ОТШЕЛЬНИК


ОТШЕЛЬНИК

Шунин Армен

 

Глава 1. Отшельник

 

Пень затрещал. Ну, наконец-то. Слава тебе. Верх, вниз. Верх, вниз. Старик расшатал, с трудом выдернул глубоко застрявший в древесине колун. Тяжёлый. Слишком для него тяжёлый. Ставший тяжёлым. С некоторых пор. В последние годы. Устало опустил его перед собой. Десятый удар. Точно. Ни больше, ни меньше. Он считает. Он всегда считает. Вслух. Громко. При очередном ударе. При каждом размахе. Так ему легче. На выдохе. Так злее. Получается злее. От злости и силы прибавляются. Появляются силы.  Упрямое дерево. Ох, упрямое, никак не поддаётся. Сучкастый подвернулся. С выкрутасами. Ещё и сыроватый. Пень пнём. Волокна сплелись. Они от сучка и поперёк протянулись, перепутались, сплелись, окрепли. Скрепили, сплотили древо. Случается так. Попадается. Упрямый и этот. Ох, упрямый! Правда и труднее бывает. Какой пень попадётся. И по двадцать ударов приходится. Бьёшь, бьёшь. Лупишь, лупишь. Пни разные бывают, как и люди — очень неподатливые, с капризом, с характером, с гонором. Но всё же чаще сговорчивые, доверчивые, добрые. Тюкнешь раз-другой, и — пополам. И горят они по-разному. Одни еле тлеют, дымят, тепла от них нет. Другие сгорают с треском, с жаром, как-то весело даже. Поди их разбери. Почему так? Вроде бы и из одного теста, из одного дерева, с одного ствола. А, вот… Этот — осина. Осина хорошо горит. Тепла от неё достаточно. А зола, не зола, а беленький пепел — бумажный, лёгкий, чистый. В дымоход точно пёрышки — фи-и-ть… легко и свободно. Да ещё и чистит, прочищает ходы, пробивает печной лабиринт от золы чёрной, от сажи, копоть от времени чистит. Конечно же, с дубом не сравнить. Дуб — сила, жар. Только вот… дуб далеко, дальше от дома, в лесу, метров триста топать, так это только чтоб в лес зайти. И потом ещё с полкилометра побродить туда-сюда, чтобы нужные размеры отыскать, подходящие деревца: худые чтоб, молодые, чтоб пальцами почти обхватить, стройные. Иначе… иначе мучение. Дуб, что железо. А ну, натаскай, да попробуй потом распили. Железо и только — по-другому не скажешь. Сил сколько нужно! А откуда их взять?  Тяжёлый дуб, неподъёмный. По молодости да… Молодому можно с дубком побороться, потягаться, силы свои безмерные по растратить. Но, не в его года. Куда там! Старик! Перед домом ольха растёт, много ольхи. Пробовал он и ольхой топить. Ничего не скажешь, в работе мягкое дерево, легко пилится, быстро колется. Приятное на вид, срез краснеет, краснеет прямо на глазах. Глаз радует. Только распилишь или расколешь…, оголишь, оно тут же кровью наливается — стыдится. Горит, правда, тяжело. Разгорается долго, разгорается дымно. Влаголюбивое дерево очень. На болотах растёт, на низинах. К воде тянется, к воде поближе. Пьёт, не напьётся. Сушишь, не высушишь. За лето не высохнет. И что в итоге? Жара нет, тепла нет. Топишь, топишь. Дымишь, дымишь. Комаров гонять разве что, нечисть всякую дымом, дымом. И кто только назвал ольху «царскими дровами»? Может за это и назвал «Царской», за нечисть выгнанную, за очищение. Шутник какой. Ещё в те времена, стародавние, назвал. Чем осина хуже? То же по поверьям народным: чистит и очищает от всякой гадости, нечисти, выгоняет бесовщину разную. Вот.

Осиновая же роща, так та рядом, сразу за домом — милое дело. И дерево легче по весу и горит не плохо. Так что… вот так. Ладно, ладно, задумался старый, разошёлся. Работать надо, добивать пень. Посмотрим. А ну, ладони на древке, рядом — левая впереди, правая ладонь чуток сзади — соприкасаются. Руки полусогнуты. И-и-и-и… Старик рывком поднял топорище на уровень своего лица, горизонтально, выше, выше над головой. Секундная пауза и — вниз. Тяжёлый, заострённый метал с глухим стуком врезался в уже надбитую, частично расщеплённую трещину. Глубоко. Хрустко. Пень разлетелся на две неодинаковые части. Вот так тебе, сучкастый. Куда ты денешься, родной. Всё, пока хватит. Он после побьёт на чурки. После. Устал. Старик. Сейчас устал. Время отдохнуть немного.

— Вот видишь, стар ты стал, худ. Сил мало, негде им взяться, не на чем удержатся — нет мяса, одни жилы, да и те прохудились, надорвались. И какой дурак придумал, высказал где-то, что в каждом возрасте своя прелесть. Какой старый человек скажет, признается, что рад своей старости. Ерунда. Молодости — да, рад. В молодости сила. В молодости энергия, желания, перспектива, горизонт, радость от ощущения здорового и сильного организма. Согласен, а то, как же. Но, только в молодости. Жить хочется молодым. Быть хочется молодым. Жить надо смолоду, не откладывать. А что ты, старый пердун. Ха! — старик говорил медленно, рассудительно, язвительно, негромко, монотонно, словно перед незримым молодым собеседником. Будто напутствуя кого-то младшего, младше, чем он. Разговаривал, как учитель с учеником. Разговаривал сам с собой, сам для себя, по привычке. С давнишних пор вести беседы с самим собой вошло у него в привычку. Незаметно вошло, закрепилось, стало неотъемлемой частью его существования. Легче жить так, вроде и не один он. Сам с собой — уже двое.

Старик осторожно отставил в сторону своё тяжёлое орудие колуном вниз, рукоятку облокотил о кирпичную стену. Орудие это серьёзное, надёжное, проверенное, испытанное годами труда. С длинной самодельной рукояткой из липы, подогнанной под его руки, под его рост, притёртой его мозолями. Старик выдохнул. Выпрямился в свой корявый, невысокий рост, потряс руками, словно сухими ветвями, размял плечи. Крякнул. Медленно вышел из просторного, светлого сарая. Сарая проходного, на две двери в противоположных стенах, продуваемого, хорошо проветриваемого, сухого. Сарая без потолка, с высокой двускатной крышей под шифером, с большим окном в дубовой раме. Здесь, вдоль глухой стены, лежали в несколько рядов, уложенные друг на друга боками осиновые кругляки, пеньки разных размеров в диаметре, но одинаковые по толщине. Все как один в светло-серой коре с разводами. Красавцы. С запахом дерева. Каким невероятным! Он любил этот запах. Срезы ровные, почти все, кольчатые, узорчатые. Загляденье! Старик всё лето ими любовался. Подойдёт, дотронется, погладит тёплое дерево рукой: гладкий срез, с капельками. Сохнет. Прикоснётся губами: сырое. Втянет в себя запах, особый, непередаваемый природный запах свежей древесины. Хорошо на душе тогда. Успокаивает теплом, теплом, волнами, волнами по сердцу. Ласкает.

Пеньки лежали ещё с весны, отлёживались, подсыхали, но по-разному: одни быстрее, другие медленнее, сложенные в несколько рядов под самые поперечные балки сарая — метра на два с лишним от пола. Забрасывал наверх сам, сколько мог, выравнивал. Выше он не доставал. С весны.  Да-да, всегда весной, ранней весной, до появления почек, до того, как жизненные соки напитают дерево…, налью его, насытят, пока оно спит, дерево.

Каждую весну приходит к нему свой человек, один из немногих, с кем ещё общается старик, с кем поддерживает редкие отношения. Приходит Володя, из села: моложавый, лет сорок, молчаливый, строгий, конкретный. Приходит с бензопилой, со своим бензином в канистрочке, со своим маслом — со всем своим. Деревья в роще уже помечены заранее. Обречены. Стариком помечены. Стариком обречены. Всё больше те, которые под старость, сохнущие и больные. Правда и молодые деревца в расход идут, те, что группами растут, рядом по нескольку. Те, что мешают друг другу: кривые, корявые, злые. Оттого и злые, что много их сразу вместе. Мешаются. С каждым деревом у старика свой разговор, своё извинение, своё уважение. Сухостой по роще давно весь собран. Им убран, в прежние года ещё. Валежник так же собран. Роща теперь чистая, всегда убранная, всегда свежая, словно девственница. Его роща. Его девица. В этом году, весной Володя повалил шесть осин. Все шесть зрелые, вековые, до полуметра в обхвате каждая и в высоту приличные. Давно старик к ним присматривался, да всё никак не решался — толстые чересчур, неудобные. Но… тянуть дальше было нельзя, никак нельзя. Дальше было бы только сложнее. Володя молодец — завалил умело, со знанием, в нужном направлении, уложил аккуратно. Одно оказалось дуплистым, полым изнутри. Метра на полтора полым по комелю. А там муравейник: кишит, встревожен, разрушен. Долго старик извинялся потом, прощения просил у насекомых, бормотал что-то. Володя на его поведение без внимания. Какое ему дело? У каждого свои причуды и странности. Ему-то что?  Володя работяга, ему не до сантиментов, у него дерево — цель, процесс, выручка. Он ловко и быстро поваленное распилил: сучья в одну сторону, пни — в другую. В кучу. В кучи. Только не мешай, не путайся под ногами, дед. Он и не путался. Старик потом сам, потихоньку перенесёт всё в сарай. Перекатит. День за днём, без суеты. Сложит — пенёк за пеньком, пенёк на пенёк. Так условились: дальше сам. Он и перетаскал сам, перекатил за весну, по погоде, не спеша. Тогда же сработал Володя быстро — двумя днями управился, двумя выходными. Старик его чаем угощал, крепким, тёрпким. От другого чего работник всегда отказывался — только чай. Угостится и больше ничего, даже сигареты у него свои. Всегда свои. Ни разу не попросил. И не попросит. Никогда. Конкретный мужичок, продуманный, себе на уме, гордый, собранный, молчаливый. Таких уважают. Всегда. Везде. Закончил он в тот раз под вечер воскресенья. Попил чай, не спеша, громко, с удовольствием. Пара фраз со стариком. Расчёт, расчёт по совести, и — до следующей весны. Прощай, дед, не хворай. Если что, обращайся — он поможет. Ушёл. Всё. Как всегда, как каждую весну, уже много лет, может с десяток, а может и более. Года, что дни, всего не упомнит старик. В деталях не упомнит. Одинаково как-то всё, размыто, что прошлый год, что позапрошлый, что пять лет назад. Ладно. Прошло, и забыл. Близкое забыл, далёкое он хорошо помнит, в мелочах даже.

Моросил дождь. Было тепло и сыро. Старик любил такую погоду: раннеосеннюю, грустную. Погоду под ещё красочную, но уже увядающую природу. Всегда любил, с молодости — он помнит. Осень. Всегда так. Листики на деревьях краснеют, желтеют. Клён. Красавец. Акация пока в силе, зелёная, насыщена цветом, густым. Берёзки редеют, раздеваются незаметно глазу, день ото дня сбрасывают листву, устилают коричнево-жёлтый ковёр под собой. От будущих холодов укрывают корни. Трава разная жухнет, отмирает — отцвела, дала семя, предназначение своё выполнила. Дальше какой смысл? Можно и нужно отдохнуть, чтоб потом по новой украситься, привлечь, дать семя, продолжить жизнь. Но сейчас травка тоже устала. Осень. Старик примечает, всё примечает, малейшее изменение, малейшие перемены. За много лет глаз намётан стал, внимателен. Старик научился быть внимательным. Научился смотреть. Научился видеть. А что могло его отвлекать? А кто мог его отвлекать? Нечему. Некому.

