сейчас, пацаны, ещё пару вопросов. Интересно, а кто был до меня? Ну, здесь, в лабиринтах. Расскажите.

 

— Лёшка, скажи ты.

 

— А что тут говорить. Много кто был. Видишь ли, дяденька, на самом деле понятие «здесь» или ещё где-то там — весьма условное, у каждого своё место. У тебя это Святогорье, у другого человека другое место, у третьего — третье, и так далее. Да, лабиринт один. Попасть в него можно из любого места на земле. Повторюсь, у каждого человека свой трамплин для прыжка, своё тайное место, свой вход. Лабиринт этот на физическом плане твоей реальности выглядит как подземные ходы в горах. На самом деле — это лабиринт твоего сознания. У каждого свой лабиринт. В твоём кроме тебя никого быть не может. Всех кого ты встречаешь, включая нас, все мы — плод твоего воображения. Понятно? Славяногорские тоннели посетили тысячи туристов и паломников, но они не имеют никакого отношения к твоим лабиринтам. У каждого из них свои и только свои тараканы, в смысле скелеты, шучу, лабиринты.

 

— Пацаны. Ангелы. Черти. Вурдалаки. Инопланетяне. Проводники. Шутники. Ох, пацаны, пацаны. Напиться бы до смерти. Столько всего за эти дни! В голове не укладывает­ся, не умещается. Отшельник. Дедуля родной. Эва, прекрасная Эва. Ребятки, такая девушка! Чего лыбитесь? Похоже, засыпаю. Говорите, остался маленький штришок, последний утончённый зачётик, маленький тестик. Ну, что ж давай, Аким. Что мне терять? Пора домой, тёща ругаться будет. Ха-ха. Спокойной ночи, Лёлик и Болик…

 

 

VII

 

Река плавно текла по своему тысячелетнему руслу. По левую сторону берега начиналась лесостепь, бескрайняя украинская лесостепь. Известковые холмы грядой тянулись вдоль правого берега — меловые горы. Меловые горы — Святогорье. Он бывал здесь много раз, ему нравилось это особое место, святое место.

 

Занимался закат. Золотой тёплый октябрьский вечер. Вечер, одетый в разноцветье листвы. Сказочный. Волшебный. Неповторимый. Купол храма сверкал золотом. За ним садилось солнце.

 

Аким сидел за рулём автомобиля, смотрел прямо перед собой, наслаждался прекрасным пейзажем. Минута, другая, третья…

 

Аким заглушил уставший двигатель, выбрался из машины, потянулся, размялся, сплёл пальцы вместе. Жёлтые листья клёна… Вниз по реке… Вниз… Вдруг… Стоп, стоп… Что-то знакомое и важное подкатило изнутри, спёрло дыхание, зашевелилось в памяти, сотрясло и прошло по всему телу. Мурашки. Стоп… Это уже было с ним. Вот так же: река, горы, жёлтые листья клёна… Было, было… Что-то было… Недавно. В голове зашумело, тёмные пятна перед глазами, казалось, он сейчас упадёт в обморок от внезапно охватившего чувства. Было. Было. Устал. Наверное, сильно устал, утомился. Дальняя дорога, несколько суток в пути. Надо поесть, немного отдохнуть и — домой. Домой. Ужин: термос с утренним чаем, зелёный с чёрным пополам с сахаром, хачапури с городского рынка. Стоп. Чёрт побери, но ведь было…

 

— Дяденька, а дяденька.

 

Аким обернулся. Вспыхнуло, ярко-ярко. Он вспомнил… В ту же секунду. Пацаны… Они… В тех же несоразмерных куртках… Сопливый Лёшка…

 

Аким протянул руку:

 

— Привет, Колька. Привет, сопля. Лёшка, на, возьми салфетку. Высморкайся, наконец. Простыл? Так лечись. А соп­ли бегут, выдувай их.

 

Мальчишки оторопели. Поочерёдно недоверчиво протянули руки, поздоровались. Первым спохватился Колька:

 

— Дяденька, а откуда вы нас знаете?

 

— От верблюда. Не притворяйся, Колька, голова-солома.

 

— Нет, правда? Может летом? Мы здесь часто ходили. Правда вас что-то не припомню.

 

— Ага, придуриваетесь. Конспирация, да? Ладно, пацаны. Поиграем? Хорошо. Что, катакомбы хотите показать? Или сразу лабиринт? Во-о-он в той горе. А? Может по сигаретке? Кстати, в машине найдётся, у меня всегда запас есть. Сам-то не курю, но для хороших людей…

 

Аким, не дав мальчишкам опомниться, быстро залез в машину. Через мгновение он протянул им две сигареты с чёрным фильтром.

 

— Держи, Лёшка. Угощайтесь, пацаны. Заслужили. Курите на здоровье. Вы и так карлики, чего вам бояться.

 

Лёшка взял сигареты, протянул одну другу. Ребята молча и растерянно смотрели на Акима, растерянно и обескуражено. Колька машинально мял сигарету в руках пока не поломал её. Лёшка свою взял губами, так и держал не прикуренной.

 

— Ну что зенки вылупили, пацаны? Вот вам обещанные…, нет не пять. Дам пожалуй по пять гривен каждому. Вы ведь так хотели? Устроить мне экскурсию по пять гривен на брата. Правильно?

 

Мальчишки синхронно и быстро закивали головами.

 

— Ага. По пять… — Сигарета вывалилась, Лёшка подобрал, криво улыбнулся.

 

— Ладно, валяйте дурака дальше. В любом случае, я вам крайне благодарен. Держи, Лёшка. Держи, Колька. — Аким протянул каждому по пятигривенной бумажке.

 

Оба как-то безразлично приняли деньги, продолжали молчать.

 

— Что, языки проглотили? Мондраж? Удивил? Да? Думали, не вспомню? Или я опередил вас? Тогда извините, опоздали, всё украдено до вас. В смысле: всё уже случилось. Свою работу вы проделали. Не беда, если не знаете и не помните, зато я хорошо запомнил и усвоил. Так что, ещё раз вам спасибо. Лёшка, давай пять. Колька, вашу пятерню. Спасибо, пацаны. Удачи. Не смею задерживать.

 

Мальчишки молча развернулись, отошли на несколько шагов, остановились, пошептались. Аким наблюдал. Подошёл Лёшка, протянул открытку с видом монастыря на горе — визитная карточка Святогорья.

 

— Дяденька, это вам на память. До свидания. — Развернулся и быстро отошёл.

 

Мальчишки сразу затерялись за деревьями. Вдруг всплыл в памяти ответ на глупую детскую загадку: зачем мне холодильник, если я не курю? Аким улыбнулся. К чему бы это? Он приступил к своему скромному ужину на пенёчке. Удобный пенёк, с ровным срезом. Налил чай в стакан. Сейчас он поест и домой, домой к своим: к жене, к детям. Развернул открытку. Написано авторучкой. Что-то знакомое. Так это же его подчерк! Точно, его. Странно. Стихи? Откуда?

 

Мой разум воспалённый средь меловых пещер
Искал уединённый фантазиям предел.
Постом томилось тело и не было тени,
И лишь искринка тлела в иссохшейся груди.
Мне пел там песнопенья воображенья хор,
И грезились виденья чудесных снежных гор.
Молитва за молитвой стократ звучали мне,
Пока не заблудились, исчезли в тишине.
И время потерялось. Где сон? Где явь? Где что?
И всё перемешалось, куда-то вглубь ушло.
По лабиринтам жизни бродил часами я,
И вздрагивал при мысли: что я — уже не я.

 

Аким доел свой нехитрый паёк. Собрал в пакет остатки. Швырнул на заднее сиденье. Сел за руль. Всё-таки он вернулся, он смог вернуться. И что из всего произошедшего? Что теперь? Чем он обогатился? Что понял? Аким задумался. Повернул ключ зажигания. Мотор надёжно заурчал. Если честно, он понял одно: ничего он не знает. Ничего! Все разговоры и теории вокруг существования — просто спекуляции. Вокруг бога — просто спекуляции. Вокруг мироздания — просто спекуляции. Никто ничего не знает. Никто! Ничего! Забыть. Выкинуть из головы весь этот бред. И жить, просто жить и наслаждаться каждым моментом, по возможности. Главное, что он дома. Да, пока не забыл. Аким достал из кармана пальто мобильный «Нокиа» с длинной наружной антенной, поставил на зарядку. Через час он включит телефон и позвонит своим родным, потом ребятам в офис: он здесь, он вернулся. Всё. Домой, в Харьков. Газу.

 

Тёмно-синий седан пробуксовал по песку, выскочил на асфальт. «Ниссан» быстро скрылся за поворотом. В новую жизнь!?

 

Вишап

 

Предисловие

 

Тридцать лет автор носил в себе тяжесть описанных ниже событий. Она терпеливо ждала своего часа на полках его памяти. И вот пришло время избавиться от неё, рассказать о случившемся.

 

Эта повесть основана на реальных фактах, личных историях разных людей, переживших и не переживших страшное землетрясение, в котором по разным оценкам погибло от тридцати до ста тысяч человек (называют и большие цифры).

 

Все совпадения имён и фамилий автор просит считать случайными.

Всем любящим посвящается!

 

Глава 1

 

Арис

 

Игра разрозненного механического оркестра, составленного из сотен различных металлических деталей, где каждая деталька исполняет свою, только ей известную, сольную партию, звонко брякая, или тоскливо повизгивая, а сливаясь все вместе создают жуткую какофонию, превращалась в нечто похожее на грозное рычание раненого железного монстра. Это рычание наполняло собой всё здание производственного цеха, каждое его помещение, каждый его закоулок, вырывалось за его пределы, где смешивалось с многочисленными шумами огромного завода в один гигантский и беспрерывный стон. Работникам завода от этого стона некуда было спрятаться ни днём, ни ночью, можно было только привыкнуть и смириться.

 

Десятка два цехов завода, работающих в три смены, круглосуточно выдавали стране разную и очень нужную продукцию: от сложнейших военных заказов до ложек и вилок, от электрофенов для населения до спецэлектронных блоков для космических спутников.

 

Растянувшись вдоль Московского проспекта более чем на километр, завод стонал по всей округе. Стонал за стёклами трёх своих девятиэтажных общежитий. Его стон слышался и у станции метро «Киевская», и по улице Якира, и на спуске Веснина. И лишь гораздо дальше он сливался с общим городским фоном, в котором невозможно было различить ни стука трамвая по путям, ни лая собак в подворотне, ни утренней радиопередачи по громкоговорителю на улице, ни тем более голосов отдельных прохожих. И этот страшный непрерывный рокот города горделиво назывался жителями в числе прочего «городской средой». Так что, нет ничего удивительного в том, что рабочие завода, как и жители окрестных городских кварталов просто привыкли к заводскому шуму, как привыкают к рёву самолётов в аэропортах или шуму прибоя на побережье. Как привыкают к хамскому обслуживанию в магазине, или к грязным, неубранным тротуарам. Но не все. Некоторые терпят. Одни до поры до времени, другие из-за определённых временных обстоятельств.

 

 

В цеху «Товаров народного потребления», а точнее в его крайней правой части под вывеской «Отдел готовой продукции», как всегда кипела работа. Скрипя цепями, с верхнего этажа через широкий люк вниз медленно сползал-змеил­ся железный конвейер, неся на своих металлических крюках зацепленные за ручки водяные насосы. Прежде чем скрыться, уползти обратно наверх, механический змей должен был облегчиться, скинуть с себя как минимум двадцать единиц продукции, то есть двадцать двенадцатикилограммовых цилиндрических насосов. Затем их надо было перекинуть вручную на соседний, горизонтально плывущий конвейер, вдоль которого, по «берегам» сидело или стояло, когда как было удобно, несколько, а точнее шесть разновозрастных женщин, каждая из которых выполняла строго отведённую ей операцию. Первая работница прикручивала металлическую бирку завода изготовителя на крышку насоса, последняя упаковывала тяжёлый прибор в картонную коробку и заклеивала её специальной полоской с названием завода.

 

— Арис! Арис! — звонкий, требовательный голос пересилил шум и металлический скрежет.

 

Молодой человек, сидящий на рядах, складываемых им же, упаковок с насосами, резко поднял голову оторвавшись  от страницы читаемой книги. «Чёрт, опять прозевал», — мелькнула мысль. Он вставил закладку и закрыл книгу. На парне были надеты тёплые спортивные штаны, на ногах кеды, поверх футболки с длинным рукавом — заводская ватная фуфайка нараспашку. Он быстро спрыгнул и за несколько широких пружинистых шагов оказался у цепного конвейера. «Прости, Змей, зазевался». Обычно парень успевал прочесть полторы страницы книги, как раз столько, чтобы успеть к подходу полного комплекта насосов в двадцать штук. Когда его звали, он раздражался на себя самого за нерасторопность. На его счастье, случалось это нечасто. Но сегодня в его руках Тур Хейердал с его «Кон-Тики» — очень увлекательным путешествием. А далее следовала, и ждала его в той же книге, вторая история приключений известного норвежца на тростниковом плоту под красивым названием «Ра». Поневоле зачитаешься. И у него всё было рассчитано. «Как раз книга на неделю и всё, хватит читать. Пора готовиться к сессии в институте. В январе, через месяц, экзамены».

 

Молодой человек обеими руками ловко и быстро стал снимать насосы с крючьев и выставил их все до одного на подставки второго, горизонтального конвейера. Управившись в считанные секунды, он снял с рук рабочие перчатки, повернулся к сидящей на первой операции Валентине Николаевне, старшей и по возрасту, и по положению, бригадирше, той самой которая его позвала, театрально сложил руки на груди и поклонился. Извинился. Женщина-бригадирша улыбнулась и отмахнулась рукой, мол «прощаю». И тут же, сменив улыбку на строгое выражение лица, указала пальцем в дальнюю сторону. Арис, а именно так звали молодого человека, понимающе кивнул и поспешил на противоположный конец участка, где уже, покачиваясь, медленно ползла по конвейеру упакованная готовая продукция. Аккуратно снимая обеими руками короба, он сложил насосы на очередной, заранее подготовленный деревянный поддон. На следующий день, завтра, на первой смене, все эти поддоны с коробами перевезут электрической карой, самоходной тележкой на аккумуляторах, управляемой двумя рычагами, прямо на склад.

 

Арис работал только во вторую смену. Нет, не потому, что он ещё и студент. Учился он как раз на заочном, и мог бы работать в любую смену. Нет. Просто на второй смене для него лично было спокойней и удобней — ни начальства, ни суеты. А на время зимних и осенних сессионных экзаменов его отправляли в отпуск по закону, да ещё и в оплачиваемый. Тут всё было хорошо. Но всё равно сам завод Арис не любил. Он учился и надо было терпеть. А график работы на второй смене его хоть как-то устраивал.

 

Начиналась вторая смена в пятнадцать тридцать, пол часа отводилось на перерыв, когда во сколько, по-разному, обычно в районе шести-семи часов вечера. Заканчивали смену в… тоже по-разному. Трудились быстро, всем хотелось раньше закончить и уйти домой. На первой смене подобное сокращение рабочего времени не проходило, было невозможным, там жёсткий временной график — отрабатывали от звонка до звонка. На второй же обычно к десяти вечера он уже ужинал в общежитии.

 

Утро Ариса начиналось в шесть, когда двое его соседей по комнате — друзья между собой Эдик и Дмитрий, оба старше его на несколько лет, начинали собираться на работу.

 

Эдик приехал и устроился на завод из большого села Циркуны, которое расположено сразу за окружной автомобильной дорогой Харькова. Молчаливый, немного угрюмый долговязый сельский парень, он много пил спиртного, но был тихим и спокойным, на удивление.

 

Дмитрий был родом откуда-то с Донбасса, то ли из города Тореза, то ли из города Снежного, Арис всегда путал. В отличие от своего товарища Дима был весельчаком, болтуном и большим любителем легкомысленных девушек. Он постоянно где-то пропадал, попадал в нехорошие истории и частенько приводил в общежитие разных доверчивых девчат.

 

Оба они работали на заводе давно, дольше Ариса. Работали в литейке — литейном цеху, первый — электриком, второй — мастером.

 

Когда около семи утра они исчезали из общежития, когда разбегались и все остальные жильцы блока, одиннадцать человек, Арис вступал в полные права над помещением, над временем и над самим собой. Блок в новом здании общежития был современным: четыре комнаты, с общим душем и туалетом, большой кухней и верандой. Он переходил полностью в его единоличное распоряжение. Внизу, во дворе общежития, была построена новая спортплощадка с турником и брусьями. Под кроватью Ариса хранились гантели с теми же, как и на заводе, до мозолей знакомыми двенадцатью килограммами каждая, над кроватью на полках стояло большое количество книг, личных и из институтской и общежитской библиотек, на кухне — казённый холодильник с пельменями и другой общей едой. Едой, по принципу — кто первый, тот и съел. Что ещё молодому человеку и студенту нужно для счастья, для учёбы, спорта и отдыха!? Конечно же нужна любовь! Девушка у Ариса была, и жила она далеко. В Армении.

 

— Арисик, иди чай пить, – звонкий, подобревший голос Валентины Николаевны как-то чересчур громко вдруг прорвался сквозь пену и брызги бушующих волн, сквозь угрожающие порывы ветра, раздирающие и без того потрёпанную «Кон-Тики». Арис оторвался от книги и пару секунд прислушивался, пока не осознал, что конвейер отключён. Перекур. Перерыв. Кому как удобно. Две молодые женщины Дина и Оксана, обе красивые, обе матери, вышли курить на мороз. Остальные, кто постарше, уютно расположились вокруг стола, на котором лежали продукты на «скорую руку», у каждой свои. Арис подсел к столу, на свободный ящик, достал купленные сегодня в заводском буфете ватрушки. Чай общий, сахар у каждого свой, как и кофе. И хотя принято было всем предлагать продукты, делиться, за редким исключением каждый ел своё. Женщины о чём-то разговаривали.

 

— Угощайтесь. — Арис выложил три свежие ватрушки из бумажного кулька на раскрытую газету «Известия», служившую в данный момент скатертью на столе. Работницы кивнули, продолжая свой разговор.

 

— Нет, ну я все руки оборвала, с этими закрутками. Никаких тебе морей и санаториев. Всё лето, все выходные, весь отпуск на даче. Сначала клубника, потом смородина и вишня, огурцы полезли молоденькие, патиссоны с кабачками, яблоки, груши. Погреб забит банками какими хочешь — варенья, соленья, компоты, а ему всё не то и не так. Сам бы хоть одну крышку помог закрутить, хоть бы одну баночку закрыл. Только гонор один. А я для кого, интересно, стараюсь, для кого всё это делаю? Ему всё не так! А, Валентина!? — жаловалась соработницам Ольга, полная, с большим широким лицом, с выдающимся далеко вперёд огромным бюстом, миловидная соседка Валентины Николаевны по подъезду, женщина лет сорока – сорока пяти. Она нервно грызла передними зубами кусок домашнего сала с мясной прослойкой.

 

— Оля, не распыляйся ты так, — бригадирша как-то обречённо и с жалостью посмотрела на свою соседку. — Сколько лет знаемся, у тебя одно и то же. Разбалывала ты своего Сашку. Детей у вас нет, вот и дурью маетесь.

 

На секунду Ольга перестала жевать. То ли обидеться, то ли пропустить мимо ушей замечание — читалось в её взгляде.

 

— Девочки, такая наша доля бабская, и ничего тут не попишешь, и не поделаешь, — поддержала разговор Татьяна Курочка, которую все так и звали Курочкой — низкорослая, немолодая, рыжая и вся в веснушках, нескладная и угловатая.

 

— Мне ли опыта занимать, третий раз замужем. И вот что я вам скажу. Оставьте мужиков в покое. Пусть чем угодно увлекаются, рыбалкой там, марками, гаражом с вечным ремонтом. Не надо их трогать. Тронь, только хуже будет. Деньги зарабатывает! Арисик, закрой уши. В постели худо-бедно что-то делает, ну и спасибо на том. Главное, чтоб не пил много. А ты живи себе своей жизнью, в смысле личной, и живи. В семье — семейная жизнь и так понятно, тут всё в колее, никуда не денешься.

 

— Долго ты созревала до личной жизни!? — огрызнулась Ольга.

 

Курочка растерянно посмотрела на Валентину Николаевну.

 

— Вот всегда так, хочешь добрым словом помочь… Язва.

 

Подошли и подсели за стол Дина и Оксана, обе раскрасневшиеся.

 

— Ух мороз, кто б согрел. — Оксана посмотрела на Ариса, глаза её светились. Третий год вместе работают, а парень какой-то безразличный к её заигрываниям. Это безразличие задевало самолюбие Оксаны. Она то знает, она уверена, что хороша собой и на личико, и фигурой. Арис, даром что армянин — чернявый и симпатичный, и ей такие нравятся. А он вежлив и только… — О чём судачим, девочки, что мы с Динкой пропустили? И чай мой подостыл. Арисик, подай чайник. Пожалуйста!

 

От Оксаны шёл сильный запах сигаретного дыма. Арис переложил надкусанную ватрушку в левую руку, повернулся направо к тяжёлому электрочайнику, взял его и приподнявшись протянул девушке.

 

— Осторожно, Оксана, не обожгись.

 

— Ой ты наш заботливый. — Оксана взялась за пластмассовую ручку горячего чайника, прижав руку Ариса своей ладонью, слегка царапнув её ноготком мизинца. Густо накрашенные глаза её при этом смотрели на него дерзко, с вызовом. Её губы лукаво улыбались, обнажая золотую коронку на переднем зубе. Арис сел на своё место, но ватрушку продолжал есть левой рукой. Он знал, что правая будет пахнуть сигаретой, а запах этот он не любил. Как не любил курящих женщин. Ещё ему не нравилось, когда руки пахнут селёдкой, и когда ведутся подобные разговоры ни о чём. Так ему, по крайней мере, казалось тогда. Но бригада есть бригада. Он в ней единственный мужчина, пусть и молодой совсем. Надо было учиться считаться с людьми. По-другому никак нельзя. Коллектив свой, рабочий, следует уважать. Этому его отец с матерью учили.

 

Тем временем подходил к завершению очередной прожитый день, как и многие дни до этого, однообразный и предсказуемый. Отработав смену, дочитав несколько глав Тура Хейердала, Арис вернулся в своё общежитие и около одиннадцати, поев и приняв душ, тихонько лёг в свою чистую кровать. Спасибо коменданту, каждую неделю им исправно меняют постельное бельё.

 

Соседи спали. Утром Димке и Эдику на работу.

 

И уже лёжа в постели он вспомнил, что почему-то всегда стеснялся своего имени, особенно в детстве. Аристагет. Его имя у многих вызывало улыбку, удивление и расспросы. «Ну да, Аристарх, Аристотель, Арисфен, Аристаген — есть чему улыбнуться. Мать где-то прочитала о каком-то древнем персидском деятеле, и ей понравилось имя. Да и прадед, вроде, армянин-ахпар, переселенец из Тегерана. Всё, по мнению мамы, подходит. Персия, Иран, Тегеран, Аристагет. Конечно. Ладно Арис, ещё куда ни шло, нет, но Арисик — кот какой-то». Молодой человек поменял ход своих мыслей. Он стал думать о своей девушке, ждущей его в далёком Ленинакане. Он так и заснул с мыслями о ней и долго ещё улыбался чему-то во сне. Аня, Анюта, Анаит.

 

 

 

Глава 2

 

Анаит

 

Он неожиданно проснулся. Комната слабо освещалась уличными фонарями через плотно зашторенное большое окно. От света фар проезжающего по улице автомобиля, не нарушая ночную тишину, задвигались причудливые силуэты по стенам и потолку. Арис сел на кровати. Сердце его стучало учащённо. Что-то не так, что-то встревожило его. Арис прислушался к своим ощущениям: вот-вот должно было произойти знакомое и жуткое. Он это почти успел осознать, когда в комнату медленно стало просачиваться, словно из множества невидимых щелей разом, жуткое оно — Присутствие. Так он для себя называл Это. Нечто бестелесное и невидимое, пугающее и угрожающее стало разливаться в пространстве, постепенно заполняя помещение и наполняя Ариса почти паническим ужасом. Всё его тело словно охватило и стало медленно сжимать множество тонких обручей и колец. Они сжимались и отпускали, сжимались, но уже сильней, и вновь отпускали. И так раз за разом. Сильней и сильней, быстрей и быстрей. Арис знал: от Присутствия исходит опасность, явная и неот­вратимая.

 

…За стеной, в спальне отдыхали отец с матерью, через коридор — в третьей, своей комнатке, спала сестра Армик. Каким-то образом Арис чувствовал, что угроза распространяется и на них. Преодолевая нарастающий страх, он с огромным усилием вытянул перед собой руки, как бы отгораживаясь от злой силы, прогоняя её, и что есть мочи закричал.

 

От громкого крика Арис действительно проснулся. Он лежал на спине на своей кровати в своей комнате под одеялом, натянутом по самую шею, тяжело и часто дыша. Вбежала мать, включила свет и склонилась над ним.

 

— Опять приснилось, сынок? — В её сонных глазах читалась озабоченность и тревога.

 

— Да, мама, наверное, снова заболею, а может уже заболел.

 

Так оно и вышло, как обычно случалось после подобного сна. С самого раннего детства появление Присутствия во сне странным, необъяснимым образом притягивало болезни и разные напасти не только на Ариса, но и на всю семью. В то же утро у него поднялась температура. В школу Арис не пошёл. Днём вызвали своего знакомого врача. Пневмония. Всё, как всегда. Воспалением лёгких Арис болел с пугающей регулярностью: строго раз в году, обычно зимой. Поэтому диагноз «хроническое воспаление лёгких» никого из домашних не удивил, но расстроил.

 

— Одна надежда, что рано или поздно перерастёт, — обнадёжил давнишний «домашний» доктор, осмотрев юношу. Засунув зелёную купюру в три рубля в нагрудный карман пиджака, он добавил: — Надо ложить в больницу. Там сделают рентген и проведут полноценное лечение. Это на три недели как минимум, а то и на месяц.

 

— Спасибо, Ашот Ервандович, вы как всегда нас выручаете, хочется сказать вам, до свидания, но лучше я скажу — всего вам хорошего.

 

Мать закрыла за врачом дверь, вернулась к сыну, присела на край кровати:

 

— Ничего, сынок, этот год ладно, но следующий — выпускной, так что постарайся больше не болеть. Позвоню, вызову «Скорую», и соберу вещи тебе в больницу.

 

— Хорошо, мама, я постараюсь больше не болеть. Постараюсь.

 

Арис откинул голову на подушку, щёки его алели, выдавая внутренний жар.

 

В третьей городской больнице района «Строймаш», куда его привезла «Скорая», Ариса знали и медсёстры, и врачи. Тут ему вырезали аппендицит, когда он учился в пятом классе, в позапрошлом году лечили какое-то желудочное отравление, заставляя глотать резиновый шланг для взятия анализа. Так и не заставив, всё же вылечили. В этой же больнице его мучили каждую зиму, излечивая от пневмонии уколами и таблетками, физиотерапией и электрофорезом.

 

Пройдя все необходимые административные и процедурные мероприятия в «Приёмном отделении», Арис получил свою койку в больничной палате на третьем этаже, порцию уколов и обессиленный улёгся спать в заботливо заправленную матерью кровать.

 

— Сынок, я приеду завтра с утра, привезу бульон куриный, а сейчас мне нужно на работу забежать. Отец на службе, на выходных навестит. Выздоравливай. — Она поцеловала засыпающего сына в лоб.

 

Арис улыбнулся, от мамы всегда пахло как-то особенно, как-то по-домашнему, успокаивающе и уютно. И вообще мама такая красивая и такая хорошая, такая заботливая. Арис заснул.

 

С Аней он познакомился утром следующего дня. Тех, у кого была нормальная температура, медсестра созывала к себе на пост в коридоре, где раздавала больным детям таблетки и направления на анализы и уколы в процедурную. К ней успело сбежаться десятка полтора деток с левого — для мальчиков, и с правого — для девочек, коридоров этажа. Арис медленно подошёл к столу и встал позади сгрудившейся в кучку очереди. Он чувствовал себя неплохо, жар прошёл, и только небольшая слабость напоминала о его болезни. Дети, все младше его по возрасту, толкались, смеялись, дёргали друг друга, одним словом вели себя как самые нормальные, здоровые ребятишки. Хотя многие из них были серьёзно больны. Дети есть дети. «Жаль, нет сверстников», — только успел подумать Арис, как услышал позади себя бодрый голосок:

 

— А я тебя знаю.

 

Он обернулся на голос и увидел девочку в халате, лет одиннадцати-двенадцати, худенькую, стройненькую, с чёрными густыми прямыми волосами, небрежно заплетёнными в длинную косу, свисающую и теряющуюся где-то за спиной, с красивыми серыми глазами и длинными ресницами. Его сразу поразили эти глаза: огромные, не по-детски серьёз­ные, очень выразительные, и как будто…, не так чтобы где-то видел и запомнились, а когда-то очень близко знакомые, но забытые.

 

— Ты из второй школы из девятого «В». Правильно? — Едва он открыл рот, чтобы ответить, как девочка добавила: — И звать тебя Арис.

Девочка решительно протянула ему руку для приветствия.

 

— Привет, Малыш, — сказал Арис даже не успел удивиться.

 

— Я не Малыш, я Анна, точнее Анаит. Но все называют меня Аней с самого детства.

 

— Привет, Аня. — Арис взял в свою ладонь маленькую, с длинными тонкими пальцами руку девочки и слегка потряс её.

 

— У тебя что, папа в милиции работает? — Арису передалось весёлое настроение девочки, и он решительно поддержал разговор.

 

— А, это ты…, не смешно. Вы осенью в нашей школе соревновались, на «Зарнице». Ваша команда первое место тогда завоевали среди всех школ города. Вас всех тогда поздравляли. А мы, девочки, вам букеты цветов подносили. Вспомнил? А папы у меня нет. Точнее он где-то может и есть, но с нами его нет, и не было с самого начала, то есть с самого моего рождения. Понятно?

 

Арис взял девочку за локоток и отвёл в сторону, слишком шумно было у стола медсестры. В расширителе коридора стояло несколько стульев. Арис сел на один из них и, притянув за собой Аню, усадил на соседний стул, рядом. Девочка ему сразу и сильно понравилась, захотелось общения. Она казалась чуть старше Армик, с такими девчонками иногда интересно было поговорить. Они так забавно умничали!

 

— Минут пять у нас есть. Всё равно, пока всем лекарства не раздадут, а мы свои не получим, никаких процедур нам не будут делать. Ты, кстати, чем болеешь? — поинтересовался Арис.

 

Девочка откинулась на спинку стула, вытянула ноги, заправив концы махрового халата между острыми коленками.

 

— Болела. Ангиной. В острой форме. Я уже почти выздоровела. Обещали ни сегодня, так завтра выписать. После обхода скажут. — Она смотрела на Ариса прямо и просто, с интересом, как смотрят дети.

 

— Ну за папу прости, глупая шутка вышла. Так ты из двадцать третьей школы, значит? И лично мне цветы вручала? Что цветы были помню. А вот тебя, извини, такая суматоха была, неразбериха. Я за тот день много чего не вспомню.

 

— Конечно, не вспомнишь. Малявку из пятого класса. Я тебя понимаю. Я бы на какого-нибудь первоклашку тоже внимания не обратила бы. Нам раздали специальные карточки с именами, фамилиями, ну там, кто из какого класса, чтобы мы не перепутали. Всё очень просто. И я вот тебя запомнила.

 

— Теперь и я тебя запомню. Нет, честно. Ты, конечно, маленькая, но что-то в тебе есть такое, что мне понравилось. Будем считать, что мы ровесники. К тому же ты очень симпатичная, прямо как моя сестричка, а мне симпатичные и умные девчонки нравятся.

 

Арис немного подшучивал, но говорил искренне. Он общался с этой девочкой всего несколько минут, говорил особо ни о чём, но что-то очень тёплое и спокойное уже разливалось у него в груди. Нежность. Странное чувство, как будто знаешь человека давно. У него сразу появилось желание заботиться и опекать девочку.

 

— А ещё мы живём с тобой в одном микрорайоне, и даже в одном квартале. — Аня опустила глаза. — Я часто наблюдаю за тобой, когда вы во дворе играете.

 

Прозвучало, как признание в симпатии. В любом другом подобном случае Арису стало бы смешно, так похоже это было на откровение школьницы-малолетки, которая каждый месяц влюбляется в нового избранника, пишет душещипательные письма-признания в своих дневниках и делится своими переживаниями со всеми подряд. Но эти глаза, эти умные, глубокие, красивые глаза уже зачаровали его. Правда, он в этом себе ещё не признался.

 

— Так ты, Аня, тоже с пятого квартала, а дом какой?

 

— Тринадцатый.

 

— Ух ты! А я из восьмого. Совсем рядом, метров триста.

 

— Да, я знаю.

 

— Авакян! Подходи за таблетками, — голос из-за стола совсем некстати прервал их разговор.

 

Аня быстро встала, подошла к столу и подставила ладонь. Арис поднялся следом.

 

— Фамилию, молодой человек, — потребовала медсестра, скользя кончиком карандаша по списки в журнале.

 

— Аня, не уходи.

 

— Я и не ухожу.

 

— Что значит, не ухожу? Получила медикаменты, бегом в палату принимать, — не поднимая головы от списка проголосила строгая медсестра.

 

Аня отошла в сторонку и остановилась. Арис получил предназначенную ему порцию лекарств, направление на анализы, и строгий приказ бежать на укол. Он подошёл к девочке.

 

— Слушай, Аня. — Он на секунду замолчал, подыскивая нужные слова. — Давай будем дружить. Нет, даже не так. Считай меня своим другом, с этого самого момента, если ты не против, конечно.

 

Аня с готовностью кивнула:

 

— Конечно, я не против.

 

Глаза её смотрели в глаза Ариса пристально и весело. «Ёлки-палки, — пронеслось у него в голове, — совсем ещё ребёнок. Нельзя же всё серьёзно воспринимать. Отчего тогда тепло внутри разливается, когда смотрю на неё? Может это болезнь меня греет? Но не могу же я влюбиться в эту малышку вот так и сразу. Ух как смотрит, даже дыхание перехватывает».

 

— У тебя телефон дома есть? — спросил Арис.

 

— 4-18-38.

 

— Мой запомнишь: 4-05-36. Это если тебя выпишут. Если нет, встречаемся на лестничной площадке в восемь вечера. Идёт?

 

— Идёт. — Аня повернулась и вприпрыжку побежала в своё отделение.

 

Она обернулась, и до Ариса донёсся её весёлый голосок:

 

— Я обязательно приду.

 

Арис весь день что-то делал, ходил на рентген, его слушал и осматривал лечащий врач, делали уколы в руку и в вену. Воспринимал он всё почти автоматически. Приезжала мама. Он слушал её вполуха, отвечал рассеянно. Все его мысли и чувства крутились вокруг своего нового знакомства, своего нового друга. «Бред какой-то, пятиклашка, шестиклашка. Дитя, совсем девчонка. Что же меня так зацепило? Кому скажи из ребят, на смех поднимут. Да я и не собираюсь ни с кем делиться. Да и делиться нечем. Да и пройдёт всё это. Она такая милая». Зато он поймал себя на мысли, что совершенно не обращает внимания на болезнь. «Какая может быть болезнь, когда тут такие новые внутренние события. Поскорее бы вечер».

 

И вечер настал. Ровно в восемь он, как будто прогуливаясь по коридору, что не возбранялось, проскользнул незаметно на лестничную площадку. Между этажами, возле батареи отопления уже стояла Аня. Арис спустился навстречу. Взял молча девочку за руку и завёл в отделение.

 

— Муфлон я, какой я муфлон. Мы в больнице, мы больные, на площадке довольно прохладно. Нашёл место для свиданий. Вот баран!

 

— А что у нас и вправду свидание? — Аня улыбалась. — А меня завтра выписывают.

 

Арис за руку привёл девочку на пост медицинской сестры, который пустовал. Аня крепко и доверчиво держала его. Он чувствовал её тёплую маленькую ладонь, чувствовал её доверчивость, и от этого ему было очень приятно. Они сели на те же стулья, на которых сидели утром.

 

— Это что ещё за посиделки? — Мимо быстрым шагом проходил дежурный врач. Он улыбался и голос его звучал доброжелательно.

 

— Мы с сестрой поговорим немного, — нашёлся Арис. Он знал, что нельзя ходить из отделения в отделение, тем более мальчикам к девочкам и наоборот.

 

— Сестрой? — доктор уже прошёл мимо, и вопрос прозвучал скорее по инерции.

 

— Двоюродной, — Арис зачем-то ответил и понял, что дважды соврал.

 

Они с Аней рассмеялись, им стало весело. Оба почувствовали себя заговорщиками. Они стали тихонько шептаться. Арис в деталях и с юмором рассказывал о республиканской «Зарнице» в Кировакане, которую их команда с треском провалила, заняв предпоследнее, двадцать третье место, что равносильно второму, но с другой стороны. Как он, один из лучших стрелков в отряде из «мелкашки», мелкокалиберной винтовки, привыкший набивать очки стрельбой из положения лёжа с упора, мазал, как новичок, и ни разу не попал в яблочко, стреляя с локтя. Зато на велосипеде проделал все нужные финты на дорожке. Рассказывал о своей хронической болезни, немного, правда. Рассказывал с удовольствием о своей сестре Армик, которую очень любил и с которой нянчился с детства.

 

От Ани он узнал, что живёт она с мамой, дедушкой и бабушкой. Что дедушка служит в армии, он полковник в танковой части. Бабушка — домохозяйка и её мучительница. Что мама у неё грузинка, настоящая. Зовут Тамара, дедушку зовут Зураб, и поэтому мама — Тамара Зурабовна. Все зовут маму просто Тамара. Дедушка называет маму царицей. Мама преподаёт в музыкальном училище сольфеджио, музыкальную грамоту. И сама Аня занимается в музыкальной школе по классу фортепиано. Папа её, которого она совсем не знает, армянин и поэтому фамилия у неё его, Авакян. Дедушка страшно злится, когда в доме звучит эта фамилия, и бабушка Галя, она с Украины, то есть украинка, дедушку всегда успокаивает. У неё это хорошо получается. Бабушка Галя ей не родная бабушка, она вторая жена дедушки, но это ничего не меняет. Бабушка Галя очень требовательная, её все слушаются. Ещё Аня рассказывала, что родилась она в Сухуми, а в Ленинакане живёт с первого класса школы. А ещё у них дома живёт большой толстый хомяк по кличке Тиба, который с ней разговаривает. Только никто этому не верит. А зря.

 

Арис слушал девочку и ловил себя на ощущении, что ему хорошо и легко с ней. Увидели бы его сейчас друзья. Было бы смеха. Умора! Впал в детство! С девчонкой сюсюкается! Дайте ему куклу! Им ли было понять, что чувствовал он рядом с этой большеглазой девочкой. Арис и Аня разговаривали и разговаривали, тихо и доверительно, пока их не прогнали по комнатам около десяти вечера.

 

— Я завтра выписываюсь, с утра. За мной дедушка заедет, — прощаясь сказала Аня, протягивая руку.

 

— Я буду звонить тебе, — ответил Арис, взяв её ладонь в свою. — Это где вас так научили здороваться и прощаться за руку, в пионерском отряде?

 

— А вот и нет. Мне просто хотелось пожать тебе руку. — Аня отвернулась, готовая идти. На секунду задержалась, повернулась. Внимательно и строго посмотрела в глаза Арису: — Ты не будешь больше болеть. Никогда…

 

 

 

Глава 3

 

Алтарь

 

Я забыл, когда болел в последний раз, и болел ли вообще. Дело, собственно, в чём? Вот смотрю на себя в зеркало: на меня пялится древний, с лысым черепом, длинной жидкой седой бородой и лохматыми бровями худой старик с волосатой впалой грудью. Неужели это пугало — я? Раз никого рядом больше нет, то получается что так. Да, мне много-много лет. Не помню сколько. Много. Все люди болеют. Почему я исключение? Странно! Вот в чём вопрос. И не только это. Я очень многого не помню, не могу вспомнить. Раз за разом как-то странно всплывают воспоминания: то ли во сне привиделось, то ли действительно было, не различить, смазаны как-то эти воспоминания. Может сам придумал и выдал себе же за действительность? Всё возможно. С некоторых пор я ни в чём не уверен. Старик, что с меня взять, в чём меня винить! Зеркало тут ни при чём.

 

Она говорит, чтобы я не забивал себе голову всякой ерундой, а наслаждался спокойной старостью и тихо доживал свою жизнь. У других старость и болячки, одно и то же. А что? Она права, тысячу раз права. Я и наслаждаюсь, куда уж более. Я счастлив, я действительно счастлив. Просто для более глубокого счастья, для более глубокого его осознания, хочется посомневаться в чём-нибудь, хотя бы в самом себе. А то как-то странно всё, сладко слишком. Или я сладость эту заслужил? Не знаю.