Осень. Сарай. Дрова. Колун. Устал. Он вышел наружу, поднял лицо навстречу колючим капелькам. Постоял несколько минут. Продышался. Остыл. Лицо увлажнилось. Приятно. Хорошо. Руки слегка тряслись. Они у него всегда тряслись руки после топора. Как будто изнутри тряслись, мелкой дрожью. Словно отдача от каждого его удара по полену рассыпалась на мелкие кусочки по ладоням, по рукам, по плечам. И каждый кусочек после трясся и вибрировал по инерции, долго вибрировал. Плечи ныли от боли. Суставы на пальцах рук каменели. Нет, не болели, но становились пальцы какими-то чужими, не движущимися и бесчувствительными — неуправляемыми. Ещё какая-то слабость внутри, в груди, из сердца будто. Усталость? Немощность? Старость? Ко всему этому вдобавок отдышка. Да. Старость.  Конечно, старость. Старик вспомнил давнишний анекдот: когда столетний дед приходит к доктору на приём и начинает жаловаться на свои болячки. Улыбнулся старик. Да… Куда там жаловаться! Всё бы ладно, но главное спина. Спина, вот его слабое место. Поясница. Долго стоять в наклоне старик не мог, сводило. Сводило спину так, что потом не согнуться, не разогнуться. Беда. Вот и приходилось через два пня, на третий разминаться. Разминать спину, давать ей отдых, расхаживаться. Расколол, побил расколотое на чурки. Расколол, опять расколол и ещё разок. Хватит. А иначе заклинит. Заклинит спину, тогда беда. Так было много раз. Не дай бог опять. В прошлом году — недели на две. Точно, на две недели, не меньше, сдавило, скрутило. Двигаться-то он тогда двигался, но разве это движение? Срамота одна. С дивана по утрам ползком, на колени, бочком, с напрягом, с оханьем, с кряхтеньем. Затем с колен медленно-медленно, с опорой: стул, стол, всё что под руку попадётся. По дому ходить, передвигаться только по стенам или со стулом. По двору, во дворе, по хозяйству делать что-то — героический подвиг: одна рука — как опора, вторая — рабочая. Палка — посох. Опора. Трудно. Усилия требовались неимоверные. Характер нужен, сквозь зубы чтобы. А зубов-то у него и нет, не осталось зубов, совсем, корни одни кое-где. Языком прощупывает: вот один, второй и, пожалуй, третий — внизу — половинчатый, наполовину раскрошился, колется, об язык колется, до крови колется. Шишка кровяная под языком часто: нальётся — лопнет, нальётся — лопнет. Спина. Поясница. Вот так: через боль, через не могу, а надо. По дому, по двору, далее — нет, не выйти, за калитку не выйти. В туалет сходить по большой нужде, хоть не ходи. Кого звать? Кого просить? Как изогнуться? Как вывернуться? Срамота, одним словом. Страшно вспоминать ему. Поэтому спину надо беречь. Поэтому старик спину бережёт. Нужно, нужно отдых ей давать, не нагружать чересчур. Но и без движения никак — заржавеет, точно заржавеет. Ещё хуже тогда. За долгие годы старик научился, приспособился жить со своей спиной, поясницей. А как иначе? Иначе никак. Сам такую жизнь выбрал, одинокую. Только на себя и рассчитывать, чтобы. Сам себя обрёк на это. Обрёк ли? Трудно ему сказать — сам выбрал, сам решил, сам себе жизнь придумал, осуществил, вжился по своей воле. По своей ли воле обрёк себя на одиночество, на уединение. Жизнь подальше ото всех: от родных, близких, подальше от всего он сам выбрал, он захотел. Он ли? А быть может, по-другому никак нельзя было? Быть может, так предопределено было? Самой жизнью, самим существованием. Быть может, его одиночество, его выбор это и есть судьба, его судьба. Старик не знал. Не знает.  Ему легче было думать, что это он сам, по своей воле решил себя изолировать от внешнего мира. Так что… на свои болячки, на свою старость, на свою жизнь кому жаловаться? кого винить? кого звать? на кого обижаться? на кого рассчитывать? Не на кого. Да и незачем.

Можно, наверное, было бы облегчить себе жизнь, свою жизнь, стариковскую, немного. Просить кого-то помочь c дровами, например. Но… просить? заплатить? Нет, нет и нет. Можно, но незачем. Можно, но только не заготовку дров. И дело не в деньгах, они у него найдутся. Немного, но найдутся. Пенсия хоть и мизерная, но всё же. Куда её тратить? Скопит чуток, старик знает на что: раз в полгода отсылает внукам небольшую сумму инкогнито, скрытно значит, не афишируя себя, значит. Отсылает по своим каналам, через своего человека, сколько получится, сколько накопит — каждый раз по-разному. Внуки — это святое, помочь надо. Но… дрова — это его и только его труд, ему надо — это потребность, внутренняя потребность. Усилие ему надо, над собой надо, пот из себя выжать скудный. Дрова — это часть его жизни, часть образа жизни, выбранных им обязательств перед самим собой, неукоснительных, некая дисциплина, некая даже жертвенность, некая неотвратимая обязанность. Она его и только его, старика. Он так чувствует, так знает, так надо. Как и сейчас: дерево всё поколоть необходимо, всё до остатка, до последней дровинки, до последней щепки. Поколоть и сложить, обязательно. Всегда так. И сейчас, как всегда. За пару недель успеть управиться. Дерево, дрова, труд — это внешняя причина, видимая, явная: обеспечить себя теплом на зиму. Покуда не похолодало. Покуда не задождило серьёзно и надолго. Пока снег не повалил неожиданный, всегда неожиданный. Пока силы есть. В холод, в слякоть трудно работать, простыть можно, застудить себя. Так что, сейчас и только сейчас, за эти дни, в эти тёплые дни. Отдохнуть, отдышаться и — вперёд. А после можно будет расслабиться. После. Дерево. Дрова. Труд. Есть и внутренняя причина: не видимая, не явная, скрытая, не уловимая, не раскрытая, им пока не раскрытая, им пока не разгаданная, Стариком. Им пока не понятая, не осознанная. Причина интуитивная, тайная, скрытая.

Впереди долгая зима: спокойные, размеренные и короткие дни, длинные, задумчивые ночи. Он так привык. Он любит зиму. Он как медведь в берлоге. Он устал жить за лето. Он устал жить жизнь. Он отдыхает зимой, со своими мыслями, со своими воспоминаниями, со своим прошлым. Со своим прошлым. Со своим прошлым.

 

 

Глава 2. Шаман

 

— Антон, ты мне друг, безусловно. Мы с тобой давно дружим, но деньги — это деньги. Тем более доллары. Сам понимаешь.

— Да понимаю я всё, Игорёк. Не переживай, отдам, верну.

— Вернёшь, куда ты денешься. Я и не переживаю. Сумма, тем более, небольшая, относительно не большая. Но для меня каждый доллар на вес золота, поэтому, Антоша, давай так: сейчас апрель месяц, вот в апреле следующего года отдашь. Всё до копейки. До первого апреля. Без процентов. Как взял две штуки, так и отдашь. Годится?

— Спрашиваешь. Конечно, годится. Спасибо, дружище. Спасибо. — Антон крепко пожал протянутую руку Игорька, широкую, сильную.

— А что до твоего предложения о сотрудничестве… — Игорь призадумался на пару секунд. — Если у тебя пойдёт, наладится более-менее, если мне твой бизнес понравится, ну там перспектива, расширение, ассортимент и прочее — я разберусь — тогда поработаем вместе, тогда я вложусь в твоё дело. Десятку зелени найду. Условия обговорим. А пока рисковать я не хочу и не буду. Устраивает?

— О чём ты спрашиваешь? Конечно, устраивает. Спасибо. — Антон всё ещё держал за руку товарища. — Игорёк, братишка, ты меня прямо воодушевил. Не представляешь как. Ух! Дело пойдёт. Всё получится. Я не сомневаюсь.

— Ладно, ладно, бизнесмен. Только если что, деньги любят счёт, порядок, Антоша, всё до копейки — в срок. И ничего личного. Ну всё, руку мне оторвёшь, промышленник-коммерсант. Ладно, пора бежать, выручку собирать. Держи.

Он протянул Антону сложенную пополам стопку стодолларовых банкнот. Нырнул в чёрную восьмёрку, газанул, посигналил. Взвизгнули шины, машина скрылась за перекрёстком и смешалась с транспортным потоком. Исчезла.  Антон стоял с пачкой денег в руках и довольно улыбался. Ну, наконец-то, дело сдвинулось, дело пошло. Очередной шаг осуществлён — финансовый. Игорёк красавец! Мужик! Деловой. Сам видный, самостоятельный, при деле, при достатке, в прикиде: всегда модно одет, что называется с иголочки. Всегда ухожен, выбрит, в причёске. Киоски у него в метро, в подземке, на выходе: на «Киевской» — один, на «Советской» — один и на «Дзержинской» — два и оба в длинном переходе. Места эти проходные, особенно на «Советской». Народ кишит с утра и до ночи: слева направо, справа налево, вверх-вниз, вниз-вверх. Массой плотной бегает народ. А у Игорька всякая мелочёвка, бросовый товар, копеечный — разбирают, аж бегом. Каждое утро Игорёк подвозит товар, разнообразный товар: бижутерия, кожгалантерея, зонтики, шмонтики, всякая ерунда — сопутствующий товар. Вечером он собирает выручку. И так каждый день: без выходных, без праздников, без перерывов. И льётся у него денежная струйка постоянно и неуклонно, пополняет его бюджет. С четырёх сторон льётся, с четырёх точек. А он её в доллары, в доллары конвертирует, собирает, значит обвалючивает, копит. Много уже скопил за три года. Игорёк! Собирается расширяться — ещё пару киосков приобретать, места приобретать. Где, пока не говорит, чтоб не сглазить, не признаётся. И правильно. Молодец, Игорёк. Сам всего добился. Всё сам. Везде сам. Ещё и в зал ходит вечерами — «качается». На белковых коктейлях сидит — фигуру наращивает. А фигура у него, действительно, на загляденье: мощная, фактурная, рельефная. И он — его, Антона, друг.

Жена у Игорька красавица, в тон своему мужу. Ух, пара! Знатная. Жена Света — тонкая, высокая, светлая, природная блондинка — учитель математики в школе. Ей впору по подиуму дефилировать, не стыдно было бы. Хороша! Образованна. Умна. Дружат они семьями: Антон с женой и дочерьми, и Игорь со Светой и Светкой дочкой. Хорошо дружат. Света, старшая — крёстная младшей дочери Антона — Ангелины. Балует её подарками постоянно. Всегда балует, по любому поводу и без. Щедрая. Светка-младшая — одногодка старшей дочери Антона — Дианы. Подруги они «не разлей», «не разорви». В одну школу ходят. Правда, в разные классы. Ну и жёны между собой ладят или делают вид, что ладят — неважно. А куда им деваться? При мужьях. При их дружбе. Как повязано всё. А! Переплетено отношениями. Может где и наиграно немного в этих отношениях… у них, у женщин. Но, в общем, нормально. У женщин ведь всегда всё непросто: не разберёшь, не поймёшь. Игорёк, братан, выручил.

Антон поднялся в свою однокомнатную квартирку на третьем этаже. Никого. Ну да, жена с младшей в музыкалке, на занятиях, старшая ещё на уроках в школе — семиклассница — раньше трёх-четырёх часов домой не придёт. Можно собраться с мыслями и ещё раз всё пересчитать, спланировать, сверить.

Антон поставил чайник с водой на газовую плиту. Чиркнул спичкой. Блюдце. Чай чёрный, сахар — в стакан. Стакан — на блюдце. Ложка-ложечка серебряная — мать подарила. Любит он чай. Все близкие знают об этом и дарят постоянно что-нибудь к чаю: кто ситечко, кто ложечку, кто сам чай в красивой баночке.  Антон достал свой блокнот, большой, толстый, в коричневом дерматине, исписанный. Полистал. Нашёл. Ещё полистал. Произнёс вслух (он привык говорить сам с собой, с некоторых пор):

— Таакс. С помещением вопрос решён. На следующей неделе — собрание. Трудовой коллектив. Трудовой коллектив. Колхоз. Председатель. — Он зашуршал страницами.

— А, вот. М-м-м. — Антон достал калькулятор. Стал быстро считать: клац, клац, клац.

— Всё, как будто, сходится: должно хватить, даже с запасом. Столько на взятки. Столько на всякий случай.

Закипел чайник. Подал голос сначала тихо, жалобно, заскулил. Потом громче, ещё громче и — по нарастающей, вскипел до поросячьего визга. Антон отключил газ. Поднял чайник. Заворчал возмущённый кипяток, забулькал, наполняя стакан до краёв. Накрыл его блюдцем. Ложечка рядом на столе лежит, серебряная. Вроде как всё у Антона сошлось. В цепочке его дел много звеньев. Все они взаимосвязаны и крепко. Должно у него получиться. Должно. Конечно, риск есть, определённо есть. Стоит одному звену оборваться, и всё пойдёт крахом. Накроется непонятно каким местом. Но как не рисковать. Может быть, это последний вагон в его поезде, уходящем вдаль, к удаче, к лучшей жизни. Поезде, спешащем в страну достатка и благополучия. А тут бизнес, дело, своё частное дело. Время-то какое, вокруг предприимчивые людишки чем только не занимаются, многие, очень многие: кто ворует, кто доворовывает, кто торгует по-крупному, кто перепродаёт по мелочи. Надо успеть. Что-то. Куда-то. Встрять. Надо. Кровь с носу. Потом поздно будет. Все всё поделят. Раздербанят. Надо успеть ухватить свою долю. Свой кусочек. Кусочек счастья. Кусочек удачи. Причём, надо по-честному.

Антон и не думал лезть в авантюру. Вокруг и так хватало криминала и тёмных делишек. Работа у него выгорала серьёзная: производство, небольшой заводик, своего рода фермерское натуральное хозяйство. В родном селе, в родном колхозе он собирался запустить цех по производству сгущённого молока — линию, мини завод. Оборудование своё, отечественное, Харьков выпускает. Производительность у заводика — вполне себе, солидная, для начала хватит, очень даже. Кредит банк даёт — полсотни тысяч долларов (под хороший откат, естественно), под гарантии колхоза — само собой. Хозяйство в селе на ладан дышит, вот-вот рухнет — помещений свободных полно. Он всё просчитал. В селе проживает тысяча с лишним душ — это где-то около четырёхсот дворов. Почти в каждом дворе корова, а то и две-три. Места вокруг пастбищные, луговые, выпасные были и есть. Две фермы молочные работали здесь в Советское время. Время это развалилось, и фермы эти развалились. Колхоз селянский до разваливался, до разворовывался. Куда людям молоко сбывать? И Антон задумал дело: успеть хоть что-то, построить новое. Хорошее дело задумал, как он считал. Молоко живое скупать у местных, на месте, перерабатывать и в Харьков на рынок: по точкам, по магазинам, наладить сбыт. Сгущёнка есть сгущёнка — всегда и во все времена в цене, в спросе. Почему бы и не попробовать. В ближайшей следом перспективе — выкупить маслобойню сельскую, тут же. Отремонтировать запущенное помещение, заброшенное. Наладить оборудование и гнать подсолнечное масло. Далее — крупорушка, мельница по схожему сценарию: восстановить, запустить, оживить. Для осуществления всего задуманного, первым делом Антон уже открыл и зарегистрировал свою фирму. Назвал её «Флора и Фауна». Долго придумывал название. Жена подсказала. Красиво и поэтично получилось. В тему. Они так решили. На всё это у него хватило своих скромных сбережений. Затем он договорился с правлением колхоза об аренде помещений, разных помещений — свободных, покинутых, заброшенных, как казалось, никому не нужных. Привлёк и заинтересовал местных активных работников: механика знакомого, слесаря-электрика Пашку. Подобрал людей. Предварительно договорился с непьющими мужиками, что возьмёт их на работу. На линию двух женщин поставит, знакомых, они лучше мужиков работают. Обучит, и хорошо будет платить — сдельно.  И главное — заручился обещанием на гарантийное письмо от коллективного хозяйства банку. Без такого письма не видать ему кредита, как своей макушки. Заручился от самого председателя этого колхоза Ивана Ивановича — своего соседа по деревне, дома у них напротив друг друга по улице — хорошего мужика, правильного, человека земли, небезразличного. Практически задаром заручился. Символическим магарычом заручился. Иван Иванович умный мужик, понимает, что село вымирает, рад любому хорошему начинанию, созиданию. Советский, одним словом, человек. А вот в банке, в самом что ни на есть «Сельхозбанке» с Антона выжали аж десять процентов от суммы займа. Посредники. Свои посредники. Банковские. Так принято. Деньги получил, сразу отдай. Сразу. Вот так. И никак иначе. Но, чтобы запустить маховик этого предприятия, этой задумки, этого процесса нужны были некоторые стартовые денежки: на чиновников, на справки, на мелкие подачки, на текущие расходы, на транспорт, на непредвиденные издержки. Вот на всё это и занял Антон у друга Игорька свой первый стартовый капиталец — две тысячи долларов. Большие деньги для девяностых (для простого человека), серьёзные деньги. Дааа!

Антон снял блюдце, размешал напиток. Чаинки опустились на дно стакана — чай заварился, немного остыл. Можно пить. Да, и на всё про всё месяца два. Два, два — не больше. Надо успеть до середины июня. Всё успеть. Успеет. Он успеет. Старая его «копейка», ещё итальянская, бегает как новая. Надёжная машина. Помотается Антон. Успеет. А там… Подумать страшно. Перспектива открывается!.. Ух! Помечтать. А как же, читал где-то: мечты формируют реальность. Почему бы и нет. Глядишь, через несколько лет он сам себя не узнает. Нормальное жильё — трёхкомнатная квартира, лучше Сталинка, с ремонтом, с мебелью стильной, современной. Хорошее авто — «японец», лучше «японец», скажем «Тойота», да, конечно, «Тойота», пусть не новая, но свежая, до пяти лет. Дети и жена упакованы, на любой сезон упакованы, шмотками. Лето в Турцию — десять дней, это сейчас в моде, а то всё деревня и деревня, Турция — мечта каждого — в Анталию. Ах! Или Анатолию. Ладно, хватит, размечтался. Антон допил чай. В банк, в банк прямо сейчас. Подтвердить договорённости с человеком, с посредником. Он вскочил.

— Эх, надо бы мобилу купить. Статус. Да и удобно как. Ладно. Позже. После. Обязательно. Пейджер тоже ничего. Пока сгодится.

Антон помыл за собой стакан с блюдцем. Убрал на кухне. Накинул куртку и вышел из квартиры. Окрылённый. Процесс пошёл.

Но… Не прошло и месяца как всё у Антона рухнуло. Рухнуло, как рушится всегда — неожиданно. Он приехал в свою деревню. Приехал в колхоз за письмом, за гарантным письмом для банка. А за неделю до его приезда, оказывается, хозяйство это расформировали. Тихо. Гладко. Сверху. Как-то.  И никто ничего. Ни слухом, ни духом. Не знал. Не предупредил его. Иван Иваныча отправили на пенсию быстро, решительно. Технику и помещения колхоза выставили на торги, торги — для галочки, торги — на бумаге. В один день выставили, символически, условно. И тут же почти всё забрали себе два доморощенных фермера: бывший сельский голова, был такой по фамилии Ярмак, вредный дядька и сын начальника районного отделения милиции, Антон его не знал. Первый всю технику забрал задаром, за копейки. Второй прихватил помещения за формальные, совсем небольшие деньги. Так говорили. Слухами по селу. А чего было Антону удивляться? Это для него всё произошло неожиданно, вдруг. А в кулуарах местных районных чиновников видать давно шла подготовительная проработка. И причём тут какой-то Антон из Харькова. Подгребалось и забиралось всё, что только можно было, обесцененное и заброшенное, на каждом уровне власти, в каждой местности. Подобное происходило по всей стране, по всем республикам большой, трещащей по швам страны. Антон просто не успел. Совсем чуть-чуть не успел. Он только успел потратить половину занятых денег — одну тысячу долларов. Он абсолютно всё подготовил, оставалось дело за малым — за письмом. Было от чего расстроиться. Антон сильно переживал свою неудачу, свой провал. Но это ещё не всё.

Самое неожиданное для Антона произошло месяц спустя, летом, на дне рожденья его дочурки Ангелины, двадцатого июня. Дети и жена гостили, как всегда, как и каждое лето, у его родителей в этом самом селе. Не совсем у родителей гостили, а в своём сельском домике, домике скромном, с печным отоплением, на две комнатки. Но… Лучшего на лето для детей не придумаешь. Много лет подряд, как родилась Ангелина, они отдыхали здесь: воздух, лес, пруд, речка, луг, грунтовка, коровы и козы, лепёшки под ногами, осы в августе, шершни в июле, комары всегда — с мая по сентябрь. Между собой домик называли дачей: «поехали на дачу», «переночуем на даче», «провели время на даче». Или у родителей. Они вот тут, рядом, родители, на соседней улице. Девчонки Антона так и бегали из дома в дом — где пообедать. где отужинать, где отдохнуть днём в жару, с кем пообщаться, кого навестить, у кого заночевать. Их семья жила на два дома.

День рождения Ангелины, шестилетие, решили отметить, как и в прошлом году, здесь, в селе, у его родителей. Гости: приехал Игорёк со Светой и Светкой, больше никого. Организовались быстро. А что там организовывать? Старики рядом, помогли, всё приготовили.  Празднование прошло замечательно. Дети шумели, резвились. Места много — двор, есть где побегать, покричать, поиграть в бадминтон, мяч попинать. Стол накрыли под абрикосовым деревом. Сверху на стол то и дело падали зелёные, твёрдые недозрелые — абрикосины — тук, тук — в салат, на тарелку. Детям весело, смешно. Много их, очень много, плодов, вот и сбрасывает лишнее дерево. Родители молодцы. Родители постарались, наготовили много вкусного. Торт и конфеты привёз Игорёк. В подарок какую-то китайскую электронную игрушку Света подарила, вручила, модную. Хорошо тогда посидели, весело. Игорь не пил спиртного — они собирались вечером вернуться домой, в Харьков. Вообще-то он и не пьёт особо… Не потребляет. Почти. Случаются, правда, раз в полгода у него загулы. По девицам. Это между ними. Антон скрывает. Ну и, пьянка, соответственно недели на две, не меньше. Тогда у Игорька дома стоит гнетущая атмосфера. Света старшая в слезах, младшая подавлена. Антон каждый раз бегает, ищет друга по городским злачным местам, пытается вернуть к трезвости, к семье. Получается не всегда. Но всегда Игорёк возвращается. Неделю после болеет. И…., как новенький. Прошло. И пошла нормальная жизнь. А затем по новой. Загул. Полгода работа: киоски, деньги, доллары. Примерный и любящий семьянин. И ни капли. Нигде. Ни с кем. Ни-ни. Только соки и молочные коктейли. Полгода. До следующего срыва. Антон друга понимал, не осуждал. Очень уж Игорёк интересный был, во всех смыслах: видный, общительный, при деньгах. Девки сами липли. Как тут удержаться?

Празднование подходило к концу.  Вечерело. Антон с другом вышли в сад за домом, поговорить о своём, о мужском. Солнце уже пряталось за верхушками деревьев, склонялось к западу, за лес. Где-то тивкал запоздалый соловей. Девчонки ждали у машины. Разговаривали. Они сейчас поедут. Скоро. Пять минут.

— Антоша, вот смотрю я на всё это и думаю…, как ты деньги отдавать будешь?

Игорь вдруг огорошил Антона своим тоном. Никак не вязался сегодняшний день, обстановка, красочный закат с неожиданным вопросом. День рождения.

— Игорёк, ты чего? Мы же всё обговорили. Ты знаешь, я устроился в строительный кооператив. Зарплату обещают двести баксов плюс шабашки. Сейчас сезон. Штуку твою я тебе вернул. Остальные деньги соберу спокойно за десять месяцев. Так, чтобы не в ущерб семье. И отдам. Какие проблемы? Ты вообще о чём?

— Я о том, Антоша, что мне мои деньги сейчас нужны.

— Как сейчас?

— А вот так. Сейчас. Ну, максимум в течение пары недель самое позднее.

— Ты с ума сошёл, дружище, с дуба рухнул. Где я их возьму? Пару недель. Ну, ты сказал. Ну, ты даёшь.

— Обстоятельства поменялись, Антоша, обстоятельства. Сильно поменялись. Деньги нужны сейчас. Я не шучу. Срочно.