 

Насчёт памяти. С некоторых пор я стал вести нечто вроде дневника. Записываю план своих дел и задумок на завтра, или на неделю вперёд. А то забуду, что хотел. Вот вчера, вышел во двор, стою словно пень в поле. К чему, зачем вышел? Сел на лавку, осмотрелся. Нет, так и не вспомнил. Может просто так вышел, без цели. Потом другие делишки по хозяйству меня отвлекли. И так — во многом. Записываю впечатления от очередного прожитого дня, события этого дня. Не каждого, конечно. Что помню, то и пишу, или выдумываю. Я повторюсь, что ни в чём не уверен. Пишу, как бы обращаясь к неизвестному мне читателю, или же обращаюсь к ней, так проще. На самом деле, конечно же записываю для самого себя.

 

Она уверяет меня что я болел когда-то, давным-давно. Тогда мы и познакомились в больнице ещё будучи совсем детьми. Наверное. Впрочем, я ей верю. Кому же мне ещё доверять как не ей, моей единственной. Единственной в полном смысле этого слова. Кроме неё у меня никого нету.

 

Она навещает меня по воскресеньям, каждую неделю. Словно живой светлый лучик она освещает и согревает мой маленький мир. Днём. Вечером уходит. И сколько я ни просил её остаться, тщетно. Она появляется перед калиткой дома вдруг, словно из ниоткуда, словно из густого тумана. Раз — и возникла. Сколько ни пытался я её подкараулить, с какой же стороны она подходит, откуда идёт, всё безуспешно. Спрашиваю, только смеётся в ответ.

 

Понимаю, у стариков свои странности. А я более чем странный.

 

Она всегда приносит с собой пирожки. Ой, какие пирожки! Она приносит их в плетёной корзинке, укрытые белым вафельным полотенцем. Больше всего мне нравятся пирожки с жареным луком, репчатым жареным луком в тесте. Пальчики оближешь. Ещё нравятся с тыквенным повидлом. А по большому счёту — все нравятся. Она знает, что мяса я не ем, и уважает мою диету, свинью не подложит. Потом она, как правило, хозяйничает на кухне и по дому, рассказывая последние новости из того, большого мира. А я с нескрываемым удовольствием наблюдаю за ней, за её быстрыми, ловкими и в то же время плавными руками, за её стройной и сильной, немного располневшей фигурой. Моя любимая! Знакомая до мелочей и чужая одновременно. Странно! На вид ей не дашь больше сорока лет, хотя ей гораздо больше. Иногда мне кажется, что наш возраст — целая вечность.

 

А её глаза, а её глаза! Когда мы сидим за столом и держимся за руки, и я смотрю в её бездонные глаза, у меня от переполняющих к ней чувств наворачиваются слёзы. И я молча плачу, плачу от счастья. Слёзы сами бегут и бегут. Откуда в моём иссушенном теле столько жидкости? Выплачусь. Боже, как мне хорошо тогда!

 

Иногда мы отдыхаем на диване, в обнимку. Мы лежим рядом, плотно прижавшись. Я на спине, она на левом боку, положив голову на мою правую руку. Мы так всегда любили лежать, ещё с молодости. Это я помню хорошо. Голова её лежит на моём плече, правая нога заброшена на мои вытянутые ноги. Я чувствую тепло её тела, такого знакомого и такого чужого. Нет ничего более интимного на всём белом свете, чем вот так лежать, доверчиво и расслаблено, вдыхать, чувствовать тепло друг друга и болтать ни о чём, вспоминать, или просто молчать. Я мало что помню, поэтому в основном говорит она, а я поддакиваю. Иногда размышляю себе под её тихий голосок.

 

Моя милая, добрая, единственная! Как же я тебя люблю. Какое избитое слово, измятое, перекрученное, запачканное. Но как назвать Это? Разве что — состоянием. Состоянием не ума, состоянием отсутствия себя, состоя­нием без претензий, желаний, размышлений и прочей ерунды. Просто есть она, та которую любишь, и состояние полного погружения в неё, полного растворения в ней, полного наслаждение ею, полного доверия к ней, полной ответственностью перед ней. И не нужно никаких слов, они не способны даже чуточку описать подобное. Разве что условно. И не возникает вопросов. А что бы ты сделал для неё? А за что бы ты её простил или не простил? Отдал бы за неё жизнь? Или ещё что-то в том же роде. Глупости. Абсолютно незрелые вопросы. Когда люди задают друг другу подобные вопросы — это не любовь! Любовью здесь даже не пахнет. Подобные вопросы похожи на сделку: ты мне — я тебе, за это — вот это, тут так, а тут этак. Таким образом люди просто прощупывают глубину и дозволенность будущих отношений, сделки, договорённости. Её я любил и люблю безо всяких «но». Я никогда не задавался вопросами вроде: худая она или полная, красивая или нет, умная или не очень, перспективная в чём-либо или безнадёжная. Есть ли от неё какой интерес мне или польза, что и как она делает, хорошо или не очень, или же совсем никак? Полная ерунда. Когда любишь человека, принимаешь его всего, какой он есть и нравится в нём абсолютно всё. Подчеркну ещё раз ручкой. Подчеркнул. Абсолютно всё. Даже явные недостатки, если можно так условно назвать то, что есть у всех в той или иной мере, вызывают разве что умиление и снисхождение. Я люблю! Это же мой человек! Как может в нём что-то не нравиться? Как можно к нему придираться по какому бы то ни было поводу, если любишь? Для своей душечки я сделаю всё, если это ей надо, прощу за всё, если есть за что. Да и подобных вопросов у меня никогда не возникало. Это само собой разумеющиеся вещи, ведь всё так просто. И в ответном её чувстве ко мне я не сомневаюсь. Каждая моя клеточка знает об этом. Как это ни банально звучит — мы с ней одно целое. Для подобных отношений возраст абсолютно ни при чём, как и разница в возрасте. Слёзы мои — это слёзы счастья. Сколько помню, я никогда не плакал раньше. Старый стал, сентиментальный стал, жалостливый.

 

Кстати, жалость. Для меня, для моих чувств к ней, жалость, если её понимать, как сочувствие, сопереживание, небезразличие, желание помочь, соучастие — синоним любви, одна из её составляющих. Тот, для кого жалость — понятие чуть ли не оскорбительное, кто считает жалкими убогих, пьяниц и просто непутёвых людей, кто как бы жалеет бездомных людей или животных, но при этом ничем им не помогает, на самом деле втайне чувствует своё превосходство. Так что их жалость надуманная и она вовсе не жалость. Жалеть можно только сердцем. А если есть сердце, то есть и любовь. А если есть любовь, то как тут без сострадания и помощи. Реальной помощи, а не на словах. Я так думаю.

 

Вот так размышляю я, размышляю подобным образом о том, о сём и незаметно для себя обычно засыпаю.

 

Когда начинает смеркаться — она собирается уходить. Уходить, чтобы вернуться, как она всегда говорит, и всегда при этом улыбается. Что меня всегда восхищало в ней, кроме прочего, так это привычка улыбаться. Нет, скорее не привычка. Скорее всего — это идёт изнутри. Это её состояние, она — и есть улыбка. Добрая, отзывчивая, понимающая. У недоброго человека улыбка больше похожа на оскал. Присмотритесь. Вот он, вроде воспитанный человек, весь такой правильный, с положительной характеристикой от нужных, и не очень, людей, с манерами, чистенький. А улыбнётся — сразу видна фальшь. Только распознай. Вспоминается мне один человек из прошлого. Замкнутый, немногословный, суровый какой-то. Вечно ходит хмурый, будто всем и всеми недовольный. Мы работали вместе где-то. И вот как-то он рассмеялся над острой шуткой. Рассмеялся так, что долго не мог успокоиться. Хохотал от пуза. Такой искренний смех редко встретишь. Слушайте, как этот человек изменился. У него оказалось абсолютно детское лицо, доброе и наивное. Его глаза слезились, носовой платок не справлялся с потоками слёз и соплей, его большое и полное тело сотрясалось так, что сводило дыхание. Он так очеловечился, стал настолько ребёнком, что мне захотелось его обнять, как брата. Хотя минутой ранее я относился к нему разве что терпимо. Вот так.

 

У неё улыбка особенная, чарующая. Неописуемая. В ответ невозможно не улыбнуться. Есть много красивых людей, мужчин и женщин, много красивых лиц. Но если нет улыбки на лице, в глазах… А, что может быть красивее улыбки грудного ребёнка? Вы присмотритесь, если не замечали ранее. Что ещё может подействовать на вас более обезоруживающе? Можно ли остаться равнодушным к такой улыбке, подобному чуду, когда вам само существование улыбается, сама вселенная, сама искренность? Если кто способен остаться равнодушным, то мне вас жаль. А кто понимает о чём я, тот сможет представить себе улыбку моей любимой, моей единственной.

 

Мы нежно обнимаемся перед каждым расставанием. Она целует меня в лоб, для этого мне приходится немного наклониться. Я глажу и целую её волосы.

 

Она исчезает за калиткой, я не провожаю. У нас так заведено. Мне чуточку грустно и одновременно радостно, ведь совсем скоро наступит завтра, за ним — послезавтра… В каждодневных моих трудах по дому, по хозяйству быстро пробежит неделя. И вновь придёт моя любовь. Лишь бы поскорей настало завтра.

 

 

 

Глава 4

 

Арис

 

На следующий день, а было начало декабря месяца, Арис в приподнятом настроении шёл, как обычно, знакомой, расчищенной ото льда, дорожкой на завод, на свою вторую смену, мимо двух соседних общежитий, мимо нескольких частных домовладений, по переулку вдоль высокого заводского забора, выложенного из мощных фундаментных блоков. Сегодня день складывался у него удачным и спокойным. Он с утра успел переделать все запланированные ранее дела. Сходил в универмаг «Харьков», благо что рядом, где купил себе две пары зимних носков, там же сдал в ремонт брюки, на которых сломалась змейка и купил в музыкальном отделе кассету с записью рок-группы «Пикник» нового альбома «Родом ниоткуда», сварил себе кастрюлю супа с вермишелью и овощами, хватит на несколько дней вперёд, немного позанимался по математике и сопромату, своим самым сложным и нелюбимым предметам. Тем более он остался доволен, что всё у него получилось быстро и сполна. Под мышкой Арис нёс свою недочитанную книгу. «В заводском буфете куплю что-нибудь съестного», — решил он ещё ранее, чтоб не утруждать себя заготовкой бутербродов на вечер. Через три дня зарплата, и он как раз успел присмотреть себе новую зимнюю куртку в комиссионном отделе универмага. Тёмно-синего цвета, его любимого, из плотного хлопчатобумажного материала с тёплой меховой подстёжкой на искусственном меху, с плотным капюшоном, на молниях, с многочисленными карманами, а главное — в отличном состоянии. Всего за двести рублей. Не дёшево, конечно, но и куртка — сказка. Аванса он не брал, так что останется ещё рублей сто до следующей получки. Этой суммы вполне хватит на месяц. Заработная плата на заводе была высокой. В литейке, куда Арис поначалу хотел было устроится, вообще получали по пятьсот рублей и выше. Вот только расплачиваться пришлось бы здоровьем, а здоровь­ем своим он дорожил. Триста рублей с небольшим в месяц — тоже очень, даже очень хорошо, выше средней.

 

Сам завод Арис не любил, как не любил шумный город. Но была определённая цель, существовала договорённость, соглашение со старшими, и надо было учиться, чтоб получить образование, работать, чтоб содержать себя и не обременять родителей, которым ещё предстояло устраивать сест­ру Армик в большой взрослой жизни, и терпеть ещё какое-то время, чтобы начать осуществлять свой задуманный план. Как минимум до следующего лета.

 

Аня, Анюта, Анаит! Она ждала его. У неё этот учебный год — завершающий. В следующем учебном, восемьдесят девятом году выпускные экзамены и поступление в Ереванский педагогический. Так давно задумано и согласовано. Она, умничка, учится на «отлично». Продолжает занимается музыкой для себя, для удовольствия, хотя музыкальную школу окончила ещё в прошлом году. Бегает каждое утро, поддерживает спортивную форму. Занятия фехтованием ей пришлось бросить, иначе всего не успеть. Вот исполнится восемнадцать лет, а случится это в сентябре девяностого, они сразу сыграют свадьбу. И никто им не помешает, правда никто и не собирается мешать. Всё договорено и все на неё дали «добро». Дату свадьбы ещё обсудят с родителями и согласуют с обстоятельствами. Ему же надо своё инженерно-строительное образование закончить, получить диплом. Скорее всего, это будет уже в Армении. Он и она не в силах более переносить разлуку.

 

Длинный, протяжный, настойчивый гудок вывел Ариса из приятного размышления, напоминая, что до начала смены осталось пятнадцать минут. А вот и проходная со строгими вахтёрами и обязательным индивидуальным учётом. Арис прошёл через вертушку, сдал пропуск, поздоровался со знакомым охранником. Ещё пятьсот метров до цеха. Влажный заводской воздух, едкий, пропитанный запахом жжёного масла и металла, встретил Ариса и проводил до самой раздевалки. Да и здесь вся спецовочная сменная одежда пропахла заводом, запах въелся в ткань так, что не отстирать её, как не пытайся. Переодевшись у своего металлического шкафчика, аккуратно сложив в него одежду и повесив куртку на общую вешалку, Арис по длинному коридору прошёл в конец цеха к своему рабочему месту. Первая смена, отработав, как раз покидала рабочие места. Стояла непонятная для постороннего суматоха и ругань. Взад-вперёд бегал старший смены Сергей, молодой инженер, только в прошлом году окончивший институт, что-то кричал сменной мастерице. Тут же толкались два слесаря со своими тяжёлыми чемоданчиками, с гаечными ключами в руках. Арис поздоровался, с кем кивком головы, с кем жестом руки, подошёл к своим, к своей бригаде, собравшейся возле стола — все внимательно слушали Валентину Николаевну. Оказалось, сломался конвейер, оборвало цепь. Судя по всему, давно пора было, пальцы там какие-то поизносились.

 

— Так что, Арисик, часик у нас есть. Пообщаемся? — встретила предложением Оксана, игриво глядя на молодого человека.

 

— Я почитаю. Хорошо? — Арис обратился к бригадирше.

 

Оксане он улыбнулся, но оставил её вопрос без ответа. Валентина Николаевна отмахнулась, мол делай что хочешь, не до тебя в данный момент. Сейчас час безделья, а после, вечером, на час задержка. Кому такое нужно? Тут бы отработать поскорей и по домам. Оксана шутливо надула губы, показала язык Арису и обратилась к подруге:

 

— Динка, пойдём покурим, а то извелись почитатели нынче, одни читатели.

 

Арис устроился за высокими стеллажами возле горячих чугунных батарей, достал из-под фуфайки книгу Тура Хейер­дала. Было тепло и уютно, монотонное гудение железных механизмов и отдельные голоса работников нисколько его не отвлекали. Он погрузился в чтение.

 

…Медленно и зловеще наползала, наваливалась, являла себя, наполняя собой пространство вокруг, угроза. Арис вдруг обнаружил себя окружённым полной тишиной и темнотой. Ещё через мгновение он понял, что спит. Но от этого понимания не стало безопасней. Давно, казалось бы, забытое Присутствие вновь вошло в его сознание. Невидимые тонкие кольца и обручи стальной хваткой стали сжимать его тело. Ему уже не было так панически страшно, как в детском возрасте, но все чувства обострились многократно, вызывая тревогу и тягучее ожидание чего-то страшного и непоправимого. Арис не спешил кричать и просыпаться, он знал, что так оно и случится, стоит ему захотеть. У него возникло упрямое желание не убегать от неизвестного страха, как он делал это раньше в своём детстве, а глянуть на него прямо. Прямо в глаза Этому. Присутствие продолжало наполнять собой уже самого Ариса, оно словно сгущалось в нём самом, внутри: в лёгких, в животе, в голове, становясь плотнее и плотнее, затрудняя дыхание. Кольца и обручи сжимались всё крепче, причиняя Арису сильную физическую боль. Всё происходило очень быстро. В какой-то момент он не выдержал и закричал.

 

Спал он всего несколько минут. Цех привычно шумел. Старший смены Сергей о чём-то громко спорил со слесарями. Слышался стук молотка по металлу, один из слесарей что-то вколачивал в цепь, размеренно нанося удар за ударом.

 

«Неужели опять заболею, или что-то случится. Может случилось уже? Давно этого не было», — встревожился не на шутку Арис. Какое-то время он тихо сидел, боясь пошевелиться. Боясь спугнуть некое воспоминание или некое знание, которое должно было вот-вот проявить себя, показать себя, выдать себя. Ничего не произошло. Ощущения растаяли, развеялись, как развеивается сон и через минуту забылись окончательно. Осталось только чувство острой тревоги. Что-то случится.

 

Конвейер заработал. Дёрнулась раз-другой цепь ленты, громко и опасно лязгнули зубья шестерёнок, натяжно застонали электродвигатели и поползли насосы, поползли. Работники, и Арис среди них, приступили к своим обязанностям. Очень скоро, втянутый в работу, молодой человек забыл про свои тревоги. Закипела работа. Скорость движения ленты увеличили до максимальной, чтобы нагнать время и успеть выполнить дневной план. Читать стало некогда. Арис только успевал бегать из конца в конец участка, снимая и составляя насосы.

 

Зашёл начальник цеха. Никого его визит не удивил. Николай Иванович часто задерживался на работе, обычно часов до восьми вечера. Добрый и отзывчивый человек, его любили и уважали не только работники цеха, но и весь персонал завода, те кто его знал. Начальник давно хотел уйти на отдых, на заслуженную и солидную в денежном отношении пенсию, но руководство завода и партком его не отпускали. Ценили, называли незаменимым, и из года в год упрашивали остаться. Николай Иванович осмотрелся.

 

— Девочки, пятнадцать минут перекур, — громко приказал он.

 

— А ты, Арис, иди со мной. — Николай Иванович махнул рукой, развернулся и направился в коридор, ведущий в административную часть здания.

 

— Ну, что стал! Беги, раз начальство приглашает, — Валентина Николаевна вывела Ариса из секундного замешательства. — Может натворил что? – обратилась она к женщинам. — Хотя, навряд ли. Парень вроде спокойный и правильный. Девочки, чайник включите. Будем ужинать, раз такое дело.

 

В кабинете у начальника Арис был всего несколько раз: когда на работу устраивался и отпуска свои оформлял. Большой лакированный стол, заваленный бумагами и чертежами. Над стулом начальника на стене — портрет президента Михаила Сергеевича Горбачёва. Стенка из шкафов с кипами бумаг и папок в них. В углу — чёрно-белый телевизор «Берёзка» на длинных тонких ножках в чёрном лаке. По всей свободной от мебели стене над десятком расставленных в ряд стульев развешаны почётные грамоты побед по итогам социалистических соревнований за разные годы, кварталы, пятилетки. В углу — горшок с большим деревом лимона. Никакой помпезности и роскоши, всё просто и по-деловому.

 

— Присаживайся, — начальник жестом руки указал на один из многочисленных потёртых стульев.

 

Арис присел на краешек одного из них. Он терялся в догадках. Что случилось, почему его вызвали? Может за чтение на работе? Или в общаге что-то не так? Да вроде всё должно быть нормально. Но что-то произошло точно, раз он здесь.

 

Николай Иванович поднялся:

 

— Сиди, сиди. — Он подошёл к Арису и присел рядом. — Ты кажется из Ленинакана?

 

— Да, Николай Иванович, из Ленинакана, — подтвердил Арис.

 

— Ты новости какие-нибудь слышал сегодня?

 

— В смысле, о чём новости? Не понимаю, — Арис насторожился.

 

— О землетрясении. — Увидев в глазах Ариса вопрос, начальник цеха продолжил: — Сегодня днём в Армении произошло сильное землетрясение, где-то там у вас, возле твоего города.

 

— Они у нас часто случаются, по нескольку раз в год, — постарался как можно более спокойным и безразличным голосом ответить Арис, но откуда-то изнутри в нём возникла и начала усиливаться по всему телу мелкая дрожь. Что-то случилось.

 

— На этот раз всё серьёзно, очень серьёзно. Я сам по радио слышал. Много жертв и разрушений. Давай вот что. В девять часов программа «Время» начнётся. Ты приходи ко мне сюда. Я задержусь, раз такое дело, посмотрим вместе по телевизору. Наверняка что-то сообщат и покажут. Уж такое скрыть не смогут. — Николай Иванович внимательно посмотрел на Ариса.

 

Молодой человек молчал, стараясь соблюдать спокойствие, пытаясь всеми силами унять внутреннюю дрожь.

 

— Приходи, а там решим, что делать. Ну иди, работай пока.

 

Бригада, за время короткого перерыва уже обо всём знала, но без подробностей. Арису лишних вопросов никто не задавал. Работали молча. Около девяти часов в кабинете начальника цеха, перед телевизором, сидело и стояло несколько человек: сам Николай Иванович, старший по смене Сергей, старшая отдела технического контроля Антонина Курцева — принципиальная и строгая моложавая женщина, освобождённый бригадир из первой линии цеха пенсионер Степаныч, так его все звали. Антонина указала Арису на стул рядом с собой:

 

— Садись. Нет, ты лучше садись, а то мало ли что.

 

Арис со всеми поздоровался и сел на предложенный стул:

 

— Зачем меня пугаете, Тоня. Всё будет хорошо. У нас дома крепкие, сейсмоустойчивые.

 

Через минуту, ровно в девять, включили телевизор. Отзвучала знакомая всем жителям страны заставка и первый же репортаж был из Ленинакана. Несколько секунд плохих, дёргающихся чёрно-белых кадров, снятых с вертолёта и дрожащий, то ли от волнения, то ли от тряски винтокрылой машины, голос комментатора. Но и этого было достаточно. Знакомые кварталы двухсоттысячного красивого города предстали руинами, как после немецкой бомбёжки, словно с кинокадров хроники военных лет. Арис с трудом узнавал родной город. Показали Спитак, небольшой рабочий городок в нескольких десятках километров от Ленинакана. Точнее то, что от него осталось. А осталось ровным счётом ничего. Репортаж был совсем короткий. Ведущие программы «Время» что-то рассказывали поочерёдно: о количестве предполагаемых жертв, о предлагаемой помощи от различных организаций и предприятий страны и из-за рубежа, о словах соболезнования семьям погибших и руководителям страны. И много ещё в таком же духе. Арис плохо что понимал. Одна мысль настойчиво засела в нём: «Аня, Анюта, Анаит! Что с ней?». Контролёрша Антонина не смогла сдержать слёз:

 

— Господи! Что ж это такое! — только и произнесла она.

 

— Та-а-к, парень. — Николай Иванович достал бумагу, взял со стола ручку. Он подошёл и дёрнул Ариса за плечо. — Пиши заявление за свой счёт на три…, нет на неделю и дуй-ка ты, брат, в Армению. Прямо сейчас. Давай пиши: «Начальнику цеха ТНП Сазонову Н.И. от транспортировщика, фамилия, имя, отчество полностью…» Пиши, пиши. Ты пока сам не понимаешь, насколько всё хреново. «…Прошу предоставить отпуск без содержания на семь рабочих дней с…». Так, сегодня седьмое, значит «с восьмого декабря». Написал? Дату поставь. Так. Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год и распишись. Дай сюда. Сейчас же подпишу. Вот так. — Николай Иванович, казалось, разволновался больше всех.

 

— Ты иди пока переодевайся, после ко мне зайдёшь, минут через пятнадцать. Я тебе пока замену найду. Серёжа, — обратился он к старшему второй смены, — давай, наверное, нашего дежурного бездельника, электрика Жорку, пусть побегает, жирок растрясёт. Я сейчас деньги найду человеку. Всё. Все разошлись по своим местам.

 

Через час Арис мчался на такси в аэропорт Харькова.

 

Он немного успокоился, спасибо Серёге Голощапову. На вахте общежития его ждала телеграмма из Еревана от друга детства, живущего в Ленинакане. Всего два слова: «Твои живы». Что и как? Без подробностей, но и этого было достаточно. Значит и с Аней всё будет хорошо.

 

В кармане брюк лежали деньги, сто пятьдесят рублей, выданные Николаем Ивановичем из кассы взаимопомощи. Спасибо ему. В куртке — паспорт и своих почти сто рублей. Хватит. Билет на самолёт до Еревана стоит тридцать два рубля. Из Еревана в Ленинакан такси — десятка, автобусом — два рубля с полтиной.

 

Начальник цеха с трудом дозвонился в справочную аэропорта. Ему ответили, что борта отправляют в Армению без всякого расписания, при первой же возможности, один за другим. «Буду вылетать, как получиться», — настроил себя Арис. Молодой водитель такси лихо гнал бледно-жёлтую «Волгу» по вечернему городу, по широкому проспекту Пятидесятилетия Союза Советских Социалистических Республик. Внезапное несчастье торопило Ариса из одной республики огромной страны, в другую, из Украины в Армению, за две тысячи километров. Шофёр закурил.

 

— Друг, дай затянуться, — попросил Арис.

 

Он проглотил порцию дыма, потом ещё и ещё. Вернул сигарету.

 

— Не гони, брат, успеем. Успеем. Успеем. — Голова закру­жилась. Арис закрыл глаза.

 

 

 

Глава 5

 

Анаит

 

Арис закрыл глаза. В одной руке он держал маску, в другой рапиру. Что-то тёплое, слегка влажное мягко коснулось его губ, задержалось на секунду. Этого хватило, чтобы он успел почувствовал её дыхание.

 

— Ты с ума сошла? — Арис очень медленно открыл глаза.

 

Перед ним стояла Аня. Глаза её светились от счастья и озорства одновременно. Она нисколько не смутилась.

 

— Приятный сюрприз, конечно. Спасибо. Но не рано ли нам целоваться? — На самом деле ему было не просто приятно, по всему его телу словно полоснуло током от её поцелуя.

 

— Нет, не рано, в самый раз. Ты заслужил, и я тобой горжусь. А ты что ожидал, конфетку получить? — Аня засмеялась звонко и радостно.

 

Это был первый их поцелуй.

 

— А? Что скажешь? Cеребряный призёр городских соревнований удостоился поцелуя принцессы. Где камеры, где пресса?

 

— Девчонка! — Арис улыбнулся.

 

Ну как он может на неё злиться? Даже понарошку. Они стояли в пустой раздевалке городского Дворца спорта, где заканчивались юношеские соревнования по фехтованию. Через коридор, в зале бились саблисты. Доносился топот ног, отчаянные крики и лязг металла, да так громко, что можно было подумать, что там происходит ожесточённое средневековое побоище.

 

— Ты меня провоцируешь, принцесса. Ладно там — в щёчку. От твоего поцелуя можно окончательно голову потерять. Ты помнишь, что твой дед сказал мне: «Обидишь чем Анаит — голову снесу»? А без головы я тебе вряд ли понравлюсь.

 

— Правильно. А я что ответила? Что Арис меня никогда и ничем не обидит. Это не-воз-мож-но. Разве не так?

 

— Хорошо, что никто не увидел. Сестра с братом в губы не целуются.

 

— Вот и зря не увидели. Мне может надоело быть твоей сестрой? Пускай все знают, какой у меня парень.

 

— Аня! — Арис напустил на себя строгий вид. — Тебе двенадцать лет…

 

— Тринадцать, через три месяца, между прочим.

 

— Какая разница. Мало, всё равно. Мы как договаривались? Пока тебе не стукнет пятнадцать, никаких поцелуев. И соблюдай конспирацию, а то люди неправильно поймут. Ты ж не хочешь, чтобы дед Зураб запретил нам встречаться? Он ведь не глупый, он всё прекрасно понимает. Спасибо, что на спорт тебя со мной отпускает и химией позволяет нам заниматься. И я дал ему слово, что не воспользуюсь твоей детской наивностью.

 

— У меня не детская наивность. У меня самая настоящая любовь, — вздохнула Аня.

 

— Ладно, не дуйся. Иди сюда, обнимемся. — Арис положил маску с рапирой на лавку, прижал к себе худенькую Аню, погладил её по голове. — У нас всё будет хорошо. Я сдам выпускные экзамены и уеду в Харьков. Ты спокойно будешь учиться дальше, подрастать и ждать меня. Каждые полгода мы будем видеться, зимой и летом. Разве этого мало?

 

— Мало. Я хочу быть всегда с тобой. Всегда-всегда. И почему обязательно в Харьков, что нельзя… ну, хотя бы в Ереване учиться?

 

— Ты же знаешь, у меня там тётка. Связи какие-то, знакомства. Я там точно поступлю, без всяких денег, разве что магарычом отделаюсь. Да и родители настаивают. Честно сказать, мне самому интересно в другом городе пожить самостоятельно, независимо. Проверить себя. А здесь без денег делать нечего. У меня отец очень строгий, он принципиально никому платить не станет. Да и мне стыдно у отца деньги на учёбу просить. Понимаешь?

 

— Угу. Понимаешь.

 

Они продолжали стоять в обнимку, прижавшись друг к другу. Аня уткнулась головой ему в плечо. Арис смотрел поверх её головы куда-то вдаль, словно пытаясь увидеть там какие-то картины их будущей жизни. В том что их судьбы станут совместным путешествием по жизни он почти не сомневался. Слишком сильно он привязался к этой девочке за полтора года их дружбы. Перед его взором непроницаемо белела каменная стена раздевалки.

 

— Анечка, пойдём наверх. Сейчас саблисты закончат. Будут шпажисты выступать, я хочу Голика посмотреть. Сергей если первое или второе займёт, то его могут в республиканскую сборную взять. Пойдём поболеем за друга.

 

— Пойдём, пойдём. За твоего Голика. А тебя могут взять в сборную?

 

— Не знаю, навряд-ли. Даже если и предложат, я не соглашусь. Мне через месяц ехать поступать, а спорт — это так… увлечение, для себя, для удовольствия. Большой спорт, Анечка, не для нас с тобой, там всё по-другому и для другого. Для поддержания хорошей формы достаточно просто заниматься: бегать, прыгать, играть, поднимать, всё что угодно делать, главное двигаться, двигаться и получать от этого кайф. Пошли.

 

Спустя два дня после городских соревнований проходила обычная плановая тренировка. Арис только-только зашёл в зал вместе с Аней. Товарищ Серго, строгий пожилой дядька и он же старший тренер фехтовальщиков спортивного общества «Трудовые резервы», подозвал к себе Ариса:

 

— Сегодня мне надо раньше уйти. Проведи занятия с детьми. Всё как обычно. Разминка, работа в стойке, парами. Ну, ты знаешь. Часа полтора и — по домам. Понял?

 

— Понял, товарищ Серго.

 

— Можете пофехтовать, но чтоб без баловства. Работаем по полной. Следи за порядком и осторожно с оружием. Через час подойдёт Ашот Ваганович. Потом ключи ему отдашь. Тренируйтесь.

 

Арис кивнул. Он не первый раз подменял тренера и знал, что к чему.

 

В группе набралось десятка два мальчиков и девочек от десяти до тринадцати лет.

 

Начали с пробежки во дворе спортшколы. Двадцать минут лёгкого бега трусцой по кругу было достаточно. Дети хорошо разогрелись, раскраснелись, некоторые даже успели запыхаться. Продолжили разминаться разными упражнениями, начиная с вращения кистями рук и шеи и заканчивая приседаниями. Ещё десять минут. Затем Арис завёл группу в зал. Немного поработали над растяжкой. Аня выглядела молодцом: стройная и сильная, невзирая на свою худобу. «Ничего, ещё нальётся, окрепнет», — Арис любовался ею, и Аня это видела. Она прекрасно со всем справлялась, никому ни то что не уступая ни в чём, но даже превосходя многих, даже тех, кто ходит на фехтование уже несколько лет. Занималась она всего полгода.

 

После того, как дети хорошенько размялись и футболки у всех покрылись мокрыми пятнами на поясницах и спинах, приступили к работе над стойкой и упражнениями с выпадами. Арис ходил с рапирой в руке между занимающимися, то и дело постукивая ею по спине, руке или ноге того или другого.

 

— Самвел, глубже садись на переднюю ногу, на выпаде шире ноги ставь.

 

— Маринэ, Маринэ, спину не гни. Не сутулься. Плечи не напрягай. Вот так, молодец.

 

— Аня! Смотри. Раз, два, три — выпад. Раз, два, три — выпад. Выпад и быстро вернулась в стойку. И ещё раз. И быстрей делай. Главное скорость. Ещё разок. Умничка.

 

Ещё через полчаса Арис раздал всем рапиры, маски и жилеты — самая долгожданная и любимая всеми часть тренировки. Расставил по парам, по три на каждую дорожку. Он знал всех и поэтому свёл детей по силам и возможностям с таким расчётом, чтобы им было интересно соперничать. Аню поставил с Самвелом. Этот мальчик, ровесник Ани, очень перспективный спортсмен, быстрый и ловкий. Пусть она как следует поработает.

 

— Тише. Будете галдеть — отберу оружие. Работаем аккуратно. Не размахивать. Ваша цель — грудь. Вы двое, идите к мишеням. Двадцать выпадов по мишеням каждый, потом продолжите друг с другом.

 

В новогодние каникулы Арис привёл Анечку в первый раз, с разрешения деда Зураба, на секцию. И с тех пор, вот уже почти полугодие, три раза в неделю после школьных занятий они были вместе. Вместе ехали на троллейбусе в центр города держась за руки, вместе тренировались, иногда, правда, в разных залах, вместе возвращались домой к восьми вечера. Он провожал её до дверей квартиры на третьем этаже. Знакомая дверь, обитая красным утеплителем с глазком как раз на уровне его глаз.

 

— Вот пока она без цыпочек не будет смотреть в дверной глазок, никуда ты её не поведёшь, — кипел и возмущался поначалу, дед Зураб.

 

— Смотри, какой, тоже мне — жених! Спортсмен, понимаешь. Был уже один, тоже из ваших бегунков. До сих пор где-то бегает.

 

Как всегда, не обошлось тогда без бабушки Гали. Аню отпустили. Более того, с подачи той же Галины Николаевны, раз в неделю Аня ходила заниматься по химии к Арису домой. Предмет ей давался с трудом. У Ариса наоборот, химия была на высоте, тогда как математику и русский язык он еле-еле вытягивал на тройку.

 

Виделись они настолько часто, так что встречаться и гулять, кроме этих двух поводов: спорта и занятий по химии, не имело бы особого смысла, если бы не одно «но». Им и этого было мало. Их тянуло друг к другу постоянно и упорно. Не успев расстаться, они уже с нетерпеньем ждали новой встречи. Ариса подобная привязанность даже пугала. «Как же я в Харькове буду без Ани?», — спрашивал он себя то и дело.

 

Когда они возвращались с тренировки вечером, дверь обычно открывала Тамара. По тому как она обращалась с Арисом, как на него смотрела, как с ним разговаривала, он понимал, что нравится ей. И это было хорошо. Она тоже ему нравилась: внимательная и вежливая.

 

— Тётя Тамара, примите наше сокровище в целости и сохранности, — обычно говорил он шутливым тоном, слегка подталкивая Аню в дверь. А та словно не спешила уходить, мялась в дверях и баловалась.

 

— Давай двигайся, красавица, котлеты стынут, тебя ждём, не ужинаем. Спасибо, Арис.

 

— Спасибо, Арис, — дразнилась Аня тоном мамы и забегала в квартиру. — Послезавтра на остановке, как обычно. Пока.

 

— Всем спокойного отдыха, — прощался Арис и уходил к себе.

 

Его мать и отец относились к Ане ни плохо, ни хорошо, ровно. Дружит с девочкой. Ну, пусть себе дружит, всё лучше чем по подъездам вечерами шататься да во дворе шуметь с подростками. Маленькая она ещё, дитя совсем, о каких серьёз­ных отношениях можно тут говорить. О чём думать? Сыну нравится и ладно. А вот для Армик Аня стала близкой подругой. И не столько Аня была расположена к Армик, сколько его сестра тянулась к Ане. Арису это нравилось. Он очень любил свою сестричку, и её симпатия или неприязнь к кому-то имело для него большое значение.

 

Первый, и пока единственный раз, Ариса пригласили к семейному столу по настойчивому требованию Ани, по случаю празднованию Женского дня 8 марта. Арис очень смущался и переживал. Он не любил застолья, к тому же со взрослыми.

 

— Зачем ты всё затеяла? Для меня это хуже школьного экзамена, — укорял он накануне Аню.

 

— Затем, что мне нечего тебя стеснятся, и тебе нечего себя стеснятся. Пусть узнают тебя ближе, — как всегда бойко и уверенно отвечала девочка.

 

Куда деваться. Купил Арис три розы, с тем и пришёл вечером в гости. А за розами пришлось ехать в центр на рынок, в городе больше негде достать цветы.

 

В коридоре Аниной квартиры Арис поздравил всех трёх дам: бабушку Галю, Тамару и саму Анечку, скромно вручив каждой по розе. Для Ани у него была ещё и книга Ги де Мопасана «Сильнее смерти» про большую любовь. Ему казалось, что книга девочке должна понравиться. Может не сейчас, так через год-другой. Сам он книгу не читал. Как же он был позже удивлён, когда через месяц Аня пересказывала ему содержание романа, заливаясь при этом слезами. Непросто понять женщин, а девочек тем более!

 

Когда Арис прошёл в зал, самую большую из трёх комнат, то был поражён и очень смущён. На пианино, на серванте, на столе, на книжной полке, в разных вазах, больших и не очень, стояли цветы. Розы и гвоздики.

 

— Не удивляйся, — помогла ему Тамара, провожая гостя к столу, — все эти цветы из школы. Много классов, все дарят. Отказывать нельзя. Часть букетов я в классе оставила, у меня и от такого количества руки отвалились пока донесла. Присаживайся вот сюда, мы тебя возле Анюты посадим. — Она показала на стул.

 

— А тебе спасибо за цветы, их много не бывает. Джентельмен. Ты поскучай чуток, мы на кухне заканчиваем. Минутку буквально.

 

На накрытом столе были консервированные салаты, маринованные грибы, шпроты и ещё что-то незнакомое. Арис особо не рассматривал. Бутылка «Советского шампанского» и четыре фужера рядом. Коньяк «Ахтамар». Компот в кувшине. Шесть тарелок с вилками в салфетках — по краям.

 

Арис с минуту тихонько сидел один, положив руки на колени и осматриваясь. Планировка квартиры, похоже, как и у них, обычная стандартная трёхкомнатная в пятиэтажке. Они все одинаковые. Строились дома в семидесятых. Его дом в семьдесят пятом, этот — годом позже. Точно.

 

Его внимание привлёк магнитофон: из динамиков, стоящих по бокам, тихо пела Пугачёва. Арис присел перед ним, стал рассматривать. Добротный аппарат. Бобинный магнитофон-приставка «Иней» последней модели, стерео, под ним — пятидесятиваттный усилитель «Радиотехника» и рядом его же колонки «Радиотехника С-50». Два стрелочных индикатора на панели магнитофона плавно дёргались в такт голосу певицы. Такой аппарат Арис видел в магазине военторга напротив своей школы. Отличная штука!

 

Вошла Аня, поставила на стол солонку и перец. Она успела переодеться в новое нарядное платье. Присела рядом с Арисом на корточки. Повертела головой — никого. Взяла его за руки, крепко сжала и улыбнулась.

 

— Как тебе мой наряд? — Она вскочила и кокетливо покрутилась перед Арисом.

 

— Ничего красивей я не видел. Анюта, ты действительно принцесса, сказочная принцесса, — восхищённо произнёс он. – Ты словно из другого измерения, неземная.

 

Раздался звонок в дверь. Мужской голос. Незнакомый.

 

— Это мамин хахаль, — успела шепнуть Аня. — «Жутко вумный и нудный», так дед говорит. А мне ничего, нравится. Главное, чтоб маме было хорошо.

 

В комнату вошёл мужчина лет 45–50-ти, в костюме-тройке и с лысеющей головой. Из нагрудного кармана пиджака выглядывали очки. Арис поднялся.

 

— Эдуард Максимович Ахотов, наш директор и мой хороший друг, — представила Тамара.

 

— А это Арис, Анютин приятель.

 

Арис первым протянул руку и поздоровался с директором, продолжая стоять.

 

— Не приятель, а очень любимый друг, единственный, — поправила вдруг Аня и с вызовом посмотрела на маму. — Я бы даже сказала, мой принц.

 

— Ух ты, ух ты. Какой принц, где принц? Потише, осторожней.

 

В комнате появился дед Зураб с большим блюдом чего-то дымящегося, посыпанного зеленью, вкусно пахнущего.

 

— Посторонись. Гамарджоба, Эдуард. Хинкали, хинкали. Предупреждаю — есть исключительно руками. Тамара, место расчисть на столе, всё так заставили, поставить некуда. Ай, какие хинкали. Мы с Галей целый день лепили. Галя, бросай кухню, живо к столу. Хинкали надо есть горячими. Авлабар, Авлабар, — запел он.

 

Бабушка Галя, не снимая передника, уже мостилась за стол. Эдуард Максимович, видно что давно свой человек, деловито откупоривал шампанское. Тамара что-то рассказывала, периодически приправляя неподдельным смехом свою историю. Арис как-то сразу успокоился. Всё вокруг стало сразу по-домашнему уютно и хорошо. Никто на него особого внимания не обращал, с расспросами не лез, и вообще вечер прошёл дружелюбно и весело. Взрослые много шутили, много пили и много ели. Все тосты были исключительно за женщин. Предложили шампанское Арису, чтобы поднять тост, но он вежливо отказался от спиртного. Аня тут же выразила желание его попробовать, но теперь вежливо отказали ей. Арис поднялся со стаканом компота в руке, спокойно сказал:

 

— Я хочу поздравить Аню, у неё такие прекрасные мама и бабушка. Спасибо вам.