— Ты понимаешь, что ставишь меня, в мягко говоря, неудобную позу. Мне негде взять такую сумму. И ты знаешь, что негде. — Антона бросило в жар от неожиданности. Он никак не ожидал такого разговора.

— Займи у кого-нибудь, я не знаю. Меня это не интересует.

— Игорь, ты меня просто убиваешь. Серпом по живому. Что случилось? Для тебя эта штука долларов ничего не значит. Какая необходимость? Тем более, мы же с тобой по рукам. Договорились.

— Ты, Антоша, за меня не решай, что для меня значит, а что не значит. Я сам как-то разберусь. Сейчас мне нужна эта штука и всё. Находи, где хочешь.

Игорёк развернулся. Сделал пару шагов.

— Мы поехали. — Он зашагал в сторону дома к машине.

Антон постоял ещё минуту в задумчивости и пошёл следом, провожать гостей. Когда чёрная восьмёрка с Игорем и Светами уже отъезжала, Антон протянул руку в открытое окно машины. Игорь пожал её и тихо проговорил:

— Антоша, две недели — это край. Будь мужиком. Не кисни. Должок.

Всю ночь Антон не мог заснуть, успокоиться. Он распереживался не на шутку. Чего только он не передумал. Какая гадюка укусила Игорька? Что произошло? Когда и где он, Антон, мог ляпнуть что-то нелицеприятное или обидеть невольно друга? Ведь даже тон разговора Игоря был недружелюбным. Таким тоном с друзьями не разговаривают. Думал, он думал, ничего не надумал. В шесть утра Антон сел в свои Жигули и помчал в город. Надо было разобраться. Для себя. Понять. Иначе он не мог. Жене он не стал ничего говорить, объяснять. Может быть, всё ещё разрешится, зачем зря настраивать человека против…, негативно. После, после. Вперёд, вперёд в город. Сказал ей, что ему надо.

В восемь утра он уже звонил в дверь к друзьям. Воскресенье. Открыла сонная и удивлённая Света, старшая Света, в лёгком халате, изящная и стройная. Антон извинился за ранний визит, мол, надо поговорить. Она вежливая хозяйка. Проходи. Присаживайся. Что стряслось? Что вдруг? Игорёк в ванной. Сейчас. Чай? Кофе? Поговорим, сейчас поговорим. Он попробовал поговорить, достучаться, объясниться. Разговора не получилось, Игорёк был непреклонен. Две недели. Две-не-де-ли. Света — за мужа, даже накричала. Мол, думаешь, легко деньги зарабатываются? Мол, думаешь, они на них с неба сыпется? Мол, как можно было такую сумму в долг брать? Это, мол, Игорь такой добрый, вахлак. Знала бы она, что такое дело… ни копейки не дала бы. Не позволила бы. Не было её тогда. Жаль. Не знала она. Как он, Антон, не понимает, нельзя денег никому в долг давать. И брать нельзя. Время сейчас такое, не стабильное, не понятное. Не правильно это: деньги, долги. Что да, то да, тут не поспоришь. Антон и не спорил. Антон понимал. Но кто его поймёт? Где ему таких денег взять, вот так сразу? Машину им подогнали с Германии. Понимаешь: машину, Фольксваген, Гольф второй. Срочно. Продавцы долго ждать не станут. Машина бесподобная. Один шанс, редкий, неожиданный. Нельзя упускать. Никак нельзя. Главное недорого. Когда ещё такое подвернётся. И вообще, она не обязана ему, Антону, это объяснять. Вроде как оправдывается. Ха. За свои же деньги и оправдывается. Смех. Дура добрая. Вот кто она. Дура. Так что, хватит болтать зря. Деньги на стол и пиши расписку, что должен, что отдашь, в срок. Ладно уж, в две недели. Ни днём позже. И скажет пусть спасибо, что без процентов. Добрая она. Слишком добрая.

Антон был смят, раздавлен, разбит, подавлен, удручён, оскорблён. Ра-зо-ча-ро-ван. Он написал расписку. Нужную. Под диктовку Светы. Ушёл. Они с Игорем расстались без рукопожатия.

Антон вернулся в деревню к семье и всё рассказал жене. Загрустили. На пару загрустили, задумались. И не понимал Антон, от чего он больше удручён; от того, как найти деньги и отдать долг, или от того, что потерял друга, друзей. Потерял друга Игорька. Потерял друзей семьи. Ведь уже не будет прежних отношений. Никак не будет. Для себя он всё понял: одним товарищем стало меньше. Жаль. Крайне жаль. До потери пульса жаль. Деньги, деньги. Но разве тут в деньгах дело? Дело в отношении, в отношении к нему, в отношении к ним, к его семье. Дело в тоне, в тональности разговора. Отношения. Дело в абсолютном нежелании понять. Дело в мужской договорённости, в рукопожатии, в дружеском рукопожатии, в мужском рукопожатии, в мужском слове, в их жадности, в банальной человеческой жадности. Она лишила Игоря и Свету человечности. Для себя Антон всё понял. Ладно, жизнь продолжается. Надо браться за дело. Долги надо отдавать.

И ему повезло. Дачный сезон был в самом разгаре. Он быстро продал свой дом, свой сельский домик, свою дачу. Риелторы оценили её в полторы тысячи долларов. В Харькове всё в долларах. Но за полторы тысячи надо было заниматься. Нужно время. Времени не было, и Антон уступил, уступил сразу и первой же семейной паре, пожилой паре — первым покупателям. Под дачу. Пусть отдыхают старички, радуются природе. Место хорошее, очень хорошее, тихое и в зелени. Пусть. Хорошим людям. Хорошим соседям. Тысяча долларов, десять сотенных, один в один, новых, хрустящих, с металлополосой, с защитой — новинка. Детей и жену Антон отправил к родителям. Кое-что из вещей забрал. Мебель старая пусть остаётся. Куда её? Инструмент, инвентарь сельскохозяйственный забрал. Они покупателям не нужны. Пару лопат, тяпку он оставил им на всякий случай.

Деньги Игорю отвёз сразу к ним на квартиру, утром, воскресным утром. Ровно две недели спустя после того дня, после дня рождения. Молча отдал, забрал расписку. Потребовал. О ней как будто и не вспомнили. Они. Он напомнил. Молча ушёл. Руки не протянул. Всё. Эта глава его жизни была закрыта, перевёрнута. Он так думал. Думал, что забудет, выкинет из головы. Обида, правда, осталась, глубокая обида, разочарование. Первое, серьёзное в его жизни разочарование. Затаилось. Спряталось.

 

 

Глава 3. Отшельник

 

Несколько лет назад, летом, в июле месяце у старика случились посетители, постояльцы, неожиданные, не званные, случайные. Случайные ли? Кто знает. На одну ночь. Всего на одну ночь. Молодая женщина и ребёнок. Событие! Да. Много долгих лет старик жил себе один в почти полной изоляции. Он так привык жить. И в селе к нему такому давно привыкли: одинокому, нелюдимому. Отношения старика к сельчанам и наоборот, сельских к старику находились в устойчивом равновесии, с ним свыклись. Сплетни вокруг да около него стихли. Изначальные. Ещё с тех времён, когда старик, ещё не старый, только появился в селе. И поползли тогда разные слухи и домыслы. Придумки всякие. Кто? Зачем? Откуда? Теперь же он сам по себе. И они тоже, жители, сами по себе. Да и кому теперь-то, старый, нужен? Стал нужен. Кто-то где-то сказал: человек интересен и нужен только своим, близким. Старик с этим был согласен вполне. Мог лишь добавить: и чем старше человек, тем уже круг его близких. Круг своих.

Так что… Жил себе старик, жил. И вдруг — женщина, ребёнок, гости. Гости? А куда ему было деваться? Вроде, как и некуда.

Время тогда стояло предвечернее. Солнце уже касалось своим огненным краем верхушек двух старых берёз за его огородом, стрелок часов, его часов, природных, им придуманных, одному ему известных, одному ему понятных. Душный воздух быстро наполнялся комарами. Дело шло к вечерней грозе или ночной. Он это знал наверняка: быть грозе. Старик копошился на огороде в одних шортах. Его сухое смуглое тело не боялось солнечных лучей. Оно огрубело давно, приспособилось к лучам солнца, к хлёстким веткам, ко всякого рода осадкам. К комарам он тоже потерял чувствительность, к редким в обычное время, лишь лениво от них отмахивался. Вечером же да, вечером без плотной верхней одежды маленькие кровопийцы сожрут кого угодно, закусают, съедят живьём, обескровят, не спрашивая разрешения и беспощадно. Зачешешься потом от укусов, замучаешься. Вечером, с заходом солнца, старик оденется — после, чуть позже — в брюки и ветровку из плотной ткани. Наденет кепку на голову, на ноги — ботинки. Жить в лесу надо уметь. С голыми руками и ногами, с солнечным зонтиком над головой особо не походишь, не разгуляешься. Тем более, вечером. Куда там, в мгновение съедят. Облепят тучей гудящей, пищащей. Если где какая часть тела обнажена, всё — укусы обеспечены. Лицо ещё как-то можно обмахивать, уберечь. Постоянно если махать веточкой с листочками, например.  Сейчас же его больше донимали редкие оводы. Эти кусали больно. Кусали быстро. Приходилось даже вскрикивать от неожиданности. И время от времени старик себя громко и больно хлопал. Ругался, но хлопал сильно и наверняка.

Картошка цвела. Маленькие цветочки россыпью — белые, фиолетовые, розовые — радовали глаз. Проклятый колорадский жук! Он словно из-под земли лезет. Так и есть — из-под земли. Чего уж там лезет — лезут. Полчища. Каждый божий день старик собирал их по пол литровой банке, почти. Половину банки точно. Много собирал. Вокруг нет других огородов, нет соседей граничащих, пограничных — нет никого. А они лезут и лезут, колорады ненасытные. Из-под земли. Из-под земли. Толпами. Без очереди. Прут и прут. Он их собирает в банку и заливает водой под самую крышку. Через сутки выливает после куда подальше. И тогда, ох, воняет. Ох, воняют! И банка, и место, куда вылил. Лисы любят спинами тереться на этом вонючем месте. Запах их привлекает. Они так свой запах маскируют. Трутся, трутся. Наблюдает он часто.

И в тот день старик собирал жуков. Травить он их не травит. В принципе. Да и куда травить? Картофель цветёт. Дождь скоро. Гроза. Смысл? Хотя и имеется у него отрава. На всякий случай. Но, нет, осталось чуток. Вот отцветёт ботва, можно будет расслабиться. Пусть жрут тогда, потихоньку, пусть. Тогда уже не так страшно. Клубень возьмётся с от цвета, пойдёт в рост, начнёт наливаться, крупнеть. Тогда колорад ему не помеха. Ему уже ничто не помеха. Правда, была раньше ещё одна напасть на картофель. Ну, как была, она и сейчас есть, отчасти.  Слепыш! Грызун. По ошибке его принимают за крота. Но, какой же это крот. Крот — игрушка, мелочь, практически безобидный, безвредный, почти. Слепыш же, о-о-о…. умный зверь, расчётливый. Молодую картошку трогать не станет, ждёт. Ждёт, когда созреет, когда кожурой обрастёт, окрепнет. На зиму оденется картофель, тогда и снимет он его аккуратно — в августе. Перекатит в свою кладовку, по своим катакомбам бесчисленным, ходам с кулак толщиной. По ходу, по ходу сложит. Складирует.