 

 

…Аня вся мокрая, с торчащими из-под шлема растрёпанными волосами, счастливо улыбалась. Она первый раз смогла победить Самвела. 5:4 по очкам. Арис пожал ей руку через перчатку:

 

— Молодец, Авакян. Растёшь.

 

Он смотрел на её красивое лицо, раскрасневшееся от схватки, возбуждённое и оттого ещё более прекрасное. Он утопал в её огромных серых глазах, смотрящих на него так прямо и искренне. Он чувствовал, что любим. И понимал, что любит эту совсем юную девочку. Аня, Анюта, Анаит! И он знал, что только в ней его счастье.

 

 

 

Глава 6

 

Алтарь

 

«Счастье моё — в тебе, радость моя — тобою, всё что нужно мне, чтоб ты была со мною…» Когда-то и где-то я читал эти стишки и запомнил. Да. Счастье моё в ней. А время между её посещениями — ожидание счастья. Находясь в этом состоянии ожидания, я занимаю себя тысячью самых разных дел. Мой дом, и двор при нём, стоит на косогоре, у самого подножья небольшого холма. Ну, как небольшого? Относительно. С десятиэтажное здание высотой точно, метров значит тридцать, не меньше. За домом, до самого верха холма раскинулся сад: яблони, груши, алыча, вишня, сливы. Над садом нависает лес с трёх сторон. Широколиственный. В основном дуб, липа и клён. Есть, конечно, и осина, и акация, и много чего другого. Вся эта оказия так и норовит сад мой захватить. А ещё трава разная так и прёт, так и прёт. По четыре раза за сезон косить приходится, каждую осень поросль молодую вырубать топором под корень и выкапывать лопатой. Запустишь немного, зарастёт сад, пропадёт.

 

Перед домом, в низине, колодец. Вода у меня целительная. Сколько мне лет и не вспомню, а всё благодаря воде. Мягкая она, добрая. За колодцем огород начинается, соток двенадцать. Земля мягкая, чернозём с песочком. На ней всё хорошо растёт и родит. Ну и бурьян тоже. Поэтому труда большого требует, каждодневного. Вот и тружусь так с апреля по октябрь.

 

А ещё дровами на зиму запастись. В лес пойти, дубочек молодой, так чтобы пальцами обеих рук обхватить можно было, найти. Спилить его под небольшой пенёк аккуратно, так чтобы новая поросль смогла взойти. Распилить по метру-полтора ствол, от веток очистить. Тяжёлый, больше не поднять. Жалко? Нет, не жалко. Леса кругом на километры, а я один. Вреда не будет никакого. Во двор перенести, сложить. Наберётся горка приличная, я на глаз определяю, чтоб на зиму хватило с запасом. Тогда распиливаю на козлах на чурбаны. Напилю немного, колуном поколю на дрова, сложу в сарай. Напилю, поколю и — в сарай. И так с сентября до снега. Как присыплет прилично землю, тяжело ходить, носить. Вот и должен я успеть до снегов дровами обзавестись. Так что лопата, коса и пила с топором — мои друзья.

 

Живность никакую не держу. Не надо мне это. Хлопот много, и мяса я не ем. Даже собаки нет, в смысле защиты. Да и от кого защищаться? Глушь вокруг. Диких животных я не считаю за опасность. Бывает кабаны протопчутся через участок к желудям под дубами, косули или лоси забредут на огород капусточкой полакомиться. Да пожалуйста, на здоровье. Не жалко. Из крупных хищников — рысь бегает. Красавица. Разве что ещё кот один дикий захаживает иногда. То мышь мне принесёт, то птичку, то двери в дом или в сарай пометит. Тогда я его браню. А так, пробую подкормить, приручить. Гордый. Не ест. За то и уважаю его. Про себя называю Васькой. Не знаю почему. Но посмотришь на кота, вылитый Васька. Бывает разговариваю с ним. Сидит слушает, но близко не подпускает. Стоит к нему приблизиться, уходит сразу, но медленно, с достоинством. Я его и не трогаю, пусть себе будет.

 

Много лет назад я жил среди камней. Это в моей памяти не стёрлось. Дом этот я выбрал не случайно. Купил давно, очень давно. Подальше от камней и гор. Среди лесов и полей чувствую я себя спокойно и уравновешенно. Видно что-то у меня с горами связано, чего не вспомню. А может и не надо вспоминать.

 

Здесь моё место. Здесь я счастлив. Часто думаю над значением этого слова, что оно в себе несёт. Какое состояние человеческое отражает? Какие чувства? Там, в большом миру, живут люди, много людей. Счастливы ли они? Не знаю. Разве есть какие-нибудь критерии, по которым можно судить счастлив человек или нет? Там людей приучают к мысли вроде той, что стоит нажить себе определённое количество благ и всё, вы счастливы. Можете поставить себе галочку, товарищ, отныне вы причисляетесь к счастливым. Ура! А вы и впрямь счастливы? Что-то я сомневаюсь. Что-то мне подсказывает, что это далеко не так. Но ведь многие попадаются на подобную уловку, и всю свою жизнь гоняются, подобно ослику за привязанной перед ним морковкой, за своим счастьем. При этом отдают всю свою энергию, все свои силы работе и зарабатыванию денег. И что? Жизнь прожита, и нет ни сил, ни энергии, ни счастья.

 

Другие отдают себя во власть впечатлений. Согласен, можно впечатляться и нужно впечатляться. Но когда человек всего себя отдаёт этому… Но нельзя же всю жизнь только и делать, что прыгать с парашютом или с моста, колесить по всему миру без устали или искать себе всё новую и новую пару для развлечений, всё новые и новые стимулы для всплеска своих гормонов. Нельзя же всю жизнь в куколки играться. Пора выходить из детского возраста.

 

Кто-то сказал, что человек живёт ради наслаждений. Наверное, сказал тот, кто действительно живёт ради наслаждений. Он прав. Для себя прав, по-своему прав. Только жизнь человека состоит не только из удовольствия, но ещё много из чего. И если кто ждёт от жизни только удовольствия — от еды, от путешествий, от женщины, от опасностей, — разве не ограничивает он себя, своё миропонимание от целостности жизни? Разве, принимая только удовольствие, впечатления, погоню за материальными благами, не лишает себя такой человек полноценного понимания единства жизни, всего живого и неживого, всего существования? Человек продолжает играть с погремушками, словно младенец, совершенно не понимая и не желая понимать, что жизнь гораздо шире и объёмней, чем ему представляется.

 

А ведь счастливым быть так просто. Счастье не нужно долго искать. За ним не нужно далеко ходить. Оно в нас самих. Его надо просто суметь открыть в себе. Это некое личное состояние, абсолютно не зависящее ни от положения в обществе, ни от финансового благополучия. Это некая внутренняя гармония. И если волны от вашей гармонии совпали с волнами существования, то есть того, что у вас есть, то вам так становиться хорошо. Вам становится очень хорошо! Да. У такого состояния есть катализатор, обязательно должен быть. У каждого свой. У меня он есть. Любимая. Давным-давно она сделала меня счастливым. Счастливым на протяжении всей жизни и до сих пор. Она взрастила во мне любовь. А любовь и есть счастье. Хотите счастья, жаждите не денег и власти, а любви. Будете любить — станете счастливым. Вас полюбят — возможно проснётся и у вас ответное чувство. А любовь приходит только к тем, у кого есть сердце, открытое и доброе, способное отозваться и вибрировать в такт с жизнью, принимая её всю целиком и полностью.

 

Что-то я много философии развёл тут. А может и не грех на старости лет помудрствовать. Пишу же для себя. Так сказать, заметки на полях прожитой жизни. И чтобы не забыть, если мысль какая интересная в голову пришла — записать её. Перечитаю завтра, например, и сам удивлюсь написанному. Неужели это моих рук и головы дело. Вот так. Старость.

 

Хотелось бы сегодня записать ещё вот что. Сколько бы и где бы я ни жил, где бы я и в качестве кого бы ни трудился, мне всё нравилось. По большей части. То есть мне в моей жизни окружающие и окружение больше нравятся, чем не нравятся. Работа, жильё, люди, город, быт — всё нравится, всё принимаю. Ну, если уж что-то совсем не так, совсем не по-моему, совсем мне не подходит — меняюсь и не мучаюсь. Ведь чувствуешь сразу, если что не так, если это не твоё. Случаются такие периоды в жизни, когда ты ничего не можешь изменить, тогда выход только один — изменить своё отношение к ситуации, и тогда всё снова встаёт на свои места. И ты спокоен и ситуация выправилась. Не правда ли? Вот работаете вы в новом для себя коллективе. Не клеится. Никак не клеится. И отношения с людьми не складываются, и процесс рабочий сам по себе не подходит как-то. Бывает такое. И у меня было много раз. Что делать? Или уходить, или менять своё отношение ко всему. Как менять? Ну, извините, нет единого рецепта для всех. Тут человек должен сам разобраться в себе и принять правильную для себя установку. Никто не поможет. Никому не верьте. За вас ваши проблемы никому не решить. А рубить с плеча… По любому поводу, если что-то не по-вашему, дёргаться туда-сюда, так всю жизнь пробегаешь и места своего не найдёшь. Многие так и поступают. А вся причина-то в нас самих. Жизнь-то вокруг — это же наша жизнь, не чья-то. Всё, что с нами происходит, от нас же самих и исходит. Кого винить, где крайнего искать? Вокруг зеркала сплошные. Отношения с остальными лишь отражают нас самих: в действиях, в поступках, даже в мыслях. Все наши реакции от нас исходят и к нам же возвращаются. Это же так просто. Надо только понять. Поэтому, если у вас что-то не ладится так, как вам хочется, не «ищите женщину», виновного, копните лучше себя. Может докопаете до чего-то интересного.

 

Мне моя жизнь, мой образ жизни очень нравятся. Тихо, спокойно, без суеты. Во всём я нахожу своё очарование: в труде, в движении, в простой пище, в маленьком доме в природе, в трескучей печи зимними вечерами, в уединении. И она, любовь моя, словно вишенка на пироге счастья. Завтра она придёт. Думаю к её приходу грибочков приготовить. Осень в этом году на славу. Дождички слепые через день, тепло и в золоте лес. Завтра с утра пройдусь по белым и подосиновикам, знаю места. Маслятами с картошкой мы уже баловались две недели тому назад. Хочу суп приготовить. Ох, и пахучим получится. Белый гриб, он вкус и запах придаёт неповторимый. Правда, может получиться накладка своего рода, если она пироги с грибами принесёт. Вполне может быть. Грибное время сейчас. Да, ладно. Значит получится у нас грибной день. Был же раньше в стране рыбный день, среда или четверг, что-то такое, не помню уже.

 

Кстати, всплыло вдруг. Я школьником был, наверное, где-то в старших классах. Летом мы собирались в отпуск на море лететь всей семьёй: мама, папа и мы с сестрой. Наверное, так. И буквально перед самым вылетом, за день, по-моему, мать подавилась рыбной костью. Да так сильно, что отец возил её в большой город на операцию. Да, да. Отпуск был испорчен. Вот как бывает. Или я эту историю придумал? Сказать по правде, не уверен ни в том, ни в другом. Если совсем начистоту, иногда я сильно сомневаюсь: живу я или это мне только кажется, и жил ли вообще когда-нибудь? Ладно, меня можно простить, глупого старика.

 

Хватит на сегодня записей. Уже вечереет, пойду пройдусь перед сном, подышу воздухом. Какая осень! Проветрюсь. А то в голове моей от всех этих мыслей скоро наступит настоящий хаос.

 

 

 

Глава 7

 

Арис

 

В аэропорту города Харькова царил самый настоящий хаос. На кругу троллейбусов перед небольшим для такого крупного города зданием аэропорта бегали группы небритых молодых и не очень молодых людей. Возле самого посадочного терминала, возле билетных касс, в общем зале, обычно полупустом, невозможно было не то что яблоку, пуговице упасть. Толкались и возмущались, громко споря, разговаривая и крича, огромное количество мужчин кавказской внешности. Одетые все как один в чёрные кожаные куртки, или в тёмно-серые длинные пальто, все как один без головных уборов, они возбуждённо шумели, требуя отправить их как можно скорее в Ереван. Некоторые из них, самые бойкие, прорвались на территорию посадки, к самолётам, стояв­шим на площадке перед зданием аэропорта. Работники правоохранительных органов терпеливо пытались навести порядок уговорами и объяснениями. То тут, то там мужчин настойчиво призывали к спокойствию и порядку. Маленький отряд милиционеров, стойко сдерживал натиск толпы у двери начальника аэропорта. Все усилия по наведению порядка казались тщетными. Возмущённый гул голосов возрастал, толкотня усиливалась и, казалось, вот-вот все перешагнут некий порог и начнётся страшное буйство. Одна маленькая провокация и неминуем хаос.

 

Арис стоял на ступенях при входе в здание. «Что делать, что происходит, как улететь, если вокруг такой дурдом?». Рядом курил худощавый пожилой мужчина с небритым растерянным лицом. Арис обратился к нему на армянском:

 

— Давно вы здесь?

 

— Часов шесть, может семь. Не знаю. Сейчас зятя жду. Пошёл узнавать, что к чему, что дальше будет, — охотно ответил мужчина.

 

— А вообще, что говорят? Полетим?

 

— При мне за это время несколько самолётов, вроде как, отправили. Но при посадке такая давка сумасшедшая. Кто протолкался, тот и сел в самолёт. Двоих скорая увезла. Мне так не сесть, задавят.

 

— Сами вы из Ленинакана, судя по говору?

 

— Из Маралика, — кивнул мужчина. — С зятем на заработках под Курском, в колхозе дома строим. А тут такое горе. Главное, ничего не знаем. Что там, как там? Жена дома и три дочки. Горе, горе какое.

 

— У них, у всех кто здесь, похожее горе. Надейтесь на лучшее.

 

Арис хотел было отойти.

 

— Сам-то откуда, сынок? Меня Армен зовут.

 

Мужчина протянул руку. Его добрые глаза смотрели на Ариса искренне, он улыбнулся.

 

— Арис. — Они крепко пожали друг другу руки. — Учусь в Харькове и работаю. А сам из Ленинакана, из семьи военнослужащих.

 

— С какого района?

 

— Роща. Пятый квартал.

 

—Знаю, знаю. У меня сестра с семьёй живёт в Турке майля. Знаешь турецкий квартал?

 

Армен всё ещё держал руку Ариса в своей.

 

— Конечно.

 

— У них дом свой. Кирпичный. — Армен сделал короткую паузу. — Как думаешь, выдержал землетрясение?

 

— Наверняка. — Арис осторожно освободил свою руку. — Для себя же, наверное, строили, на совесть. Так ведь?

 

— Да, Арисджан. — Мужчина заметно разволновался. — Всей роднёй дом поднимали. Вот этими руками…  — Он показал свои мозолистые ладони.

 

Армен, казалось, готов был вот-вот расплакаться. В этот самый момент звучно закашляли и защёлкали динамики, и из многочисленных громкоговорителей аэропорта разнёсся по всей привокзальной площади, эхом теряясь в окружающих домах, хриплый голос:

 

— Гм, гм. Товарищи армяне. Товарищи армяне. Граждане. К вам обращается начальник Харьковского аэропорта Бондаренко. Братья армяне, имейте совесть. Вы сейчас весь аэропорт в щепки разнесёте. Только толку от этого будет ноль. Послушайте меня, пожалуйста, внимательно. Мы всех вас, всех до последнего пассажира отправим сегодня же, в течении ночи в аэропорт Еревана Звартноц. Это я вам, как начальник обещаю. В Харькове не хватает бортов, не хватает лётного состава. Мы и без того отменили все другие рейсы и отправляем машины исключительно в Армению. В ближайшее время мы ждём в помощь дополнительные борта из Днепропетровска, Волгограда и Астрахани. Повторяю, все до единого будут отправлены. Не надо штурмовать кассы. Вы улетите бесплатно. Повторяю, бесплатно. Таков приказ правительства и Центрального комитета партии. Граждане пассажиры. Братья армяне. Мы сопереживаем вашему горю. Сотрудники аэропорта сделают всё возможное и всё от нас зависящее, чтобы помочь вам. Пожалуйста, самоорганизуйтесь и наведите среди себя порядок. Вы же не хотите, чтобы я вызывал усиленные наряды милиции и войска в помощь? Если среди вас есть женщины и дети, то просим их пройти в «Комнату матери и ребёнка», где они могут ожидать посадки и получат необходимую помощь. Не устраивайте толчею, пожалуйста, вы мешаете как сотрудникам аэропорта, так и себе создаёте трудности. Спасибо за внимание.

 

Арис и Армен переглянулись. Начальник Бондаренко повторил ещё раз своё обращение.

 

— Дай бог, улетим. Оставайся со мной, вместе будем. — Мужчина внимательно посмотрел Арису в глаза. — Понравился ты мне, сынок.

 

— Хорошо, уста Армен. Вместе и веселей будет, — согласился Арис.

 

Ему действительно хотелось найти себе попутчиков. Оставаться один на один с собой сейчас было тяжело.

 

Тем временем народ вокруг немного утих. Стало спокойней. Однако, в здании аэропорта армяне помоложе продолжали плотной стеной стоять возле выходов на посадку.

 

Армен докурил и теперь с нетерпением озирался по сторонам. К ним пробирался парень, на вид немного старше Ариса.

 

— А вот и Тыко! Это Арис из Ленинакана. Он с нами будет. Ну, что ты узнал, балес? — Армен схватил зятя и притянул к себе поближе.

 

Вокруг продолжали толкаться и двигаться люди.

 

— Тигран, — протянул он руку Арису.

 

Простой и открытый взгляд парня Арису сразу понравился. Краткое и крепкое рукопожатие скрепило их знакомство.

 

— Всё нормально, Армен. Когда посадка начнётся там… — он кивком головы показал в направлении вокзала, — человек поможет.

 

— А надо ли, балес? Сказали же, что всех отправят.

 

— Да, но лучше побыстрей. Одно дело сейчас улететь, другое утром или днём. Может каждый час имеет значение. Как знать.

 

— Ой, не говори. Не дай бог. Не дай бог. Я не переживу.

 

— Куда идти и сколько денег? — спросил Арис.

 

— Нисколько, — ответил Тигран и повёл их за собой.

 

Через два часа, второй взлетающий лайнер ТУ-134, прибывший из Днепропетровска, поднимал Ариса вместе с новыми знакомыми в ночное морозное небо. Пришлось, конечно, изрядно потолкаться.

 

Устроились они в самолёте, и ещё несколько мужчин с ними, на каких-то ящиках в багажном отсеке. Даже в проходе салона самолёта негде было стоять. Пассажиры плотно теснились плечом к плечу, словно в городском автобусе в час пик. Спасибо бортпроводнице, она их провела. Какие никакие, но места. Пусть холод в отсеке, как в холодильнике, и еле светит единственный плафон, зато курить можно. Все мужчины курили сигареты, одну за одной. У всех у них там, в зоне бедствия, кто-то есть: близкие, друзья, родственники, любимые.

 

Арис никогда не видел так много армян сразу за пределами самой Армении. Их в аэропорту было несколько тысяч. Кто-то говорил, что только в Харькове армян около тридцати тысяч. А сколько ещё в области и по соседним областям, городам и сёлам на заработках и постоянно проживающих? Много, очень много. Сотни тысяч. Понятно, что не все спешат в Армению, не все могут. Но и малая часть от них — огромное количество. Армения, хоть и трёхмиллионная республика, но маленькая страна. Там все друг другу, в определённой степени, братья или родственники.

 

Самолёт набрал высоту и плавно скользил по небесам. В грузовом отсеке было очень шумно от работы двигателей. Десяток мужчин, попавших сюда, молчали. Уставшие, утомлённые, каждый из них был погружён в свои мысли. Открылась дверца и зашла та самая девушка-бортпроводник с термосом в руках и несколькими картонными, одноразовыми стаканчиками. Русская или украинка.

 

— Ребятки, я вам кофейку принесла. Замерзаете небось?

 

Стройная, изящная, яркая, она, словно волшебная фея из другого мира, какого-то параллельного измерения, появилась вдруг в их серой, нависшей тяжестью действительности.

 

— Не переживайте, мальчики, всё будет хорошо. Войну мы пережили и с этой бедой справимся. Страна у нас, вон какая огромная! Всем миром поможем. Держите стаканчики, я налью.

 

— Сестричка, присядь рядом. Посиди с нами. Спасибо за доброе слово.

 

Кто-то усадил девушку на сумку. Кто-то накинул ей на плечи куртку. Разлили по стаканчикам горячий густой кофе. Без сахара. Терпкий и пахучий. В полутьме вновь зажглись огоньки сигарет. Одна, вторая, третья.

 

— Угостите меня тоже, — попросила стюардесса.

 

Завязался разговор. Арис наблюдал за девушкой. Красивая. По тому, как она держала сигарету, как затягивалась, было понятно, что она некурящая. «Какая молодец», — подумал он. И вспомнил Оксану со своей работы, вспомнил о своём отношении к курящим женщинам. «Да, не всё в жизни так однозначно. Многое, оказывается, зависит от ситуации и конкретного момента. Эх, учиться мне ещё жизни, и учиться. Ханжа». Мысли унесли Ариса в разрушенный Ленинакан: «Аня должна была быть в школе. Тряхануло в одиннадцать почти сорок. Так. Как раз после большой перемены. Начало четвёртого урока. Большая перемена с одиннадцати до одиннадцати тридцати. Всё правильно. Двадцать третья школа старая, добротная. Должна выдержать. Моя Анюта, Анечка. Всё будет хорошо. С моими тоже всё хорошо. Какой Серёга молодец! Как он меня вовремя успокоил! Люди вон, летят в полном неведении. Каково им, а? Ну ведь я тоже ничего об Ане не знаю. Говорят, много толчков было. На душе относительно спокойно, значит всё хорошо. Я устал, не мешало бы поспать немного, хоть бы часик вздремнуть. Но не получается абсолютно. Слишком большое напряжение».

 

— У меня парень тоже армянин, — расслышал Арис голос девушки. Сквозь гул двигателей ей приходились почти кричать: — Сурен зовут. Он из Раздана. Два года встречаемся. Что говорите? Свадьба когда? А это вы у него спросите.

 

Девушка улыбалась. При слабом освещении, в дыму сигарет, она, её голос действовали на людей определённым образом успокаивающе.

 

— Он интернатуру проходит. Хирург. Некогда ему сейчас.

 

— Э, нет, сестричка. Такие вещи нельзя откладывать. Любовь приходит и уходит. Надо вовремя успеть, — это Армен вступил в разговор. — У меня вот три дочки. Одна твоего возраста. Сколько тебе, доченька? Сколько, двадцать три? Моей Асмик двадцать два. Вот первый зять уже рядом. — Он повернулся и с гордостью указал на Тиграна, сидящего за ним на одном ящике, спина к спине. — Зять всем зятьям зять. А двум младшим — по шестнадцать. Близняшки они. Каринэ и Гаянэ. Красавицы, вроде тебя. Я готов их хоть сейчас замуж выдать. Отличные хозяйки.

 

— Не рановато ли? — бортпроводница рассмеялась. — По закону не положено.

 

— Ара! Какой такой закон, когда любовь? Раньше замуж выдавали в тринадцать лет, в двенадцать лет. Сейчас плохая мода. Образование-мобразование, карьера-марьера, туда-сюда. А потом ходят холостыми в тридцать лет и хнычут, что замуж никто не берёт. Надо всё параллельно делать: любить, учиться, работать, детей рожать.

 

«А правильно уста говорит, — подумал Арис, — мы тоже с Аней ждём определённого возраста. По закону чтоб всё. Разве не любовь нам закон? Чего ждать, зачем ждать? У кого это было написано? “С любимыми не расставайтесь”. К чёрту все условности. Школу закончит — поженимся. В церкви повенчаемся. По-тихому. А в её восемнадцать лет зарегистрируем брак, как положено, в загсе. И чего мне раньше это в голову не пришло? Все кругом долдонят — не спешите, проверьте свои чувства, осмотритесь, вам надо время. Вот я балбес. Зачем их всех слушал. Всё, решено. Аттестат получит Аня и — вперёд. Даже знаю куда поедем венчаться».

 

— Тогда почему своих девочек замуж не выдаёте? — продолжался разговор.

 

— Тебя как звать, красавица?

 

— Света.

 

Стюардесса продолжала улыбаться, сигарета сиротливо дымилась между её пальцами, забытая. Все остальные курящие уже успели докурить и слушали, не вмешиваясь в разговор. Арис поднял лежащий на ящике термос, подлил себе кофе. Кто-то из рядом сидящих подставил свой стакан. Подлил и ему.

 

— Светочка, доченька. Девочек своих не я не отдаю замуж. Девочки мои сами себя не отдают пока. Не встретили ещё свою любовь. Как же я против их сердца пойду? Как только выберут себе женихов, так и свадьбу сыграем. И тебя пригласим, добрая душа. А ну, дай мне свой адрес. — Он достал из внутреннего кармана пальто блокнот с ручкой.

 

— Тыко. Посвети, джанес.

 

Тигран зажёг зажигалку.

 

— Видно?

 

— Да. Диктуй, Света. Так. Днепропетровск. Улица Мирная. Так. Дом двенадцать, квартира тоже двенадцать. Топорковой. Ай, умница. Ай, цавет танем. Обещай, что приедешь, как приглашу. Это не шляпочное знакомство, это от всего сердца. От всего армянского народа. Обещаешь?

 

— Обещаю, обещаю. Честное слово, обещаю.

 

— Армен меня зовут. Армен Саркисович Погосян. Запомнишь?

 

— Запомню. Спасибо, Армен Саркисович. Мне пора. — Стюардесса Света вернула куртку владельцу, забрала пустой термос. — Ребята, надейтесь на лучшее. Как говорила всегда в таких случаях моя бабушка — молитесь.

 

Два часа полёта подходили к концу. Самолёт начал снижаться. Закладывало уши, Арис постоянно сглатывал слюну, волновался. Он слегка подтолкнул Тиграна локтем, захотелось немного поговорить, отвлечься. Спросил:

 

— Давно женат?

 

— Пять лет, — не оборачиваясь, просто и сразу ответил Тигран, словно они давно ведут некую беседу.

 

— Дети есть? — так же запросто продолжал расспрашивать Арис.

 

— Сын. Миграну четыре годика. Второго ждём. Весной. Мать говорит, девочка родится.

 

— Откуда мать знает?

 

— Она у нас акушер на «Скорой помощи» в Ленинакане. Что-то там разбирается, по формам живота.

 

— Здорово. Получается, вы с Асмик поженились, когда ей было семнадцать?

 

— Получается так.

 

— И ничего страшного?

 

— А что должно быть страшного?

 

— Да баран я, понимаешь. У меня девушка. Ей только шест­надцать исполнилось. Мы давно вместе. Иногда мне кажется, что мы всегда были вместе. До неё, как будто и не было никакой жизни. А мы ждём, понимаешь, совершеннолетия.

 

Тигран обернулся, посмотрел внимательно на Ариса. Улыбнулся.

 

— Это, брат, любовь. Ты как с луны свалился. Не знаешь что ли, что у нас за деньги всё что угодно сделают и оформят? Короче. Приезжаешь и всё решаешь. Мужчина ты или не мужчина?

 

— Ты прав. Просто меня родители убедили, её и мои, что спешить не нужно. Я и послушал.

 

Самолёт дёрнуло раз, другой. Сильно ударило снизу. Машина затряслась от резкого торможения по взлётно-посадочной полосе. Прилетели.

 

— Держимся вместе, — скомандовал Армен.

 

Ночной аэропорт Звартноц, современный, недавно построенный архитектурный шедевр, встретил Ариса и его сотоварищей яркими огнями прожекторов, светом многочисленных фар автомобилей и оглушительным рёвом десятков самолётов. Арис посмотрел на свои наручные часы: три часа пять минут. Было достаточно тепло, по крайней мере Арису так показалось. Он, в распахнутой куртке, высматривал машину.

 

— Сколько, сколько? Совести у тебя нет, хапуга, — Тигран громко возмущался на какого-то толстого таксиста. — Нет, ты представляешь. Пятьдесят с человека. Сволочи, все как один, словно сговорились.

 

— Тыкоджан, Арис, — подбежал запыхавшийся Армен, — там дальше, за аэропортом, по трассе, говорят, бесплатно частники везут. Пошли. Пошли скорей.

 

Через двадцать минут битком набитый старый автобус ПАЗ вёз людей по дороге в столицу и далее — в зону бедствия. Все до одного сиденья были заняты. Сидели на них и по трое на двухместных, и на коленях друг у друга. Кто примостился на ступеньках, кто сидел прямо в проходе на сумках. Арис стоял возле своих новых знакомых, занявших сиденья. Они с Тиграном договорились меняться, приблизительно каждые полчаса. Какой-то пожилой армянин предложил скинуться деньгами, кто сколько даст, и оплатить за проезд водителю.

 

— Не надо мне денег, — услышав это, сразу начал возмущаться водитель: маленький, сухой, с огромным носом, некрасивый старик. — Послушайте меня, — почти кричал он, — машину мне колхоз выделил специально для помощи таким, как вы. И бензин дали, и ещё дадут. Как вы не понимаете, я помочь вам хочу. Хоть немного, хоть чем. А вы мне за помощь платить будете? Братья! Я ж от стыда сгорю. Как я потом жить буду? Если в такой трудный час мы, армяне, друг друга обдирать будем, грош нам цена. — Водитель разволновался не на шутку.

 

— Ладно, ладно, отец. Не оскорбляйся. Ну, извини нас, дураков.

 

— Спасибо, отец, езжай с богом. Только довези нас.

 

— Не перевелись ещё добрые люди, дай бог тебе здоровья, уста.

 

— Вай, цавет танем, давай родной поскорей в Ленинакан, — послышались голоса.

 

Через час автобус миновал Ереван и выехал на нужную дорогу, ведущую в Ленинакан. Люди в автобусе притихли. Кто-то шёпотом молился. Кто-то задремал. Кто-то просто сидел молча, погружённый в свои мысли. Арис вновь стоял, держась за сиденье, и ему почудилось сквозь полудремоту, что всё происходящее этой бесконечной ночью — всего лишь сон, и скоро он проснётся на своей кровати в общежитии. Старая машина, надрываясь, ползла по тёмной дороге всё выше и выше в черноту гор. Всем им, пассажирам, оставалось только ждать.

 

 

 

Глава 8

 

Анаит

 

Оставалось ждать считанные минуты до начала выпуск­ного вечера, первого и пока единственного для Ариса настоящего школьного бала.

 

Ранее, они, ученики отмечали только праздники с чаем и пирожными: седьмого ноября — в честь дня Великой Октябрьской социалистической революции с чтением рефератов по теме революции, отмечали празднования восьмого марта — Всемирного женского дня, и празднования по поводу наступления Нового года. Первомайские праздники они встречали шествием вместе со взрослыми на парадах, со знамёнами и плакатами лиц вождей революции и лидеров Коммунистической партии.

 

Арису не нравились все эти обязательные мероприятия, но выпускной — это особый случай, это — раз в жизни, его нельзя было пропустить. Он стоял за оградой территории школы у тёмной калитки в нетерпеливом ожидании своей девушки. На этом самом месте они договорились встретиться ближе к шести вечера. Ровно в шесть выпускники, а это четыре класса, то есть около сотни старшеклассников, должны построиться на торжественную линейку в большом спортивном зале школы для поздравления, вручения аттестатов и объявления о начале прощального праздничного бала. Каждому выпускнику разрешалось пригласить на вечер одного человека: друга, подругу, кого угодно. Родители не в счёт. Пригласить, но не к столу. За столом было рассчитано строго определённое количество мест — по числу выпускников, а ещё и на учителей, завучей, директора и высоких городских гостей. Угощать приглашённых было не принято, да особо и нечем. Всех остальных ждало шампанское, консервированные яблочный и виноградный соки, разлитые по кувшинам из трёхлитровых банок, холодные закуски в виде нарезанных ломтиков копчёной колбасы и бастурмы, овощи, в виде помидоров и огурцов, тонкими ломтиками разложенные по тарелкам. И ещё торты и пирожные с лимонадом и тархуном — на десерт, в большом количестве. И цветы, много цветов. Это всё, на что скидывались ученики по двадцать пять рублей с каждого. На такие деньги с человека обычно можно было бы вволю нагуляться в любом городском ресторане с коньяком, шашлыком, люля-кебабом, и с приглашённым гостем. Но вся эта бухгалтерия ребят и девчат, уже вчерашних школяров, мало интересовала. Пусть об этом переживают родители, если им так надо. Тут главное другое — прощай школа. Прощай школа!

 

Наконец-то он увидел Аню, выходящую из микроавтобуса — маршрутного такси и сразу успокоился. Конечно, он бы ждал её до последнего, если надо, и если не надо, всё равно бы ждал, раз договорились. К чёрту эту линейку, эту формальность, больше нужную учителям, чем самим выпускникам. Главное для него — попасть с Аней на бал. Но обошлось без проблем, она пришла вовремя, она молодец.

 

Аня увидела его, помахала рукой. Побежала. В новом джинсовом сарафане, которого Арис ещё не видел на ней, она смотрелась старше своих двенадцати лет. Тёмные длинные волосы собраны в хвост. На ногах мягкие джинсовые мокасины. На плече маленькая матерчатая сумочка в тон джинсам. «Сумочку, наверное, бабушка пошила. А Анюта красавица, да и только», — Арис любовался своей девушкой. Сам он тоже был одет в джинсы «Вранглер», купленные у фарцовщиков за сумасшедшие двести двадцать рублей — подарок отца к выпуску, и в белую рубашку, тщательно выглаженную мамой. На ногах новые замшевые туфли на низкой подошве бледно голубого цвета столичного фабричного производства «Масис».

 

Аня подбежала и встала перед Арисом.

 

— Извини, еле успела, долго не было автобуса. Пришлось на маршрутке ехать. — Девочка вся светилась от радости встречи.

 

— Анюта, солнышко моё, ты приехала и это главное. Пошли скорей. Уже началось. — Арис взял её за руку и увлёк за собой.

 

— Ничего не бойся, никого не стесняйся, веди и чувствуй себя естественно, — наставлял он её на ходу. — Там куча людей, никто внимание на тебя не обратит.

 

— Я с тобой рядом никого не боюсь. А внимание не смогут не обратить. Такого костюма ни у одной девушки в городе нет. Дед привёз из Тбилиси. Нравится?

 

— То, что в костюме, очень нравится, очень. А сам сарафан… Сарафан как сарафан, джинсовый.

 

Аня толкнула его в бок. Засмеялась.

 

— Ничего ты не понимаешь. Это же фирма! Настоящая.

 

— Ладно. Фирма, фирма. Ну, заходим, — выдохнул он.

 

Они опоздали. Линейка из бывших школьников уже вытянулась во всю длину спортивного зала под огромными витринными окнами, завешенными защитной верёвочной сеткой, украшенной яркими разноцветными ленточками и шарами. Напротив, вдоль другой длинной глухой стены, толпились родители и приглашённые, более ста человек. При входе в зал, буквой «П» стояли сдвинутые вместе столы, накрытые белыми скатертями. В дальнем торце зала, под баскетбольным кольцом разместился школьный вокально-инструментальный ансамбль из шести человек. За щитом, под самым потолком — огромный плакат: «Выпуск 1985».

 

Директор школы Ваган Борисович зачитывал в микрофон поздравление. Арис не пошёл в строй выпускников. Он осторожно, постоянно извиняясь, пробрался с Аней в первые ряды приглашённых и родителей. Продвинул вперёд перед собой Аню, приблизил её к себе и положил свои руки ей на плечи. Так они стояли рядом, тесно соприкасаясь, слушая длинные поздравления директора, потом завуча, затем учителей. Звучали напутствие за напутствием, пожелание за пожеланием. Минут двадцать-тридцать длилась эта часть вечера.

 

Затем начали выдавать аттестаты. Директор называл фамилию. К столу, заваленному стопками грамот и бумаг, подходил выпускник. Ваган Борисович собственноручно вручал аттестат, пожимал руку каждому, а девушек целовал в щёчку. Некоторые получили ещё медали и грамоты. Но не Арис. Он учился посредственно. Общая сумма оценок всех его предметов совсем немного превышала четыре балла. Оценки «отлично» должны были стоять у него напротив химии, истории новейшей и истории армянского народа, географии и физкультуры. По остальным предметам тройки и четвёрки вперемешку.

 

— Алексанян Арис! — зычный голос директора вывел Ариса из задумчивости.

 

— Я вернусь. — Арис сжал плечи Анюте.

 

— Алексанян Арис, десятый «В», — повторил директор.

 

Ребята из класса Ариса недоумённо переглядывались, крутили головами, ища своего неожиданно пропавшего одноклассника. Арис появился с другой стороны. Он спокойно подошёл к столу и тихо сказал:

 

— Ваган Борисович, я немного задержался. Стал куда успел. Извините.

 

— Поздравляю! Успехов, молодой человек!

 

Директор вручил аттестат — сложенный пополам плотный картон тёмно-синего цвета с выдавленным гербом республики на лицевой стороне и с оценками, скреплёнными печатью школы, внутри на развороте. Арис пожал большую ладонь директора и вернулся к Анне. Никто ничего не сказал, но позже завуч, она же учительница по истории, Октябрина Акоповна сделала ему замечание. Но какое оно отныне имело значение!

 

Началось торжество. Быстрый стол. Танцы, танцы. Шампанское за столом для девочек и учителей, и коньяк в раздевалках — для мальчиков. Постепенно вечер разгорался. Выпускники отрывались по полной. Особенно после девяти часов вечера, когда почти все учителя покинули празднование.

 

— Даёшь взрослую жизнь!

 

— Ура, свобода!

 

— Прощай школа, вперёд и только вперёд! — тут и там раздавались восторженные крики разгорячённых ребят.

 

Арис не пил. Он весь вечер танцевал исключительно с Аней, не отходя от неё ни на шаг. И не потому что обещал деду Зауру не дать Аню в обиду, и не потому что сама Аня не отпускала его от себя, он сам хотел быть только с ней. Он познакомил её со своими близкими друзьями Мишкой Эйрамджаном и Вадимом Ворошиловым. Оба, как и он, были детьми военнослужащих и жили в военном городке на другом конце города, возле крепости. Дворовые друзья Ариса давно уже знали и привыкли к Анне. Школьные товарищи видели её в первый раз.

 

— Хороша чувиха, — шепнул Арису Мишка, выбрав удобный момент, когда его не могли услышать. — Не молодовата ли?

 

— Во-первых, сам ты чувак, дубина. Во-вторых, не молодовата, в самый раз. И, в-третьих, у нас всё по-настоящему. — Арис не обиделся на реплику друга.

 

— Прям-таки по-настоящему. А как насчёт погулять с девочками? Что, жениться собрался?

 

— Да. Когда время придёт, — ответил серьёзно Арис.

 

— Ну и дурак. А мы ещё погуляем. Правда, Вадька?

 

Больше за вечер подобных разговоров не возникало. Одноклассницы смотрели на Аню с интересом, но никто из них никаких вопросов ему не задавал. Да и сами они в этот вечер, все до единой казались особо красивыми и нарядными и были заняты исключительно собой. Многие из класса имели пару, кто-то с кем-то дружил и встречался, кто-то привёл своего друга или подругу. Так что Арис и Аня чувствовали себя вполне комфортно и были счастливы друг с другом. В самый разгар веселья ребята из ансамбля устроили себе маленький перерыв. Несколько парней-музыкантов и девушка-вокалистка из девятого «А» сели за стол, принялись за пирожные.

 

— Пацаны, ну дайте нам минут десять отдохнуть. К тому же мы проголодались. Включите магнитофон, в конце концов.

 

— Хорош жевать! Танцы, танцы! Требуем танцы! Давай живой звук! — настаивали особо нетерпеливые.

 

— Ну вас. Тогда сами и играйте.

 

— А что, можно?

 

— Валяйте, только дайте нам поесть.

 

Толя Микитюк, одноклассник Ариса, умевший неплохо играть на «акустике», по подъездам петь слезливые песни и собирать вокруг себя чувствительных девушек, уже влез под ремень электрогитары. Один парень из приглашённых поднял бас-гитару. Учитель музыки Татьяна Семёновна, молодая ещё женщина, встала за ионику. Они о чём-то совещались между собой. Что играть?

 

— Арис, — вдруг оживший микрофон, голосом подвыпившего Микитюка оторвал Ариса от общения с Аней, — ты как в гостях, честное слово. Сядь за ударные. Я знаю про тебя всё, ну почти всё. Вот про девушку твою ничего не знаю.

 

— Вот зараза, — тихо и беззлобно произнёс Арис. — Придётся подыграть, — сказал он Ане, — этот не отстанет, я его хорошо знаю. Вот пьянь болотная.

 

— Ты играешь? И я ничего об этом не знаю? Ну тогда иди, иди же. Я на лавке посижу, отдохну немного. Иди. — Аня подтолкнула его в спину.

 

— Только так, чтобы я тебя видел. Хорошо?

 

— Боишься украдут?

 

— Боюсь. — Арис уже шёл к инструменту.

 

Спасибо маме. Это всё она, инструктор по художественной самодеятельности при гарнизонном Доме офицеров. Арис часто приходил к маме на работу после школы и по выходным. Иногда смотрел фильмы вечерних сеансов в кинозале, пока ждали отца, который каждый вечер на машине забирал мать домой. Но чаще, ожидая отца, он учился стучать на ударной установке, которая стояла собранная в одной из репетиционных комнат. Солдат-музыкант Карен, бывавший в Доме офицеров каждый день, иногда подсказывал ему, что и как правильно делать. Так постепенно, за пару лет Арис приобрёл основные навыки игры, не имея никакого музыкального образования, обладая только природным слухом и чувством ритма. Он даже заменял несколько раз штатного барабанщика на военных концертах, с подачи матери, конечно. Об этом он мало кому рассказывал, не считал нужным.

 

Арис занял место за барабанами. Стул оказался низковат, ну ничего, сойдёт.

 

— Я готов. Начинайте.

 

— Тебя что не интересует, что мы будем играть? — Микитюк что-то брынчал по струнам.

 

— Толик, какая мне разница, что вы будете играть. Моё дело маленькое, подыграть. Давай врубай, народ ждёт.

 

Сыграли три песни, и все три из «Машины Времени» Макаревича. Микитюк играл, Микитюк пел. Получилось может и не совсем ладно, но довольно неплохо для неподготовленного десятиминутного спонтанного коллектива. Простой ритм, лёгкие переходы, четыре аккорда.

 

Вернулись профессионалы, забрали инструменты. Праздник продолжался.

 

— Я не знала, что ты так можешь, — Аня была в полном восторге.

 

Они медленно танцевали, обнявшись.

 

— Что ещё скрывает от меня мой герой? Какие способности? А ну, признавайся.

 

— Анечка. У нас с тобой вся жизнь впереди. У нас только-только всё начинается. Представь себе, сколько мы ещё друг в друге интересного и неожиданного раскроем.

 

— Точно раскроем? Смотри, а то охмурят тебя харьковские красавицы. Русские девушки сразу целоваться лезут. Они все там очень шустрые.

 

— А ты откуда знаешь, какие там девушки?

 

— Мне дед рассказывал. Он много чего повидал, по всей стране служил.

 

— В Харькове не только русские девушки, но и украинки есть и многие другие. Студенческий город. Ты знаешь, Аня, Харьков ведь третий город по количеству студентов после Ленинграда и Москвы. И таких как я, там пруд пруди. Во-первых, кому я там нужен? Во-вторых, мне там никто не нужен, кроме тебя.

 

— Ладно. Билеты на поезд купили?

 

— Да, на второе июля. Отец со мной поедет.

 

— Рано так. Экзамены в августе. Что там целый месяц делать? Не хочу, чтобы ты уезжал так скоро.

 

— Отец планирует ещё в Калининград съездить. Там у нас тоже родственники. Аня, не расстраивайся. Я тоже не хочу с тобой разлучаться. Слушай, но ведь разлука — это шанс проверить свои чувства. Вот возьмёшь ты, например, и забудешь меня через полгода. А вдруг?

 

— Не дождёшься. Не надейся. Это невозможно. Потому что… — Аня замолчала на секунду и прошептала ему прямо в ухо: — Потому что я тебя люблю.

 

У Ариса перехватило дыхание. Это было её первое открытое признание. Хотя и так ему давно всё было понятно, но Арис не думал, что слова, произнесённые слова имеют такую силу, такое воздействие. Как будто после этих слов, таких простых и понятных, исчезла некая грань, распечатано было некое тайное послание, и их отношения стали обнажёнными и рассекреченными для них самих. Лицо у Ариса горело.

 

— И я тебя люблю, Аня. Очень люблю. Сам себе удивляюсь. Никогда не думал, что способен так влюбиться. — Он прижал к себе девушку сильно-сильно.

 

— Музыка закончилась, – каким-то не своим голосом проговорила Аня.

 

Арис посмотрел на часы:

 

— Поехали домой, одиннадцатый час. Дед будет ругаться.

 

Вновь заиграл ансамбль. Вокруг них плавно закружились пары. Аня взяла в ладони его лицо. Поймала его бегающий, растерянный взгляд и задержала на себе.

 

— Я не стесняюсь своих чувств, — медленно и решительно произнесла она. — Поцелуй меня прямо здесь, прямо сейчас.

 

Арис больше не думал ни о чём. Он словно загипнотизированный её взглядом, приблизил свои губы к её и утонул в поцелуе. Никто на них не обратил внимание. Напрасно Арис так беспокоился. Молодёжь была занята собой и только собой. Полный зал юношей и девушек дышал любовью, надеждой на будущее, стремлением к новой взрослой жизни, желанием учиться дальше. Парни обнимались и желали друг другу удачи. Девушки хотели любви и мечтали каждая о своём принце, о своей будущей семейной жизни. В этой общей праздничной атмосфере Арис и Аня своим озвученным признанием в любви друг к другу закрепили, утвердили свои отношения. Раз и навсегда. Арис в своих чувствах не сомневался. С этой самой минуты признания его отношение к Ане обрело уверенность и непреклонность, его чувства словно прорвали некую плотину и хлынули живым потоком по всем клеточкам тела, возбуждая каждую. Он любим, и он любит — всё кричало в нём. Что может быть сильнее и торжественнее? Арис был счастлив. Счастлив, как никогда. Как же сильно он её любит!

 

— Нам пора.

 

Ни с кем не попрощавшись, Арис вывел Аню из школы. Поймал такси. Деньги у него были, мать положила десятку в карман. По Ленинакану — один рубль, как единая такса хоть из конца в конец, хоть за сто метров отъедь.

 

Ехали молча, обнявшись, на заднем сиденье. Арис чувствовал себя взрослым. Будто, действительно, вместе с выпускным вечером, он полностью оставил не только школу, но и весь без остатка вошёл из детства во взрослость. Он крепче прижал к себе девушку. «Моя Аня, Анюта, Анаит! Моя навеки! Единственная!»

 

 

 

Глава 9

 

Алтарь

 

Единственная моя, любимая! Сегодня ты рассказывала мне о наших странствиях по горам, напоминала о нашем первом общем походе куда-то в сторону подножий Арагаца. Высокогорные сёла, какие-то пешие переходы по каменистым возвышенностям величественного в своей красоте нагорья. Три дня и две ночи наших с тобой странствий. Что самое обидное, я действительно ничего не помню. Слушая тебя, я словно слушал рассказ о ком-то постороннем, но не о себе самом. Некоторые эпизоды из твоего рассказа меня просто поразили. Неужели я такое говорил, неужто я так мог поступить. Удивительная штука — память. Очень шаткая конструкция, с очень хрупкой и ненадёжной организацией. По большому счёту, забери у человека память… И кто человек тогда? Всё что мы знаем о себе, об окружающем, всё что помогает нам ориентироваться в этом мире, это всё заслуга нашей памяти. Разве не так, милая?

 

Сегодня вечером, после твоего ухода, я решил записать очередной свой день, своего рода письмом к тебе. Не помню, когда я письма писал и писал ли их вообще когда-нибудь.

 

Если и сочинял в молодости, то, скорее всего, успел разучиться. Но всё равно попробую писать, как продолжение своего дневника.

 

Спасибо тебе, ты помогла мне сегодня с заготовкой тыквенного варенья. Где бы мне было взять мандарины и сахар? Я ж в большой мир не ходок. Если бы не твой хлеб, который ты мне регулярно приносишь, и, например, те же мандарины, совсем туго мне пришлось бы. А без мандарин какое может быть тыквенное варенье? Совсем не то. У нас с тобой получилось десять пол-литровых баночек. И ещё немного мы оставили на пробу к чаю. Для меня десять банок — это более чем достаточно. Семечки от тыквы я просушу, поджарю, и в следующий твой приход мы их полузгаем. Ты любишь семечки и тыквенные, и подсолнечные, как и всякие орешки, я помню.

 

Я помню. Как звучит, а! А вот если не помню. Иногда я забываюсь очень сильно. Настолько, что даже не могу сказать о себе — Я. Или Я есть. Как бы кто-то вроде есть, какая-то личность, но что эта личность Я — не уверен. Что-то делаю, но не осознаю, кто это делает. Точнее, понимаю, что кто-то это делает, но как будто не Я. Как бы со стороны. Одним словом, я сам запутался. Могу повторить только уверенно: без памяти нет человека, точнее, нет личности. И мы, люди, боимся потерять эту личность. Ведь больше ничего о себе мы не знаем. Только эту нажитую и сформированную с годами личность, так нами любимую и оберегаемую. А что там за ней? Игры памяти? Пустота? Нечто, Неизвестное, Неописуемое, Непередаваемое? У каждого на этот счёт своё мнение.

 

Солнышко моё, ты, уходя, спросила, молюсь ли я. Я тебе ничего не ответил. Не хотел забирать наше с тобой драгоценное время. Мой ответ потребовал бы долгого объяснения и пояснения. Я за одно прикосновение к тебе сожгу все философские книги всех авторов всех времён. Гори они пропадом. Кто не умеет писать картины и сочинения, тот подрабатывает критиком. Кто не умеет жить, тот размышляет о жизни. Кто не чувствует божественного во всём окружающем, тот становится служителем церкви или её последователем. Сейчас, в твоё отсутствие, родная, я попробую объяснить своё отношение к религии и ответить на твой вопрос: молюсь ли я. А ты после сама разберёшься, читать тебе или не читать мои откровения. Надо ли тебе вникать в них?

 

Но сперва заварю себе чай и надавлю в него калины. Вечером подморозило. Первые заморозки калину подсластили. Я только что сорвал гроздь прямо с куста, попробовал.

 

Итак. Спрошу тебя, любимая: кому молиться? Что такое молитва, кто и как её понимает? Ведь не определившись в понятиях, мы можем говорить и думать каждый о своём. Так и случается среди людей. Каждый считает, что он прав, что его не понимают. Возникают обиды, а то и агрессия. А может дело лишь в том, что люди говорят о разном. У каждого своё представление (или заблуждение) о боге, о религии, о названиях, о жизни.

 

Знаешь, когда кто-то спрашивает: веришь ли ты в бога? — мне ответить нечего. Сам вопрос звучит до крайности нелепо. Сказать «да» или «нет». Что это меняет? Веришь ли ты в Христа? Веришь ли ты в Кришну, Будду, Иегову, товарища Сталина? Какое значение имеет ответ, очень личный, очень внутренний, очень интимный? С таким же успехом можно спросить: к какой партии вы принадлежите, к социалистам или либералам? Кто вы по национальности, и как вы относитесь к евреям? Вы верите в свою страну, или, быть может, вам больше по душе Зимбабве? Вдумайся, единственная моя. Кому какое дело, кто во что верит или не верит? Не для того ли задаются подобные вопросы, чтобы просто прощупать человека: враг он или друг. Не исходят ли подобные вопросы от недоверия, от осторожности, от мнительности? Для людей самое страшное — это непонятный человек. Не зря у русских принято угощать алкоголем нового знакомого. У пьяного, как у голого, вся душа наружу. Сразу видно, что к чему: человек или дерьмо. Извиняюсь.

 

Для меня, организованная религия, любая — это своего рода партия. Собрание людей под знамёнами определённых взглядов, идей и представлений. Причём, как правило не своих, а навязанных, взращённых, воспитанных. Авторитет сказал, деятели оформили красиво, проповедники внедрили в массы. Всё. За всем этим цирком стоит власть. Жажда власти. Если вдобавок, какая идея обросла временем, веками и тысячелетиями, наслоилась обрядами и разноцветными ленточками, то понятно, что приобрела вес и значимость. И за всем этим хитрым нагромождением давно не видать ни Христа, ни Кришну, ни Будду с Иеговой и товарищем Сталиным. Поэтому, понятие «Бог» у каждого своё, и споры по этому поводу обеспечены. Вопрос: есть ли бог на свете? глупо задавать. Лично я считаю так: есть То Что Есть. Всё остальное, что от человека, может быть ошибочным. То Что Есть тоже неоднозначно. У одних оно есть, у других его нет. Всё относительно. Кто утверждает, что мир, нас окружающий, един для всех, наверняка ошибается. Где та грань между сном и бодрствованием? Почему внутренний мир отдельного человека, с его фантазиями и мечтаниями, не более реален для этого человека, чем так называемый реальный, признаваемый большинством, мир? Почему так усиленно стараются власть имущие подгрести всех под общую гребёнку? А в какого вы сами верите бога, партию, страну? Не из той же это оперы, о которой я говорил тебе чуть выше? А? Власть, желанная моя! Власть! Это контроль и эксплуатация. Интересная штука — старость. Простые вещи забываю, а на подобные умствования мозгов хватает. Ты уж меня извини, душенька, но ты спросила, и я пытаюсь обстоятельно ответить. А то что слишком, может быть, заумно получается и длинно, так у нас времени — вечность, куда спешить. Продолжу.

 

Людей запугали, застращали злыми мстительными богами. Кому молиться? Их богам молиться? Или в их партию вступить, чтобы отстали и не трогали? Ведь все войны на земле, все конфликты между людьми — от жажды власти. Впереди всех развеваются среди других маленьких флажков — огромные знамёна религий. Ура, на баррикады и умрём за свою правду. Ну и умирайте на здоровье, зачем других за собой тянете, за своей правдой.

 

Есть у меня молитва. Есть. Но это не обращение к какому-то богу и не просьба о том или о другом: дай мне, боженька, того, или упаси меня, боженька, от сего. Моя молитва, скорее, некое состояние. На востоке её называют медитацией. Если ты в молитве, в медитации, то как ты можешь о чём-то просить. Ты находишься в единстве, в потоке мироздания. Ты чувствуешь вселенную, чувствуешь гармонию во всём. И понимаешь, что нет ничего неправильного или правильного. Что, по очень большому счёту, всё происходит так, как происходит, как должно происходить. Ну, а если по маленькому счёту и упрощённо, то скажу так: всё что созидательно — это хорошо, всё что разрушительно — не очень. Творчество — это созидание. Война — это разрушение. Любовь — это созидание. Ненависть — это, в конечном счёте, разрушение. Но, повторюсь, по большому счёту, все кажущиеся противоречия и противоположности — только кажущиеся. Они, словно разность потенциалов в электричестве. Они нужны. Без них не было бы движения и известного нам мира.

 

В моём мире молитва — это любовь. О любви я уже писал. Это некий океан высоких чувств и состояний. В этом океане совершенно по-другому видишь мир: людей, природу, отношения, проблемы и так далее. И находясь в этом океане, всё что бы ни происходило — ты принимаешь. Потому что ты любишь. Любишь не только отдельно взятого человека, но и всех и вся. Вокруг, словно в толще воды, мир движется в потоке любви, и ты движешься вместе с этим потоком. Это и есть моя молитва. Нету причин что-то просить, чего-то желать? Когда вот оно — всё тут, в тебе, и ты во всём. Жаль вот только, что случается такое состояние, такая молитва, не часто. Что это даёт, точнее привносит в мою жизнь? Качество, милая моя. Качество. Совершенно другое отношение к окружающему тебя миру. Как ты можешь после этого делать что-то плохое, лживое, низкое? Как ты можешь после молитвы не относиться к людям с сочувствием и пониманием? Как ты можешь после погружения в океан любви желать денег, карьеры или власти. Это невозможно. Невозможно и не нужно.

 

Какой вкусный чай. Тёрпкий, сладкий и с кислинкой. Ай да калинка-кислинка с горечью, ай да чудо-растение! Но, закончу своё изложение старческих мыслей.

 

Самое главное вот что. Обо всём, что я здесь написал, судить строго нельзя. Поскольку это мои личные мысли и опыт моих личных переживаний. А они очень даже мои. У кого-то может быть другое понимание, другое восприятие, отличное от моего. И ещё. Если совсем уж честно, то я не знаю, я ничего не знаю. Я уже писал где-то, что не уверен в своём собственном существовании. А вдруг я это вовсе не я? А кто-то другой мною прикидывается. Может мне так кажется. Может мне так приснилось. Или же ещё продолжает сниться. Не знаю. Я просто постарался выразить то, что ещё помню. Ответил ли я на твой вопрос. Тебе решать.

 

Старый я дед. Вечный дед. Свет мой, милая моя. Что б я без тебя делал? Был бы я без тебя? Без любви. Ты рассказывала сегодня о наших походах по горам с палатками и рюкзаками, спальными мешками. Что-то туманное в голове. Крутится в памяти слово. Выплывает. Кажется, Сарнахпюр.

 

 

 

Глава 10

 

Арис

 

«Сарнахпюр» — указатель поворота — направо мелькнул в свете фар. Арис вышел из полузабытья. Он сидел у окна, рядом, положив голову на его плечо, спал Армен Саркисович. От тряски жёсткого автобуса его седая голова всякий раз соскакивала, и Армен, не просыпаясь, снова и снова поднимал её и упирался в плечо Арису. Тигран стоял над своим тестем, обеими руками держась за поручни под крышей автобуса. Он тоже дремал, уткнувшись головой в свои руки. Люди в автобусе молчали. Кто-то курил на заднем сиденье. Курил и водитель. Арис его видел немного в профиль, лицо старика слабо освещалось тусклым светом от приборной доски. Когда шофёр затягивался сигаретой, его напряжённое, всё в глубоких складках, некрасивое лицо озарялось таинственным красноватым светом. «Какой хороший дядька, — подумал Арис. — А ведь не зная человека можно ошибиться по внешнему виду и за бандита принять. Трудно разобраться в людях вот так сразу». Своими жилистыми натруженными руками шофёр крепко держал большой руль, постоянно подкручивая его то влево, то вправо. Арис не сомневался: «Человек. С таким не пропадёшь».

 

Сарнахпюр. Сарнахпюр — студёный источник. Арис вспомнил пещеру и источник возле неё. Камни Вишапы. «А что, если это как-то связанно с нынешними событиями? — На секунду ему стало страшно. — Нет, чушь какая-то. Подумаешь, подурачился я немного. Я же не всерьёз. Да и что тут такого, обычный камень. Пусть даже не обычный, пусть древний, очень древний. Всего лишь легенды о драконах, рыбах, или ещё там о чём. Не брать в голову. Ерунда». Арис прогнал всплывшие из совсем недавнего прошлого воспоминания. Но что-то тревожное, какое-то предчувствие от воспоминания осталось в нём. «Маралик же совсем рядом», — пришла вдруг новая мысль. Арис разбудил Армена.

 

— Уста Армен, поворот на Сарнахпюр проехали, просыпайся.

 

— А, балес? — Армен поднял голову не совсем понимая, где он находится и что происходит. — Что? Что случилось?

 

— Я говорю, Маралик скоро.

 

— Подъезжаем? — спросил Тигран. Одной рукой он продолжал держаться за поручни, другой тщательно протирал глаза, пытаясь окончательно прийти в себя.

 

— Маралик. Маралик. Посёлок слева, — громко отозвался водитель, услышав разговоры в салоне.

 

— А, братджан, как слева? Почему огней не видно? — Армен проснулся окончательно.

 

— Какие огни, брат. Электричества нет, ничего нет.

 

— Как нет? Тормози, брат. Тыко, выходим. — Армен засуетился, вскочил с места. — Тыкоджан, узнаем, как и что, а днём в Ленинакан к свахе, матери твоей поедем. Выходим, выходим, балес.

 

За окнами автобуса стояла плотная мгла. Туман. На высоте двух тысяч метров это не редкость ни зимой, ни летом. Арис пожал протянутую руку, затем вторую.

 

— Давай, Арис, ни пуха, как русские говорят, ни пера. — Тигран вышел из ПАЗика.

 

— Арисджан, адресами мы обменялись, ну, с богом, мальчик. Братцы, всем счастливо. Пусть Господь отведёт от вас горе. — Армен выскочил вслед за зятем.

 

— Спасибо, брат. Спасибо, — послышались в ответ отдельные сонные голоса. — К чёрту, Тыко, к чёрту. Удачи вам, уста Армен.

 

Арису сразу сделалось тоскливо и одиноко. За одну ночь эти люди стали для него почти родными. Автобус тронулся с места и покатился под горку. Никаких строений не было видно абсолютно, туман стоял плотной стеной. Только через пару минут, когда автобус поднялся на небольшой холм, Арис различил серые низкие строения в отблеске нескольких костров. «Что, интересно, с посёлком?». Словно услышав его мысли, водитель громко сказал ни к кому не обращаясь или обращаясь ко всем сразу:

 

— В Маралике не сильно трясло. Несколько домов пострадало. А вот в Ленинакане, половину города развалило, скоро сами увидите…

 

«Значит, по крайней мере у Армена и Тиграна всё будет хорошо. Армен говорил, что Асмик с его внуком Миграном должны были находиться в его доме в посёлке, вместе с его женой и дочерьми. В городе сваха работает, ей некогда за Асмик с сыном присматривать. До родов месяц остался. А вот что в городе?..». Арис вспомнил виденное по телевизору.

 

Автобус, тем временем, выкатил на Ширакское плоскогорье. До Ленинакана оставалось последние двадцать километров. Впереди попутно медленно двигалась колонна из грузовых автомобилей. Автобус догнал её, вышел на левую полосу и пошёл на обгон. Бортовые ЗИЛы доверху были загружены чёрными гробами. Пять машин, шесть…, четырнадцать…, тридцать восемь. Арису стало не по себе. Он сбился со счёта, а колонна нескончаемо тянулась и тянулась. Встречных машин было мало. Водитель вновь прокомментировал:

 

— Всю дорогу машины с гробами тянутся. Ещё много военной техники разной. Краны, самосвалы.

 

«Наверное, я крепко задремал, раз ничего не видел до этого, — подумал Арис. — Ну да, всю ночь не спать, постоянно на нервах. Вырубился, сам не заметил. Только бы с Аней всё хорошо было. Со всеми остальными — тоже, конечно. А друзья, а знакомые, в школе, во дворе, в спортшколе? Пол города — сплошные знакомые. Что с ними могло произойти, страшно даже подумать? Да, плохо дело». Но что бы и с кем бы ни случилось, какая трагедия и горе, Арису оставалось только смириться и принять всё, что бы его не ждало. Он это понимал. В салоне автобуса послышались разговоры. С разных сторон доносились до Ариса голоса:

 

— Родня у меня там. На Саят-Нова живут, в сталинке, на третьем этаже. Дома ведь до войны добротно строили, может выдержал, а?..

 

— Э, брат, по местному телевиденью что скажут? Два года назад, помнишь, Чернобыль бабахнул? И что? Столица молчит, Ереван молчит. Толком никто ничего не объясняет. А люди, братджан, не овцы. Люди видели, говорят. Радиация, брат. Здесь тоже, таксисты рассказывали, тысячи и тысячи погибших. Спитак полностью стёрт с лица земли.

 

— У меня на Полигоне сын с женой и тремя детьми. В прошлом году квартиру купили. Кооператив. Трёхкомнатная. Всей роднёй деньги собирали. Я сам с Ахуряна. В Воронеже на хопане вкалываю. Деньги зарабатываю, долги отдавать надо. Родственники отмахиваются, мол, помогли и помогли. Я так не могу. Понимаешь? Родня роднёй, а деньги возвращать надо, у них у всех свои проблемы. Кому детей выучить, кого на работу устроить, кому дом построить. Сам знаешь.

 

— Квартира сына в панельном доме?

 

— Да, в современном, девять этажей. Лифт. Планировка хорошая, две лоджии, кухня большая. Восемь тысяч отдали.

 

— Вай ме, такие деньги!

 

— А что, ждать очереди? Лет десять ждать придётся. Трое детей, куда ждать?

 

— Панельный дом — это плохо. Складываются, как карточные. На соплях строят. Цемент воруют, металл воруют, всё воруют.

 

— Правда. Кто не знает, как прорабы на стройках наживаются? Он за один-два построенных дома новые Жигули себе покупает. Все знают.

 

— Ара! Что говоришь? Можно подумать Америку открыл. А где у нас не воруют? Нет, ты мне хоть одно место скажи, где не воруют. Мясокомбинат — воруют. Фабрика трикотаж — воруют. Завод любой — воруют. Магазин зайди — воруют. Попробуй за кило сахара девяносто две копейки дать. Тебя скрягой обзовут, выругают. Виноватым сделают. Рубль давай. Разве не так, что неправду говорю? Сами себя разбаловали. Вся страна ворует. Воровство — это норма.

 

— Понимаешь, ничего не знаю. Куда ни звоню, никто не отвечает. Как-будто весь город вымер. Почта молчит, милиция молчит. По всему городу родственники и знакомые, и все молчат.

 

— Сами виноваты, людей распустили совсем, совесть потеряли. В послевоенные годы такого бардака не было.

 

— Попробовали бы воровать при товарище Сталине. Быстро бы на место поставили.

 

— Э-э-э! Всегда воровали, и тогда тоже воровали. Верхушка. Сталин, правда, не воровал, скромно жил, без показухи.

 

— Хуже всего неизвестность, неопределённость. Мне за пятьдесят, в Ворошиловграде живу больше двадцати лет. В шестидесятых уехал на целину в Казахстан. Там с женой познакомился. Она у меня наполовину русская, наполовину украинка. Катерина. Сын женился на девушке из Даугавпилса, это в Латвии. На латвийке — думал, а у неё мать латвийка, а отец эстонец. Представляешь? Мои две внучки, кто они по национальности? Винегрет, да? Вот и я говорю — Советские мы люди, Советские. Так сын всю семью к деду в Ленинакан привёз. Жену, обеих дочерей. Кровь армянская, понимаешь, в нём заговорила. На историческую родину потянуло. Дорожный инженер. Говорил ему, зачем едешь, куда едешь? И вот, ничего не знаю. Что со стариками моими? Что с сыном и невесткой, с детьми? Тишина.

 

Чем больше Арис вслушивался в разговоры, тем сильней осознавал степень того ужаса и, возможно, личного горя, которое их всех ждёт впереди. Кто-то, как и он, получили какие-то весточки о своих. Но таких людей, судя по всему, были единицы. Подавляющее большинство ехало в полном неведении о судьбах своих родных и близких.

 

— За что же нам божье наказание?

 

— Судьба такая у армянского народа. Вся история — сплошное наказание.

 

— И то правда. Турки веками угнетали. Вырезали, вырезали, миллионами вырезали. Мало им. Сейчас в Сумгаите что творят. Опять резня началась.

 

— Азербайджанцы — те же турки. А вы что думали, вы что хотели? Когда это турки нас любили? Резали и будут резать во имя своего аллаха. Спасибо русским. Русские пришли, мы жить стали. Они нам мир дали, нацию сохранили.

 

— Что-то происходит со страной. Как такие беспорядки позволяют? Куда власть смотрит? Почему Москва молчит?

 

— Это всё Горбачёв со своей перестройкой. Попомните моё слово: хлебнём мы ещё с ним горя. Свобода слова, свобода слова. Это не свобода слова, это бардак.

 

— А его борьба с алкоголем чего стоила? Сколько виноградников уничтожили. Идиоты. В Армении ни одного вытрезвителя никогда не было. Есть шутка такая: что открыли как-то в Ереване вытрезвитель, на всякий случай. Так туда за целый месяц один человек попал, и тот русский.

 

— Друг у меня в городе. Однополчанин. Бок о бок всю войну прошли. Шмавон зовут. Может слышал? Он всю жизнь в Ленинакане сапожником на рынке проработал и сейчас работает, ножи точит. Его многие знают. На пенсии давно, а без работы не может. У меня в Минске каждый год гостит. Я в Ереване отдыхал как-то в санатории, а вот в Ленинакан… первый раз, со здоровьем у меня неважно. Диабет. Но беда привела. Что с моим боевым товарищем — не знаю. Что? Адрес есть. Вот письмо от него, с обратным адресом. Плохо видно. Подсвети спичкой. Что, громче? Возле мясокомбината? Вместе пойдём, поможешь? А то я по-армянски только матюкаться могу. Спасибо.

 

— Водитель, отец, как тебя звать?

 

— Вартан. Дайте кто-нибудь сигарету, свои закончились. Курю много, одну за одной.

 

— Отец, «Салют» куришь? Возьми пачку. Где наш город, пора бы уже?

 

— Почти приехали. До Азатана рукой подать.

 

Впереди показались огни прожекторов. Ближе и ближе. Автобус сбавил ход, через минуту остановился, съехав на обочину.

 

— Всё, братья, приехали. Дорога перекрыта. Дальше сами. Бог с вами.

 

Водитель Вартан заглушил двигатель.

 

— Дай бог тебе здоровья, старик.

 

— Спасибо, отец, прощай.

 

— На таких людях Армения держится. Спасибо, брат.

 

Арис поблагодарил Вартана, пожал ему руку и шагнул наружу. Холодный ветер обжёг лицо. Темень. Мороз. Слабый снег. Арис присмотрелся к часам на руке — около семи утра. Рассветёт не раньше, чем через час. Слева и справа от дороги, сколько было видно, стояли брошенные машины: легковые, микроавтобусы, автобусы. Влево уходила дорога на Азатан. На развилке был устроен блокпост. Два тяжёлых бронетранспортёра перекрыли дорогу. Несколько военных УРАЛов стояли в оцеплении. Солдаты, а их было много, в бушлатах, касках, с автоматами наперевес проверяли каждую машину. Пропускали только спецтехнику.

 

— Я вам третий раз объясняю. Не положено. Ставьте машину в сторону и пешком, — услышал Арис голос.

 

Усатый капитан с уставшим, курносым лицом, с трудом сдерживая раздражение, объяснял каким-то дельцам на чёрной «Волге» порядок проезда в зону бедствия.

 

— Ара, ты знаешь, кто я такой! На, возьми, тебе год хватит не работать. Дай проехать. — Толстый молодой мужчина в чёрном пальто нараспашку протянул пачку денег.

 

— Убрал деньги, сволочь. Ты что русского языка не понимаешь? Отгони машину, живо, ты движение затрудняешь. — Капитан положил руку в перчатке на кобуру пистолета. Два солдата шагнули вперёд к чёрной Волге.

 

— Ладно, ладно. Зачем так? — Толстый спрятал деньги, обернулся к своим, и уже по армянский добавил: — Ара, этот нервный какой-то. С военными не договоримся. Отъезжаем.

 

«Да, тут всё по-серьёзному», — подумал Арис. После тёплого автобуса его стало колотить ознобом, мелкой дрожью от холода, но больше от возбуждения.

 

У них, у всех пассажиров с автобуса, проверили паспорта и пропустили.

 

До начала городских застроек надо было пройти несколько километров. Сначала попутчики шли общей толпой. Через полчаса их группа сильно растянулась. Чтобы согреться, Арис прибавил шаг, он почти бежал и оторвался далеко вперёд от остальных. Да и смысл было идти вместе. Вокруг двигалось к городу довольно много людей: мужчин, одних мужчин. Дальше пусть каждый сам по себе, кому куда. Арис поймал ритм ходьбы, ритм дыхания. Шёл легко и быстро. Согрелся. Мимо то и дело проносились автомобили, освещая дорогу. Машины скорой помощи, автокраны, грузовики с чёрными гробами. Пешеходов никто не подбирал и не подвозил. Наверное, на этот счёт существовало особое указание. В тёмном, пасмурном небе слышно было громкое урчание низко пролетающих вертолётов. Услышав звук, Арис всякий раз поднимал голову, но ничего не видел. Впереди стали различаться кружащие всполохи прожекторов, то и дело разрезающие низкое небо. Немного посветлело. Ещё через десять минут быстрой ходьбы Арис увидел указатель с названием города. В предрассветной мгле чуть впереди стали различаться силуэты строений, многоэтажек. Ереванское шоссе. Район Строймаш. Справа должны тянуться жилые кварталы пяти- и девятиэтажных домов. В основном пятиэтажек. Слева — железнодорожные пути. За ними — промышленная зона. До слуха донеслось натужное рычание техники, далёкий нестройный гул голосов. Обгоняющие его машины на миг высвечивали справа непонятные силуэты. Тёмная огромная груда выступала на секунду из тьмы и вновь исчезала, как только машина проносилась дальше.

 

Через минуту Арис увидел первый разрушенный дом, похожий на могильный курган из камней и железа. Он возник неясно, словно из тумана, освещаемый редкими огнями. Возле него — ещё один. Дальше ещё и ещё. И никого на развалинах! Везде горели костры. Много костров. Вокруг них грелись, сидя и лёжа, люди. Только вокруг одного из домов, у которого обвалилось два подъезда из трёх, толпились десятка три людей и рычал бульдозер. В свете его фар было видно, как он пытался сдвинуть, закреплённую тросами, железобетонную плиту. Рядом кричали люди с ломами и лопатами, махали руками, то ли руководили и помогали манёврам трактора, то ли ругали тракториста. То ли от быстрой ходьбы, то ли от увиденного Арису стало плохо. Бросило в жар. Он присел на тротуаре на что-то деревянное. Опустил голову, закрыл глаза. Прошла минута, другая. Стало легче. Надо было двигаться дальше. Только теперь Арис заметил, что сидит на гробу. Рядом лежало ещё штук тридцать. Дальше — больше. Он поднялся, зачем-то тронул гроб. Тот оказался тяжёлым. Крышка наглухо забита. Арис шатнул следующий. Тяжёлый. Внутри качнулось. Следующий — то же самое. «Боже, что здесь происходит? Господи, отведи беду», — он поднял глаза к небу. Редко-редко падали снежинки. Небо прояснялось и светлело.

 

 

 

Глава 11

 

Анаит

 

Небо прояснилось и посветлело, дождь прекратился так же неожиданно, как и начался. Арис и Аня осторожно, стараясь не задевать ветви, вышли из-под кроны большого развесистого клёна. Его крупные листья послужили им хорошей защитой от внезапного, но, по счастью, короткого летнего ливня. Они почти не намокли, лишь отдельные влажные пятна темнели на плечах его голубой футболки и на её зелёной кофточке с бретельками. Им было радостно вдвоём, наедине друг с другом, после долгой разлуки. Неожиданный ливень не испортил их чудесного настроения.

 

— Раскрой же зонт, надвинь свой серый капюшон и подойди поближе, я слегка продрог… — напевал Арис. — Эх, зонтика не взял. Аня, как насчёт того, чтобы поесть? Лично я проголодался. Не замёрзла? — Арис аккуратно смахнул холодные капли с её плеч.

 

— Прохладно немного, но ничего. Лето всё-таки, сейчас солнышко выглянет, согреет. А насчёт покушать…, принимается. Я всегда голодная, ты же знаешь.

 

Аня убрала с лица растрепавшиеся волосы, сняла резинку, взяла её губами, двумя руками вновь собрала непослушные пряди в аккуратный хвостик. Арис любовался девушкой. Как же она похорошела! За прошедший год Аня очень заметно изменилась. Она вытянулась и ростом доходила уже своей макушкой до его переносицы, немного поправилась. Её движения стали более плавными, какими-то изящными и неспешными. Исчезли детская худоба и угловатость. В походке, в тонкой фигуре, в голосе чувствовалась растущая в ней грация и женственность. На неё засматривались. Ей вслед оборачивались. Это и радовало, и тревожило Ариса. Такой красивой девушке надо было соответствовать в полной мере.

 

— Я готова. Куда пойдём? — Она взяла под руку Ариса и неожиданно поцеловала его в щёку. — Ну, веди же меня, мой кавалер. Твой город, а я — твоя принцесса.

 

— Предлагаю обалденные пончики с повидлом плюс просто пончики в сахарной пудре, на выбор, плюс яблочный сок и свой поцелуй в придачу, — подыграл он ей в тон.

 

— И где же этот пончиковый рай. Далеко?

 

— Не так далеко отсюда, чтобы дать завянуть моей принцессе от голода. Несколько остановок каретой с рожками, называемой троллейбусом, по прямой, и мы на месте. На улице Сумской есть один прекрасный магазин. В нём отдел со столиками. Поехали.

 

— Сначала поцелуй, авансом. — Аня надула правую щёчку и подставила её для поцелуя.

 

Арис поцеловал в губы.

 

Они медленно выходили из лесопарка. Капли только что прошедшего дождя тяжело шлёпали по большим плитам Мемориала памяти жертв Великой Отечественной войны. Вечный огонь тускло горел синеватым пламенем. Его языки медленно двигались у ног высокого гранитного монумента Скорбящей матери. Удары электронного метронома гулко отсчитывали биение сердца. Впереди по алее виднелась автодорога с интенсивным движением и пустая остановка общественного транспорта. Белгородское шоссе.

 

Второй день Арис водил Анюту по Харькову, знакомил с городом. Её приезд стал для него полной неожиданностью. Приятной неожиданностью. Они не виделись почти год. Зимой, во время каникул в институте, когда все экзамены и зачёты были вовремя сданы, его не отпустили с работы в связи с какой-то там производственной необходимостью. Ругался, требовал — не отпустили. Сейчас лето только началось, и у него ещё шли сессионные экзамены после окончания первого курса. Два зачёта и три экзамена Арис успел сдать. Осталась высшая математика и зачёт по начертательной геометрии.

 

Весь год он писал Ане письма, много писем. Каждую неделю. Иногда они созванивались, но редко. Звонить выходило крайне неудобно. Арису надо было ехать вечером в центр города на телефонный переговорный пункт. Занимать длинную очередь. Ждать. Ему объявляли номер кабинки. Иногда связь была отвратительной, иногда сносной, но всегда плохой. Безусловно, чтобы услышать голос любимой стоило идти на определённые неудобства. Да, конечно. Но Арису больше нравилось писать письма. В них он мог спокойно и обстоятельно рассказать о себе, о своих делах в учёбе и работе, мог полностью выразить и описать свои чувства к Анне, мог поделиться с ней своими планами на ближайший месяц и планами на скорое лето. Читать её письма ему нравилось ещё больше, чем сочинять свои. У Ани обнаружилась способность интересно и грамотно излагать свои мысли и чувства на бумаге. Она могла просто, чётко и ясно донести до него то, что ей хотелось передать. И Арис часто перечитывал её письма, наслаждаясь, не переставая удивляться глубинам её совсем не детского понимания очень-очень многих, вполне взрослых проблем и вопросов. Он собирал её письма в стопку и хранил в своей большой, вещевой сумке.

 

«С твоими способностями тебе поступать только на филфак», — писал он ей. Она не спорила.

 

Аня уговорила деда Зураба на поездку в Харьков. Точнее, основную роль тут сыграла бабушка Галя. Именно из-за её умной домашней политики, благодаря её умению влиять на деда Зураба, «провести часть школьных каникул ребёнку на Украине» стало возможным. Каково же было удивление и радость Ариса, когда однажды, придя днём из института после сдачи зачёта, он встретил в холле общежития Аню с дедушкой Зурабом. Ни телеграммы, ни письма. Сюрприз удался. Аня, нисколько не стесняясь, бросилась Арису на шею, чем очень его смутила. Точнее, смутило его присутствие Зураба, человека строгого и принципиального. Но позже, общаясь с ним ближе и дольше, Арис открыл для себя, какой это добрый и справедливый человек.

 

Весь следующий день они гуляли по городу все вместе, втроём. До этого Зураб был в Харькове только проездом, Аня — в первый раз. Оба не прочь были посмотреть город. Они обошли пешком весь центр, ведомые Арисом в качестве не только своего человека, но и в качестве экскурсовода. От площади Советской Украины поднялись по брусчатке по улице Сумской до площади Дзержинского, крупнейшей площади страны. Посмотрели на памятник Ленину, обошли старейший на Украине государственный университет имени Каразина, полюбовались зданием военной академии. Оно особенно понравилось деду Зурабу, человеку военному. Прогуля­лись по парку Шевченко, полюбовались цветомузыкальными фонтанами, которые в дневное время суток были обычными фонтанами. Посетили городской зоопарк. Ели популярное в городе шоколадное мороженое «Каштан» в кафе «Кристалл» и сладкую вату. Дошли пешком до парка имени Горького. Катались там на аттракционах. Смотрели кинофильм в кинотеатре «Парк» — французскую комедию с участием Бельмондо. Снова ели мороженое — пломбир в вафельных стаканчиках. Вернулись назад, к площади Советской Украины, но уже по улице Чернышевского, застроенной старыми зданиями прошлого и позапрошлого века, спустились по Бурсацкому спуску к Благовещенскому рынку, прошлись по улице Свердлова. Через мост над рекой Лопань, мимо кинотеатра «Зирка» вышли к зданию нового цирка и, пройдя по набережной реки Харьков, дошли до проспекта Гагарина, где нырнули в метро. Уставшие и довольные прогулкой, поздно вечером все трое доехали до станции метро «Комсомольская», возле которой в гостинице «Турист» Аня и дед Зураб остановились в номере на восьмом этаже. Арис вернулся к себе в общежитие.

 

На следующий день договорились встретиться после обеда, в три часа. Арис с утра писал шпаргалки по математике, а в половине третьего уже сидел на лавочке возле круглого фонтанчика возле гостиницы «Турист». Аня спустилась ровно в три без деда и радостно сообщила, что их отпустили гулять самих до девяти вечера под его, Ариса, персональную ответственность. «Иначе шкуру снимет».