Первое время старик со слепышами боролся, уничтожал. Раз даже раскопал хранилище их — яму по пояс глубиной. Мешка три картошки выгреб, собрал украденной, своей. Моркови немного и бурака — с ведро. Ох, разозлился тогда старик. Объявил грызунам войну. И несколько лет их успешно уничтожал. Ловил на толстую леску с крючком-тройником. На крупную рыбу тройник, стальной, острый. Увлекательная была охота. Именно охота, по-другому и не назовёшь. Раскопает дед несколько куч земляных, несколько ходов слепышиных. Установит треногу, тяжёлую, деревянную. Леску к ней крепко привяжет. Понацепляет крючки. Приманку на крючок, на каждый, и поглубже, по локоть — в ход, в хода. Иногда и без приманки: кинет что-нибудь тухлое. Слепыш не любит запаха постороннего, резкого. Слепыш не выносит сквозняка. Скоро появится. Скоро. Запах удалить ли, приманку стащить ли, вытолкнуть наружу. Кучу свою земляную закрыть ли от притока воздуха, от сквозняка. Но появится. Обязательно. Как пить дать. Вот тут-то и попадается он на крючок. Цепляется телом, чаще за бок. Тельце у него крупное, плотное, что у кота сытого. Размером слепыш почти с кошку, только лапки совсем маленькие, как у таксы, даже короче. Шерсть ёжиком, густая, мягкая, чистая. В земле-то, и чистая! Блестит. Лоснится. Цепляется он за крючки. Чем больше дёргается, тем сильнее цепляется. Намертво. Крючки-то, на щуку рассчитаны, на крупную. Куда как на более сильную и тяжёлую, мощную. А тут грызун килограммовый, ну, двух. И леска выдержит. Легко. Жалко зверька, конечно жалко. А труда своего не жалко? Когда он, подлец, до трети урожая твоего снимает, крадёт.

Однако жалость пересилила. Как-то само собой, со временем, старик и слепыши прижились друг к другу, привыкли. Война сошла на нет тихо, мирно. То ли старик ослепышился немного, то ли слепыши очеловечились чуть-чуть, но как-то они договорились, молча, сами собой, на одном огороде. С годами как-то они сжились, притёрлись друг к другу. Всё последнее время животные забирали определённый процент от урожая — немного, небольшое количество, ровно столько, чтобы не зацепить интересы человека. И старик, в свою очередь, смирился с небольшими потерями. И даже иной сезон, иной год, возмущался, чего, мол, так мало взяли, выбрали? Картошка плохая что ли? Не по вкусу? Или — не обидел ли он чем грызуна? Где-то даже старик принял их в круг своей жизни. Он с ними стал считаться, они с ним стали считаться, по всей видимости. Наступил нормальный природный баланс. По крайней мере, старик себя этим тешил. Тем, что он стал ближе к природе. Его приняли, мол. Теперь он свой. Равноправный участник жизни под солнцем. Он так хотел думать.

Он собирал жуков. Решил, как раз заканчивать. Сначала старик услышал голоса. Несколько. Разных. Он поднялся, выпрямился в полный рост, охнул, прислушался. Два голоса он узнал: Антонина и Толик — семейная пара пенсионеров из города, давно из города. Одного с ним возраста. Живут теперь здесь, на соседней улице. Они частенько через его хозяйство за грибами в лес ходят или просто прогуливаются. У Антонины диабет — гулять надо, ходить. В меру, но надо. Приятные люди. Приятные, потому что ненавязчивые. Поговорят для приличия пять-десять минут и пошли себе дальше по своим делам. Но это осенью — грибы осенью. Сейчас-то не сезон, жара стоит. Да и не сами они. Старик напрягся, прислушался. Почувствовал — к нему идут. Ой! Интересно, зачем?

Голоса приближались по дороге. Совсем близко. Вышли из-за деревьев. Да, Толик и Антонина. Молодая женщина с ними: маленького росточка, полная, круглолицая, глаза большие, голос звонкий, высокий. Девочку, лет восьми, за руку держит. Симпатичную.  Идут все медленно — под девочку, под её шаг. У ребёнка походка странная: на одну ногу заваливается, сильно, припадает. Тельце худенькое всё ходуном ходит при ходьбе. Извивается как-то неестественно, руками машет невпопад. Больная девочка, сразу видно. И на личике её мимика странная, словно помимо её воли, сама по себе живёт. А так, ребёнок как ребёнок. Идёт. Молчит. Взрослых не перебивает. Не капризничает. К себе внимания не привлекает. Скромный ребёнок, значит. Глазки живые, вокруг всё рассматривает. Старик стоял, наблюдал.

Подошли они ближе. Старик вышел на встречу. Поздоровались все. С Толиком он за руку, как и положено мужчинам, пусть даже старым. Он протянул ладонь девочке — как-то само собой получилось. Она посмотрела внимательно на старика. Взгляд умный. Вроде как улыбнулась. Протянула свою. Ладошка кривая, жёсткая.  Он пожал ей руку, легонько.

— Вот это да! Кристина! Доченька! Вы знаете, она никому не то, что руку протянуть, близко не подойдёт. Она у нас как мышонок пуганный. Кристина. Чем-то вы её сразу расположили. Сразу понравились.  Спасибо. Здравствуйте.

— Здрасте, здрасте, люди добрые. Толику персонально. Что вас ко мне привело? Я лечением не занимаюсь.  Ворожбой тем более. Людям рад, конечно, но издалека и ненадолго. Итак, чем могу помочь? — Старик тогда немного манерничал, играл.

— Сосед, возьми людей на ночь, — плаксиво попросила Антонина.

— Да-да, на одну ночь. Завтра утром машина подъедет, в райцентр отвезёт. Меня Маша зовут. На одну ночь. Пожалуйста. — Женщина улыбнулась натянуто, устало.

Старик немного опешил. Переночевать? Не было такого никогда. По селу даже. Не слышал такого. Где ж видано. Время сейчас современное: такси, интернеты всякие, гостиницы. Какие проблемы? И почему к нему? Но старик спокойно предложил:

— Пройдёмте во двор. В беседку присядем. Ребёнок, наверно, устал ходить. Да, Кристина? Я чай поставлю. Поговорим. Расскажите, что за беда такая, раз ко мне привела.

Он протянул девочке свою руку. Девочка кивнула. Вроде, как кивнула. Вроде, как улыбнулась. Криво получилось. Взяла его за руку. Молча. Осторожно пошли к дому. Она отпустила мамину руку.

— Кристина! — удивилась молодая мама. Но больше ничего не сказала.

Через двадцать минут они пили чай. Маша рассказывала:

— Я к сестре приехала на лето, на месяц. Мы сами из Мурманска. Муж по морям ходит. Рыбак. Много работает. У него вечно времени нет ни на дочь, ни на семью. Мы привыкли всё сами. Да, доця? Врачи сказали, девочке климат нужно поменять. Срочно.  Посмотрите, ей двенадцать лет, совсем крохотная. Правда? ДЦП у нас с рождения. Это из-за неё, из-за болезни местожительство поменять надо. Но и без того девочка слабенькая. На полуострове климат тяжёлый. Лета практически нет. А мы там живём с рождения. Трудно. Постоянно болеет Кристина. Скопили немного денег. Вот, теперь присматриваю домик для ребёнка. Климат здесь шикарный, мягкий и зимой, и летом. У сестры в посёлке дорогие дома, нам не по карману. Сюда нас риэлтор привёз, из города. Показал нам три дома, под наши возможности, под наши деньги. Обещал обратно отвезти. Мне дома не понравились. Риэлтор взял и исчез, бросил нас, пока мы последний домик осматривали. Взял, и уехал. Странный! Остались мы сами. А что тут? Никого не знаешь. Телефон не ловит. Автобусов уже нет, не ходят в это время. Да и до города не доехать на такси. Такси ещё вызвать надо. Нет столько денег. Можно в гостиницу в райцентре — тоже в деньги упирается. Что нам делать? — Молодая мама прослезилась, обидно ей стало.

Остальные, молча пили чай, слушали. Девочка тоже пила, с блюдца. Руки её непослушно тряслись. Мама ей помогала, поддерживала. Маша вздохнула, продолжила:

— Дом, который мы смотрели — пустой, вообще без мебели. У соседей, у всех кто-то гостит: дети, внуки у кого. Да мы с дочкой особо и не ходили по дворам, стыдно. Вот, дедушка Анатолий, спасибо, сразу к вам повёл. У них, у самих внуки из Харькова гостят.

— Василий, сын, обещал завтра утром их в райцентр, к автобусу на город. Отвезёт. Не переживай. — Анатолий закурил. Отошёл в сторону.

— Может быть и можно было бы что-нибудь придумать… Но… честно. Мы так устали с дочкой, особенно она. Слишком много впечатлений за день: поездка, поездка, город, риэлторы эти. Сюда, туда. Пешком столько прошли. Кристинке тяжело. Простите меня, Голова уже не соображает. — Маша заплакала. — И куда я, дура, попёрлась с ребёнком.

— Успокойся. Успокойся, деточка. — Антонина погладила женщину по голове. Дала ей платок. Старик молчал. Пил свой чай. Медленно. Причмокивая. Громко.

— Вот что, мамочка. Поплакать ты поплачь, хотя лучше перестань, не пугай дитя. Только какие во всём этом проблемы? — Он посмотрел на Кристину и подмигнул ей. Девочка улыбнулась. Она по-прежнему, молча, пила с блюдца. Абсолютно не заметный ребёнок. Старику она понравилась.

— Не в джунглях живём. Значит так. Места у меня достаточно. Спать будете вдвоём в зале, на диване. Я разложу. Бельё свежее, не хуже, чем в любой гостинице. Сейчас же идите в дом. Там туалет, вода. Идите прямо в комнату, в ванную. Располагайтесь, отдыхайте. Сами, сами. Вперёд. — Старик поднял их жестом, провёл к дому.

— Так, Маша, не стесняйся. Иди и хозяйничай. На тебе дочка. Будь посмелей. Я пока провожу людей и закончу свои дела. Всё. Без возражений. Вперёд и с песней. Скоро ужин. Через час.

Он погладил Кристину по головке, подмигнул. Она попыталась подмигнуть в ответ. Получилось коряво и смешно. Они улыбнулись друг другу. Маша подняла небольшую сумочку. Вошли в дом. Дочь — за руку. Старик сам себе тогда удивлялся: во даёт, ожил, старый, не совсем очерствел. Он проводил Антонину и Толика немного по дороге, от дома. Договорились, что к восьми утра подъедет Василий, тому всё равно в райцентр ехать, по пути. Заберёт гостей. Попрощались. Старик немного замялся, но сказал твёрдо:

— Ребята, ладно уж, приму. От души приму, не обижу. Но чтоб в первый и последний раз. Договорились?  В первый и последний. У меня не гостиница. Без обид.

Спустя час гости ужинали. Правильней было бы сказать: ужинать собрался старик, ему время. Он от своего установленного режима не сбивался, старался не нарушать. Ну и гостей заодно покормить не помешает. А как же. Разносолов особых не было на столе, не сезон пока: помидоры и перец с огорода только созревали, ещё бы недельку. Была гречневая каша с жареным луком, редисочка молодая, солёные огурцы, три яйца отварных, кое-какая зелень свежая — петрушка, тархун, базилик. Базилик старик особо любил, выращивал и зелёный, и фиолетовый. Нарвал траву, промыл всю зелень и поставил букетом в банку с водой на донышке. Кому надо, берите: и красиво, и съедобно. Несколько дней будет стоять, не завянет. Хлеб чёрный, местный, с тмином, третий день ему. Последний батон. Придётся завтра за свежим на велосипеде ехать, педали крутить, в магазин. Днём. Три километра. Ладно. Заодно и молочное он возьмёт, а то совсем пусто в холодильнике. Пока он накрывал, гости фыркали в ванной. Потом шептались в комнате, листали что-то, читали, хихикали. Телевизора у старика не было. Он им дал разных старых журналов на просмотр: «Огонёк», «Юность», «Вокруг света». Старик когда-то журналы на чердаке дома нашёл, в ящике. Настроение у гостей явно поднялось. Ещё бы! В доме чисто, прохладно. Просто и без запахов. Запахов, которые обычно пропитывают старые дома, старых людей, живущих в них. Въедливый запах. Старик к чистоплотности относился с особой щепетильностью, за собой следил и за домом. Ни одной мухи в дом не пустит. Уничтожит. О мышах и речи быть не может. Осенью они будут пробовать его штурмовать, в дом лезть. Но, к этой войне он всегда готов. На опережение.

— Ну что, девчонки. Идите кушать. Повторять не буду. Я уже сажусь есть. — громко позвал Старик.

Маша и Кристина пришли сразу. Проголодались.

— Ой! Вы знаете, она гречку не станет есть. На дух не переносит. Честно. Не обижайтесь. Я-то поем, а она… Ей яичка и хлебушка вполне хватит.

Они сели за стол.

— А чего это ты, мать, за ребёнка решаешь?