 

Без особых размышлений Арис повёз Аню в лесопарк к Мемориалу — традиционное место паломничества всех влюблённых пар и молодожёнов. Там много зелени, свежий воздух, аллеи для пеших прогулок и мало людей. Они обедали в кафе «Дубки». Заказали себе по порции окрошки, хачапури с сыром — для Ариса и чебуреки с мясом — для Ани. Затем долго гуляли в обнимку по дорожкам лесного массива, пока их не застал врасплох ливень.

 

— Ну, как тебе пончики? — Арис, с полным ртом и с белой сахарной пудрой на губах, спросил Аню.

 

Они стояли за столиком у витрины, с аппетитом уплетая горячие пончики и разглядывали прохожих, бесконечно снующих туда-сюда по улице Сумской.

 

— Умопомрачительные пончики. Я таких вкусных никогда не ела. Как ты их назвал? Обалденными? Вот я и обалдела. Честное слово. — Девушка облизала пальцы.

 

«Как же мне в ней всё нравится!» — восхитился в очередной раз Арис. Ему нравилось в Ане абсолютно всё: манера её ходьбы, немного как бы «от бедра», то, как она сидит, говорит, слушает, слегка развернув голову, как будто бы прислушиваясь, вникая в смысл, как ест, даже как облизывает свои пальцы, как она смеётся, как она негодует, когда сталкивается с несправедливостью, злится, хмуря свои густые брови. Арис, вновь и вновь открывал для себя что-то новое в девушке. Он дожевал пончик:

 

— А ну, стой! Замри. Не шевелись.

 

Аня с приоткрытым ртом застыла от неожиданности.

 

— Не шевелись! — Арис приблизил своё лицо, как будто что-то высматривая на ней и поцеловал девушку в сладкие губы.

 

— Пончиковая ты моя. Не выдержал, настолько ты сейчас хороша.

 

— М-м-м, что? Что случилось? — Аня не сразу поняла розыгрыш.

 

Секунду на её личике, сменяя друг друга, возникли растерянность, удивление, настороженность и, наконец, расплылась улыбка:

 

— Ах, вот как. Повторите, пожалуйста, я не успела понять, что это было.

 

Арис перегнулся через столик ещё раз, потянулся к девушке, прикрыл глаза в ожидании предложенного поцелуя и наткнулся губами на кремовый пончик. Аня радостно захохотала:

 

— Нечего без спроса целоваться лезть.

 

— А со спросом можно? — Арис тоже засмеялся, слизывая крем с губ.

 

— Со спросом можно. Даже очень нужно.

 

— Ну тогда, разрешите вас нежно чмокнуть, чуть-чуть.

 

— Ах. А если кто увидит. Ах, ах.

 

— Если кто увидит, мы сделаем вид, что не заметили этого. И тот, кто увидит, расстроится и подумает, что ему показалось, что он будто что-то увидел.

 

— Как жаль. Тогда пускай все вокруг приготовятся расстраиваться. Ну же, целуйте быстрей.

 

Ближе к вечеру Арис привёз Аню на такси в Журавлёвский гидропарк. Большой живописный городской водоём имел свою лодочную станцию. Для начала лета вода оказалась холодной, да и купаться не входило в их планы. На длинной деревянной пристани, от которой то и дело отчаливали и к которой причаливали спортсмены-байдарочники, они уселись прямо на настиле, взбалтывая босыми ногами речную воду. Отсюда открывался прекрасный вид на водную гладь с лодками на ней, на мост вдали с то и дело проезжающими по нему, словно игрушечными, красными трамвайчиками в два вагона, на возвышающиеся слева и справа вокруг водоёма кварталы многоэтажек.

 

Они оба были в джинсах, закатанных снизу до колен. Арис любовался стройными ножками девушки. В Анне всё было гармонично: от изящных аккуратных ушек на голове до маленьких ступней с красивыми пальчиками на них. Не трудно было представить себе, в какую диву она превратится через два-три года. Арис держал её руки в своих, что-то рассказывал. Его голос будто жил отдельной жизнью от него самого, от его ощущений. Он, голос, словно сам по себе, независимо от Ариса, рассказывал что-то Анне, а он сам в это время, всё его естество, обволакивалось теплотой её рук, их мягкостью, нежностью, исходящих от их прикосновений еле уловимых вибраций. Её руки лежали в его руках расслабленно и доверчиво. Он весь млел от этих новых для себя впечатлений. «Безусловно, он любит. Ещё сильней, чем раньше. В этом не было никаких сомнений».

 

Вдруг деревянный помост, на котором они сидели закачался. Арис нехотя обернулся. Три подростка, лет по пятнадцать-шестнадцать, быстрым шагом приближались к ним. «Только не сейчас», — подумал Арис. Он прекрасно знал такую шпану. Определял её с первого взгляда. Подобные компании мелких хулиганов шныряли по всему большому городу, особенно по вечерам, особенно по окраинам жилого частного сектора. В каждом районе водились подобные шайки, часто дерущиеся между собой и ещё чаще с компаниями соседних районов. Они срывали шапки с отдельных прохожих, особенно в тёмное время, отбирали часы, деньги, или просто избивали кого- нибудь от нечего делать. Ради забавы. Тут надо было или драться, если умеешь, или бежать, если быстро бегаешь.

 

Пока они приближались у Ариса моментально созрел третий вариант.

 

Он тихо шепнул Ане, чтоб та спокойно сидела.

 

— Слышь, чувак, закурить есть? — Невысокого роста крепыш остановился за его спиной. Голос неприятный, картавый.

 

Арис, продолжая сидеть, повернул голову. Рыжий, курносый, с наглыми глазами. Чуть позади него встали двое худых с бесцветными лицами, с какими-то отсутствующими взглядами. «Обкуренные, что ли?», — подумал Арис. Он не поднимаясь спокойно достал из кармана и протянул рыжему зелёную трёшку.

 

— Это что? — немного опешил рыжий. Двое позади переглянулись.

 

— По рублю на брата. Хватит на сигареты и пиво каждому. Угощаю, — объяснил Арис спокойным голосом.

 

Глаза у рыжего сделались хитрыми. Он выхватил три рубля:

 

— А если нас больше, чем трое?

 

— Не борзей, пацан. Взял, сказал «спасибо» и пошёл в магазин. — Арис отвернулся и демонстративно обнял Аню.

 

— А то что? — Рыжий спрятал деньги в карман брюк и довольный потёр руки, захрустел пальцами.

 

— А то будешь иметь дело с цыганами, — Арис не оборачивался.

 

— С какими цыганами, ты чё гонишь? — напрягся рыжий.

 

— На Кольцовской мой брат живёт, Николай. Я к нему из Ростова в гости приехал. Если что не так, он вас всех наизнанку вывернет. Или ты цыган не знаешь? — Арис по-прежнему говорил спокойно, не оборачиваясь. Пауза длилась секунду.

 

— Ладно, братэло, привет землякам. На вот. — Рыжий протянул трёшку обратно.

 

— Да нет, я действительно угощаю. Выпейте за наше здоровье. — Арис развернулся и прямо в упор посмотрел в глаза рыжему. Секунда, две, три. Тот отвернулся первым.

 

— Годится. Спасибо. Удод, Комар, пошли.

 

Компания лениво двинулась к берегу.

 

Арис всё ещё держал Аню в обнимку за плечи. Он чувствовал, как они напряжены.

 

— Ну ты и артист! — Аня тихо выдохнула. — Я уж думала, неприятностей не избежать. Уф! — Её немного трясло.

 

— Мы ещё их не избежали, Анюта. Эти отморозки могут вернуться. Если бы они немного пьяней были, им бы тогда до фени цыгане, армяне, воры в законе, кто угодно. Этот возраст самый безбашенный. Ещё пять минут выждем и уйдём отсюда.

 

— А ты и правда какого-то Николая цыгана знаешь?

 

— Нет, никого я не знаю. Блефовал. Здесь, на Журавлёвке их очень много. Самогон гонят, коноплю разводят, дураков разводят, всё, как обычно у них.

 

— Слушай, страшно. Я думала, ты драться полезешь. Арис. — Аня крепко обняла и прижалась к нему.

 

— В этом плане я не герой. Я ж у тебя фехтовальщик, а не боксёр. Это в кино всё красиво выглядит. Он, она, хулиганы, всех раскидал. А в жизни всё по-другому. В жизни, действительно страшно и больно. Пойдём потихоньку.

 

— А тебе приходилось драться?

 

Они в обнимку шли по дорожке к выходу из гидропарка. Людей почти не было.

 

— Приходилось, Аня, к сожалению приходилось. Ничего интересного в этом нет. Одни звериные эмоции. И меня били, и я бил. Такие моменты мне стыдно вспоминать. Деду ни слова.

 

На быстром такси они всё же немного опоздали. Приехали в гостиницу в половине десятого вечера. Зураб не ругался. Аня сразу пошла в душ. Дед предложил Арису задержаться ненадолго, попить чай, поговорить, пока девочки нет. Он усадил Ариса в кресло за журнальным столиком, налил чай из термоса себе и ему. Поставил вазу с печеньем.

 

— Арис, у меня к тебе пара важных для меня, для нас, родителей Анюты, вопросов. Времени немного, девочка может скоро выйти. Поэтому сразу спрошу. Насколько серьёзны твои намерения в отношении Ани? Понимаешь ли ты, что она тебя любит, и какая на тебе ответственность перед ней и перед нами? Пей, пей чай, сынок. Сейчас подожди, не отвечай. Пойми правильно: она у нас одна. Она для нас всё, понимаешь, абсолютно всё.

 

Зураб приблизился близко-близко.

 

— Она ведь совсем ещё ребёнок, — добавил он шёпотом.

 

Арис густо покраснел. Он глубоко вздохнул и, сдерживая возникшее волнение, медленно ответил, отчеканивая каждое слово:

 

— Дядя Зураб. Я люблю Аню. Люблю сильно и по-настоящему. Обещаю вам, что никак и ничем её не обижу. Не воспользуюсь её доверием. Можете не переживать.

 

Зураб облегчённо выдохнул. Добавил, опять шёпотом:

 

— Мы мужчины, Арис. Мы понимаем, о чём говорим. Правда?

 

— Да, именно это я имел в виду, в том числе.

 

— Хорошо, сынок. Ну, а какие у тебя планы на потом? Как ты планируешь ваши отношения в дальнейшем?

 

— Свадьбу сыграть, — просто ответил Арис.

 

— Ай, молодец! Когда и как? — Зураб приблизил своё лицо, он почти дышал на Ариса.

 

— Как только Ане исполниться восемнадцать.

 

— Это правильно. У нас почти четыре года впереди. Не будем спешить. Ты учись, сынок, получай образование, диплом. Аня в Ереване поступит в пед. И если ваши отношения сохранятся, тогда без проблем. Отца твоего Юру я прекрасно знаю. Мы с ним договоримся обо всём. А пока я тебе полностью доверяю, не подведи меня, Арис.

 

— Не подведу.

 

— А вот и наша принцесса в халате. Прощайся со своим героем, ему пора ехать, поздно уже.

 

— Не поздно, дедушка. Метро до двенадцати работает. Я голодная, уверена, Арис тоже. Чай вместе допьём с печеньем и поедет.

 

Аня деловито поправила скрученное на голове огромное полотенце. Арис любовался ею: «Какая она красивая! Маленькая деловая хозяйка. Аня. Анюта. Анаит».

 

 

 

Глава 12

 

Алтарь

 

Родная моя. Несколько дней я не делал записи в блокноте. Мой дневник всегда лежит на видном месте, на столе в большой комнате. Каждый раз за эти дни, проходя мимо, я кидал на него свой взгляд, и всякий раз у меня не возникало желания писать. Ноябрь в этом году начался со снегопадов. Давно такого ноября не припомню. Несколько дней и ночей валит и валит с неба белым. Собственно, на мою память нельзя положиться, и всё же подобного снегопада, так рано и такого обильного, не вспомню. Почти весь световой день я потихоньку расчищаю двор и нужные мне дорожки. За ночь по колено наваливает. Хорошо хоть снег лёгкий. Главное, расчистить возле калитки. Ведь ты придёшь, милая, каким-то чудом, но придёшь. В такую непогоду, но появишься. Я это знаю. Я в этом не сомневаюсь, потому что жду тебя.

 

К вечеру же настолько устаю, что в голове моей становится совершенно пусто. Что писать? О чём писать? Как я убирал, убирал, убирал снег? Даже для этого нужна энергия, а её у меня не остаётся.

 

Сегодня снег прекратился. Ветер стих. Подморозило. Днём показалось солнце. Слабое, белое. Вокруг всё застыло, словно на фотографии, чёрно-белой фотографии. Только куст калины в красных, словно раскрашенных художником, набухших гроздях, укрытых белыми шапками. Помнишь, как раньше, в нашем детстве, ретушёры в ателье превращали серые фотографии в цветные? Красили.

 

Сегодня я сел за стол. За окнами белым-бело, светло. Светло и в доме. Печь натоплена, но не очень. Не люблю, когда слишком жарко, дышать нечем. Сейчас же живое тепло от печи проникло в каждый уголок моего старого тела, наполнило меня силой и желанием жизни. Милая, снова обращаюсь к тебе, как и в прошлых своих записях. Ты придёшь, прочтёшь. Я ведь забуду поделиться с тобой своими раздумьями. А так поймал, записал мысли, закрепил на бумаге. Не разбегутся.

 

Ты мне рассказывала, что будто не сложилось у нас с тобой с детками. Не получилось. И не вспомнишь уже отчего так вышло. Вот как-то вышло. Многие ведь живут без своих детей. Надо, мол, смириться. Знаешь, иногда я просыпаюсь, или мне думается что просыпаюсь, и кажется будто знаю что-то про нас с тобой, о чём всегда забываю. И знаю, будто, вот что, я тебе уже может и рассказывал, не помню. Мне то ли снится, то ли вспоминается. У нас есть две дочки. Они родились с разницей в несколько лет. Первая — осенью. Вторая — летом. И видится мне, что вот я подкидываю вверх совсем ещё маленькую девочку, держа её под ручки. Она смеётся и требует ещё и ещё. Или вот. Я купаю доченьку. Она лежит в маленькой пластмассовой ванночке на байковой пелёнке, в тёплой воде. Одной рукой я поддерживаю её головку в воде так, чтобы она не захлебнулась случайно, по самый подбородок. Другой рукой осторожно обмываю её тельце. Ребёночек улыбается, ему приятно. Машет ручками и шлёпает по воде ножками. Ей нравится купаться. Подходишь ты и начинаешь мыть нашу дочку. Пока ты моешь, я развлекаю девочку яркой цветной погремушкой. Так же, в четыре руки, позже, спустя годы, мы купаем и вторую дочь, а старшая смотрит и всё норовит помочь. Или вот ещё видится, или снится. Зима. Снег в парке. Кругом бегают, резвятся дети и взрослые. Кто-то играет в снежки. Кто-то лепит снежную бабу. Дети постарше катаются на лыжах. Я тяну за ремни большие санки. Старшая дочь сидит, упёршись спиной в спинку санок, впереди себя держит младшую в обнимку. Младшая, перед собой, между вытянутых ног, держит какую-то куклу. Я тяну санки, ты подталкиваешь сзади, помогаешь. Я вытягиваю детей с санками на накатанный утрамбованным снегом тротуар и набираю ход. Быстрей и быстрей. Ты отстаёшь и кричишь мне, чтобы я был осторожен, чтобы не очень быстро. Но я бегу что есть силы. Дети визжат от восторга. Неожиданно я останавливаюсь и по большой дуге плавно пускаю санки в занос. У детей захватывает дух. Описав скользкую дугу, санки готовы остановиться, но в последний момент я резко дёргаю поводья, санки опрокидываются, и дети мягко валятся в снег. Они в тёплых шубках. Я уверен — падение им не страшно. Девочки смеются, не спеша поднимаются, отряхиваются от снега. Подбегаешь ты, раскрасневшаяся и немного укоризненно смотришь на меня, но блеск в глазах выдаёт твоё одобрение.

 

Видится мне или мерещится. Ты занимаешься с дочкой музыкой. Я помню, ты хорошая пианистка. У нас в доме всегда стоял инструмент — фортепиано. Большое и чёрное. Ты сама его периодически настраивала специальными ключами. А я помогал открывать и убирать, затем устанавливать на место большие тяжёлые крышки, внизу и наверху. Вы сидите с дочкой на двух стульях. Перед вами ноты. Вы что-то разучиваете. Ты терпеливо и настойчиво объясняешь, что к чему. Подходит заскучавшая младшая дочь. Совсем кроха. Ей стало скучно самой. В руках она держит белую пушистую собачку, любимую на сегодня игрушку. Ты берёшь её на руки и сажаешь себе на колени. Я куда-то спешу и перед самым выходом из квартиры останавливаюсь, любуясь своим счастьем.

 

Вот ещё воспоминание из моих полуснов. Я веду младшую дочь за руку. Не знаю, куда мы идём, но мы куда-то спешим. Наверное, тебя встречать. Мы, как будто всегда тебя где-то встречали. Дочь предлагает: чтобы идти было быстрее, надо помогать себе руками, лететь. И мы бежим вприпрыжку, размахивая руками, как крыльями. Летим тебе на встречу. Дочке нравится и мне тоже.

 

Или ещё. Больница. Старшую дочь везут на операцию. Она ещё совсем маленькая. Её раздели догола. Её бьёт озноб от страха и холода. Одели в какой-то белый халат задом наперёд. На ногах завязали синие кулёчки. Операция не сложная, но под общим наркозом. Мне страшно и тревожно. Мало ли что. Но я кажусь спокойным и пытаюсь передать своё спокойствие дочери. Обнимаю её и говорю, что всё пройдёт быстро, она поспит немного и проснётся в палате, на своей койке здоровой и красивой, без страшного неправильного зуба, вросшего в десну. Её увозят на каталке, и у меня сжимается сердце.

 

Другой эпизод. Младшая дочка выступает на сцене. В зале дети и родители. Девочка в украинском национальном костюме: в вышиванке, на голове венок из цветов, со свисающими по бокам цветными ленточками. Она поёт какую-то песню. Очень звонко и артистично. Мы сидим с тобой в первых рядах, твоя ладонь в моей. Ты напряжена, губами поёшь вместе с дочкой, переживаешь. Я горд и спокоен. Я глажу твою ладонь.

 

Наши доченьки уже взрослые. Это следующая картина, очередной сон. Старшая, одетая в чёрную мантию, с каким-то старомодным колпаком на голове, участвует в параде студентов-выпускников. Она красива и счастлива. Участники парада, много-много молодых людей, широким потоком движутся по булыжному проспекту. Мы с тобой толкаемся с прохожими на тротуаре, пытаясь разглядеть нашу дочь. Твоё лицо рядом, и я целую тебя от радости. Ты как-то отрешённо улыбаешься, пытаясь отыскать нашу девочку. Звучит громкая музыка, заглушая всё вокруг.

 

Вот ещё. Младшая дочь знакомит нас со своим парнем. Он похож на меня, на вид — немного не русский. Худощавый и скромный. Мы сидим все вместе за накрытым праздничным столом. Дочь выглядит вполне счастливой. Я же вижу и чувствую твоё переживание и неуверенность.

 

Мне снятся мои внуки, как будто бы. Разные домашние сцены, сцены на улице, сцены за городом. Всё это, словно отрывки из разных кинофильмов, смонтированные в один небольшой сюжет. Дети, внуки, какие-то люди, которых не знаю, не помню.

 

У меня такое чувство, родная моя, будто я отец и даже дед. Понимаешь? Я чувствую себя отцом. Я знаю, что такое дети. Откуда это у меня? Ответь, пожалуйста.

 

Да, я помню. Я задавал тебе похожие вопросы. Ты смеялась. Гладила меня. Ты уверяла, что всё это старческие фантазии и выдумки. Надо, чтобы я бросил так сильно переживать по поводу своих снов. Конечно, конечно. Ты права. Но они такие реальные. Нет не сны, мои ощущения. Вот и сейчас я думаю, что дети наши выросли уже. И внуки выросли. Я их отпустил, и они меня отпустили. Ведь главное в отношениях детей и родителей: вовремя отпустить друг друга. Прости меня, моя милая. Я верю тебе абсолютно. Но я и своим чувствам верю не меньше. Что-то ты мне не договариваешь. Я ведь и в тебе вижу не только женщину, но и мать. Мать своих детей. Кто не растил собственных деток, не воспитывал их, кто не знает, что это и как это, тот не может быть в полной мере заботливым, чутким, понимающим, если хочешь, жертвенным. Да, да. Отдавать себя, своё время, свои привычки, свои желания. Отказаться от многого в себе и своего, ради другого, ради ребёнка, может только мать. Эта жертвенность выдаёт тебя, радость моя. Как ты меня любишь, как бережно за мной ухаживаешь. Подобное отношение свойственно только матерям. Только тем, кто растил и любил своих детей. Как я в себе чувствую отцовство, так и в тебе вижу материнство. Наверное, ты просто жалеешь меня, старика. Оберегаешь от чего-то. Ну да ладно. Прочтёшь эти строки, мы с тобой ещё обсудим эту тему, если я не забуду.

 

Ты смотри, какая оказия. Пока я тут сочинял, опять начал срываться снег. Солнышко словно пеленой заволокло. Оно слабым-слабым светом пробивается сквозь неё. Вот уже и исчезло. Снег посыпал сильней. Придётся, видимо, вновь за лопату браться. В этом деле главное — спину беречь. Спина у меня старая, поломаться может. И хоть ничем я не болею, всё равно, как говорится — бережёного бог бережёт. А двигаться надо обязательно. В меру, конечно, посильно. Заканчиваю писать. Жду тебя, родненькая, завтра, как всегда с пирогами. Пойду во двор. Ух, как снег повалил.

 

 

 

Глава 13

 

Арис

 

Повалил снег. За последние тридцать минут, с того самого времени, когда он вошёл в Ленинакан, Арис успел дойти до больницы номер три, той самой, в которой он часто в детстве лечился, и в которой он познакомился с Аней. За эти полчаса, пока не было снега, окончательно рассвело. На всём его пути, по всей правой стороне Ереванского шоссе виднелись разрушенные полностью или частично многоэтажные здания. Уцелевших строений было совсем немного. Откуда-то, как из-под земли, начали появляться люди маленькими группками. Одни бесцельно, потерянно слонялись между домами, будто не зная, что им делать, другие что-то ковыряли и искали в развалинах, третьи подсаживались к кострам греться или общаться с другими. Некоторые из них сидели, обхватив руками голову, неподвижно, словно истуканы. «Где они ночевали? Откуда повылазили? Что у них на уме?», — недоумевал Арис. Почти все разрушенные дома лежали нетронутыми руинами: ни людей, ни техники. Никто ничего не делал. Лишь кое-где велись спасательные работы. В одном месте, вроде как, суетились люди. Арис замедлил шаг, присмотрелся, подошёл ближе. Остановился. Старенький ЗИЛ «Захар» с башней и краном на нём, за рулём пожилой водитель в ушанке, и ещё пара десятков добровольцев на насыпи, по-видимому из своих же, местных, громко крича и ругаясь пытались организовать разбор завалов. Получалось больше шума, чем отлаженной и правильной работы. Вот они тросом зацепили железобетонную плиту за единственный целый металлический крюк на ней. Начали медленно поднимать краном. До Ариса донеслись возбуждённые голоса:

 

— Осторожно, тут человек, похоже, живой. Вира, вира, помаленьку… — мужчина в зелёном бушлате громко голосил, дублируя рукой команду крановщику, ставшему за рычаги крана.

 

Медленно поползли тросы. Один край плиты приподнялся метра на полтора. Из-под плиты послышались глухие громкие стоны. Второй, раздробленный, с торчащей во все стороны арматурой, край плиты был зажат. Несколько человек с ломами пытались каким-нибудь образом поддеть и освободить зажатый край. Много ли можно сделать с тяжёлыми обломками одними ломами?

 

— Осторожно, осторожно, — кричал человек в бушлате, — подложите что-нибудь под плиту. Арсен, Левон, живо. Быстрей. Стой. Майна, майна. Немного совсем. Майна. Стой.

 

Люди с ломами постепенно освобождали край плиты. Кто-то подсунул ещё один кусок бревна под неё.

 

— Ещё немного. Ещё.

 

Стоны под плитой продолжались.

 

— Я его вижу. Потерпи, братджан. Потерпи, дорогой, сейчас поможем.

 

Мужчина в бушлате попытался подлезть под плиту навстречу раненому.

 

— Ему ноги зажало. Надо плиту убрать, иначе не вытянем. Навались, ребята. На себя тяни, на себя. Осторожно. Вира, вира.

 

Вдруг раздался треск. Плиту резко вырвало из зажима. Стрела крана резко качнулась, и плита быстро поползла на натянутом тросе в сторону машины. Человек в бушлате успел увернуться. Люди с ломами отскочили по сторонам. Плита со скрежетом процарапала по насыпи из строительного боя и повисла на стреле крана, болтаясь из стороны в сторону, словно маятник. На одной её стороне отчётливо виднелась растёртая кровь с волосами. Стоны прекратились.

 

— Твою мать, твою мать, как же так! — человек в бушлате схватился за голову:

 

— Ай! Прости, брат.

 

Он пару секунд потоптался на месте, качая головой.

 

— Чего встали? Несите гроб. Вытягиваем то, что осталось. Работаем, работаем.

 

Ариса начало лихорадить, перехватило дыхание. «Быстрей, быстрей к своим».

 

Больница номер три стояла, на первый взгляд, целая и невредимая. Но, по всей видимости, что-то там частично обрушилось. Шла эвакуация. Вывозили больных. Подъезжали и отъезжали автобусы. Работали солдаты. Большой кран на базе «КАМАЗа» урчал мощным двигателем, что-то ворочая за главным зданием больницы. «Ну, хоть здесь работа кипит», — подумал Арис. Первое, что его поразило в городе, это то что почти все разрушенные дома никем не расчищались. Никого не спасали. Только кое-где велись вялые, неорганизованные работы. Он понимал, что ещё и суток не прошло после первых разрушительных толчков. Что, не хватает техники и обученных людей? Но ведь эти первые часы — самые важные. Сколько людей можно успеть спасти. «Люди. Люди. Их тут, вроде, много. Но все какие-то заторможенные. Наверное, они в шоковом состоянии». На лицах, которые он видел, были растерянность, обречённость. Многие просто сидели, грелись возле костров, боясь что-либо предпринимать. Ждали помощи и надеялись на кого-то.

 

А земля продолжала вздрагивать. За всё время, пока Арис шёл к городу и по городу, он несколько раз чувствовал под ногами толчки и покачивание. Один раз, когда он только входил в Ленинакан, качнуло так сильно, что он сбился с шага и споткнулся. Тогда он не обратил на это внимание. Но сейчас Арис понимал, что любой повторный толчок может вызвать новое обрушение. И находиться возле любого жилого дома, тем более быть в нём, очень даже опасно. «Вот почему все эти люди на улицах. Они боятся заходить в дома, в подъезды. Наверное, трясло всё это время, трясло сильно, и угроза обвалов ещё не миновала».

 

Он прошёл под железнодорожным мостом. Далее дорога вела в центр города. Арис решил посмотреть на свою школу, она находилась почти по пути. Совсем немного в сторону от его маршрута. «Армик должна была быть на занятиях в школе, — размышлял он, ускоряя шаг. — С ней всё хорошо, если верить телеграмме, значит и школа должна быть в порядке». Школа действительно стояла на своём месте. Без единого стекла в окнах. И ещё чего-то не хватало. Арис не сразу сообразил. Для привычной картины не доставало спортзала. На месте спортивного зала возвышалась груда строительного мусора. На нём работали люди. Арис приблизился к ограждению. Здесь он встречался с Аней на выпускном вечере три с половиной года назад. Та же калитка, чёрная и скрипучая. Та же дорожка, по которой они с Аней шли в зал на торжественный школьный бал. По этой же дорожке он когда-то бегал с одноклассниками на уроке физкультуры, сдавал норматив в шестьдесят метров. Арис постоял пару минут и направился в сторону центральной площади, мимо рынка.

 

Город, как подменили. Арис узнавал его и не узнавал. Не было привычного гармоничного и отлаженного уличного движения. На дорогах творился самый настоящий бедлам. Автомобилей было немного, но двигались они как попало. Дорожных правил никто не соблюдал. Многие проезды и переулки были перекрыты: где обвалами, где военными постами, на которых пропускали только нужную технику, где людьми, выносившими из уцелевших домов всякое барахло и громоздящих всё это прямо на проезжую часть дороги, где перекрыты были длинными рядами сложенных гробов. Народу в центре оказалось очень много. Если бы не следы разрушений вокруг, то можно было бы принять этот день за обычный выходной в жизни Ленинакана.

 

Половину старой церкви на площади срезало, будто ножом, строго пополам. Вокруг разбросаны были куски шлифованного красновато-коричневого туфа. Люди на развалинах церкви, как будто что-то ищут. Арис пересёк площадь и поднялся на улицу Саят-Нова. Короткая и широкая, она выходила на главную площадь города — площадь Ленина. Старые довоенные дома здесь стояли невредимые. «Повезло кому-то, — обрадовался Арис, — строили на совесть».

 

Далее, он спешил по улице Калинина, прямой и длинной, в два километра. Арис шёл быстро, без остановок. Текстиль. Так между собой жители прозвали район ткацких фабрик. На них трудились несколько тысяч девушек из России и Молдавии. Вся правая сторона улицы была застроена корпусами фабрик. Многие из них оказались разрушенными. На улице суетились люди, ездила техника, но на завалах он никого не видел. По левой стороне Калинина тянулись приземистые двух-, трёхэтажки. Стояли. Почти все постройки послевоенных лет и пятидесятых годов выдержали землетрясение. «Спасибо товарищу Сталину, — подумал Арис. — Скоро моя “Роща”. Интересно, как там?». Микрорайон «Роща» вырос, в основном, пятиэтажками, построенными из туфа, за семидесятые – восьмидесятые годы. Впереди показался кинотеатр «Айастан». «Стоит красавец. Это хорошо. Обнадёживает». Но Арис рано обрадовался. Новый район «Роща» оказался районом повальных разрушений. Пройдя наискосок через парк, чтобы немного сократить путь, Арис дошёл до улицы Коштояна. Тут творилось что-то страшное. По обе стороны улицы тянулись сплошные руины. Где-то обрушилась часть здания, один или два подъезда из трёх, где-то, как после бомбёжки, возвышались лишь фрагменты несущих стен, словно устрашаю­щие монументы, напоминающие людям о диких силах природы, где-то стояли наружные, несущие стены, но внутри их провалились все пять этажей, похоронив под собой всё живое и неживое. Некоторые здания с виду сохранились в целости, но в них полностью были обвалены лестничные марши. Ни зайти, ни выйти. Фрагменты оголённых квартир с частичной мебелью, со стенами из разноцветных обоев и коврами на них, какими-то вещами на вешалках, со столами, стоящими на разломанных полах одной ножкой над десятиметровой пустотой, с битой посудой повсюду, с какими-то диванами, кроватями, кусками мебели и домашней техники, тянулись вдоль всей улицы. Зрелище было не для слабонервных. Ещё страшнее было слышать стоны и плач людей. Крики о помощи и ругань. Видеть, как вдоль дороги, на свободных от строительного боя участках тротуаров лежали ровным строем, один к одному, обезображенные трупы. Много трупов. Очень много трупов. Не все лежали накрытыми. Арис по пути мшинально рассматривал их. Как он ни отворачивался, глаза словно сами тянулись посмотреть, помимо его воли, а вдруг какой знакомый, а вдруг узнаю кого, а вдруг кто живой ещё. Но уже через некоторое время чувства его притупились, и он перестал обращать на них такое пристальное внимание. И хорошо, что притупились, иначе можно было сойти с ума, принимая всё близко к сердцу.

 

Снег перестал идти. Мороз заметно крепчал. Ариса не покидал озноб. Он забыл об усталости и голоде. Посмотрел на часы. За четыре с лишним часа он преодолел около четырнадцати километров от Азатана почти до своего дома. Ему оставалось пройти ещё совсем чуть-чуть, по улице Строителей к своему пятому кварталу, менее километра. А там совсем рядом — Анин дом. Надо дойти сперва к своим, узнать, что и как, а после он разберётся, где искать девушку. На перекрёстке улиц Коштояна и Строителей его кто-то окликнул. На углу улиц стоял полуобвалившийся пятиэтажный дом. На его, рухнувших с торца здания, обломках работало несколько человек. Работали вручную.

 

— Парень, иди сюда, помоги, — махал ему рукой пожилой седовласый мужчина, без головного убора, без верхней одежды, в одном пиджаке и в спортивных брюках. Лицо его было мокрым от пота.

 

Арис на секунду остановился, затем осторожно поднялся по битому камню к мужчине. Рядом с ним несколько человек откидывали куски туфа с насыпи вниз. Тут же на обломках лежало три бездыханных тела, наскоро прикрытые пыльными простынями. Две женщины, у обеих виднелись босые ноги, и, по всей видимости, ребёнок.

 

— Парень, помоги. Людей не хватает. Это мои домочадцы, — показал он рукой на лежащих. — Не все. Остальных вот раскапываем. Там они. — Он ткнул пальцем вниз.

 

— Звуки вроде какие-то доносятся. Может, живой кто остался.

 

— Дядя Сетрак, пусть идёт себе, сами справимся. В таком аду кто выживет? — отозвался один из работников.

 

Ариса же поразило то, что мужчина так спокойно разговаривает над трупами своих близких. Как-будто он чуть ли не каждый день хоронит своих родственников и привык к этому.

 

— Нет-нет, я помогу. Только ненадолго. — Арис поднялся ближе к ним: — Что делать?

 

— Давай, для начала, моих вниз снесём, уберём отсюда, — попросил дядя Сетрак.

 

Он немного приподнял простыню над одной из женщин:

 

— Это моя жена, Гоар. Тридцать лет вместе прожили, и вот тебе, какой финал.

 

Мужчина прикрыл ей лицо. Арис смотрел, но не видел, смотрел, но не всматривался. Он боялся увидеть.

 

— Ладно, что теперь говорить, бери за ноги. Аккуратно, не урони.

 

Они подняли маленькое, но на удивление очень тяжёлое тело. Арис был в кожаных перчатках, но даже сквозь них почувствовал холод смерти. Ноги казались ледяными. То и дело спотыкаясь, они осторожно снесли женщину и положили возле дороги.

 

— Как хоронить буду, не знаю. Столько горя кругом. Мест на кладбище не хватит.

 

Подняли вторую женщину. Она оказалась тяжелее первой.

 

— Невестка моя. Людмила. Русская. Сын из Пскова привёз. Служил там. Хорошая невестка. Двадцать восемь лет всего. Представляешь? — комментировал Сетрак, пока несли её по камням вниз. — Сын ещё не знает, не доехал. Вот горе. Вот горе. Он в Москву по делам уехал. Должен был к Новому году вернуться с деньгами и подарками. Кому они теперь нужны? Э-э-э, гори оно всё пропадом.

 

Арис с трудом сдерживал волнение и подступившую тошноту. Он изо всех сил старался казаться спокойным и уравновешенным. Молодую женщину положили рядом со свекровью.

 

— Кто там ещё остался из ваших? — Арис выдавил из себя вопрос с каким-то сиплым звуком, чтобы что-то спросить, чтобы услышать свой голос и убедиться, что всё это ему не снится, и головой кивнул в сторону завала.

 

— Внук Артурчик, три годика всего и старая мать жены, тёща моя. Может ещё мой брат. Не знаю. Он должен был заехать вчера днём. Машины его нет, не вижу. Может бог отвёл, не приехал. Девочку я сам возьму. Помоги, друг, ребятам немного.

 

Он поднял на руки девочку. Арис отвернулся, но успел краем глаза увидеть длинную повисшую косичку. Она была белая.

 

— Извини, дядя Сетрак. Пойду. Я из Харькова еду, домой никак не доберусь. Прости. Там моя помощь тоже нужна. Вы уж тут как-нибудь сами.

 

Не дожидаясь ответа, Арис решительно зашагал по дороге.

 

— С богом, сынок, — услышал он за спиной, — с богом.

 

«Как такое может быть? Как такое можно пережить? Неужели после подобной ужасной трагедии можно вот так запросто работать, как ни в чём не бывало, что-то говорить и обсуждать? Или человек такое существо, что ко всему привыкает и со многим смиряется? Я ведь тоже столько смертей, столько мёртвых за один неполный день увидел, сколько за всю свою жизнь навряд ли увижу. И что? Принял как-то, переварил. И ничего, иду себе, не развалился. Наверное, в нас какой-то механизм защитный имеется. Тормозящий эмоции. Своего рода глушитель. А я ещё совсем недавно, час назад, удивлялся и осуждал безвольность и апатию людей».

 

Арис подходил к своему дому. «Вот поворот с остановки. Справа должен быть шестой номер дома. Здания нет. Огромная груда строительного боя». В шестом доме жили семьи его друзей, семьи военнослужащих: Кузьмины и Панкратовы. «Генка и Лёха учатся в военных училищах. Один — в Баку, другой — в Тбилиси. Их на развалинах не видно. Седьмой дом, стоит. Но какой-то опасный с виду. Сплошь в трещинах. А вот и…». Дому под номером восемь не повезло. Замёрзшая куча высотой в три этажа из перемешанных и раздробленных плит, туфовых блоков, кирпича, арматуры, сухой штукатурки и множества самых разных домашних вещей. Ни людей, никаких машин, никого. Возле дома, во дворе, где он провёл всё детство, во дворе, где взрослые играли в нарды и карты, а дети гоняли мяч, горел костёр. Вокруг сидело несколько мужчин. Они молча ели. Какие-то серые, усталые, незнакомые лица. Арис подошёл и не здороваясь, молча сел на свободный край откуда-то принесённой и поставленной на землю деревянной скамьи. Он совершенно выбился из сил, не столько физически, сколько эмоционально. Никто его ни о чём не спросил. Его как будто и не заметили. Мужчины молча жевали порезанную на большие куски копчёную колбасу. Кто-то протянул ему алюминиевую кружку, наполовину наполненную водкой. Арис принял кружку и, не задумываясь, опрокинул содержимое в себя. Он ничего не почувствовал, но по телу изнутри разлилось тепло. Кто-то протянут ему кусок колбасы. Арис молча взял её и принялся грызть, не чувствуя ни вкуса, ни удовольствия от еды. Прошло минут пять. Он поднял глаза и увидел перед собой своего дядю из Еревана, младшего брата отца.

 

— Рафик? А где отец?

 

— Арис? А вот он, рядом. Юра, — позвал дядя.

 

Отец сидел по левую сторону от Рафика. Какой-то незнакомый. Чужой. Отрешённый. Постаревший. На нём была военная шинель, вся в пыли. Он медленно поднял голову.

 

— А, сынок, — произнёс он тихо, словно только вчера они расстались. Он достал из кармана пачку сигарет: — Давай покурим.

 

Арис зачем-то посмотрел время на часах. Всего лишь сутки назад город был жив. Настал полдень.

 

 

 

Глава 14

 

Анаит

 

Арис посмотрел на часы. Был ровно полдень. Воскресенье. Совсем недавно он получил открытку от Ани. Поздравление с двадцать третьим февраля, днём Советской армии и Военно-морского флота, важная и памятная дата для всех, от мала до велика, мужчин страны. И хотя в армии он ещё не служил, может и не будет никогда служить, но всё равно это был всеобщий мужской праздник, ожидаемый и почитаемый. Тем более, всё его детство, вся юность прошли в среде военнослужащих и их семей. Он рос и жил во многих военных городках страны, вместе с родителями и сестрой переезжал с место на место. Служили родители в Прибалтике, в России, на Украине, и, наконец, в Армении. В Ленинакан отца перевели дослуживать до пенсии в семьдесят четвёртом году. Арису всегда нравилось всё армейское: дисциплина, форма одежды, питание. Он часто питался в столовой вместе с солдатами. Ему также приходилось много раз покорять тренировочную полосу препятствий на равных с новобранцами. В старших классах отец брал сына с собой на стрельбище. Но вот стать офицером он не захотел, как ни настаивал отец на поступлении в военное училище. Он хотел самостоятельности.

 

Арис был совершенно один в своём блоке общежития, в своей комнате. Сегодня, в воскресенье, он решил написать очередное письмо своей Анюте, и завтра отнести на почту. Но не одно письмо. В преддверии восьмого марта он пошлёт маленькую бандероль с подарком для Ани, вложив туда новое письмо. Как раз дней за десять оно дойдёт, к празднику. Небольшая коробочка с подарком стояла на столе перед ним. В ней лежала цветная фотография в толстой и тяжёлой деревянной рамке. Тёмно-коричневая рамка вся была обработана витиеватой резьбой и покрыта лаком. Старинная и очень дорогая. Арис присмотрел её давно в комиссионном магазине. И вот, наконец, выкупил. Никто раньше её не забрал. Рамку поэтому даже немного уценили. Из какого она сделана дерева, никто из продавцов ответить не мог. Может дуб, может бук, может что-то экзотическое. Но для Ариса это было важно. На фотографии, которую Арис вставил в рамку под тонкое стекло, вырезанное им самим под размер, изображены они с Аней. Очень удачно изображены. Летом они сфотографировались в ателье, но забрать не успели. Аня и дед Зураб уехали раньше, чем была готова карточка. Это даже хорошо. Арис задумал красиво её оформить и подарить при случае.

 

Аня на ней стоит в полный рост. На ней джинсовые брюки и та самая, знакомая зелёная блузка с бретельками. На голове, как всегда, хвостик, на лоб подняты солнцезащитные очки. Арис стоит позади, он обнял Аню за плечи и, опустив вперёд свои руки, соединил с её руками. Он, как будто удерживает девушку. Его левая ладонь лежит на её животе, её правая ладонь — на ней сверху. Его правая ладонь, в свою очередь — на её руке, и её левая ладонь — опять сверху. Так у них получилось само собой, они не сговаривались. Он — в белой футболке. На нём тоже джинсы, они слились с её брюками, их почти не видно. Его голова слегка наклонена к её голове. Они немного касаются щеками. На лицах — озорные улыбки. Старый фотограф-еврей долго возмущался, что, мол, так не фотографируются. Это неправильно и не по правилам чего-то там. Мол, надо встать так и так, сделать то и это. Но Арис настоял. Кто платит, тот и заказывает. Старик уступил. Перешагнул через свои профессиональные принципы и принципы построения композиции. Сделал, как просили. Получилось чудесно. Арис заказал две. Одну, в рамке, он отошлёт Анне, вторую оставит себе.

 

«Милая моя Аня. Солнышко моё Закавказское. Моя маленькая принцесса. Здравствуй. Подходит к концу вторая моя зима в Харькове и несколько месяцев нашей с тобой разлуки. Я тебе уже писал, что меня опять не отпустили на зимние каникулы домой в Ленинакан. Мама с отцом, а особенно Армик, тоже очень расстроились по этому поводу. Кстати, ты мне мало пишешь о ваших с ней отношениях. Надеюсь, вы с Армик по-прежнему дружите, много общаетесь. Она тебя очень любит. Ты знаешь. Напиши мне об этом. Обязательно. И ещё напиши, как обычно, про все-все свои новости, от учёбы и занятий спортом до твоего мнения по разным интересным вопросам. Меня всё в тебе интересует. Как ты думаешь, что ты думаешь, что чувствуешь, каким образом поступаешь или не поступаешь в тех или иных случаях, при самых разных ситуациях. Я хочу знать как можно больше о тебе. Да, да. Я очень тщательно готовлюсь к совместному с тобой проживанию. Я должен знать о своей будущей супруге как можно больше, чтобы быть готовым предсказать и выполнить любое твоё пожелание. Чтобы знать, что тебе может не понравиться и предупредить свои необдуманные поступки. Так что пиши о себе всё, каждую мелочь, любую незначительную, на первый взгляд, подробность. Мне это интересно, действительно интересно. Посылаю тебе маленький подарок к празднику. Не сомневаюсь, что он тебе понравится. Лично я в восторге. Я всегда от тебя в восторге, даже если это только твоё изображение на фотографии. Моя Анюта!

 

Теперь поделюсь немного с тобой своими новыми мыслями. Может они тебе тоже покажутся заслуживающими внимания. Тогда обсудим вместе.

 

Летом планирую отпросить тебя у родителей поехать со мной в поход, в горы. Палатка, рюкзаки, спальники, котелок, костёр, звёзды на небе, горы, горы, ну и прочая романтика. И только ты и я. Мы вдвоём и горы. На несколько дней. Как тебе? Я продумываю маршрут. Уже есть несколько вариантов. Все по месту, недалеко от города.

 

И ещё, это уже посерьёзней. Что, если нам с тобой, свои планы строить и будущую нашу жизнь здесь, в Харькове? Вот мои соображения. Читай внимательно. Мы с тобой пока не знаем, как у нас жизнь сложится, кроме того, что тебе необходимо учиться после школы в Ереване. И что мне надо закончить свой институт. За нас всё будут решать родители, твои и мои. Аня, они у нас прекрасные. Нам с тобой повезло с родителями, очень повезло. Но мы сами тоже должны что-то решать в своей судьбе. Пусть мы ещё молоды и многого не понимаем и не можем. Но мы любим друг друга. Это главное. Я работаю, и уже вполне независим. Одним словом, к чему я. Ты могла бы учиться в Харькове. Мы были бы вместе, рядом. А дальше уже варианты, и их много. Ну, хотя бы, такой: остаться жить здесь. Ты знаешь, этот город мне всё больше и больше нравится. Конечно, Ереван есть Ереван, столица. Но ты знаешь, братья-армяне народ сложный, замудрёный. Здесь намного проще. Правда и в Харькове армян достаточно, но они здесь более сплочённые и дружелюбные. Церковь собираются строить новую «Сурп Арутюн», школу армянскую открывать. Будем отношения с земляками поддерживать. Малую родину не забывать. Хохлы хитрые, конечно, но русских здесь больше. Вокруг говорят исключительно на русском. Ты сама убедилась. У нас в Армении без дорогого подарка или денег ничего не решается. В Харькове на этот счёт не всё так безнадёжно. И на работу можно нормальную устроиться, и учиться без всякого блата. Даже квартиру можно получить по очереди. На нашем заводе лет шесть-семь проработать, и жильё предоставят. А если на МЖК пойти, то и того быстрей. Там, правда, зарплата мизерная, рублей сто. Ну, по крайней мере тоже вариант. Молодожёнам от завода сразу комнату дают отдельную в семейном общежитии. Мы можем пожениться в Армении, дома, а жить и учиться будем здесь, в Харькове. Подумай? Я готов серьёзно поговорить с твоей мамой, с дедом Зурабом летом, когда приеду. Мне кажется, дед на моей стороне. Мы друг друга понимаем. Мои родители никуда не денутся, они меня послушают. Как тебе мои соображения? Удивил? Я сам удивлён, отчего мне раньше это в голову не приходило? Видать, всему своё время. Анюта, любимая моя. Очень хочется всё сделать правильно и продуманно. Эмоционально я хочу одного: на всё плюнуть, приехать к тебе, обнять и остаться с тобой. Но так тоже нельзя. Эмоции пройдут. Жить надо правильно. И лучше, когда своей головой. Мне крайне важно знать твоё мнение. Без тебя я всё равно ничего не решу. Даже если родители согласятся, а тебя что-то не устроит… Куда я денусь? Только в согласии с тобой. Ты ведь на самом деле намного смелей и решительней меня. И не спорь. Я это знаю, как и то, что люблю тебя. И ещё — ты мудрая. Да-да, Аня. Такая молоденькая, но уже мудрая. В тебе природная мудрость и прозорливость. Помнишь, ты сказала мне в больнице, что я не буду больше болеть. Я и не болею, и уверен, не буду болеть никогда. Так что, моя маленькая волшебница, без твоего согласия, без твоего слова — я никуда. Ни сейчас, ни в будущем. Это я тебе обещаю. Всё. Эту тему я пока закрываю. Думай, моя девочка, и пиши мне, что надумала.

 

Теперь, поделюсь с тобой своими буднями последней недели. Я писал уже в прошлых письмах, что на время зимних каникул составил для себя план культурных мероприятий. В январе посетил органный зал, слушал Баха, сходил в театр Пушкина на премьеру «Поминальная молитва» Шолом Алейхема, мне спектакль очень понравился, и ещё я слушал какой-то джазовый оркестр, из местных джаз-банд, в городской филармонии. Неплохо. Молодцы, ребята. А на этой неделе я совершенно случайно попал на концерт симфонической музыки. Ну, как случайно? Профком на заводе распространял билеты. Знаешь, как у нас бывает: принудительно-добровольно. Пришла такая себе активная тёточка прямо в цех во время перерыва и давай всех ловить, кого увидит, ко всем приставать: возьми, да возьми, а то пожалуется начальнику. Кого она поймала, тот и взял билет. Пришлось и мне взять один. Что самое удивительное и неожиданное, концерт-то оказался потрясающим. Я не помню, когда такое удовольствие получал. Играл наш Харьковский симфонический оркестр, дирижировал какой-то Вахтанг Джорджия из Штатов. Видно бывший, из наших. Исполняли Третью симфонию Рахманинова. Ты, наверняка, знаешь. Но для меня это было открытие. За фортепиано какой-то кореец играл. Какой-то Ли. У них сложные имена, не запомнишь. Анечка! Как я был потрясён! Музыка меня просто околдовала. Я исчез. Пропал. Растворился. Такого со мной никогда не случалось. Ты же знаешь, я слушаю и люблю рок-музыку. Тяжёлый рок. А тут классика. Скрипочки, виолончели, духовые. Но, Рахманинов! Великолепно! Уверен, ты за меня рада. Ты всегда пыталась привить мне высокий вкус. Похоже, он начинает прививаться. Я купил себе кассету Чайковского «Концерт для фортепиано с оркестром № 5» и тоже улетел. Эффект, конечно, не такой, как при живом исполнении, но всё равно, здорово. Отныне и во веки классическая музыка — наша. Будем ходить вместе на концерты. Одобряешь? Принимаешь? Так что, передай маме мой низкий поклон за её благородный труд.

 

Вот такие у меня новости. Кто-то ходит по блоку, похоже пришли ребята. Буду заканчивать письмо. Аня, я тебя крепко-крепко обнимаю и целую. Почувствовала? Ещё раз? Хорошо. Вот тебе ещё разок. Пиши. Пиши всё о себе. Всем привет. Навеки твой, Арис. Люблю тебя».

 

Арис сложил пополам несколько исписанных тетрадных листков в клеточку. Вложил их в конверт с изображением на нём космического корабля «Союз» и приклеенной маркой Юрия Гагарина в шлеме. Заполнил адрес: Армянская ССР г. Ленинакан, Роща, 5-квартал, д. 13, кв. 49. Авакян Анне.

 

Только он успел заклеить конверт, как в комнату вошли ребята — Эдик и Дима. С ними ещё три девушки.

 

— Мы грусть твою сейчас развеем, — Дима явно находился в приподнятом настроении.

 

— Арис, мы и тебя не забыли. Познакомься: Валя, Таня и Александра, можно просто Саша. Правильно я говорю? Девочки, проходите, не стесняйтесь.

 

Девушки Валя и Таня точно не стеснялись. Они побросали на одну кровать верхнюю одежду и устроились на другой. Александра повесила свою куртку на спинку свободного стула и присела на него. Валя и Таня облокотились своими спинами о стену, вытянули ноги и стали рассматривать комнату, что-то тихо обсуждая между собой, постоянно хихикая. Обе рыжие, очень похожие. Александра сидела ровно, заметно напряжённо. Арис поймал её, немного растерянный, взгляд. Вошедшие ребята начали хозяйничать. Эдик поставил на стол бутылку белого вина. Достал из пакета мандарины.

 

— Ну, что сидишь, как истукан? Представься девушкам. Будь джентельменом. Смотри и запоминай. Валя со мной. Таня, вроде как Эдика подружка. Да, Таня? Так что, дружище, выбор у тебя небогатый, но посмотри какой симпатичный… — Дима куражился.

 

Арис убрал со стола бандероль с письмом. Внимательно посмотрел на девушек. Задержал взгляд на Саше. Миловидная девушка, худенькая, с короткой стрижкой. «Хорошая. Скромная», — подумал он.

 

— Здравствуйте, девчата. Извините, я занимался тут немного. Трудно сразу переключиться. Меня зовут Арис. — Он подошёл и пожал руку каждой.

 

Валя и Таня при этом с каким-то вызовом смотрели ему в глаза. Саша скромно улыбнулась. Рука её была холодной и влажной. «Волнуется девушка. Это хорошо», — заметил про себя Арис.

 

— По какому поводу гуляем? — спросил он у Димы.

 

Тот уже откупоривал бутылку. Эдик молча ставил на стол гранёные стаканы:

 

— Как по какому? Двадцать третье февраля.

 

— Уже несколько дней, как прошло.

 

— Но не для нас, дружище. Мы празднуем. Общение с такими девчонками — всегда праздник. Правда, девочки? — Дима повернул голову и подмигнул девушкам. Те хихикнули.

 

— Девушки наши, Арис Юрьевич, не простые, — деловито проговорил Эдик.

 

— Девушки из консерватории. Первый курс. Первый опыт, — добавил Дима.

 

— Самый сладкий. Да, мои янтарные, мои золотые?

 

Дима был в своём репертуаре. Ничего нового от него не ожидалось, кроме очередных новых девушек. Старый сценарий. А вот то, что они из консерватории, Ариса заинтересовало. Он с любопытством присматривался к Саше. Оправдает ли она его интуитивные ожидания? Что-то в ней ему показалось настоящим и серьёзным. Валя и Таня выглядели обычными глупышками, таких вон — половина Харькова. «Особенно наивны девочки из числа приезжих из сёл и городков области. Клондайк для Дим и им подобным. Лишь бы добиться своего. И всё, дальше ищут следующую. А то, что сердце девушки, возможно, будет разбито, то, что теряется вера в хороших парней, их такие слюнявые сантименты не волнуют. Главное, чтобы девушки были совершеннолетними, а дальше… не их проблемы». Арис представил, что Александра будто бы его сестра. Нормальная девушка, а может попасть в нехорошую историю. От такой мысли его передёрнуло. «Зачем девушек портят?».

 

— Прошу к столу. — Эдик разлил вино по пяти стаканам. Ребята знали, что Арис не пьёт. В воздухе запахло кислым. «Могли бы вино приличное купить, донжуаны хреновы», — Арис начинал злиться. Валя и Таня живо подсели к столу, взяли в руки стаканы. Саша оставалась сидеть на стуле.

 

— Спасибо, я не хочу. — У неё оказался тихий, приятный голос.

 

— Как так — не хочу? А за наше здоровье? За ваше здоровье? У нас так не принято. Зачем тогда шла? — Дима, сидя на стуле, успел притянуть к себе на колени Валю.

 

— Сашка, не ломайся. Давай оторвёмся, — поддержала Таня.

 

— Нет, правда ребята, я просто посижу с вами. Вон и Арис не пьёт. Правда, Арис? — девушка искала поддержки. И Арис не смог отказать в помощи.

 

— Во-первых, у нас по-всякому принято. Во-вторых, здесь никто никого не будет заставлять что-либо делать не по своей воле. И в-третьих, Александра, пойдём погуляем. Погода шикарная. Мороз и солнце. А я сегодня ещё не выходил.

 

— С удовольствием, — согласилась Саша и улыбнулась.

 

Улыбнулась красиво. «Хорошая девушка», — утвердился в своих ощущениях Арис.

 

Они вышли из общежития и пошли пешком по Московскому проспекту в сторону центра города.

 

— Спасибо, что вытянул меня. Я с самого начала не хотела идти, девчонки уговорили. Выходной, вроде, чего в общаге сидеть.

 

— Саша, а ты в консерватории на каком факультете, или как там у вас?

 

— Я — народник. В основном — балалайка. Точнее балалайки, они разные. Ну, ещё контрабас. Немного гитара, акустика.

 

— Здорово. Молодец. Я на ударных постукиваю. Постукивал. Давно не играл.

 

— Правда? У нас установка барабанная есть. Могу устроить вам встречу.

 

— Спасибо. Расскажи о себе.

 

— Вот так сразу о себе?

 

— В двух словах, хотя бы.

 

— Я из Полтавы. Закончила музыкальное училище. Прие­хала в Харьков. Поступила в консерваторию. Что ещё? Парень у меня есть. В армии служит.

 

— Прекрасно, Саша. Думаю, мы сможем стать друзьями. У меня девушка в Армении. Мы любим друг друга. И у нас всё хорошо.

 

— Ух ты! А в чём будет заключаться наша дружба?

 

— Хотя бы в том, что ты перестанешь ходить по плохим компаниям. И мне нужен надёжный товарищ для походов по симфоническим концертам. Этого мало?

 

— Достаточно. Хорошо, тогда расскажи мне, для начала, о своей девушке.

 

— Я могу тебе доверять? — Арис рассмеялся. — Шутка. Конечно же могу. Ты, похоже, правильный человек, Саша.

 

Они вышли на площадь Руднева. «Аня, Анюта, Анаит. Ты должна быть на этом месте, рядом со мной».

 

 

 

Глава 15

 

Алтарь

 

Рядом со мной не каждой женщине, не каждому человеку будет комфортно жить, или даже просто вместе со мной находиться долгое время. Такой я вредный и принципиальный. Я это понял достаточно давно. Поэтому устроил свою жизнь, или моя жизнь сама так устроилась, таким образом, чтобы мне никто не мешал, и чтобы я никому не доставлял хлопот и неудобств. Чересчур я самостоятельный. Мне надо, чтобы было так, как я привык, так, как я решил и никак иначе. Таким вредным я стал. Когда-то я был более гибким. Так, по крайней мере, она утверждает. Раньше я легко приспосабливался к самым разным жизненным обстоятельствам, к всевозможным ситуациям. Теперь же застыл, словно камень, в своём твердолобии. Или по-моему чтобы было, или никак. Плохо, наверное. С другой стороны, когда живёшь сам с собой, наедине, проблем никаких не возникает. Ты с собой в согласии, если конечно в согласии, и поступаешь так, как считаешь нужным, как запланировал, как задумал. И дело тут не в характере. Дело скорее в привычке жить одному и полагаться только на своё собственное решение. Считаться ведь не с кем. Я хочу поступать так, как я считаю нужным. Иначе, что получается? Если, например, я задумал сделать кому-то сюрприз, подарить что-то, или дать что-то, а меня об этом самом вдруг попросили… Всё. Не сделаю ничего. Потому что меня сбили с моей же задумки. Если, к слову, я решил начать день с определённых дел, а меня переориентируют на что-то другое, требуют другого. Всё. Не сделаю ничего. Если я настроился поесть на обед картофельное пюре, а мне предлагают фасолевый суп. Всё. Аппетит пропал. Поэтому в зрелом возрасте лучше жить самому. Никто не гундит над ухом, никому ты ничего не должен и не мешаешь своим старчеством. Это я грубо, конечно. К чему я сегодня начал писать обо всём таком? А вот к чему. Тема такая, очень интересная. Щекотливая.

 

В отношениях между мужчиной и женщиной, кроме огромного терпения, глубокого понимания и уважения друг к другу, должно обязательно присутствовать чувство. Если его не будет, то все усилия по совместному проживанию и к взаимному пониманию обречены на провал. Рано или поздно. На провал по интеллигентному или со скандалом. В зависимости от степени разбухшего и сдержанного обоюдного терпения. Наши с тобой отношения, моя родная, скорее исключение из общего правила. Мы всегда любили друг друга и любим до сих пор. Мы редко встречаемся, один раз в неделю, на протяжении долгих-долгих лет. Так сложилось. С такими редкими встречами наших чувств хватит на вечность. И даже если бы мы жили вместе и каждый божий день толкались на кухне или в саду, ничего бы не поменялось. Потому что в нашем доме, в нас, в нашей жизни есть любовь. Почему я сел писать об этом? Надо же о чём-то писать, чтоб мозги не завяли. Это одно. А другая причина — в желании разобраться в самом человеке, в людях, в их взаимоотношениях. Повторюсь, тема-то интересная. Мы с тобой часто обсуждаем и вспоминаем общих давнишних знакомых и друзей. Отчего у одних сложилась или не сложилась личная жизнь, отношения между собой, не возникла, или возникла, но распалась семья, почему отсутствует взаимопонимание с детьми и прочее, и прочее с этим связанное.

 

Два дня прошло с тех пор как ты приходила, моя единственная. После обеда мы, как всегда, отдыхали на диване, беседовали о том, о сём. Разговор как-то сам собой перешёл на тему отношений. Ты рассказывала мне о ком-то из далёкой молодости, приводила какие-то примеры из их жизни. Я этого не помню, определённо. Такое впечатление, что ты говоришь о совершенно посторонних для меня людях. А ведь эти люди, эти семьи были мне близки, очень близки. Память, моя память. Слишком короткая. Мне запомнился рассказ о нашей общей хорошей подруге, имени не помню, милой и симпатичной женщине, которая никак не могла создать семью, найти себе спутника жизни. Как ни старалась, ничего у неё не выходило. Она пыталась жить то с одним, то с другим, то с третьим мужчиной. Но все попытки только приводили к ещё большим разочарованиям, и, в конце концов, она осталась одна, без семьи, без детей. Потом запомнился твой рассказ о моём друге детства Игоре. У того, напротив, было пять зарегистрированных браков, несколько сожительств и всего один случайный ребёнок, ему совершенно не нужный. Как итог: одиночество в старости, страдание.

 

Если человек страдает, то это плохо. Если кто одинок и не страдает от своего одиночества, то всё нормально. Он уединён и, возможно, счастлив. Не трогайте его. И всё. А вот страдание — это своего рода лакмусовая бумажка состояния. Если человек от чего-то страдает, надо срочно разобраться. От любви не страдают, а если кто и страдает — это не любовь.

 

Слушая тебя, моя родненькая, твои воспоминания, я решил после твоего ухода, пока не забыл, найти время, сесть и написать свои размышления по этому поводу.

 

И вот что мне думается и хочется написать. Почему многие мужчины и женщины заводят себе собачек и кошечек? Нет не тех, которые охраняют дворы и ловят мышей по сараям. А тех, которые сидят по квартирам, жиреют от избытка пищи, малоподвижности и приобретают с годами скверный характер. Не потому ли, что этим мужчинам и женщинам надо кем-то распоряжаться? C домашними питомцами можно общаться, им можно что-то приказывать, на них можно выплёскивать своё настроение, когда погладить, а когда пнуть ногой. Рядом всегда есть безропотное живое присутствие, своего рода живая кукла. Вот, если вдуматься хорошенько, человеку сложно находиться самому с собой. Ему нужно чем-то себя отвлечь от самого себя. Кроссворды, телевиденье, чтение, общение с кем-нибудь. Всё что угодно, но только не остаться в одиночестве с самим собой. Ведь это так страшно. Это пустота. А не пустота ли это в самом человеке? А не является ли эта пустота отсутствием какого-либо внутреннего мира в этом человеке? Не оттого ли он так упорно избегает встречи с самим собой? Встречаться-то не с кем. Не потому ли отвлекают себя многие люди сотней всяких дел, включая собак, кошек и других домашних живностей, а также своих супругов?

 

Люди творческие — наоборот. У них куча идей, задумок. Они в процессе. Не лезьте к ним со своей болтовнёй. Они любят уединение. Они богаты, внутренне богаты.

 

Нет-нет, не хочу никого обидеть. Я ничего не утверждаю, я просто размышляю. Казалось бы, живёт себе человек, скажем, женщина, — самостоятельная, независимая, обеспеченная и умная, как она сама считает. У таких обычно и возникают проблемы. Привычный уклад жизни, работа, дом, какие-то друзья и знакомые на работе и за её пределами, скажем, в выходные. Может есть свой мужчина, предположим, по субботам. Как кто-то говорил: для здоровья. Что тебе ещё надо? Нет же. Надо обязательно оформить отношения, придать им какой-то статус гражданского брака или сожительства, или венчаться, как способа наивысшего, как ей кажется, богоугодного цементирования семейных уз. Затем привести в дом своего мужчину или пойти жить к нему, на его территорию. Зачем? Если есть любовь, то да. Всегда хочется быть рядом с любимым. Хочется быть вместе. Но в любви нет места прагматизму и расчёту. В любви не думаешь о браке или венчании. Есть одно — стремление быть вместе, видеть друг друга, жить и решать все проблемы, отвечать на все вызовы жизни совместно.

 

В нашем примере, на мой взгляд, как и в большинстве случаев, такой женщине нужен кто-то для того, чтобы можно было им распоряжаться, владеть. Сделай то, отнеси туда, встреть во столько-то, ешь вот это, ложись сюда, оставь мне… И так далее, и тому подобное. На кого ещё можно излить свои чувства и настроение, как не на того, кто рядом. Ни та ли это живая игрушка на все случаи жизни? И всё бы ничего. Только эта самая игрушка, как правило, тоже имеет своё мнение и характер. Если не имеет, ещё хуже. Вот тогда-то и возникают большие проблемы. Надо считаться с человеком, с его настроением, с его расположением или нерасположением в данный момент к тому или другому. Но оказывается, что это сложно. Это не безмолвная собачка. Он может в ответ и тявкнуть, и укусить. Сложно. Не отсюда ли многие обиды друг на друга, недопонимание, разводы, расставания, семейные психологи, страсти.

 

Получается так, что с одной стороны человеку невозможно оставаться одному, с другой стороны, ему нужен другой для очень-очень многого, но, в первую очередь, для владения. Признайтесь себе в этом. Попробуйте оставить другого в покое, не трогайте его, пусть делает, что считает нужным. Ну как вам, получается? Другой — это всег­да другой. Повторюсь в очередной раз: если есть любовь, то будут обязательно гармоничные отношения. Но и их можно сгубить. В других случаях, совместное проживание  — лишь попытка приспособиться друг к другу.

 

Когда я вспоминаю твои рассказы о наших друзьях и знакомых, об их судьбах, мне кажется, что в этих случаях ни о какой любви речи не могло быть, речи и не шло. Иначе, так бы у них не сложилось как сложилось.

 

Мне видится так. Немного грубо. Взрослый человек на своём привычном горшке со своими личными тараканами в голове, на своей кухне, достойный во всех смыслах в своих же глазах, умница, живёт сам по себе. Другой человек, тоже на своём горшке, со своими тараканами, на своей же кухне, тоже считающий себя достойным и умницей и тоже живёт сам по себе. Возможно им обоим иногда не хватает тепла и ласки, доброго слова и общения по душам, обмена энергией. Пожалуйста, встречайтесь, отдыхайте, расслабляйтесь, общайтесь и разбегайтесь к своим горшкам с наилучшими впечатлениями друг о друге. Зачем вы смешиваете ваши жизни? Ведь вам не по пятнадцать, восемнадцать лет. Тогда ещё можно вместе сформироваться в одно единое и гармоничное. Зачем вы суёте нос в его душу, вы же всё портите. Через месяц-другой вы начнёте ругаться. Через полгода — скандалить. Через год вы возненавидите друг друга. Неужели это так тяжело понять? Вариант, когда один подчинится полностью другому, тоже не выход. Ненависть там будет зреть обоюдная. Тихая и лютая. Многие так живут. Терпят друг друга.

 

Я не помню, когда и как у нас с тобой, любовь моя, так сложилось как сложилось, с каких пор мы живём не вместе и почему живём не вместе, но такой порядок вещей, если честно, меня устраивает. Всегда есть место ожиданию и радости от встреч. Самое главное — чтобы ты приходила. Я должен тебя видеть, трогать, чувствовать, общаться. Мне нужен твой голос, тепло твоего тела, твоя забота. И ты нуждается во мне, в моём отношении к тебе. Представить на твоём месте другого человека, другую женщину я не могу. Никак не могу. Я где-то уже писал, по-моему, что чувствую себя с тобой, как единое целое. И если отнять тебя у меня… Что ж тогда останется? Половина, пустота или моя фантазия? Не знаю.

 

Подведу итог моим размышлениям. Мне думается, что огромное количество личных проблем во взаимоотношениях мужчин и женщин, огромное количество трудностей при создании семьи и в семейных отношениях, происходит из-за отсутствия прочного фундамента этих отношений, а именно — любви. Ничего нового, правда?

 

Ну всё, на сегодня хватит писать. Дам прочесть моей душеньке. Что она скажет? Уже поздно. Стемнело. Выйду, полюбуюсь на звёзды. Ты мне показывала когда-то зимой Малую Медведицу, никак не запомню. Большую сразу нахожу, а вот малую… Пойду искать.

 

 

 

Глава 16

 

Арис

 

«Пойду искать Аню позже», — решил Арис. Он слушал рассказ отца.

 

— Я в магазин пошёл, за продуктами. Это меня и спасло. Мать твоя оставила мне список, что купить. Сама с утра на работу. Армик — в школе. А у меня шестой и седьмой уроки по НВП. Это сегодня, в четверг, занятия с утра. Были бы. — Он глубоко затянулся сигаретным дымом и на секунду задумался.

 

Арис смотрел на своего отца и не узнавал. Вроде он, а вроде… как будто что-то поменялось в нём. Но что, он никак не мог уловить.

 

— Горя много, сынок, вокруг. Тяжело. Магазин — за остановкой, ты знаешь. Купил я всё по списку, только яиц не было. После обеда обещали привезти. Набил полную сетку продуктами. Только вышел на улицу — гул непонятный, как будто из-под земли, жуткий такой, и в следующую секунду как шандарахнет. На ногах еле устоял. Асфальт под ногами, словно живой заворочался. Несколько секунд продолжалось. Вот так сразу, бах и толчок. Позже ещё были, но не такие сильные. Этот первый оказался самый разрушительный. Стою на полусогнутых, чтоб только не упасть. А напротив, за остановкой, пятиэтажка, в которой Карлос живёт, сослуживец мой, ты его должен помнить, мы на рыбалку в горы вместе ездили, так вот дом его медленно оседает. Как-то так тихо-тихо, словно при замедленной съёмке. А следом грохот и клубы пыли. — Он вновь умолк.

 

Арис ждал продолжения. Ждали и все остальные, сидевшие вокруг костра. Хотя каждый из них на протяжении всей бессонной ночи уже много раз слышал чужую и рассказывал свою историю.

 

— Юра! — Рафик толкнул брата в бок.

 

— А, да. Не знаю, но я сразу к дому побежал. Сетку бросил и побежал. Вокруг крики, что-то горит, что-то рушится, плач, стоны, ругань. Неразбериха, одним словом. Сколько раз на полигонах во время воинских учений бывал, и солдатики гибли, и обстановка максимально приближённая к боевой. Но здесь творилось нечто страшное, не сравнимое ни с чем. Разве что с войной, с бомбёжкой. Хорошо, дед твой не дожил до этих страшных дней, хватило с него одной войны. — Он повернулся к Рафику.

 

— Спасибо дядькам твоим, Арис. Артём с Рафом уже днём были здесь. Артём взял из воинской части «Бобика». Сам — за руль, забрал младшего брата прямо с работы, и сразу в Ленинакан. Мы забрали Зину из Дома офицеров. У неё рука и нога сломаны оказались, сынок. Немного побило камнями, когда из здания выбегали. Что-то там частично обрушилось. С Армик всё нормально. Заехали в школу. Нашли. Матери там же, на месте, шину наложили. Нога пор­ванная оказалась. Забинтовали. Повезли на скорую помощь, в больницу. А её и нет, рухнула. Пожар. Мы давай в госпиталь. Дороги завалены, Зина стонет, Армик плачет, все вокруг в шоке, нервные. К госпиталю не подъехать. Но, молодцы. Военные есть военные. Помогли. Сделали перевязку, несколько уколов. Предложили ждать эвакуации. Вертолётами. В здании опасно. Снаружи только. А на улице мороз минус десять. Посовещались с братьями и решили везти жену и дочку в Ереван. В госпитале встретили твоего товарища Сергея с раненым отцом. Их тоже забрал Артём и уехал. Мы с Рафом пешком вернулись сюда, уже в сумерках.

 

— А как дядю Артёма пропустили, блок-посты на въезде в город? — спросил Арис первое, что пришло в голову.

 

— Правда? — Рафик удивился. — Мы, когда ехали никаких постов не было.

 

— Кто бы Артёма смог остановить? — ответил отец Ариса. — Полковник, в военной форме, на военном УАЗе. Злой. Решительный. Надеюсь, Зина уже давно в больнице, а Армик у бабушки.

 

— Ну, а мы решили с твоим отцом поработать на завалах. Может спасём кого?

 

— Ну, и нашли кого-нибудь, дядя Рафик? — поинтересовался Арис.

 

— С утра несколько человек достали из-под обломков. Все мёртвые. Никого не опознали. Изуродованы сильно.

 

Рафик взял очередную сигарету. Зажёг спичку. Посмотрел, как горит пламя и тухнет. Вставил сигарету себе за ухо.

 

— Нашли у кого-то в холодильнике колбасу. Представляешь, палок десять хорошего сервелата. Вроде аппетит разыгрался. Решили перекусить. За весь вчерашний день крошки в рот не брали. Только водка и сигареты. Водка и сигареты. Скажи, Юра.

 

— А что магазин? Еда какая есть? Должно же что-то быть.

 

— Уже вчера, всё что можно было растащить, растащили. Еды нет. Вот спасибо мужикам. — Рафик головой кивнул в сторону сидящих. — Несколько ящиков «Столичной» и десяток блоков «ТУ» припасли.

 

Арис только сейчас разглядел сидящих вокруг костра людей. Все они были жителями его дома. Всех их он знал, но не узнавал. Дядя Хорен со второго этажа, которому он в детстве попал луковицей в спину. Хорошо ещё, что луковица оказалась маленькой. Метил по голубям, с балкона. Раскидал по двору килограмма два лука. За что был строго наказан. Дядя Миша, капитан, из третьего подъезда, Овика отец. Отец его дворового товарища. Их новые «Жигули» лет семь назад смял в лепёшку водитель хлебовоза, сдавая задом на «ГАЗоне», ничего не видя и не слыша. А кричали они, пацаны, водителю изо всех сил. Товарищ Патрикеев, как и его отец, преподаватель начальной военной подготовки в одной из школ. Холостой майор и большой любитель выпить, что покрепче. Страстный игрок в нарды. А играли во дворе, в основном, на пиво. Сидело ещё несколько соседей, военных. В доме, как и во всём квартале жили, в подавляющем большинстве, семьи военнослужащих. Арис оказался пока первым и единственным, кто приехал издалека, в компании своих соседей по дому.

 

— Ладно, бойцы. Пойдём работать, скоро стемнеет. Вчера с Бородиловым машину обмывали. Может жив ещё. — Поднялся Патрикеев. — Юра, ты отказался с ним посидеть за бутылочкой. Я же составил человеку компанию. Уважил. Он «Джори» свою продал накануне за пять тысяч. Хорошая была «одиннадцатая», ухоженная. Ни вмятинки, ни царапинки. Спрашиваю, зачем продал. Говорит, поеду к детям в Киров. Все, мол, там: жена, дети и внуки. Всё, говорит, продам и поеду. — Майор тяжело поднялся. За ним встали все остальные.

 

Бородиловы жили этажом ниже, под квартирой Ариса. Их дочь Наташа училась с ним в одной школе, в параллельном классе. Она в прошлом году вышла замуж за военного курсанта и уехала куда-то в Россию. Её старший брат Александр служил лейтенантом и жил в Кирове со своей семьёй и детьми.

 

Арис медленно вслед за всеми, поднялся на развалины, как раз где-то над своей квартирой. Под ногами лежал толстый слой строительного боя: куски плит и блоков, гнутые трубы, торчащая во все стороны арматура, множество мелких вещей. И всё это обильно засыпано мелкой белой строительной пылью. Начали разбирать, откидывать в сторону всё, что можно было сдвинуть и поднять. Через полчаса работы Арис взмок и весь перепачкался. Он теперь ничем не отличался от остальных.

 

— Нет, но это бесполезная работа, — услышал он чей-то возмущённый голос, — много тут не накопаешь. Техника нужна. Вот как эту чёртову плиту сдвинуть? А, чёрт… тебя побери.

 

— Работаем, надо работать. Наше дело маленькое, но может быть полезным. Образуются пустоты, можем чью-то жизнь спасти, — ответил другой, хриплый голос.

 

Арис вытянул из-под куска туфа что-то прямоугольное, плоское. Рукавом смахнул пыль. Картина Есенина с трубкой. Отец когда-то вырезал на фанере, покрыл чёрной краской и лаком.

 

— Па, смотри. — Он показал её отцу.

 

Тот махнул рукой:

 

— Выкинь. Лучше смотри внимательно, может документы какие-нибудь найдёшь.

 

У соседнего разрушенного дома поднялся истошный крик и ругань. Все работающие рядом с Арисом остановились, прислушались. Оказалось, ругаются из-за крана. Кто-то пригнал кран к своему дому. А его пытались перехватить другие на рядом стоящий, частично обрушенный дом. Пока длилась ругань, и кто-то даже кого-то ударил, шофёр завёл машину и кран уехал. Арис продолжил разбирать строительный мусор. Ни лопат, ни ломов ни у кого не было. Работу делали голыми руками.

 

— Эх, нам бы тоже кран сейчас не помешал, — вздохнул Рафик, и тут же воскликнул, — Юра, Арис! Сюда. Сюда. Смотри нога торчит.

 

Белая босая нога действительно торчала из-под куска плиты перекрытия. Большая, мужская. Подошли остальные.

 

— Плита раздроблена, но нам всё равно не осилить. Рычаг нужен, — предложил дядя Хорен. — Что-то длинное и прочное. Арисджан, а ну глянь вон на тот кусок стропила. Тяни его сюда. Юра, помоги сыну. Подставляйте его снизу. Так. Хорошо. Сюда упри. Держите крепче. Навались. Вытягивай.

 

Плита сдвинулась под усилием десяти человек. Вытянули майора Бородилова. Раздавленного. Замёрзшего. В трусах и майке. Засохшая кровь на нём.

 

— Эх, брат Бородилов. Хорошо мы с тобой успели посидеть напоследок. — Патрикеев опустился рядом.

 

— Спал он, мужики, крепко спал. Навряд ли что и почувствовал. Сильно выпивший был. Арис, принеси водку из ящика.

 

Внизу подъехала машина с гробами. Водитель, не глуша двигатель, прокричал:

 

— Гробы нужны?

 

— Давай десяток.

 

Юра и Рафик стали спускаться вслед за Арисом.

 

— Вовремя, брат, привёз. Вовремя.

 

Они стали разгружать машину.

 

— Бери больше, земляк. Бери-бери, не хватит. Всегда не хватает. Я ещё привезу.

 

— Откуда возишь?

 

— C Верин Талина, брат.

 

— Ну всё, пятнадцать, достаточно пока. Давай, отчаливай.

 

Арис принёс бутылку. Молча встали вокруг погибшего. Каждый хлебнул по глотку из горлышка. Постояли минутку.

 

— Простыню бы какую, — вымолвил Патрикеев.

 

— Так понесём. Взялись. Двое спереди, двое сзади. Понесли. Осторожно, — скомандовал Хорен.

 

Четверо подняли тело и понесли вниз по насыпи. Арис присел на камни. Надо было срочно идти к тринадцатому дому. Но ему было страшно. Страшно, как никогда. И словно прочитав его мысли, отец, стоявший рядом, спросил:

 

— Арис, а что это ты к своей Ане не торопишься? Пойди узнай, что там и как. Пойди. Тут у нас всё более-менее ясно. Иди, может Зураба увидишь, что-то узнаешь. Иди, сынок.

 

— Да отец, скоро пойду. Немного побуду с вами и пойду. — Арис не поднимал головы, боясь встретиться с отцом взглядом, чтоб не выдать своего страха.

 

— Как знаешь, тебя никто не держит.

 

Тело соседа майора уложили в один из гробов. Молотка не нашлось. Прибивали гвозди камнем. Ещё несколько тел, найденных раньше, уложили по гробам и поставили их все рядом, на тротуаре. Пока занимались всем этим подъехал старый, пятьдесят первый ГАЗон, фургон. Из кабины вышел молодой грузин. Открыл заднюю дверцу.

 

— Эй, братья армяне. Подходите, берите что хотите. Угощайтесь. — Грузин пытался улыбаться.

 

— Что там у тебя, бичо? Откуда приехал? — Рафик подошёл и поздоровался за руку с водителем.

 

— Из Марнеули. Жители села собрали кто что смог. Берите, земляки. Берите. От грузинских братьев нашим армянским братьям.

 

В машине были хлеб, вода в канистрах, вино, сыр сулугуни и брынза, много всякой домашней консервации, чача, тёплая одежда, одеяла.

 

— Вот это по-нашему. Молодец, грузин, — похвалил подошедший Патрикеев. — Берём побольше. Нам тут не одну ночь куковать придётся. Всего по чуть-чуть берите. Но всего. Воду, Арис, воду.

 

— Что там у вас? — Подошли двое с соседнего дома.

 

— Еда, вода, одежда. Берите. — Грузин выглядел довольным, он своё дело делает. Марнеульцы останутся довольны.

 

Арис взял две десятилитровые канистры с водой, понёс их поближе к костру. Вернулся за продуктами. У машины уже толпилось два десятка человек. Разбирали всё подряд, не глядя.

 

Патрикеев поймал взгляд Ариса:

 

— Ночью мародёры шастали по квартирам. Знаешь как? Один за одним. Мы не спим возле костра. Смотрим. То одна группа в дом зашла, то другая. Выносят мешками добро. На «Волге» подъезжали. Технику таскали, телевизоры, магнитофоны. Не наши. Заезжие какие-то. Своих-то всех знаешь. И не бояться, сволочи. Рухнуть может в любой момент. Ночью только и слышим: там бухнуло, там ухнуло. Оно ж трясёт и трясёт. А эти. Чтоб у них поотсыхало… и руки и всё остальное. Рассказывали, один офицер зашёл в свою квартиру, в одиннадцатом доме, а там хачик какой-то посуду, сервиз в мешок складывает. Так он его там и приговорил из пистолета. А что, правильно сделал. Кому горе, а кому кормушка. Нелюди.