Старик положил в металлическую миску две полные ложки гречки: тёплая, дымится. С краю примостил очищенное от скорлупы яйцо, вкрутую. С другого краю — солёный огурчик, маленький, целый. Протянул ребёнку кусок хлеба — горбушку. Поставил перед девочкой миску. Кристина за всеми действиями старика внимательно следила. Когда их глаза встретились, он ей подмигнул:

— Давай, Кристина, рубай. Не жди. Здоровей будешь. — Опять подмигнул. Она в ответ скривилась, подмигнула, значит.

— Так. Теперь порцию гречки маме. Только гречку. Остальное сама возьмёшь. И порцию деду. Дед — это я. Мне больше всех. Я большой и много работаю, поэтому мне бригадирская порция. Зелень на столе. Берите и жуйте. От зелени кишочкам веселей.

Кристина хихикнула. Взяла ложку, лежащую рядом, коряво так взяла. Стала есть с аппетитом, неловко поднося ложку ко рту, но вполне самостоятельно. Трудно ей непослушными пальцами.

— Мать мояаа! — Маша удивлённо смотрела на ребёнка.

Старик нахмурился. Строго посмотрел на женщину:

— Ты кушай, кушай, Маша. На меня смотри и со мной беседуй. Ребёнок у тебя взрослый, сам разберётся, что и как. Я сказал, на меня смотри. Так ты говоришь, жить в деревне надумали?

Кажется, только сейчас Маша поняла, чего от неё добивается старик. Она сделала безразличное лицо, отвернулась от ребёнка. Стала есть кашу и поддерживать разговор.

— Да-да, конечно. Купим дом, будем жить потихоньку. Я не могу работать, при ребёнке всё время. Пенсия есть маленькая. Муж хорошо зарабатывает. Проживём. Главное, дом найти подходящий.

Старик хрустел огурцом:

— Извини за прямоту: нечего тебе здесь делать без мужа. Что это за жизнь? Ты себе представить не можешь, что значит жить в деревне. Да ещё без мужика. А то, что он зарабатывает… Толку? Где он — где ты? Тебе не деньги будут нужны. Не столько деньги, сколько его живое присутствие, его прямая помощь, его руки. Я тебе точно говорю. Твой супруг вообще занимается девочкой?  Играет с ней? Гуляет? Купает? Что-то делает?

Маша немного растерялась. Перестала есть на секунду, задумалась.

— Вообще-то он её любит. Точно любит. Но когда ему заниматься дочкой. Мы его и так редко видим — месяц за полгода, от силы.

— Хорошо. Пусть месяц. Но в этот месяц он уделяет какое-то внимание Кристине? Честно.

— Ну, как. Так, чтобы поиграть, позаниматься — наверное, нет. Столько дел накапливается за время его отсутствия, масса дел. Некогда ему. Кристина полностью на мне. Мы так привыкли. Да, доця?

Доця за это время опустошила миску с едой. Грызла хлеб. Старик молча взял её посуду. Поднялся из-за стола. Положил ещё ложку гречки в миску. Положил огурчик. Молча поставил перед ребёнком. Подмигнул. Кристина — в ответ мимикой. Продолжила есть. Старик сел.

— Маша, послушай меня, старика. Я живу в деревне уже много лет. До этого, жил в городе тоже много лет. Могу сравнить. Нечего здесь с больным ребёнком делать. В город переехать в наш — другое дело. Там и школы специальные, и программы всякие. Доступ. Удобства. Коммуникации. В село надо под старость приезжать, когда уже к земле тянет — в прямом и переносном смыслах. Дачу — да. Под дачу дом — пожалуйста, понимаю. На всё нужны деньги. А вы потихоньку. Вы молоды, относительно молоды. Ипотека там, может кредиты — не знаю. Но как-то так: потихоньку, рассудительно. И главное вместе, только вместе. Ни каких: ты тут, он там. Поняла? Ладно. Теперь компот. Ой, я дурак старый, не додумался сразу поставить.

Он быстро вышел в погреб. Принёс компот из черешни и немного малины, последней малины — отходит. Разлил по стаканам. Кристина выпила три полных, сразу.

Вечером резко поднялся ветер, так же неожиданно стих. Прогремел дальний гром. За ним ещё и ещё, ближе и ближе. Над головой грохнуло с треском, с запахом озона. Зашумел ливень по крыше, по листве. Они сидели в темноте на веранде, смотрели на блики молний за окнами, говорили о разном. В основном говорила молодая женщина. Долго и в деталях что-то рассказывала про свою жизнь, про свои проблемы, высказывалась. Старик почти не слушал, кивал для приличия время от времени, думал своё, о своём. На его руках засыпала девочка. Заснула. Её бережно перенесли на расстеленный диван, уложили. Следом легла и мать, устала очень: день мутушной получился, суетной, необычный. Спасибо ему, старику, огромное за всё. Спасибо от всего сердца. Благодарила.

— Боже, как у вас хорошо. Место очаровательное. Дом успокаивает. На душе спокойно, спокойно. Спасибо вам. Спокойной ночи.

— Покойной ночи, — прошептал старик и добавил: — Не место украшает человека, а человек украшает и создаёт себе место.

Он ещё посидел на веранде с часок. Гроза стихла, скоро и вовсе перестала. Старик вышел во двор подышать. Он уже знал, спать будет плохо. Накатили давно забытые чувства, встревожили память, взбудоражили. Он будет вспоминать, прокручивать снова и снова. Когда же она зародилась? Где её истоки? Начало? Обид. Его обид. Его потерь.

 

 

Глава 4. Шаман

 

Прошло несколько лет. Прошло. Пролетело. Промелькнуло. Несколько лет, как один день пробежал. Антон крутился по Харькову и вокруг по делам, по трудам, словно белка в колесе. Семья, работа, дом в деревне с родителями, воскресные друзья, родственники. Семья, работа и так далее, и так далее, и так далее. По кругу, по кругу снова и снова. Игорька не встречал ни разу нигде, никак. И интересным образом получилось, что не знал о нём ничего, не слышал, не видел и слышать не хотел даже от общих с ним знакомых, даже от знакомых общих знакомых. Ни-че-го. Хотя жили они c ним в одном районе, на соседних улицах — рядом.

У Антона к тому времени сложилась своя крепкая строительная бригада — бригада вольных каменщиков, как они себя в шутку называли. А попросту бригада шабашников, бригада на свободных хлебах. Работы было завались. Вокруг Харькова, в пригороде, в самом городе, в каком-то невероятно бешеном темпе строились коттеджи. Дворцы! В сумасшедшем темпе. Они росли, как грибы после дождя. Новые хозяева жизни спешили, как могли. Вдруг разбогатев, спешили — мало ли что, надо было успеть. Успеть вложиться, построить, отгородиться, замуровать, замуроваться, спрятать, спрятаться, скрыть всё, что можно, всё, что нельзя, всё, что добыли. А то, кто его знает, вдруг страна одумается, вдруг народ очнётся от демократического ажиотажа, от демократической пелены очухается, одумается, придёт в себя и спросит, у них спросит, у вдруг разбогатевших бывших партийных, вывших:

— А где это наши народные гигантские заводы и фабрики? Где наш знаменитый авиационный завод? Где военно-технический комплекс с десятками предприятий по всему городу и не только? Где легендарный Харьковский тракторный? Где завод имени Малышева, кузница броневой техники — гарант защиты страны? Турбоатом и мирный атом Пятихаток где, а? Где наши остальные промышленные заводы с тысячами трудящихся на них, с тысячами занятых? Где наши бесплатные санатории и пионерские лагеря? Где? Где? Куда девались наши колхозы миллионеры? Больницы и детские садики? Почему взамен обещанных тысяч гектар подсолнечника и сахарной свёклы на полях цветёт бурьян? Кто обещал залить страну подсолнечным маслом и засыпать её до краёв сахарным песком? Кто? И куда перекочевали народные деньги? В какие такие карманы? Покажите, а ну выверните, а? Да поскорей.

Народ спросит. Но… Коттеджи строились. Дворцы, особняки строились, возвышались, украшались, изощрялись. Соперничали между собой в роскоши, в отделке, в размерах. В раз-ме-рах. Менты и чиновники, олигархи и бандиты — будущие банкиры, промышленники и посредники. Все, все, все со всеми мерились своими достоинствами: машинами и недвижимостью, женщинами и украшениями. Мальчишки! А что страна? Страна чувствовала себя свободной. Страна ощущала себя раскованной. Прилавки и полки магазинов заполнялись стеклянными бусами и жевательными резинками. До верхов набивались фантиками, Фантами и Колами. Каждый говорил, что хотел. Делал, что хотел. Читал, что хотел. Смотрел, что хотел. И никого особо не интересовало, куда всё прежнее подевалось. Прежнее, построенное отцами и дедами, отвоёванное и сохранённое. Люди. Люди желали перемен. Их дети желали перемен. Новое поколение смотрело на запад, на тамошнюю сытую, ухоженную жизнь. Сытую! Перемен. Они их хотели — они их получили. Так что напрасно доморощенные миллионеры переживали и спешили — никому до них не было дела. И Антон особо тоже не задумывался что и почему, что происходит в стране и со страной. Позже, много позже придёт осознание, понимание: что же произошло с Союзом, с людьми. И к Антону придёт прозрение. Но не сейчас. Сейчас он трудился. Трудился в поте лица и как мог, обеспечивал жизнь своей семье: растущим девочкам, помогал родителям и родственникам. Вкалывал, одним словом.

И вот, как-то случайно, его жена услышала от кого-то из знакомых… случайно…, что Игорь и Света разводятся, в раздоре. Процесс идёт бракоразводный. Делят имущество, квартиру и машину. Что и как — неизвестно, особых подробностей нет. Вроде как, загулял он с кем-то, женщина у него. Вроде, а, может, и нет. Запил как будто. Кто его знает. Слухи. Слухи. Разве можно слухам верить. Но… не бывает дыма без огня, народ давно приметил. Всё могло быть. С Игорьком всё могло быть. С каждым из нас всё что угодно могло произойти — жизнь, это жизнь. Такова жизнь и никуда не денешься. Мало ли и что у кого. Антон особо не вникал в сказанное женой, не принимал близко к сердцу. Вскоре и вовсе забыл, какое ему теперь дело до всего, что касается Игоря и тем более Светы. Это их личное. Сами разберутся. Всё, слышать он ничего не хочет, знать ничего не желает. Не друзья они ему, давно не друзья.

Настала осень, набрала силу — ноябрь месяц. Стало холодно, и не только по утрам. Стало рано темнеть. На работу идёшь — темно. С работы тоже по тёмному. Мрачно немного. Да. Скоро у Дианы день рождения — дочь, старшая дочь Антона, взрослеет. Совсем скоро, завтра, праздник, светлый день. Да, конечно.  Диана уже училась в выпускном классе — в десятом. Перевелась два года назад специально в эту школу, новую (новую для неё, новую для них), в школу с химическим уклоном. Из-за предмета «Химии», понятно. Школа эта — в соседнем районе: троллейбусом пять остановок ехать. Иногда занятия заканчивались поздно, очень поздно. В определённые дни там у них что-то своё, в школе: подготовительные курсы какие-то, семинары, опыты, рефераты, бог знает, что. Но, даже при такой нагрузке дочь казалась увлечённой, серьёзно увлечённой предметом. Собиралась поступать в «Каразина» (Харьковский университет, государственный, имени Каразина) на химический факультет, на «бюджет», что было для Антона особенно важным, иначе дополнительные расходы лягут на семейный кошелёк, то есть на него. Ну, это и понятно, коммерческое обучение, только что внедрённое в образование, было не из дешёвых, было и есть всегда, во все времена, везде, теперь уже и в Харькове. Когда мог, Антон встречал дочь, забирал из школы, когда получалось. Получалось редко, иногда. Она взрослая, но всё же. В тот день он её ждал возле школы, ещё полчаса, полчасика ожидания. Он припарковал и запер «Жигули», свою неразлучную «копейку», верную машину. Оставил машину на площадке перед школьным двором, сам пошёл прогуляться за школой по спортивной площадке. Подышать свежим воздухом, пройтись, остыть после дневной беготни, после рабочей суеты, с удовольствием пройтись.