 

Грузин из Марнеули отъехал к соседнему двору. Машина громко просигналила и вскоре возле неё собралась толпа. Начинало смеркаться. Время летело удивительно быстро. Они расселись вокруг своего костра. Кто-то подбросил сучьев в огонь, задышало жаром. Надо было всем согреться и остыть. Разложили еду. На два-три дня хватит — заключили мужчины. Отец Ариса разговорился с кем-то из очереди возле машины. Теперь пересказывал.

 

— Знакомый слушал радио «Маяк». Говорит, Горбачёв должен приехать в Ленинакан в ближайшее время.

 

— Да чтоб ему. Технику лучше пусть гонит сюда. Спасателей. На черта он здесь нужен. Меченый.

 

— Говорят, — продолжал Юра, — со всего света собирают помощь. Самолётами в Армению. Сегодня в нашем Ленинаканском один «Боинг» разбился. Полоса не предназначена для таких тяжёлых самолётов. А так, со всей страны поездами помощь спешит: и люди, и спецтехника.

 

— Ну, хоть это хорошо. Ни сегодня, так завтра закипит работа.

 

— Да, вот только многих уже не спасти будет. Счёт на минуты идёт. Мы на сегодня пять трупов откопали. Живых никого. А через два, три дня?..

 

— Соседи из седьмого дома живого подняли. Пацана, лет десяти. Цел, невредим. Перепуган, разве что.

 

— Это кому как повезёт. Арис, на нож. Открывай консервы. А это что? Ух ты! Варенье, похоже из облепихи. Молодцы, всё же, грузины.

 

— Они ближе всех к нам. Конечно, молодцы. Главное, не власти кого-то там прислали, а простые люди из сёл отозвались сразу же. Сами по себе организовались. Смотри, всё домашнее. И пури, и сулугуни, консервация не магазинная.

 

Водкой обмыли руки и сели есть. К Арису вернулось чувство голода. Еда оказалась очень вкусной. Арис удивлялся самому себе. После всего увиденного и пережитого он так запросто и с аппетитом уплетает мясные консервы, которых он, в принципе, не ест, пьёт водку из горлышка, которую он вообще не потребляет, в трёх метрах от него лежат тела погибших людей, а он как будто всю свою жизнь только подобным трудом и занимался. Могильщик. Как-то всё вокруг быстро стало обыденным и почти привычным. Хотя Арис понимал, что к такому невозможно привыкнуть. Просто чувства притупляются. Отец вдруг посмотрел на него и сказал:

 

— Поедешь в Ереван, мать навести. Артём скажет тебе, в какой она больнице.

 

— Я пока никуда не собираюсь ехать.

 

— Понятно. Потом, когда поедешь. Ты ж не будешь здесь вечно торчать?

 

— Вместе поедем.

 

— Нет, сын. Я останусь в Ленинакане. Здесь моя помощь пригодится. Да и Раф со мной.

 

— Дядя Артём не приедет?

 

— Нет. Мы наказали ему оставаться в Ереване. Вдруг там помощь потребуется. Мужчина нужен. Ты, кстати, поел?

 

— Да. Спасибо.

 

— Ну, так дуй к своей девушке, что сидишь. Триста метров пройти. Стемнеет с минуты на минуту. Вернёшься на ночь, расскажешь, что и как.

 

Арис внимательно посмотрел на отца. Сейчас он его узнавал. Решительный, строгий. Настоящий командир. «Оправляется от потрясений. Он прав, надо было давно идти. Почему же мне так страшно?» — подумал Арис, а вслух сказал:

 

— Хорошо. Я пошёл.

 

Он быстро поднялся и, не попрощавшись, широким шагом пошёл к тринадцатому дому.

 

«Как всё вокруг оказалось похожим. Разрушенный дом, костёр напротив. Люди вокруг костра. Дом, костёр, люди. Дом, костёр, люди. Вот и тринадцатый. Дом, костёр, люди. Та же картина. Анин дом рухнул. Возле дома рычит танк. Танк!»

 

Арис подошёл к костру. Почти стемнело. Он сразу увидел и узнал деда Зураба. Тот что-то возбуждённо кричал сидящим вокруг костра людям, темпераментно размахивал руками.

 

— Вы люди или не люди? Помогите. Себе же помогите. Танк, прожектор. Свет есть, видно. Каждая минута дорога. Как можно так спокойно сидеть. Там же и ваши родные. Вставайте работать. Люди вы или кто?

 

— Успокойся, Зураб. Остынь. Темно уже. Твой танк только хуже сделает.

 

— Вай! Как остынь. Там моя жена, а ты говоришь остынь. Она может ещё живая и помощь ждёт. А я тут с тобой коньяк буду пить? Вай!

 

Арис подошёл совсем близко к деду:

 

— Дед Зураб, я помогу. Что делать?

 

— Ай молодец, парень. Арис, ты что ли? Пойдём сынок, пойдём разбирать. — Он протянул Арису лопату. Подбежал к танкисту и что-то тому прокричал. Танк заглох.

 

Зураб стал быстро карабкаться на развалины. Наверху стояло несколько солдат. Арис поспешил за ним. От костра поднялось ещё два человека. Танкист направил свет от прожектора на то место, где остановился Зураб.

 

— Так нормально, товарищ полковник, — громко крикнул танкист.

 

— Да, да. Так и фиксируй, Егоров. Передай сюда пару ломов. Вон ребята поднимаются.

 

Арис поднялся вслед за Зурабом и встал рядом. Его начинало лихорадить от волнения. Он набрал воздуха в лёгкие и спросил:

 

— А где Аня?

 

— Аня, Аня. Не знаю, Арисджан. Сынок. Ничего не знаю. Школа разрушена. Кого смог спросить, никто её не видел. Ни на уроках, ни утром, ни после. Тамару и хахаля её Ахотова вертолётом отправил в Ереван. Они оба в тяжёлом состоянии. Второй день, как в аду. Я просто с ума схожу. Дома Галя была. Где Аня, не знаю. Может…, хотя нет, не знаю. Никто не знает. Давай разбирать. Вот, прямо здесь наш подъезд. Давайте, сынки, за работу.

 

У Ариса застучало в висках, в глазах потемнело. «Аня. Анюта. Анаит. Господи, если ты существуешь, отведи беду». Арис несколько раз глубоко вздохнул, пытаясь успокоить нерв­ную дрожь. За работу, за работу.

 

 

 

Глава 17

 

Анаит

 

За работу, за работу. Арис засучил рукава свитера. Сумерки быстро сгущались и надо было успеть затемно установить палатку и развести огонь. Ночи в горах холодные. Он выбрал ровную площадку у подножия возвышенности возле двух огромных, величиной с грузовик каждая, валунов. Отсюда начиналось ущелье, разрезающее пополам усеян­ное камнями холмистое нагорье. Небольшая рощица из самых разных неказистых деревьев вперемежку сгрудилась возле воды, ручейка, струящего из родника. Рядом виднелся вход в пещеру.

 

— Анечка, ты пока собирай хворост, шишки, всё сухое, что может гореть. Побольше, побольше. Я с палаткой сам разберусь.

 

Аня разогретая, с раскрасневшимся после долгой ходьбы личиком принялась с энтузиазмом за работу. Энергии ей было не занимать.

 

— А нам достаточно будет одного хвороста и шишек?

 

— Нет, конечно. Они — чтобы костёр распалить и поддержать. Я после нарублю веток сосновых. Нам вполне хватит кашу сварить, чай приготовить и согреться. А там, посмотрим. Если в палатке будет колотун, придётся всю ночь у костра греться.

 

Аня в спортивных тёплых трико синего цвета, в тёмно-коричневом свитерке, плотно облегающем её тонкую фигурку, в кедах на шерстяной носок, волосы уложены под бабушкиной вязаной шапочкой. Она живо двигалась, постоянно нагибаясь за веточками, набирая их в охапку.

 

Арис то и дело кидал на неё взгляд. Он никак не мог налюбоваться своей девушкой. Всё в ней смотрелось красиво и гармонично. Каждое её движение было быстрым, чётким, уверенным, в естественном и абсолютном согласии с её сильным молодым телом, и в то же время каждое её движение было невероятно женственным. Он наслаждался своим счастьем! Они вместе, они рядом, занимаются одним делом. Они одни.

 

Дед Зураб поступил, как настоящий мужчина. Тамара была категорически против их идеи сходить в поход, да ещё и вдвоём, без взрослых. Бабушка Галя держала мудрый нейтралитет. Последнее, решающее слово, оставалось за дедом:

 

— Арису я полностью доверяю. Никто их там не тронет, не в тайге живём. Народ здесь по сёлам добрее и человечнее, чем в городе. Я точно знаю. Пусть разомнутся немного. Места красивые. Арис! Три дня и две ночи. Ты меня понял? В пятницу я отвезу вас в Сарнахпюр, а в воскресенье днём буду ждать там же.

 

Так и поступили. Утром в пятницу, загрузив в багажник «Москвича» двухместную палатку, два брезентовых рюкзака, один поменьше, а второй побольше и с котелком сверху, два скрученных ватных спальника на молниях, они выехали в своё первое совместное путешествие за город.

 

За двадцать минут проехав весь город из конца в конец, машина выбралась на Ереванскую трассу. Ещё двадцать минут и показался Маралик. Ширакская долина, огромное плато на высоте полутора километров над уровнем моря, начинала здесь собираться складками — невысокими изрезанными оврагами и неглубокими ущельями — в холмы, постепенно переходящими во всё более высокое предгорье, венчающее собой высочайшую вершину современной Армении — гору Арагац.

 

Казалось, гора Арагац совсем рядом, рукой подать. В солнечную июльскую погоду Арису отчётливо виделась каждая деталь нагорья, полого поднимающегося и увенчанного белой шапкой четырёхкилометровой горы. Расстояние представлялось одним днём несложного пути для путешественника. Но Арис знал, что ощущения обманчивы, глазомер в горах неточен, а кажущийся пологим склон, на самом деле — тяжёлый и долгий подъём. Ему приходилось несколько раз ходить в горы, в походы с друзьями, где они на свой страх и риск лазали по скалам без всяких страховок, изнуряли себя долгими переходами от одной стоянки к другой, подвергали себя всяческим опасностям, часто глупым и необдуманным. Во всём этом был свой непередаваемый азарт, свойственный юному возрасту.

 

Зураб вёл машину быстро и был весел. Он рассказывал всякие смешные истории из своей служебной жизни. Ни наставлений молодым, ни советов от него не звучало. Он выглядел уверенным, и его уверенность передавалась Арису.

 

— Помню такой случай. Служил у нас один узбек. Срочник. Из какого-то горного аула. По-русски ни бэ, ни мэ, еле-еле, кое-как понимал. Поставили его в первый раз в караул. Объяснили через его же земляков, что и как. Ни шагу чтоб никуда. Стой, пока не сменят. А дело зимой. Мороз, холод. Захотел наш узбек в туалет по большой нужде. Приспичило сильно, видать. А он чего-то недопонял. Нет, чтобы дежурному позвонить, или по-тихому справить своё дело. Сказали стоять, он и стоит. Стоит узбек, терпит. Пришли сменять. К нему подойти невозможно. Метра за два несёт так, что дышать нечем. Так и шёл враскорячку в казарму. Молодец узбек: обделался, но пост не покинул, — смеялся Зураб.

 

Вот и поворот на село Сарнахпюр. Ещё пять минут и «Москвич» выкатил к живописному озеру. За ним виднелось село. С правой стороны водоёма тянулась дамба, с левой, узкой стороны — впадал широкий ручей. Вокруг камни, камни. Ни одного кустика. Ни одной души.

 

— Всё, молодёжь, приехали. Получай свою романтику. Погода отличная и по прогнозу на ближайшие дни она не ухудшится. Арис, выгружай. Анюта, будь умничкой. Старшой тебя назначаю. Арис, ты слышал?

 

— Я не против. — Арис уже вытягивал из багажника последний рюкзак.

 

— Но это не снимает с тебя ответственность, как со старшего по возрасту. Ферштейн?

 

— Я, я, гер Зураб.

 

— Прекрасно. Ребятки, в воскресенье в двенадцать ноль-ноль — на этом месте. Арис, ты точно весь маршрут рассчитал? Повтори.

 

— Да, конечно. Сегодня пять-шесть километров на восток, северо-восток в сторону Лернакерта. Мимо крепости, вдоль ущелья. Затем вдоль реки Члкан. Стоянка возле пещеры «Зага». Завтра несколько километров на юг, к селу Гарновит. Стоянка в окрестностях древнего городища или могильного поля. В воскресенье — около трёх-четырёх километров на северо-запад, мимо крепости Галаса к вишапу у села Сарнахпюр. Всюду по маршруту — осмотр достопримечательностей. Фотографирование. Затем сюда, около километра. Всё.

 

— Молодец. Анюта, подойди, помогу рюкзак на тебя надеть и поцелую заодно. Ну, парень, доброй вам дороги.

 

Зураб крепко стиснул руку Арису, поцеловал в лобик Аню, сел в машину и сразу уехал. Ребята наконец-то остались одни.

 

Арис растянул днище палатки равномерно во все стороны. Вбил в землю металлические колышки по периметру днища, тем самым закрепив его. Нарастил две трубчатые алюминиевые стойки и установил их вертикально на свои места внутри, под брезентом, подняв двускатную крышу. Натянул прочные тонкие верёвки спереди и сзади палатки, закрепив их колышками. Натянул и укрепил боковые верёвки. Десять минут — и палатка установлена.

 

Арис раскатал внутри два спальных мешка.

 

Аня продолжала собирать веточки и сучки.

 

Арис собрал несколько камней и выложил круг небольшого диаметра, нечто вроде очага. Затем позвал Аню. Они вместе разобрали рюкзаки: достали по тёплому свитеру, пачку крупы «Артек», рыбные консервы «Килька с овощами», чай индийский — пятидесятиграммовый пакетик со слоном на этикетке, соль в спичечном коробке, сахар-рафинад, свежий огурец и два помидора. Решили, что для ужина такого количества еды будет вполне достаточно. Арис разжёг костёр. Пока Аня подбрасывала хворост и поддерживала огонь, он срубил походным топориком несколько веток с ближайшей сосны. Их тут стояло всего несколько деревьев. Хилых, низкорослых. Чуть ниже виднелся вход в пещеру. Рядом журчал источник.

 

Экскурсию решили устроить завтра с утра. Сейчас надо было приготовиться к ночлегу.

 

Уже совсем стемнело, когда они вместе при свете фонарика спустились к роднику, чтобы набрать воду в котелок и армейскую железную флягу. Костра отсюда видно не было, лишь отблеск от его красноватого света озарял темноту. Арис присел над водой.

 

— Ой, посмотри на звёзды! Арис. Какая красота! — Аня говорила шёпотом.

 

— Действительно, огромные и яркие, — согласился он тоже шёпотом.

 

— Прямо, как пуговицы на мамином праздничном платье. — Она подсела к Арису и прижалась к нему. — Страшно немного.

 

— Страшно отчего? — Арис набирал флягу. — Ты меня сейчас в воду столкнёшь.

 

— Страшно от бесконечности. Смотришь на звёзды, и они словно затягивают тебя в вечность. Будто приближаются всё ближе и ближе и вот-вот тебя поглотят, и ты вся растворишься в них и потеряешься.

 

— Тогда держись за меня крепче и перестань смотреть в небо. Я тебя никому не собираюсь отдавать. — Арис поднялся. Поднял за собой Аню. Привлёк к себе, поцеловал в уголок губ.

 

— Пойдём к костру. Надо кашу поставить варить, и чая страшно хочется. А бояться здесь надо разве что шакалов. Да и то так, на всякий случай. Они трусливые.

 

Через час они сидели, тесно прижавшись друг к другу, оба под его осенней курткой, наброшенной им на плечи. Арис чувствовал тепло её тела, сама эта близость грела его лучше любой одежды. Ели кашу, только что снятую с огня. В неё ушло содержимое консервов. Вперемежку. Огурец и помидоры порезаны пополам, посыпаны солью. Матнакаш они рвали руками, как и положено обращаться с настоящим хлебом. Кашу ели прямо из котелка, обжигаясь, втягивая воздух. Каша вышла отменная.

 

— Ничего вкуснее я никогда не ела, — нахваливала Аня, облизывая горячую ложку. В её глазах отражался огонь от костра, и они светились от счастья. Забулькал маленький чайник.

 

— Хочу чай, хочу сладкий чай. А что у нас на десерт? — Аня обняла руку Ариса и положила голову ему на плечо. — Не слышу.

 

— Дай дожевать. Сама проглотила еду, а у меня ещё полный рот. — Арис алюминиевой ложкой соскребал со стен котелка остатки каши. — На десерт у нас с тобой шоколадка «Алёнушка» и, как всегда, мой поцелуй.

 

— А не зацелуешь, случайно? Что-то много поцелуев.

 

— Всё может быть.

 

— Ну, тогда я подумаю насчёт шоколадки, — кокетливо ответила Аня.

 

— Ты пока подумай, а я чай заварю. Отпусти руку, солнышко моё. — Он поцеловал девушку в волосы.

 

Пока Арис колдовал с приготовлением напитка, Аня внимательно и с любовью за ним наблюдала.

 

— Ты у меня самый-самый. И я безумно рада, что мы вместе. Что-то этот год совсем как-то тяжело прошёл. И в школе, и вообще… во всём. — Аня подняла палочку и стала ворошить ею в костре, подгребая остывающие угольки с краёв ближе к огню. Она вдруг загрустила.

 

— Жаль, что родители не отпускают меня к тебе в Харьков. Они считают Анюту маленькой девочкой. Всё как один, словно сговорились.

 

— Анечка, ты для них была и всегда будешь маленькой девочкой. Мне тоже жаль. Но дед Зураб меня убедил, и я понял его тревогу за тебя. Сейчас я с ним согласен. Я должен закончить учёбу и вернуться в Армению. Не так важно, где мы будем жить — в Ереване или в Ленинакане. Важно, что это будет в Армении. Мне Харьков нравится, я тебе писал. Но дед прав: тут совершенно другое отношение к женщинам, другое представление о чести и достоинстве, чем там, у русских. Мой отец тоже хочет, чтобы мы жили в Ленинакане. Он уже вопрос о моём трудоустройстве решает. Они с твоим дедом что-то там уже мудрят по нашему поводу. Что-то хорошее, я думаю. Мама намекала мне насчёт однокомнатной квартиры в районе нового аэропорта. Понимаешь? Родители всё правильно делают. И если раньше я возмущался их вмешательством в наше с тобой будущее, то теперь я понимаю, что надо их послушать. Плохого они нам не сделают. Они любят нас.

 

Арис подсел к Ане, обнял её за плечи и поцеловал в губы. Коротко. Поставил перед ней кружку с чаем. Достал и развернул шоколадную плитку.

 

— Арис, но я устала тебя ждать. В смысле быть без тебя. Мне осталось один год учиться. Может тебе стоит перевестись и продолжить учёбу в Ереване? Тогда мы будем вместе.

 

— Очень даже может быть. Ты опережаешь события, торопишь мой сюрприз. Придётся раскрыть его. Мы с твоим дедом говорили по этому поводу. Ты знаешь, чего он боится на самом деле в наших с тобой отношениях?

 

— Догадываюсь.

 

— Он боится интима между нами. Чтобы мы раньше времени ничего не натворили. Он человек старомодный. Ты сама знаешь, какие у нас традиции. Тебе только будет шестнадцать, вот они все и переживают. Их можно понять. Я твоему деду мамой поклялся, что до свадьбы тебя не трону. — Арис немного смутился и замолчал.

 

— Правда? — Аня, казалось, расстроилась. — Я, вообще-то, не думала об этом.

 

— Никто не думает. Такие вещи случаются сами собой. Есть определённые процессы, которые мы не в силах контролировать.

 

— Я понимаю. Так ты с дедом договорился…

 

— Что буду вести себя с тобой, как джентльмен. Вот и всё. И ещё, что скорее всего вернусь продолжать учёбу в Армению, поближе к тебе. Со следующего года.

 

— Ура! Ура! — Аня тихонько захлопала в ладоши.

 

— Только я хотел тебе об этом сказать на твоём выпускном. Сюрприз сделать.

 

— Да, вот вы какие. А я целый год мучайся, переживай. Мужланы. — Аня сделала обидчивое лицо.

 

— Вот шоколадка. Мой поцелуй. — Арис звучно чмокнул её в щёчку. — Мир, дружба, шоколадка. Давай будем пить чай. У нас с тобой всё просто прекрасно. Лучше не придумаешь. Ты только вникни. Мы одни в горах. У-у-у-у… И никого.

 

— Разве что звёзды, и где-то бродят твои шакалы…

 

Они тихо рассмеялись, снова влезли под куртку, обнялись и стали, громко причмокивая, пить чай с шоколадом. Потом целовались и целовались под звёздами.

 

В палатке они уместились в один спальный мешок. Мешок не закрылся на змейку. Арис лёг на спину. Аня пристрои­лась на боку с его правой стороны, голову положила ему на плечо так, что он сразу зарылся лицом в её распущенные волосы, пропахшие дымом от костра. Одной рукой она обняла его, другую вытянула вдоль тела. Правую ногу положила сверху на его ноги. Примостилась и сразу заснула. Им было тепло. Арис чувствовал её всю, тепло её груди, тепло её ног, её ровное дыхание, биение её сердца. Он был счастлив. Он впитывал в себя каждую минуту её близости, каждой клеточкой своего тела он любил её. Он хотел её. И он был мужчиной, который дал слово другому мужчине. До утра Арис так и не заснул. Его спина, ноги, правая рука затекли так, что он перестал их чувствовать. Но он боялся шевельнуться, чтоб ненароком не разбудить Аню, не потревожить её сон.

 

Когда она проснулась, он выбрался наружу, размялся и развёл огонь. Было прохладно и сыро. Лёгкий туман сползал со склонов в низины и впадины, заполнял собой многочисленные ущелья и овраги. Где-то блеяли овцы.

 

Аня выбралась из палатки. Арис никогда прежде не видел её вот так, сразу со сна. Она казалась ещё более ребёнком, чем была на самом деле. И ещё более прекрасной, чем обычно. Ариса не покидало чувство нежности и любви к Ане, которое он чувствовал к ней на протяжение всей бессонной ночи. Первое, что он сказал ей, было очередное признание в любви.

 

Немного позже, позавтракав чаем с хлебом и сыром, когда поднялось солнце и разогнало туман, они, держась за руки, спустились к воде. Заглянули в пещеру. Она оказалась неглубокой и очень таинственной. Какие-то царапины на стенах, знаки. Ниже — кресты. Здесь явно жили. Очень давно. У источника перед пещерой стоял камень. Накануне они его не заметили. Метра два высотой, гладко обработанный с одной стороны и с изображением головы какого-то чудища в верхней своей части. И ещё надписи.

 

— Арис, что это, ты знаешь? — спросила Аня, удивлённо обходя камень вокруг и внимательно его рассматривая. — Первый раз такое вижу.

 

— Вишап. Змеиный камень. На них изображены чудовища, драконы, рыбы. Очень старые камни, доисторические. Языческие. Толком никто ничего о них не знает. Вроде, колдовские какие-то. — Арис поднял руку и почесал загривок изображения головы.

 

— Ерунда всё это, конечно. Просто учёные ещё не выяснили, для чего поставлены эти камни и кем. Их по всей Армении находят. И в Грузии есть. А больше нигде.

 

— Ой, не делай так. Не балуйся. Мне страшно. Не надо, Арис, не зли его. Вдруг и вправду волшебные какие-нибудь.

 

— Аня, наши предки раньше грозы боялись, считали, что это боги гневаются на них за что-то. Думали, что земля плоская. Время прошло и всё объяснилось. И с грозой, и с земным шаром. Вот и с вишапами рано или поздно разберутся учёные. — Арис похлопал чудище по морде и отошёл в сторону. — Иди лучше ко мне.

 

Они сели возле родника. Обнялись. В маленькой лужице кристально чистой воды булькали пузыри. Пробиваясь среди камней, лёгкий ручеёк прокладывал себе дорогу в жизнь, чтоб напитаться силой и через короткий путь превратиться в стремительную горную реку.

 

— Зачем ты дразнил каменного дракона? Мне теперь не по себе от этого. Ты как мальчишка, честное слово.

 

— Ладно, ладно, Аня, не бери в голову. Если хочешь, я потом перед ним извинюсь за своё поведение. Я сейчас о другом хочу говорить. Точнее, я хочу дать тебе клятву.

 

— Какую ещё клятву? — Аня удивлённо посмотрела на него.

 

— Аня, я клянусь тебе, что буду всегда любить тебя и только тебя. Ты нужна мне и только ты. Я буду любить тебя вечно. Клянусь.

 

— Арис, я тоже люблю тебя и буду любить всегда. Мне никто больше не нужен. Но почему-то от твоей клятвы меня в дрожь кинуло. Не знаю почему, но мне стало не по себе. Поцелуй меня и прижми к себе крепче.

 

Поцелуй меня и прижми к себе крепче.

 

 

 

Глава 18

 

Алтарь

 

«Поцелуй меня и прижми крепче», — сказала она перед последним нашим расставаньем. Это произошло в послед­нее воскресенье, позавчера. Меня что-то встревожило в её голосе. Неуловимые интонации в нём выдавали её внутреннее напряжение и волнение. Милая моя, я не знаю, что тебя тревожит и почему ты, в таком случае, не делишься со мной своими тревогами или проблемами. Сегодня я сел за свой дневник и сразу вспомнил события воскресного дня.

 

Ты пришла, как обычно, днём. Твои тёплые пирожки оказались вовсе не пирожками, а удивительно вкусными пончиками, посыпанными сахарной пудрой. Странно, но, когда я их ел с большим аппетитом, у тебя на глазах выступили слёзы. К чему бы это, родная? Ты сказала, что тебя умиляет мой вид, что я с этими пончиками похож на ребёнка. Очень даже может быть. Что старик, что дитя — не зря же говорят. Мне самому пончики напоминают что-то из нашего далёкого далёка. Не вспомню что, но очень знакомое и интимное. Твои неожиданные слёзы, затем немного волнительное расставание меня удивили. Такого я не припомню раньше. Хотя полагаться на мою память…

 

После обеда мы долго сидели на скамейке во дворе дома. Я приготовил тебе чай, настоянный на сухих веточках малины и смородины. Тебе он очень нравится. Рядом со мной на скамейку сел воробейчик. Я ему насыпал хлебных крошек. Он принялся бойко их клевать. Тебя удивила его смелость. Тогда я насыпал крошки тебе на ладонь, и дерзкий воробей стал хватать хлеб прямо из твоей ладони. Ты рассмеялась совсем по-детски, стала похожа на молоденькую, юную девушку. Тебя такой помню. И всё равно я чувствовал какую-то грусть в твоём смехе. Но мне ты так ничего и не объяснила.

 

Помнишь, мы сажали с тобой картошку, не так давно, в начале мая. Погода тогда стояла невероятно тёплая. Земля хорошо просохла сверху, а поглубже оставалась сыроватой и мягкой. Копать её было одно удовольствие. Я копну лунку, ты бережно опускаешь в неё пророщенный картофель ростками вверх. Я копну, ты опускаешь. А в метре от нас, по уже перекопанной земле, бегает трясогузка. Ловит всяких мошек и вытаскивает из земли разных червячков. Иной раз птичка подбегала к нам под ноги настолько близко, что мы могли её ненароком раздавить. Ты ещё сказала, что какая она смелая. А я ответил, что она нас не боится, потому что не чувствует от нас никакой угрозы. А потом ещё, птичка к нам привыкает, а когда привыкнет совсем, она станет нам полностью доверять. Доверять так, как это могут делать только совсем маленькие дети и животные. Безоговорочно.

 

Для меня нет ничего страшнее, чем потерять такое доверие к себе. Когда кто-то тебе перестаёт доверять — это очень плохо и печально. Это угнетает. Но когда ты сам теряешь доверие к себе… Это что в тебе самом может быть такого, чего ты сам толком не знаешь, и которое может преподнести тебе неприятный и неожиданный «сюрприз»? Если ты сам себе не доверяешь, сам в себе не уверен, в своей честности быть может, в своём слове, в своём поступке, в контроле над своими какими-то низменными инстинктами, тогда какая может быть в тебе гармония и порядок? Тогда как ты можешь требовать от кого-то доверия к себе, как ты можешь полноценно помочь кому-то, как ты можешь считать себя человеком с большой буквы, если любое внешнее обстоятельство или твоё внутреннее побуждение вдруг завладеют тобой и изменят твоё ранее принятое решение, данное слово или манеру поведения? Одомашненные животные нам доверяют, время их приручило. Мы же их убиваем в угоду своему извращённому аппетиту. Дикие звери с нами осторожны и подозрительны. Они нам не доверяют. И правильно делают. Дети полностью в нашей власти, и мы их калечим — калечим их психику.

 

Милая моя, посмотри, как устроен наш мир. Это же сумасшедший дом! Все закрыты от всех. Как можно кому-то довериться? Подавляющее большинство людей не знают самих себя, не уверены в себе самих, не доверяют сами себе. От недоверия складывается всё остальное: подозрительность, мнительность, агрессия, безразличие. Даже в узком кругу, в семейном кругу очень непросто с доверием. Вот и ты, душа моя, что-то мне не договариваешь. Но я знаю тебя, знаю наши с тобой отношения, поэтому полагаю, что твоё молчание для моего же блага. Так ведь? Просто я любопытен. Мне хочется всё знать. Я должен всё контролировать пусть не действием, так пониманием.

 

Помнится, в далёком детстве мне вырезали аппендицит. Мне было, наверное, лет десять. Я лежу под действием местного наркоза в полном сознании. Мне дико страшно и довольно-таки больно. Передо мной — натянутая белая перегородка. Мои руки разведены в стороны и привязаны к чему-то. Над головой — огромная и яркая операционная лампа с отражающимися в ней людьми в белых халатах. Белые халаты, белые халаты. Опять что-то крутится в памяти, близкое и знакомое, не могу вспомнить. Да, а у моего изголовья — молодая медсестричка. Но для меня тогдашнего — молодая тёточка, медсестра. Она пытается отвлечь меня от операции разговорами на разные темы. А я же требую комментировать в подробностях, что там со мной делают доктора. Требую рассказа в деталях. И медсестричке ничего не остаётся, как действительно пересказать мне весь ход операции по удалению аппендикса.

 

Когда-то умер мой дедушка, отца отец. Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Я не помню многих деталей тогдашнего своего детства, не помню деда в какой-либо ситуации, но хорошо и отчётливо помню его лицо: круглое, полное, с двойным подбородком и с седыми усами под носом. И глаза — добрые, любящие. Наверное, по отношению к кому-то, к постороннему, эти глаза могли быть и холодными, безразличными и может даже злыми. Не знаю. Но я их помню именно любящими. Когда он умер, вся моя родня уехала в другой город его хоронить. Я остался один на один со своими страхами и с нашей собакой. Мне было страшно. Мне было жалко дедушку, хотя я не понимал, что такое смерть, кроме того, что это что-то ужасное. Ещё мне было жалко себя. Вот я такой маленький, такой несчастный, один в ночи, всеми оставленный, всеми забытый. Я затащил к себе в кровать собаку, чему она оказалась очень рада, и проплакал всю ночь с нею в обнимку. Заснул только под утро. Я выплакал столько, что после того случая не плакал больше никогда. Никогда. По крайней мере, не помню.

 

Странно, но в моей памяти отсутствует смерть отца, его похороны. Они должны были быть. Солнышко, ты говорила мне, что такое возможно с памятью. Опять все шишки ложатся на мой преклонный возраст. Ладно, пусть так.

 

Зато я многое помню из своего детства. Например, как мы с отцом ловили рыбу на горном озере. Там ещё село рядом, за озером, небольшое. Название выпало из памяти. Странный такой камень возле просёлочной дороги, узкий и высокий. На нём какие-то письмена и кресты. Да-да, кресты. Точно. А на самом верху, вроде как, рыбья голова. Похоже. Или мне этот камень с крестами и головой приснился? Не знаю. Вот возраст! Ладно, пусть даже приснился. Не столь важно. Камень древний и внушительный. На том озере мы ловили карпа. С нами ещё кто-то был. Помню, долго не было клёва. Мы пробовали то с одного берега, то с другого. Потом я зашёл в воду на мелководье, где речка впадает со стороны села. Там вода теплее. Зашёл в воду по пояс. Но она всё равно холодная, долго мне не выстоять. Закинул удочку с червяком на крючке перед собой, подальше. Удочка прочная, леска толстая, рассчитана на крупную рыбу. Отвернулся что-то у отца спросить, он с другими на берегу остался сидеть. Поворачиваюсь обратно, а поплавка моего нет и леска ослабла. Я даже перепугался почему-то в первую секунду. Начинаю тянуть удило в сторону, леска натянулась. А там силища чувствуется: упирается, вибрирует. На берегу заметили. Отец всё бросил. Кричит мне, чтоб я к берегу тянул и сам осторожно выходил, без резких движений. Тяну, ступаю осторожно. Под ногами камни. Отец кричит, чтобы рыбу на поверхность воды приподнял, чтобы она воздуха наглоталась, ослабла. Тяну, тяну. Сам уже из воды вышел. Голова показалась огромная, прямо как на древнем камне. Похожа. Помню волнение своё, азарт охотника. Карп оказался огромным. Боком, боком его на камни тяну. Отец спешит на помощь, в руке большой сачок. Вдруг леска обрывается. Рыба практически на берегу. Я кидаю удочку в сторону и бросаюсь на карпа. Пробую его схватить руками, но он каждый раз выскальзывает, пытается развернуться к воде. Сила у рыбы огромная. Я его просто пытаюсь вытолкнуть на берег, на камни. Идёт настоящая борьба, как говорится, не на жизнь… Подбегает отец. Вдвоём мы справляемся. Какая красивая рыба! Даже жалко. После первого трофея все рыбаки залезают в воду возле меня, и начинается бешеный клёв. Можно подумать, будто вся рыба последовала за своим старшим, за своим рыбьим королём. За неполный час мы наловили полный багажник нашего «Москвича». Кажется, такая была у нас машина. Тогда я пообещал себе, что обязательно вернусь на это озеро. Не помню, сдержал ли я своё обещание. Дорогая моя, не забыть бы у тебя спросить об этом. Ты наверняка помнишь и знаешь.

 

Сейчас я бы так не поступил с рыбой. Я бы отпустил карпа. Тогда я был молод, даже юн. Я познавал мир. В том числе порой и через жестокие поступки. Надо сначала разломать, иначе как построишь и поймёшь.

 

Всё. Устал писать. На столе ещё осталось два твоих пончика. Они не потеряли своего вкуса. Ты прекрасно готовишь, моя единственная. Сварила мне фасолевый борщ. Третий день ем со сметаной. Не наемся никак. Спасибо тебе.

 

Ты сказала, поцелуй меня и обними крепче. Словно прощалась навсегда. Откуда у меня упорное тревожное чувство? Чувство это такое знакомое, как некое предчувствие беды преследует меня эти дни. Я отгоняю плохие мысли, но на душе неспокойно. Что-то случится.

 

 

 

Глава 19

 

Арис

 

Что-то случится. Арис всей своей сущностью чувствовал неотвратимость беды. Хотелось присесть отдохнуть, унять внутреннюю дрожь. Ему потребовалось огромная сила воли, чтобы взять себя в руки, немного успокоиться и начать работать. Зураб постоянно давал команды и указания, он умело руководил раскопками. Солдаты работали старательно. На насыпь поднялись ещё несколько человек, им дали лопаты. На другом конце дома тоже шли спасательные работы. У Ариса мелькнула глупая мысль: «Словно две бригады во время социалистического соревнования. Кто быстрей, кто больше, кто лучше». Ему стало смешно. Он понимал, насколько нелепо здесь такое сравнение, но ничего не мог поделать с навязавшейся мыслью. С какой-то глупой улыбкой на своём лице он продолжал работать ломом и руками. На него никто не обращал внимание. Некоторое время спустя кто-то из солдат наткнулся на что-то мягкое. Спина. Чья-то спина.

 

— Осторожно, ради всего святого, осторожно. Вдруг живая ещё, — Зураб не сомневался, что это его Галя.

 

— Отойдите от света, дайте рассмотреть. Сейчас отряхну. Да, это Галя. Её халат. Разгребайте, разгребайте.

 

Несколько человек сгрудились над телом, постепенно расчищая его от строительного мусора. Остальные плотным полукольцом, чтоб не заслонять прожектор, обступили и молча смотрели. Арис стоял среди них. Вскоре тело расчистили и вытянули. Оно было в полусогнутом состоянии, полностью закоченевшее. Зураб перевернул его лицом кверху. Лица не было.

 

— Вай ме! Вай ме! Галя, Галя! Что ты с собой сделала? Ну почему не вышла куда-нибудь? Почему не спасла себя?

 

Зураб опустил голову, плечи его затряслись в беззвучном плаче. Мужчины вокруг стояли молча. Арис боялся смотреть на обезображенное тело. Его глаза то и дело бегло скользили по погибшей, всякий раз избегая прямого взгляда на неё. Ему страшно было признать в трупе хорошо знакомую бабушку Галю. Через минуту Зураб поднялся. Тяжело вздохнул:

 

— Арис, возьми кого-нибудь. Поднесите гроб к дому, — голос его дрожал. Он обратился к солдатам: — Рядовой, ещё ты и ты. Несём вниз, сынки, жену мою.

 

Бабушку Галю кое-как уложили в гроб, скрюченное тело никак не хотело помещаться. Заколотили крышку. Зураба уговорили закончить на сегодня. Ночь. Люди устали. Потух прожектор танка. Солдаты вместе с остальными разместились у костров. Выпили водки. Помянули. За сегодня это был третий откопанный труп. Живыми не находили никого.

 

Арис подсел к деду:

 

— Дед Зураб, товарищ полковник. Надо Аню искать. Где она может быть?

 

Товарищ полковник устало пожал плечами. Тихо ответил:

 

— Завтра, Арисджан. Завтра. На сегодня я достаточно пережил потрясений. Хватит. Боюсь не выдержать. Иди к своим. Утром продолжим.

 

— Может мне к школе сходить? Говорят, списки вывешивают. Кто жив, кого забрали в больницу или госпиталь, кого опознали. Может, она ушла к кому-то? Может, на завалах помогает?

 

— Нет, Арис. Аня пришла бы сюда в любом случае. Она или ранена, или… Приходи, здесь будем искать.

 

Арис поднялся. Зураб взял его за рукав, притянул обратно к себе близко-близко, к самому лицу. Уколол жёсткой щетиной. Прошептал, как прошипел:

 

— Галя сильно простыла накануне. Кашель. Бронхи. Уколы. Я боюсь, что Анюта из школы ушла. Утром её там видели, на первом уроке, а потом нет. Никто не видел. Она с вечера настаивала остаться дома, за бабушкой ухаживать. Не знаю, не знаю, я на службу уехал. Утром, сынок, утром приходи. — Он отпустил руку Ариса. Взял бутылку водки и сделал несколько больших глотков. Протянул застывшему Арису:

 

— Пей, пей. Сейчас это лекарство.

 

Арис вернулся к своим. Отец, дядя Рафик, Хорен, Патрикеев и остальные — все в сборе. Вокруг костра сидели всё те же знакомые лица. Нет. Одно лицо, молодое, бритое, показалось ему незнакомым, новым. Отец с Рафиком усадили Ариса между собой.

 

— Поешь, сынок. — Отец протянул лаваш с сыром.

 

— Не хочу, пап, — устало ответил тот.

 

— А ты через «нехочу». Надо. Силы нужны. Ешь.

 

Арис взял еду. Он в двух словах рассказал сидящим, что происходит на тринадцатом доме. Про Зураба, про Галю. Про Аню ничего не сказал. Про девушку спросил отец:

 

— А что твоя Аня, где она?

 

— Не знаю. Никто ничего не знает.

 

— Найдётся, не переживай. — Рафик постучал племянника по ноге. — Вот послушай лучше, что человек рассказывает.

 

— Манвел. — Парень с бритым лицом протянул руку. Арис пожал её. Манвел казался одного с ним возраста. Что-то неприятное было в нём. Какая-то надменность во всём его виде. Арису он сразу не понравился.

 

— Расскажи, Манвел. Расскажи ещё раз, — попросил Рафик.

 

— Ты слышал о событиях в Сумгаите? — парень обратился к Арису.

 

— Что-то в общих чертах.

 

— А что именно? — настаивал Манвел. Арис посмотрел на отца. Отец кивнул.

 

— Какие-то беспорядки. Милиция. Хулиганы. Всё такое, что по радио сообщали.

 

Манвел усмехнулся.

 

— А теперь послушай меня, брат. В Сумгаите турки резали армян. Как и всегда, как обычно в нашей истории. — Он выдержал паузу и продолжил: — В Нагорном Карабахе начались выступления армян против местной власти. Ты, наверное, знаешь, что девяносто процентов там проживающих — именно армяне. На своей исторической земле. Веками. А всё местное руководство, от первого секретаря и до последнего прораба, все айзеры. Они всегда притесняли нашего брата. И вот там что-то вроде бунта началось. Тогда эти сволочи в отместку начали армян громить в Сумгаите. Не просто громить. Всё было организованно: адреса, фамилии, должности. Они знали всё и про всех. За одну ночь вырезали несколько сот человек. Милиция им не мешала. Кругом свои. И менты, и руководство партийное. Всё делалось с их молчаливого согласия. — Манвел замолчал.