Он отдыхал. Медленно вышагивал, дышал и отдыхал. Звёзды зажигались одна за другой на холодном, почти морозном небе. Смеркалось быстро. Людей почти никого. Какой-то парень занимался на брусьях. Тишина. Гулко, как будто издали, шумел город. Антон медленно прогуливался взад и вперёд вдоль площадки, вдоль школьного стадиона. Руки в карманах куртки, мёрзнут. Он голоден. Мысли свежие, потому что голодные, мысли: о том, о сём. Дышится бодро, с паром. Хорошо. Ждал бы и ждал. «Эх, бутербродик бы», — мечтал Антон — «Чаёк. Кофеёк. И…. хоть до утра гуляй». Здесь света мало — многоэтажки вокруг в отдалении. Звёзды большие, яркие, конечно, не такие, как за городом, в деревне или в поле ночью, не те, но всё же — романтика. Мысли Антона сами собой настроились на философский лад. Суетимся, бегаем по этой земле. И что? Что дальше? Жизнь пройдёт, пробежит. Вон как время скачет — не успел оглянуться, а дочь скоро школу заканчивает, взрослая совсем, невеста, практически, человек. Человечище! Родители совсем постарели, слабеют. Что после? Что человека, которого назвали Антон, что его ждёт?  То же: старость, немощность, бессилие, смерть — всё, спектакль окончен, занавес. Верните, пожалуйста, билетики на жизнь, сдайте, посмотрели и хватит. Ладно, если старость, если дожил до этой старости. Можно гораздо раньше дубу врезать: болезнь какая, случай. А звёзды! Звёзды будут, и будут сиять, сверкать. Мысли Антона разогрелись, посыпались. Вот она — бесконечность, бездонность, глубина, безвременность. Космос. А какой в нас космос! Не исследованный, нет. Ничего мы о себе не знаем, ничего. Есть что-то там. Здесь. В нас. Безусловно, есть. Называй это «Бог» или как хочешь, как удобно, как научили — суть от этого не меняется, или вообще не называй.  Но есть, что-то есть, не может не быть. Слишком сложно всё устроено, слишком продуманно, точно (математически точно), расчётливо, тонко, незаметно. Вот. Привыкли ведь мы к электричеству, к телевизору — не удивляет нас, как же картинка передаётся (воспроизводится, транслируется) цветная, чёткая в одну секунду: раз — и видим, раз — и слушаем. Чудо, да и только. Чудо. Привыкли мы. Вроде знаем, формулами рассчитали вроде. Но понимаем ли до конца? Понимаем ли всю взаимосвязь? Волны, вибрации, магнетизм, электрончики всякие… Умом, может, и понимаем, но не нутром, не в целом, не в связи. Вопрос: а сколько ещё такого подобного, привычного, обыденного, но непонятого тут у нас? А там? Вселенная. Часть вселенной. Краюха бесконечности. Без-без-без-без-бездна. Страсть! Нет, всё возможно. Во вселенной всё, что угодно возможно, нет ничего нереального. Всё, что можно представить — возможно, реально, имеет право быть, имеет право материализоваться. Точно. Сто пудов. И полететь можно — раз, и взмыть ввысь. И очутиться можно сразу, где только пожелаешь, в любой точке пространства и времени. Представил, куда нужно — бац, и на месте. И чудища всякие, какие только нафантазируешь, придумаешь. Придумал, кого к жизни можно вызвать, представил, напрягся, быть может, чуток, и — раз, вон оно бегает, рычит, огнём дышит. Всё возможно. Не всё мы пока знаем, не ко всему пока готовы. Воображение — вот она сила — силище. Воображение — великая сила, скрытая. Точно. Великая. Когда-нибудь. Когда-нибудь люди созреют, не сейчас, хотя… Может и сейчас есть такие скрытые, незаметные, скромные хранители тайн, какие-нибудь йоги тибетские. Кто их знает? Как много тайн! Люди слепы. Люди ещё в детском возрасте, со своими жалкими проблемами, жалкими для вселенной, естественно.

Антон не заметно для себя дошёл до конца спортивной площадки. Здесь стояли мусорные баки, школьные баки: три огромных металлических ёмкости для мусора, для отходов. Кто-то в них копошился. Бомж какой-то ворошил палкой в баке. Их сейчас развелось, бомжей, в последнее время тьма, полчища. Раннее утро и вечер их время: ходят, ходят по дворам, копаются в мусоре. Что они там ищут? Чем вообще занимаются? Как живут? Раньше их не было в таком количестве. Примета времени. Ладно. Это не его, Антона, дело — бомж, так бомж. Он на них даже не смотрит, тем более не присматривается — брезгует. Антон развернулся, сделал пару шагов в обратном направлении. Вдруг услышал за спиной голос:

— Слышь, мужик. Дай закурить, будь другом.

— Не курю.

— Жаль. — Голос закашлял, вздохнул. Вновь зашуршали пакеты.

Антон ответил машинально. Он успел сделать несколько шагов и…. что-то очень знакомое и близкое закружилось в памяти, защекотало. Очень, очень близкое. Стоп. Антон резко остановился. Его словно током пронзило, настигло, ударило врасплох.

— Игорёк? Игорь, ты что ли? — Антон почти крикнул.

В этот момент он не думал ни о своей давней обиде, ни об их с Игорем ссоре, ни об его поступке. Он был поражён.

— Может и я, может и Игорёк. Я тебя знаю, мужик? — Голос хриплый, низкий, немного невнятный. Но… Игорь. Точно он, его интонации, особые.

Антон быстро подошёл. Близко. Ещё. Ещё ближе. Вплотную. Темно, плохо видно. Он, он — лицо небритое, одутловатое, волосы спутаны, грязные, без шапки. На Игоре куртка — не куртка, пальто — не пальто, какие-то лохмотья. На ногах непонятно что… а — строительные башмаки в краске. Брюки короткие, худые ноги торчат, оголённые. Игорь худой! Сильно похудевший. Даже под ворохом одежды видно. Ну, прямо пленённый немец времён войны с кадров военной хроники. Запах, страшный запах — от Игоря воняло.

— Игорёк, ты меня узнаёшь? — Антон еле вымолвил, он находился в шоке.

Игорь поднял голову, прищурился, всмотрелся.

— А-а-а-а, узнаю, узнаю. Антон, Антоша! Слышь, братишка, дай денег. А! Дай на бутылку, Братан. — Он весь встрепенулся, задвигался, глаза загорелись. Перегар. От него шёл жуткий перегар.

— Анто-о-ша! Братишка, плохо мне. Дай поправится, дай денег, помоги, братэлло.

— Дам, дам. Подожди ты, дай хоть поговорить, расспросить тебя.

— Спрашивай, спрашивай. Точно дашь? На два пузыря дашь?

— Дам. Скажи, что случилось? Что с тобой? В кого ты превратился? Как такое могло произойти? Ты… такой… Игорёк… и вдруг, у меня в голове не укладывается.

Игорь облокотился о мусорный бак. Опустил к ногам что-то большое — мешок — поставил, порылся в карманах, достал бычок, задымил не спеша.

— А, это? Бабы, Антоша, бабы и бабки. Связался с одной — любовь вроде. Загулял немного: бары, рестораны, Эмираты, Европа. От Светы ушёл. Пьянки. Гудёжь. Пока деньги были, всё ништяг. Бабки закончились — всё — сучка меня бросила. Я домой, к своим, а остановиться уже не могу: тянет, к бутылке тянет. Неделя, месяц — пью. Света, ни в какую. На развод. Суд. Квартиру пополам. Имущество распродали. Она свою долю взяла. Малую Светку под мышку и — к родителям в Новороссийск. А я свою половину пропил. За несколько месяцев просадил все деньги, спустил.

— Как за несколько месяцев? Это же тысячи и тысячи долларов. А киоски твои?

— Давно пропил. Всё пропил. Не знаешь ты жизни, Антоша. На такое дело помощники быстро найдутся, аж бегом. Только успевай наливать. Вот уже полгода… Ты не тяни, бабки давай. Обещал.

— Да подожди ты. А живёшь где?

— Где-где… в Караганде. В подвале девятиэтажки, вон там. — Он махнул рукой в сторону. — Девятнадцать, дробь два. Крайний подъезд, в подвал. Приходи в гости, со своей дамой познакомлю.

— С дамой? У тебя ещё и подружка есть?

— А как же! Что я один пить буду? Алкаш какой-то что ли? Всё как у людей. Она врач, была.  Ну эта… которая роды принимает, принимала — не важно. Пылкая баба. Такое вытворяет! Обалдеешь. Сто грамм делов — без проблем. Хочешь? Приходи, Антош! Давай, давай — не томи душу. Потом поговорим.

Антон полез в карман, достал деньги. Посмотрел на часы, присмотрелся.

— Держи, Игорёк, поправляйся. Мне уже пора. Хотя… два слова: ты вообще понимаешь, что катишься в пропасть? Ты понимаешь, что деградируешь? Пропадаешь? А? Ты понимаешь, в каком ты сейчас положении? Опомнись.

Игорь быстро схватил протянутые банкноты, поднёс к глазам, ближе, пересчитал, спрятал.

— Спасибо, братэлло, выручил. Слушай, Антоша, ты как ребёнок, ей богу. Слушай и вникай. Мы для чего живём? Люди для чего живут? Вот если совсем просто? Не знаешь? А я тебе скажу так: чтобы кайф ловить. Понимаешь? Кайф. Я прежде вкалывал, как ишак, ты знаешь, крутился, как проклятый. И всё только для того, чтобы иногда оттянутся, расслабиться — с тёлочками, с коньячком. Понимаешь? Иногда. Как награда за труд, редкая. Смысл жизни был: после вкалывания получить бонус, кайф. И у всех так. У каждого свой кайф, свой оттяг. Только не все о своём признают. Не все сами себе признаются. Всех тянет получать кайф, но… всё цивильно. Делают серьёзное лицо и лопатят, лопатят по жизни во имя того, во имя сего — придумают, ради чего: ради высоких идей, например, ради семьи. А зачем тебя в семью загнали? Чтобы ты вкалывал и никуда не делся: заботы, ответственность, загон, стойло. Куда баран из загона денется? Вникай, братан, вникай в философию бомжа. Я себя не оправдываю, не подумай, Антоша. Но мне сейчас всё по кайфу. Прикинь, ведь я свободен: нигде, никому, ничего. Сечёшь? Не-дол-жен. Сво-бо-ден. Менты и те мною брезгуют, не трогают. Мне пофиг, как я одет, как выгляжу, брит или не брит, чистый или грязный — мне всё равно. Я не наркоман, не подумай. На наркотики деньги нужны другие. Там криминалом пахнет. Пробовал дурь пару раз — дрянь. Каждому своё. Мне водочку, мне девочку и всё, достаточно. Нам голову заморочили: надо то, надо сё, стремись к идеалу к тому, к этому. Зачем?  Да затем, что батраки нужны, чтобы ты вкалывал и прибыль им приносил. Им — прибыль, деньги и власть. Труд — тебе. И твой труд — ради достижения мифических идей и результатов. Ерунда всё, ерунда. Жизнь гавно. Знаешь эту историю с мышами? Слышал? Известный эксперимент. Ну, когда мышей научили нажимать нужную кнопку для получения удовольствия. И что?  Обнажимались, пока не померли. Все. Все, до единой. Ты понял? Мыши забыли про сон, забыли про еду, забыли про воспроизводство. Они насрали на свои природные инстинкты. Прикинь. Они жали и жали свои кнопки удовольствия. Жали, пока не кончились. Не сдохли от своего кайфа. Вот так, братишка. Так что мой тебе совет: жми кнопку, брат, жми свои кнопки, пока не помрёшь. Остальное ерунда, остальное обман. Вот тебе правда жизни.

Антон призадумался на секунду, ответил:

— Ладно, Игорёк, мне действительно пора. Дочь уже ждёт, наверное. Ты знаешь… я рад, что встретил тебя, как это ни странно. Я рад, что у тебя есть своя позиция даже… интересная, необычная. В твоём случае — это хороший стимул, стимул жить, ловить кайф, как ты говоришь. Но… спорить не буду, одно скажу: каждому своё, Игорёк. И для каждого место в этом мире найдётся, для каждой позиции место и оправдание, его жизни оправдание. У каждого свой смысл жизни. Я обязательно тебя разыщу, поговорим. До встречи. — Антон секунду выждал. — Если что надо… — Протянул руку.