 

— Продолжай, продолжай. — Люди внимательно слушали.

 

— Я сам видел запись на видеокассете. Турки сами снимали. Там убийства, резня, насилие над женщинами. Страшно смотреть. Конечно, такую информацию никогда по телевизору не покажут и по радио не сообщат. Этим сейчас КГБ занимается. Но нам от этого не легче. Надо бороться. У нас в Ленинакане одном тысячи турков живут. Мы же их не трогаем.

 

— И что ты предлагаешь? — спросил Арис. Он туго соображал, хотелось отдохнуть.

 

— Вступай в ряды нашего братства, нашей партии «Карабах». Будем бороться с айзерами, поддержим наших братьев-армян в Нагорном Карабахе. Ты армянин или кто? Ты патриот своей страны, своей родины?

 

Глаза у Манвела загорелись праведным огнём фанатика. И только сейчас Арис понял, что ему не понравилось в этом человеке, кроме его высокомерного вида. Он был абсолютно чист. Приличное пальто, брюки. Модные, остроконечные сапоги, казалось, блестели своей новизной и чистотой. «Откуда он взялся такой лощёный, с неба упал что ли?»

 

— Нет, я не патриот.

 

Арису не хотелось ни спорить, ни объяснять ему что-то. Достаточно было посмотреть в горящие глаза этого парня, на выражение его лица, чтобы понять — человек хочет крови. Не потому, что он такой поборник справедливости, а потому, что он такой человек, кровожадный.

 

Арис облокотился спиной к спине отца и сразу отключился от внешнего мира. Его растолкал Рафик:

 

— Арис, проснись. Давай вставай. Шевелись.

 

— Что случилось, дядя? — он еле двигал губами.

 

— Замерзаешь. Что случилось. Мороз крепчает. Костёр почти потух. Все спят. Давай буди остальных. Двигайся, разогревайся.

 

Мороз действительно усилился. Сыпал сухой снег, мелкий, как крупа. Поднялся сильный ветер. Люди спали сидя, прижавшись друг к другу. Арис медленно встал. Тело не слушалось. Пальцы рук и ног не двигались.

 

— Маши руками, топай ногами, сжимай пальцы, руки растирай. Не стой, — давал советы Рафик, а сам тем временем расталкивал брата Юру.

 

Арис задвигался, сначала медленно, затем быстрее и быстрее. Пальцы рук сразу стали оживать. Внезапно их скрутила жуткая боль. Подушечки пальцев болели так, что хотелось кричать. Через пару минут боль прошла. Надо было разогреть ноги, их он не чувствовал совсем. Арис стал разжигать почти потухший костёр. Разных деревянные обломков с разрушенного дома нанесено было достаточно и заблаговре­менно. Рафик тем временем разбудил остальных. Костёр ожил. Огонь согрел. По кругу пошла бутылка водки, за ней ещё одна. Хорен водкой растирал свои оголённые пальцы ног. Манвел куда-то пропал.

 

— Нет, мужики, так спать нельзя. Или как-то по очереди возле огня, или вообще никому не спать. Замёрзнем или что-то себе отморозим, — заговорил Патрикеев.

 

— Через дом — магазин ГУТАП: радиотовары, мебель. Сам дом стоит, витрины повылетали, разве что. Там скамейки железные с дерматином. Костёр разведём. Хоть без ветра, — предложил Хорен. Он в этом магазине работал шофёром.

 

— Опасно. Если тряханёт — нам хана, — сказал кто-то.

 

— Да, вроде, перестало трясти. Так чуть-чуть. Может риск­нём? Холодно очень, — предложил Юра. — Мы с сыном сходим посмотрим. Пошли, Арис.

 

Арис вытянул из костра две толстые горящие палки. Одну дал отцу.

 

Здание магазина, действительно, стояло без каких-либо видимых разрушений. Возле одного из подъездов лежала гора сложенных домашних вещей. Вокруг приплясывал мужчина.

 

— Что, земляк, охраняешь? — крикнул ему Юра.

 

— Да. Боюсь растащат. Вчера на свой страх жильцы кое-что вынесли. Как они думают — самое ценное. Меня попросили стеречь до утра. Я думаю, что самое ценное — это жизнь, а не это барахло.

 

— Правильно думаешь, земляк. Мы сейчас сюда переберёмся, в магазин. Костёр разведём. Приходи к нам. Замёрзнешь.

 

— Я уже замёрз, как собака. А ты не Юра с восьмого дома?

 

— Юра.

 

— Я — Вазген. Мы с тобой в нарды часто играем.

 

— А, Вазгенджан. Теперь узнаю. Бросай это дурное дело, иди лучше нам помоги. Никуда вещи не убегут. Мы тут рядом.

 

— Э, не скажи. В первую ночь весь средний подъезд обчистили. Тут глаз да глаз нужен. Народ хуже зверей. Как у людей рука поднимается? Горе кругом какое, а они шмотки чужие растаскивают.

 

Через час внутри магазина, напротив входа, прямо на полу полыхал костёр. Жгли мебель. Вокруг костра наставили скамеек. Хватило всем. Двое должны были поддерживать огонь костра. Вызвались Рафик и Вазген. Остальные, распив бутылку «Столичной» по кругу, устроились кто как сумел на отдых. Арис лежал на боку жёсткой скамейки, подложив согнутую в локте руку под голову, спиной к огню. Отец спал рядом, положив свою голову на его ноги.

 

Сон не шёл к Арису. События двух последних дней полностью поменяли его восприятие мира. Далёкий Харьков, его институт, работа — всё это казалось нереальным, словно из какой-то чужой, рассказанной кем-то жизни. Вот здесь, в эти два дня и в эту вторую его ночь, в здешнем страшном кошмаре, тянется и тянется его бесконечное настоящее. Будто он персонаж какого-то фильма ужасов, фильма-трагедии, и скоро картина закончится, и он снова очнётся в своём привычном и спокойном мире. Или не закончится? Ведь это с кем-то там случаются всякие катастрофы, по радио, по телевиденью, где-то там. Почему он, почему его родные и близкие, его город? Почему? Или он многого ещё не понимает в жизни? Его сестра Армик, его мама. За что им такие страхи? А сотни и сотни, скорее тысячи погибших в страшных муках быть может, удушенные, раздавленные, брошенные один на один со своей смертью. Дети, дети и просто хорошие люди. В чём их вина? Аня, Анюта, Анаит! Что с ней? Может, в этот самый момент ей нужна помощь…

 

Неожиданно животный страх завладел Арисом сразу и всецело. Через секунду растерянности он понял, что трясёт. Трясёт сильно. Он резко вскочил и закричал. Дёрнул отца за ворот шинели и буквально поволок его, ещё сонного, к выходу на улицу. Люди повскакивали и бросились наружу. Успели выскочить все в считанные секунды. Земля под ногами вздымалась тяжёлыми вздохами. Они стояли в пяти метрах от пятиэтажного здания и словно зачарованные молча смотрели на него, ожидая чего-то. Раздался треск, как будто лопнул некий стальной стержень, поддерживающий здание. Следом грохот. Дом ухнул.

 

— Бежим. Бежим. Быстро, — истошный крик привёл всех в чувство.

 

Люди бросились прочь от дома. А большое, красивое здание уже начало медленно оседать. Дом стонал, кричал, ругался, жаловался, он плакал и проклинал. Здание рухнуло, осело, сложилось, погибло. Мелкая дробь прошла по земле. Грохот стих. Успели отбежать. Только всех сильно пылью обдало. Землетрясение прекратилось. На секунду установилась полная тишина. И вдруг…

 

— Мать твою…, зря вчера вещи таскали, — раздался возмущённый голос Вазгена в наступившей тишине.

 

Послышался лёгкий смешок. Потом громче. Смеялся Рафик.

 

— Ну ты, брат, даёшь. Вещи они таскали, — Рафик смеял­ся всё сильней и сильней. К нему присоединился Патрикеев, затем отец Ариса и Хорен. Следом рассмеялся сам Вазген. Арис тоже не выдержал общего настроения. Смех громкий, истеричный лез из него, и сдержать его не было возможности. Люди смеялись до слёз, хватались за животы, глотали жадно воздух. Несколько минут продолжалось это безумие, затем постепенно люди успокоились.

 

— Живы, братцы. Живы. Мать твою, перемать… — выдохнул Юра, отец Ариса.

 

Начинало светать. По-прежнему с неба сыпала крупа. Арис посмотрел на часы — они стояли, стекло было разбито. Он быстрым шагом подходил к тринадцатому дому.

 

Навстречу медленно шёл парень.

 

— Слышишь, брат. Сегодня девятое число, пятница? — Арис потерял счёт времени.

 

Он подошёл ближе. Эдик. Эдик Шахбазян из соседнего дома.

 

— Эдзоджан. Это я, Арис. Я из Харькова прилетел, вчера или позавчера, не помню.

 

Эдик как-то странно посмотрел сквозь Ариса.

 

— Извини, брат, у меня все погибли. Извини, нет сигарет. Извини.

 

Он пошёл дальше. Арис постоял минуту в задумчивости. «Эдик, Эдик, что творится». На тринадцатом доме уже работали. Танка не было. Солдаты остались — несколько человек. Арис поздоровался общим приветствием. Зураб управлялся ломом, пытаясь сдвинуть какую-то глыбу. Арис подобрал кусок трубы, стал помогать.

 

День набирал силу. Картина вокруг не поменялась. По-прежнему отсутствовала техника, краны, люди. Кто-то сказал, что в городе на серьёзных объектах уже появились русские строительные и спасательные бригады. Спешат по железным дорогам поезда со всех сторон большой страны. «А у нас не серьёзный объект? — злился Арис. — Мёртвых не могут вывезти, что о живых говорить. Да и остались ли ещё живые под обломками? Третьи сутки. Холод какой. Работаю­щих, правда, стало больше. На каждом разрушенном доме копошатся люди. То ли местные пришли в себя и стали сами разбирать завалы, то ли приезжие трудятся. Может и то и другое».

 

Сегодня Арис чувствовал себя увереннее. Работал с каким-то рвением. Он стал привыкать. Он с удовольствием разговаривал с солдатами. Один из них оказался из Мерефы — городка рядом с Харьковом.

 

Зураб работал молча. У него был совершенно измотанный вид. Время от времени он спускался с кручи развалин, подсаживался к гробу с Галей и что-то там говорил. Над соседнем подъездом раскопали ещё двоих. Обе женщины. Обе пожилые. Обе мёртвые. Арис их не знал.

 

Днём мужчины сели поесть, прямо на обломках. Кто-то из солдат принёс армейский сухой паёк: галеты и мясные консервы. Раздали каждому по банке консервов и по пачке галет. Пили водку. Много водки. Она не опьяняла. Арис ел с ножа, придерживая пальцем куски тушёного говяжьего мяса. Вкуса он не чувствовал. Солдат, сидевший рядом, тот самый, который из Мерефы, вдруг застыл с куском еды во рту.

 

— Там что-то есть, что-то виднеется, — проговорил он с полным ртом и рукой указал в сторону.

 

Арис пригнулся и несколько секунд присматривался по направлению руки солдата. Под кучей стройматериала что-то… рука. Да, рука. Вроде как, пальцы. Точно, пальцы.

 

— Дед Зураб, — Арис вскочил. Поднялись и остальные.

 

— Там кто-то, — Арис не узнавал свой голос. Всё утреннее его настроение мгновенно исчезло. Опять вернулось чувство какой-то обречённости.

 

Зураб быстро схватил лопату и пошёл к указанному месту. За ним поспешили остальные. Арис шёл на ватных ногах. Чего же он так боится? Это может быть кто угодно.

 

— Откапывайте скорей. Чего встали, — звучали команды Зураба.

 

Арис слышал всё, словно через затычки в ушах. Руки его не слушались, он еле удерживал лом, ставший сразу многотонным.

 

— Видишь, сверху мешает. Уберите этот кусок. Осторожно поддевай ломом. Рычаг нужен, рычаг. Освобождай руку. Арис, ты что заснул?

 

Арис не заснул. Арис уже узнал эту руку. Тонкую руку с длинными красивыми пальцами. Белую-белую, словно выточенную из мрамора великим мастером.

 

Всё. Дальше он просто стоял и смотрел. Солдаты скинули разбитую плиту. Откинули в сторону какую-то перемычку. Ванна, большая чугунная ванна, перевёрнутая на бок. Она лежала в ней лицом вниз. В школьном платье. Присыпанная пылью и штукатуркой. Её осторожно подняли и положили тут же, на спину. Зураб достал из кармана платок, бережно протёр ей лицо. Белое прекрасное лицо. Глаза с огромными седыми ресницами закрыты. Она лежала, словно кукла, белая кукла. Целая и невредимая. Без единой царапинки, без единой капли крови. С выражением полного покоя на красивом лице. Зураб что-то говорил, Арис ничего не слышал. Девушку подняли и снесли вниз. Хотели опустить в гроб. Зураб не позволил. Её положили на землю возле тротуара. Кто-то принёс простыню и набросил на девушку. Зураб, что-то гневно крича, открыл ей лицо и не позволял никому закрывать…

 

Арису помогли спуститься с насыпи, подвели к телу. Он долго смотрел на неё. Аня, Анюта, Анаит! Шум в ушах постепенно нарастал. Воздух уплотнился, стало трудно дышать. Он почувствовал приближение зловещего Присутствия. Его словно обволокла неведомая сила, страшная и могучая. Нечто. Стальные кольца-обручи начали сжимать всё его тело, сильней и сильней. Больней и больней. Он знал, что нужно кричать, нужно кричать. Сопротивляться этой силе было бесполезно и невозможно. Он сделал невероятное усилие, но крик застрял у него в горле. Мир для Ариса исчез.

 

 

 

Глава 20

 

Анаит

 

Солнце садилось за ломаный горизонт. Начинало темнеть. Ребята разбили свой второй маленький лагерь в пяти минутах ходьбы от могильного поля. Равномерно усеянное большими камнями, то ли дикими, то ли древними надгробиями, оно впечатляло своими размерами. Где-то рядом блея­ли овцы.

 

— Это, наверное, очень древнее кладбище? — спросила Аня и сама же ответила на свой вопрос: — Ну, да. Судя по тому, что хачкаров нет нигде, оно очень старое.

 

— Дохристианское, это точно, — Арис рассматривал один из камней.

 

— Вот смотри, Аня, эту сторону камня явно обрабатывали вручную. Видишь, следы от резца. — Арис провёл пальцем по неглубокой выемке. — Конечно, она не могла остаться гладкой — столько веков прошло. Аня, сделай снимок.

 

— Попробую. Освещение слабое. — Девушка сняла с плеча фотоаппарат «Зенит», три раза щёлкнула с разных ракурсов.

 

— Встань рядом, тебя фоткну. Ну, Арис!

 

— Аня, я не люблю фотографироваться, ты же знаешь. Лучше я тебя сниму. Ты у нас красивая и фотогеничная. Давай аппарат.

 

Он сделал несколько снимков девушки на фоне камней.

 

— Арис, а может здесь нельзя снимать? Кладбище всё же. Мало ли.

 

— Его условно называют могильным. Никто на самом деле не знает, что это за поле, для чего здесь расставлены камни. Так, одни предположения. Может это древняя обсерватория или шахматы для великанов? Что, чем не версия?

 

Аня промолчала в ответ. Забрала у Ариса «Зенит», повесила на плечо:

 

— Не пора ли нам возвращаться в лагерь?

 

— Очень даже пора. — Арис обнял девушку за плечи. — Пойдём другой дорогой, с той стороны, — он указал направо. — Вдруг что-нибудь интересное увидим.

 

Они шли не спеша, держась за руки, осторожно обходя камни и внимательно смотря себе под ноги. Один неосторожный шаг и запросто можно было подвернуть лодыжку. Камни самых разных размеров словно росли из-под земли, ими было усеяно всё пространство вокруг. Ни одного деревца, ни одного кустика куда ни посмотри.

 

За сегодня они преодолели десятикилометровый отрезок пути и установили палатку у подножия холма. Там росли кустарники, можно было развести огонь. Ещё раньше они набрали воды, пять литров. Им должно хватить до завтра.

 

Оставалось несколько часов времени до заката, и они решили осмотреть окрестности. Пошли на восток и почти сразу вышли на могильное поле. Тут было на что посмотреть: настоящая выставка камней самых причудливых форм и размеров.

 

— Есть такая легенда, которая гласит: заселяя Землю всякой всячиной и всякой тварью, бог пролетал над теперешним армянским нагорьем, и в этот момент у него лопнул мешок с камнями, которые он приготовил для всей планеты. Все камни и высыпались на эту местность. Вот так, — рассказывая, Арис за руку вёл за собой Аню.

 

— Похоже, что так оно и было. Ой, смотри, что это. — Аня показала рукой в сторону. Там что-то возвышалось метрах в ста от них.

 

Они, всё ещё держась за руки, подошли ближе. На небольшом возвышении стояло, сложенное из камней, маленькое строение. Круглое, сужающееся кверху, как шатёр, полтора метра высотой, с узким и низким входом в него. Камни в кладке были плотно подогнаны друг к другу.

 

— Добротно сделано, и, наверное, не так давно. — Арис потрогал руками кладку. — Без раствора.

 

— Что это, Арис? — Аня увлечённо рассматривала маленький домик. — Может какая-нибудь древняя усыпальница?

 

— Ну да. Или обычная кладовка для чабанов. Слышишь, овцы блеют?

 

— Да ладно тебе. Хочется же романтики, таинственности, загадки. Давай внутрь заглянем. У тебя фонарик с собой? — Аня уже присела возле входа. — Какой узкий, пролезать придётся.

 

Арис достал маленький фонарик на две батарейки.

 

— Анюта, а ну, подвинься. Дай, я посвечу.

 

В центре круга совсем крохотного помещения стоял большой плоский камень. Он занимал почти половину свободного пространства. На нём лежало множество всяких разных мелочей.

 

— Аня, сперва я пролезу, а следом ты. Держи фонарь. Аккуратно. Свети внутрь. Хорошо. Умница. Я пролез. Подай фонарь, а теперь свою руку. Так, вот мы и внутри.

 

— Как интересно! Арис, это что, жертвенник? — Аня говорила тихо-тихо.

 

— Похоже, что так. Но не древний, как нам хотелось бы.

 

На камне, как на столе, были разложены странные разнообразные предметы: разноцветные лоскутки из ткани, кусочки скрученных в узелки, сплетённых верёвочек, мелкие современные монеты в три, пять и двадцать копеек, один металлический рубль с профилем Ленина на нём, исписанные бумажечки на непонятном языке, некоторые были на армянском, куриная ножка с затянутым красным шнурком на ней, большие и маленькие расчёски, круглые и квадратные зеркальца, много оплавленных свечей, но не восковых, как в церквях, а обычных, парафиновых. Каменный свод густо покрыт копотью и сажей.

 

Ариса насторожило это место.

 

— Я не знаю, что это такое, но лучше ничего не трогать. И давай-ка отсюда выбираться.

 

— Я с тобой согласна. Какая-то чертовщина. Я полезла наружу.

 

Аня быстро протиснулась в узкий проход. За ней последовал Арис.

 

Смеркалось. На небе зажглась первая звезда. Перед входом каменного строения стоял невысокий человек с посохом в руках. Аня, не успев ещё полностью выбраться, вскрикнула от неожиданности и осталась стоять на четвереньках. Арис напротив — сразу вскочил на ноги.

 

— Не бойтесь, дети. Я друг. Я чабан. Аветик меня зовут. Из Ланджика я. Не бойтесь. Вот не думал вас напугать.

 

Приятный спокойный голос, низкий, немного хриплый, старческий, выдавал возраст пастуха. Арис присмотрелся, не меньше шестидесяти. Он помог Ане подняться.

 

— Это ты нас извини, отец. Залезаем куда не надо. — Он сделал шаг навстречу, протянул руку для рукопожатия: — Я Арис, это Аня — моя девушка.

 

Аня встала рядом с Арисом, взяла его за руку:

 

— Здравствуйте. Вы нас извините. Нам, наверное, не следовало пролезать внутрь? Просто любопытно.

 

Старик улыбнулся. Он сразу понравился Арису. Его взгляд говорил сам за себя — Человек.

 

— Это ваша палатка тут рядом?

 

— Да, наша, — ответил Арис.

 

— А у меня отара рядом и собаки. Предлагаю объединиться на вечер у костра. Вам интересно будет и мне, старику, не скучно.

 

— Конечно, уста Аветик. Приходи к нашему костру через час, вместе посидим, поужинаем. Мы кашу гречневую откроем. У нас консервы. Очень вкусные, армейские. Шоколад есть. Приходи и отару свою приводи.

 

— Спасибо, детки. Отару с собаками приводить не буду, они меня подождут, собаки обучены. Костром обозначусь и сам через час буду. До встречи.

 

— Ждём вас, дедушка Аветик. — Аня пришла в себя от неожиданного испуга: — Пойдём скорей, стемнело уже совсем, а нам ещё гостя принимать.

 

Через час возле палатки полыхал костёр. В котелке булькали три банки консервов с гречкой. На плоском камне лежали нарезанные огурцы и помидоры, сыр и полукопчёная колбаса. Всё на салфеточках. Хозяйничала Аня.

 

Из темноты беззвучно вынырнул Аветик, с ним крупный пёс. Пёс быстро всех обнюхал, покосился на колбасу и убежал. Чабан принёс с собой сыр, немного лаваша и литровую банку мацони.

 

— Это вам, детки, к столу. — Он сел возле костра прямо на землю, скрестив ноги по-турецки, под себя.

 

— У нас почти всё готово. Арис, доставай консервы. Открывай.

 

— Уста Аветик, чай будешь пить? Чёрный, индийский. Заваривать?

 

— С удовольствием, сынок. Заваривай, да покрепче.

 

Арис лучше рассмотрел старика. Маленькое сухое лицо, загорелое и в многочисленных морщинах. Большие, умные, выразительные глаза. Большой нос. Лысая голова. Сам маленький, но, по всей видимости, жилистый и выносливый. Он сидел прямо, держа руки на своём посохе. Арис обратил внимание на его большие и натруженные руки, длинные крючковатые пальцы. Но самое интересное, что исходило от старика, это одновременно его простота и чувство собственного достоинства. Непонятным образом человек вызывал уважение к себе. В нём угадывалась большая внутренняя сила. Арис вскрыл ножом горячие консервы, поставил перед каждым банку. Аня закончила с нарезкой. Сели есть. Откуда-то из кармана брюк Аветик достал ложку. Попробовал кашу.

 

— Вкусно. Молодцы военные. Всегда уважал их. Всё умеют. Детки, пробуйте мацун. Такого мацуна в городе вы не пробовали. Настоящий, домашний, невестка сама готовит.

 

Мацони действительно оказался превосходным. Густой, ложка в нём стоит. К горячей каше холодная молочная закваска пришлась очень даже кстати. Банку съели всю. Арис вскипятил воду, заварил чай. Разлил в два стакана. Себе налил чай в банку из-под каши.

 

— Теперь можно и пообщаться. — Аветик закурил «Приму». Предложил Арису, но тот отказался. — Вы из Ленинакана, это понятно по твоему акценту, сынок. Вы оба дети военных, это тоже понятно. И вы любите друг друга, это очевидно.

 

Аня при этих словах покраснела.

 

— Но вот почему вы здесь гуляете, не совсем понятно. Поехали бы на море. На Севан. В Ереван. Здесь же пустырь и камни. В Дилижане заповедник какой, всё в лесах.

 

— Мы ещё успеем всё это посмотреть и везде отдохнуть, уста Аветик. Нам всего два дня разрешили вместе провести. Вот мы и решили поехать куда поближе. В Армении нет неинтересных мест. Здесь на каждом клочке земли что ни церковь, то древняя крепость, что ни монастырь, то хачкар или вишап. Древняя земля. Заповедная, — ответил Арис.

 

— И то верно. Много интересного здесь увидели?

 

— Да, очень много. Расскажите нам, дедушка Аветик, а что вы знаете о камнях-вишапах, и что это за место такое, где мы встретились? — спросила Аня, откусывая шоколад и запивая его горячим чаем.

 

— Да, уста Аветик. Но сначала расскажи о себе. Нам интересно будет тебя послушать.

 

— О, сколько сразу вопросов. Так можно и до утра разговаривать, но я не хочу вам сильно досаждать, поэтому расскажу очень кратко. Я ассириец по рождению. Их у нас в Армении много. И я, как это по-вашему, городскому, язычник, огнепоклонник. Не пугайтесь, ничего здесь сатанинского нет. У каждого своя вера. Главное быть человеком, а вера — это так… пыль в глаза. Я, например, верю в силы природы, в силу воды, в силу камня, земли, огня, в силу человека, в силу предков, в силу слова. Нас окружают силы природы. Это поле, где мы встретились — тоже место силы. Всё окружающее нас имеет разум и понимание. Это в двух словах если. — Чабан потушил окурок, бросил его в огонь.

 

Арис обнял Аню. Ребята молча слушали.

 

— Всю жизнь я проработал каменотёсом. Делал людям надгробия. — Аветик показал свои ладони — грубые, мозолистые. — Последние лет десять, как вышел на пенсию, пасу овец, коров. Стал пастухом, одним словом.

 

— Сколько же вам лет? — вырвалось у Ани.

 

— Да уже за семьдесят. В селе — дети, внуки. Жену давно похоронил. Мне нравится моя работа. В основном сам. С мая месяца и по ноябрь — в горах. Я чувствую эти горы, а они меня чувствуют.

 

— Это как? — спросил Арис.

 

— Не знаю. Вроде, как ты чувствуешь своё сердце. Ты знаешь, что оно есть и иногда его чувствуешь. Я же вам говорю, вокруг всё живое. Камни эти живые, горы живые. Только они по-другому живут, не так как люди или животные. В святилище, куда вы забрались, я часто прихожу. Камень, который вы видели, — это алтарь. Верующие наши приходят, приносят всякие безделушки, вроде как жертвуют, и просят силы природы о разном — кто здоровья, кто удачи, кто денег, а кому ребёнка родить хочется. Понятно? Свечу ставят, молятся, как в храмах.

 

— Мы там ничего не трогали. — Аня почувствовала неловкость.

 

— Ничего страшного, даже если бы и трогали. Не переживай так, деточка. Тут главное — чистота помыслов и доброе сердце. Кто-то может чёрный человек, а из себя ягнёнка строит. Природу не обманешь. Силы всё про нас знают. Насквозь нас видят. А если у тебя помыслы чистые и сама ты искренняя, то твою просьбу услышат и помогут. Вреда тебе не сделают.

 

— А как помогут?

 

— Всё сложится в твою пользу. Всё вокруг будет тебе помогать: от маленькой птички до президента Горбачёва, — рассмеялся чабан.

 

Арис и Аня оценили юмор и тоже рассмеялись.

 

— Ну, а вишапы. Что вы о них скажете, а то мы только вчера один камень возле источника видели, — продолжала задавать вопросы Аня.

 

— Вишап. — Аветик задумался на секунду. — Тогда отвечу по-умному. Это сила, выраженная в камне, в образе. Это очень древнее послание наших предков. Настолько древнее, что никаким учёным в голову такие сроки не придут. Это тайна. Это символ. Это сила. Причём сила камня и воды, выраженная через живое, через рыбу, через дракона.

 

— Вам впору преподавать историю или философию, а не овец пасти.

 

— Деточка, говорить грамотно я в городе научился. В Ленинакане сорок лет жил и работал. Читать-писать умею. — Он рассмеялся.

 

Аня смутилась:

 

— Я не имела в виду, что вы безграмотный и тёмный человек. Вы действительно могли бы…, ну, не знаю, вы хороший рассказчик.

 

— Это да. Люблю внукам на ночь всякие сказки придумывать.

 

Чабан достал сигарету, подпалил хворостинку и закурил.

 

Арис сидел молча и слушал. Аня вдруг задумалась, наблюдая за дедом, а затем спросила его:

 

— Дедушка Аветик, а вы любили?

 

— Был ли я влюблён? — переспросил он.

 

— Да, да.

 

— У меня была жена. Наверное, я её любил, а как же иначе. Четверо детей. Я скажу немного по-другому. Я и сейчас влюблён. Влюблён в эти горы, в эти камни, в вас, детки, в звёзды над головой, во всё, что меня окружает. Самая сильная любовь та, которая не реализовалась. Которая не реализовалась. Которая в процессе. Она постоянно происходит, она постоянно ищет себя. Я могу показаться глупым и смешным, даже безумцем. Но безумцы как раз те, кто этого не понимает. Здесь, на этом самом месте, среди камней и овец, я нахожусь в самом себе. В городе я потеряю себя. Каждому в этом мире надо найти своё место. Моё место — здесь.

 

Арис молча слушал, наконец заговорил:

 

— Ты мудрый человек, уста Аветик. Ты говоришь правильные вещи. Я не всё понимаю, но чувствую твою правоту. Вероятно, ты сможешь подсказать нам, помочь добрым советом.

 

— Спрашивай, юноша, может и помогу, кто знает?

 

— Видишь ли, уста Аветик, мы с Аней очень любим друг друга. Хотим быть вместе. Но Анин возраст пока не позволяет. Ей только исполнится шестнадцать. Мы хотим пожениться и создать семью. И ещё мы не знаем, где жить — в Армении или в России. Точнее знаем, но ещё не определились. — Арис запнулся.

 

— Так вы хотите быть вместе, или хотите пожениться?

 

— Сейчас хотим быть вместе.

 

— Так вы и так сейчас вместе! Не спеши. Всему своё время, сынок. Будете вы вместе — это я тебе точно говорю. Если любишь, то всё получится. А насчёт, где лучше жить… У каждого человека есть своё место. Надо его найти. И найти это место можешь только ты сам и никто другой. И ещё послушай, жизнь, которая нас окружает, мир вокруг нас, немного не такой, как нам видится. Мы на него настроились ещё с детства, как на определённую частоту на радиоволне. Поймал ты «Радио Свобода» с запада и слушаешь. А вокруг — невидимый нам огромный мир, бессчётное количество частот и станций. Понимаешь? То, что нам кажется реальным и неоспоримым, на самом деле таковым не является. Только относительно. Вокруг нас движутся и движутся огромные потоки силы. Наши возможности гораздо большие, чем нам думается, к чему нас приучили. Реальность нашей жизни относительна. Если ты найдёшь своё место и удержишь свою любовь, ты многое поймёшь. И не нужно никому ничего объяснять и оправдываться. Твоё знание и понимание будет для тебя самым важным источником всего. Понимаешь меня?

 

— Если честно, то не совсем. Сложно. Откуда у тебя, уста Аветик, такие удивительные знания? Я первый раз слышу подобные вещи. Такое ни в одной церкви не скажут, не объяснят.

 

— Я нашёл себя, Арисджан, мальчик. И ты найдёшь.

 

Они ещё долго разговаривали о многом. Было за полночь, когда чабан ушёл. За то время, пока они общались, несколько раз прибегал и убегал тот самый пёс. Видно ждал хозяина. Дождался.

 

Ночь показалась влюблённым тёплой, по сравнению со вчерашней. Над западом, где-то в стороне, над городом, зависла тонкая луна. Скоро она нырнула за гору. Они бросили догорать костёр и полезли в палатку. Один спальник, как и накануне, стал для них общим. Арис крепко прижал к себе Аню. Она была полностью покорна ему и доверчива. Она любила, поэтому доверяла. Он любил, и он был мужчиной, поэтому нёс ответственность за обоих. Арис долго гладил и целовал её ладонь, её тонкие красивые пальцы. Аня притворялась спящей. Они оба были счастливы.

 

 

 

Глава 21

 

Алтарь

 

Мы оба были счастливы. Были и есть. Счастливыми мы были всегда на протяжении многих и многих лет. Я не всё помню, но то, что мне вспоминается… Это прекрасно!

 

Сегодня воскресенье. Какое символичное слово. Прямо в яблочко. Воскресение.

 

Уже вечер. За окном темень непроглядная. Тебя нет. Я до поздних сумерек гулял перед домом, вдоль калитки и забора, туда-сюда. Ждал, а вдруг ты появишься, как всегда, из ниоткуда. Ждал, пока в темнеющем небе не появились летучие мыши. Одна за другой они с лёгким, еле уловимым шумом проносились в воздухе надо мной. Охотники. Они давали мне знак — возвращаться в дом. Вот уже два дня как стоит пасмурная погода, поэтому сегодня для меня звёзды не зажглись. Когда совсем стемнело, я зашёл в дом. Необъяснимое внутреннее чувство подсказывает мне, что ты уже не придёшь. Я знаю, с тобой ничего не может случиться плохого. Ты не заболела, и тебя ничто не могло бы задержать. Всё что с тобой могло случиться плохого, давным-давно случилось. После всего остались только радость и бесконечное счастье. Долгие годы я наслаждался своим счастьем. Но с сегодняшнего дня что-то поменялось или поменяется. Ты не пришла и не придёшь. Я это чувствую. Каким-то образом я знаю, что ты никогда больше не придёшь. Должна произойти перемена. Что-то на сегодня назрело, обязательно и непременно. Очень знакомое настроение. Когда-то нечто похожее уже было. Возможно я сам должен что-то изменить?

 

Я сел за дневник. Любимая моя, снова обращаюсь к тебе. Единственная.

 

Мне так легче. Возможно, ты никогда этого не узнаешь… Нет, я не прав. Узнаешь. Каждое моё слово, каждая моя мысль, каждое моё ощущение, каждое моё чувство не может не отпечататься на теле существования, не может не остаться в архивах вселенной. И ты когда-нибудь меня прочтёшь.

 

Сегодня, как и вчера, я занимался самыми обычными, повседневными делами. Какое наслаждение приносит простой труд! Целительное, исцеляющее. Неспешный, неторопливый, с расстановочкой, труд. Сделал, посмотрел, оценил. Сделал, посмотрел, отдохнул. Осознанный труд. Когда ты полностью понимаешь, что и зачем ты делаешь. Когда каждое твоё движение осмысленно, и всё твоё внимание направлено на происходящий процесс. Нет места залётным, случайным мыслям, ничто тебя не отвлекает. Ты весь в работе. Убеждён, подметать и убирать опавшие листья — тоже своего рода элемент творчества, так же как и писать художнику свою картину. Если знать, конечно, как правильно в этот труд погрузиться. И чистку картофеля можно превратить в творческий процесс. Любое, абсолютно любое делание должно приносить человеку удовольствие и удовлетворение. То есть удовольствие от творения. Простой труд на природе — он ближе всего к естеству.

 

Скажем, ты копаешь огород. Вдыхаешь запах земли. Твоё тело разогрето физической нагрузкой. Тебя обдувает лёгкий ветерок, тебе улыбается весеннее солнышко. Тебя окружают милые твоему сердцу люди или работаешь один. Ты немного устал, решил устроить перерыв. Умываешь лицо и шею прохладной водой из колодца. Делаешь несколько осторожных глотков. Сидишь на лавке или на пеньке и смотришь на результаты проделанной работы, прикидываешь, сколько ещё осилить за сегодня, или обсуждаешь это с милыми твоему сердцу людьми. Вокруг играют и щебечут птицы. Они рады весне, они счастливы. Они рады тебе. Они чувствуют тебя, ведь ты находишься в гармонии с окружающим миром и с самим собой. В твоём сердце нет места злости, ненависти или обиды. Оно открыто и спокойно. Оно готово принять в себя всё, всю жизнь целиком, не разделяя её на хорошее и плохое.

 

Как приятно вот так просто посидеть ни о чём не думая, ни о чём не беспокоясь. Можно даже закрыть глаза и раствориться в своих ощущениях. Запахи, звуки. Ты чувствуешь весеннюю кровь в своих жилах. Ты чувствуешь, как весна возрождает в тебе застоявшиеся за зиму соки. Ты чувствуешь, как весна поднимает в тебе силы и эти силы едины с силами природы, с силами вселенной. Ты видишь неким внутренним взором, как двигаются соки земли по корням к стволу раскидистой ивы, что растёт перед домом. Ты чувствуешь, как набирает соки молодой самец козули и как он призывно ревёт в зеленеющих зарослях орешника за твоим огородом, требуя выхода своей силы. Что-то непередаваемое, неизъяснимое, чудесное творится вокруг. Надо только прислушаться. Ты встаёшь и продолжаешь своё дело. Главное, не перетрудиться. Закончить работу надо с таким желанием, что сделал бы ещё немного. Оставь это желание на следующий день. Ты чистишь лопату. Руки прият­но ноют от нагрузки. Чувствуешь свои мышцы. Ты рад проделанной работе. Не торопясь идёшь мыться в душ, после которого появляется второе дыхание. Оставь это второе дыхание на еду и отдых. Оставь, не трать его. Не перетруждай себя. Наслаждайся. Кто знает о чём я, тот поймёт меня. И ты, моя милая, поймёшь.

 

К большому сожалению, многие люди превращают свой труд, свой образ жизни в настоящую каторгу. Они не любят свою работу, место где живут, не любят окружающих, не чувствуют природу. Они не любят себя, в первую очередь. Такие люди устроили ад из своей жизни и портят жизнь окружающим их попутчикам в совместном путешествии. Нет ада или рая где-то там на небесах, как нет и никаких небес. Всё в нас, в нашей жизни. Прямо здесь и сейчас. Мы сами делаем своё проживания, свои ощущения райс­кими или адскими. Не надо никого обвинять. Не надо ни на кого жаловаться. От простого подметания пола в доме или квартире, от работы на огороде, от отношений в своей семье, от отношений с детьми мы можем получать удовольствие или же можем превратить всё это в огромную проблему. Мы сами и есть наш мир. Он не существует без нас сам по себе. Не надо верить или не верить всем этим многочисленным умным учёным, служителям церквей и храмов и философам. У них работа такая. Надо научиться слушать себя. Наше личное отношение к миру, к самым разным ситуациям в жизни, к другим и создаёт в нас определённое состояние. Прав был кто-то из моего далёкого прошлого, когда сказал мне: «Твой мир — это огромное поле возможностей. По полю можно пройти вместе с толпой себе подобных по большой протоптанной дороге, можно идти по узкой тропинке, а можно двигаться по бездорожью в одиночестве. В толпе ты потеряешься, на узкой тропке ты повторишь чей-то путь, и лишь бредя сам по себе, босиком по росистой траве, ты, возможно, выйдешь к самому себе. Тогда ты сам станешь хозяином своей жизни и создашь вокруг себя определённым образом удобный для себя мир».

 

Любимая моя, душа моя! Прости меня. Я старый человек. Часто говорю и думаю невпопад. Память у меня хуже куриной. В конце концов, я до сих пор не привык и не управляю полностью своим нынешним положением. Не научился. Иногда меня сподвигает на разное мудрствование, а иной раз бросает прямо-таки в детское состояние. И я, словно младенец, начинаю ныть и плакаться. Вот, не так давно я писал в своих записях, если память мне не изменяет, что ты, якобы, что-то мне не договариваешь, жалеешь, быть может, меня. Прости, пожалуйста, за минутную слабость. На самом деле, я всё прекрасно понимаю. Я просто притворяюсь. Любимая моя, я разыгрываю из себя дурачка. И виной тому белые халаты. Белые халаты. Они читают меня. Они решили, что обманули меня. Они думают, что отнимут тебя у меня. Они считают меня безумцем. Ха, ха.

 

Глупые, глупые белые халаты. Они настолько погрязли в своих заботах и придуманных правилах, что забыли, зачем вообще они здесь. Они считают меня безумцем, но безумны они сами. Ничего у них не выйдет. Потому что я давно уже иду по своему полю, по бездорожью. И никто, и ничто не собьёт меня с пути. Потому что мною движешь ты, моя любовь. Я даже начинаю понимать, почему ты сегодня не пришла. И это чувство тревоги накануне. Я так понимаю, что мне пора… Раз ты не пришла, значит мне пора за тобой. И я найду тебя, куда б тебя не занесло в этой бескрайности. Без сомнений, найду. Найду, най…

 

P.S. Я неожиданно задремал над блокнотом-дневником, и так же неожиданно проснулся. Проснулся, наверное, чтобы сделать последнюю в нём запись. Последнюю запись, пока ещё моя память в состоянии что-либо выразить на бумаге через руку, с помощью моего старого тела. Во время моего короткого сна приходило оно. Присутствие. Давным-давно забытое чувство и ощущение страха, безнадёжности и обречённости охватило сразу меня, но тут же исчезло. Оно не смогло овладеть мною, оно не смогло напугать меня, оно не смогло сдавить меня своими стальными обручами. Оно оказалось бессильным. Потому что я вдруг понял, что оно, это нечто, исходит из меня самого, что его сила — в моей силе. Само это понимание обезоружило Присутствие, а меня сделало защищённым. Я просто не сопротивлялся. Мне было всё равно. Не пытался кричать или проснуться. Не предпринимал никаких усилий. Меня не стало. Моё Я растворилось. Некого было пугать и некем было овладевать. И оно, Присутствие, исчезло, развеялось. Остались только Я и, вернувшаяся ко мне полностью, память. Я понял — именно так уходят. Сейчас, во сне, я вспомнил твоё имя, любимая, и я иду к тебе. Аня, Анюта, Анаит!