Игорь её пожал, крепко, липко:

— Придёшь, водочки возьми. И не забывай о моей дамочке. Поделюсь. Ха.

Антон почти бегом поспешил к машине. Диана вот-вот выйдет. Его трясло от возбуждения, от неожиданной встречи, от холода, может быть.

C той встречи прошёл месяц. Приближались новогодние праздники. Город засыпало долгожданным снегом. Улицы и витрины магазинов украсились яркими гирляндами. На каждом мало-мальски приличном уличном пятачке шла бойкая продажа ёлок, живых ёлок, сосёнок. Народ бегал по распродажам, носился. Одним словом, атмосфера в Харькове царила самая, что ни на есть предпраздничная — шумная и весёлая, заразительная.

Все эти дни Игорёк не выходил у Антона из головы, их встреча. Конечно, он рассказал жене, всё рассказал. Удивил, вызвал у супруги жалость. Ну, что поделаешь: никто его, Игорька, не заставлял, сам скатился по жизни и катится дальше к пропасти. Понятно, жаль человека, жаль семью. Ну, они тут при чём? Ведь правда? Они тут ни при чём. Так ведь? Конечно, так. Так, но не совсем.

Что-то терзало его, Антона, не давало покоя. Надо было встретиться, надо было разобраться, поговорить о прошлом, о настоящем, может и о будущем. Поговорить о нём, об Игоре. Никакой обиды Антон к нему не чувствовал, больше не чувствовал. Положение Игоря, драма в его семье, вызывало в нём лишь жалость, желание помочь как-то, каким-то образом, почему-то вызывало некое чувство вины, некой личной причастности. Антон не мог понять, почему? На словах он себя успокаивал: мол, он тут ни при чём, это всё их дело, его, Игоря, пьянка и так далее. Но, где-то глубоко, глубоко внутри себя чувствовал занозу, занозу своей ответственности, принадлежности ко всему случившемуся с бывшим другом. С другом. Бред, конечно, сентиментальность, его, Антона, сентиментальность и чувствительность. Надо бы быть по толстокожей. «Слишком ты добрый, слишком впечатлительный», — так ещё мать говорила, его мать.

Антон собрался ехать искать Игорька. Найти. Воскресным утром. Ясным морозным утром. Накануне католического рождества. Ехать. В соседний район. К дому девятнадцать дробь два. В крайний подъезд. И вниз — к бомжам. Фу! Романтика!

Но вновь вмешался случай. Когда Антон уже накидывал на себя в прихожей зимнюю куртку, позвонил телефон: стационарный, городской. Жена взяла трубку.

— Кто, кто! А, здравствуйте. Конечно, удивлена. Вы никогда раньше не звонили. Ну, да. — Стала молча слушать, кивать. Крикнула: — Антон, подожди, не выходи.

— Что случилось?

— Подожди минуту. Сейчас. Угу, угу. Понимаю. Да, да. Что вы говорите? Ужас! Жаль, конечно. А когда? Неизвестно? Ага. Угу. Хорошо, хорошо, конечно, передам. Вот он рядом стоит. Всё передам. До свидания. Спасибо большое.

Жена подошла к Антону совсем близко. Внимательно посмотрела ему в глаза: строгая, напряжённая.

— Не тяни, жена. Ты меня пугаешь своим взглядом. Что стряслось? Родители? Что?

— Слава богу, не родители. Игорёк. Твой Игорёк. Вчера мёртвым нашли. Под лёд провалился, вроде. На Основе. В карьере, на озере.

— Игорёк! Вот это да. Может ошибка, какая? Что он там делал? Как узнали? Кто звонил? Разобраться надо. Утонул. Убили?

— Откуда я знаю. Звонила тёть Вера — соседка их. Ну, помнишь — милая такая женщина, соседка по площадке, Вера… Николаевна, так кажется.

— Помню. А как же, помню. Одна живёт. Дверь, напротив.

— Да, да. К ней вчера милиция приходила, допрашивала, спрашивала… с фотографиями, не знаю. На прежний его адрес приходила, к новым хозяевам, по последнему месту прописки, вроде. По последнему месту жительства. А куда им идти? У него никого здесь нет. Вот так. Умер. Умер Игорь.

Антон прислонился к двери. Медленно опустился на корточки. Дела! Вот так дела! О… о… Игорёк! Как всё в жизни непросто!

 

 

Глава 5. Отшельник

 

Как-то старик приехал к старшей дочери в город, много лет назад. Он тогда ещё навещал своих родных, иногда: обеих дочерей, жену — бывшую жену. Привозил им подарки, привозил им немного денег: каждой из дочерей, жене — бывшей жене. «Откупные», как он шутил. Приезжал раз в полгода, раз в год, как получится, как получалось. Бывало у кого-то из своих останавливался на день, другой — на больше он не мог, уставал, страшно уставал, необъяснимо. Уставал от города, от шума и суеты, от, как ему казалось, глупых разговоров, от постоянных походов по магазинам, от постоянного давления: ты должен то, ты обязан это. Уставал от какой-то натянутости в отношениях со своими. После каждого приезда он полностью словно обесточивался, иссякал энергетически. И когда, наконец, возвращался к себе — долго болел, болел по-настоящему, физически. Он истощался, ослабевал. Но, проходило время, полгода или около того и Старик полностью приходил в себя, полностью выздоравливал. Забывалось состояние, забывалось настроение, забывались обиды или как будто забывались, и ему казалось, что пора навестить своих — это ведь его обязанность как отца. Ему казалось, что он соскучился по родным, что всё-таки он отец и дедушка, что не хорошо, вот так: «моя хата с краю». И он снова ехал. Вёз подарки, накопленные деньги — хоть чем-то помочь. Всегда с чем-то ехал. Он уже знал, что будет, но всё же ехал. И всякий раз случалось, как всегда — случалось разочарование.

Тогда же, в тот раз он остановился у старшей. Она жила сама с сыном, в разводе с мужем года два как. Старик приехал весной. Да, да, весной, он хорошо помнит. Внуку Сеньке только исполнилось пять лет. Сенька. Смышлёный пацан, но капризный. Это ему, старику, так казалось, так виделось. Малость разбалованный — это из-за мамы, чересчур ему много позволялось всякого. Ребёнок что не так, сразу в крик. Криком же добивался своего, всего, что хотел или не хотел. Старик пробовал говорить с дочерью, намекал. Диана категорически с отцом не соглашалась, обижалась. Нельзя ребёнку запрещать. Нельзя ребёнка наказывать, тем более бить. Ни в коем случае. И очень оскорблялась, когда старик пытался делать даже самые корректные замечания как бы, между прочим, вскользь, иногда. Когда каприз ребёнка был, ну слишком уж очевидным, не к месту, не зачем. Мальчик иногда просто откровенно манипулировал старшими, но… от любой, самой незначительной критики в адрес сына, мать просто закипала и готова была растерзать кого угодно, заткнуть рот любому потенциальному обидчику, кому угодно. Доходило иногда и до скандалов, доходило до истерик. Это старик замечал ещё раньше, в предыдущие свои приезды ещё при зяте — первом зяте. Но мальчик рос, а ничего не менялось. Даже более того, теперь он капризничал постоянно, особенно при маме. Что делать? Что сказать? Как сказать? Дочь, внук — свои, вроде как. Не понимала его дочь. Не хотела ничего слышать про своего мальчика. И с некоторых пор старик просто замолчал, перестал делать какие-либо замечания.

Первые сутки он ночевал у дочери. По её настоянию он обещал остаться ещё на одну ночь, а потом уже уехать. Старик плохо спал в ту ночь, но раз обещал — выдержит ещё одну. Ладно, у себя выспится. Наверное, на плохом сне сказался целый ряд обстоятельств: непривычное место, много впечатлений, а главное — какой-то душевный дискомфорт, какая-то неловкость в отношениях с дочерью, какая-то натянутость и не искренность, ширма между ними, старик тогда не мог разобрать. Ему даже было трудно смотреть в глаза дочери. Он не выдерживал долгого взгляда, чувствовал какую-то неловкость. У дочери всегда была манера разговаривать лицом к лицу, близко, в упор, в глаза, напористо. Для него близко — неудобно, у него дальнозоркость. Приходилось отводить взгляд, сторониться.

На второй день, утром (выходной, суббота) дочь, пользуясь моментом, убежала в поликлинику, так она сказала, на часик, срочно, ей нужно. Наказала то и то: это съесть обязательно, с этим позаниматься вот в той тетради: первое, второе и третье задание. А главное — собрать новый конструктор обязательно, давно купленный, два месяца в коробке. Ей вечно некогда этим заняться, а надо собрать. Потом, когда она придёт, все вместе выйдут гулять.

Убежала. И Сеньку, как подменили: послушный, спокойный, рассудительный не по годам. Они с дедом прекрасно поладили с самого ухода мамы. Начали с неспешного завтрака. Приготовили в четыре руки омлет, бутерброды с маслом и сыром, мятный напиток. Хорошо поели, болтая о том, о сём. Сенька всё больше рассказывал про свой детский сад, про своих одногруппников. Всем дал характеристику, и воспитателям досталось — рассмешил деда. Вместе мыли посуду в четыре руки, чего раньше мальчик никогда не делал: не хотел, отказывался, ныл.

Потом, тут же на кухне, занимались в тетрадке. Сенька быстро и правильно отписал все три задания. После включили компьютер. Сенька демонстрировал деду свои игры — кратко, быстро. Старик ничего не понимал, но делал вид, что ему интересно. Сенька разошёлся и стал показывать другие свои игры и игрушки: разные детские машинки, настольные игры. Незаметно пробежал час, другой, третий, четвёртый. Пятый! Про маму как-то забыли, про голод — нет. Вспомнили и пошли готовить обед. Начистили картошки в четыре руки: дед восемь штук, Сенька — две. Болтали, смеялись, шутили. Поставили варить в кастрюльке. Старик нашёл в холодильнике рыбку — селёдку. Почистил, нарезал кусочками, полил постным маслом, посыпал лучком с подоконника, зелёным. Только сели обедать — открылась дверь, ворвалась дочь Диана — вернулась мама шесть часов спустя, запыханная. Понятно, пятый этаж без лифта, спешила. Налетела вдруг возбуждённая, раскричалась:

— Что вы там кушаете? Как? Зачем? В холодильнике каша рисовая. Дед, у него и так с кишечником непонятно что. А-а-а! Рыба. Ты с ума сошёл? Сеняаа! Рыба не свежая. Куда ему? Сенька, брось рыбу есть. И руки, наверное, не мыл. Покажи руки, кому говорю. Бегом в ванную. Зачем картошку трогал дед? Я думала завтра драники сделать. Позвонил бы мне, спросил, что можно, что нельзя. Телефон для чего в доме. Почему ни разу не позвонил?

Дочь завелась. Она бегала из кухни в ванную, из ванной в комнаты. На ходу переодевалась в домашнее: туда — сюда. Чем-то возмущалась, что-то вычитывала, ругала то Сеню, то деда. Её саму трясло. Она пришла возбуждённой и возбуждалась дальше, накручивала себя больше и больше.

— Нельзя оставить одних ни на минуту. Что у вас в комнате творится? Игрушки пораскидали. Бардак. Иди в комнату, Сеня! Не путайся под ногами. Сейчас кашу подогрею. Позову.

Она одёрнула Сеньку. Мальчик заныл, проскользнул мимо матери, забежал на кухню.

— Я хочу с дедом. Я хочу рыбу. Дед, скажи ей.

Дочь ворвалась следом, схватила ребёнка и волоком втянула в комнату. Тот стал ныть громче, заплакал. Старик сначала спокойно жевал, наблюдал как бы со стороны, не проникаясь, не принимая всё происходящее близко к сердцу. Но постепенно, постепенно его стало захватывать от лёгкого недоумения: какая собака её укусила. На него накатило удивление, разочарование. Стала набухать обида, зреть.

— Как! — донёсся крик из комнаты.

В кухню вошла дочь — в руках новый конструктор.

— Как! Столько времени! Ты не мог с внуком поиграть. Я же просила собрать конструктор. Приезжаешь, раз в год, хотя бы один день мог бы внуку уделить, поиграть с ребёнком. — Она кричала. Начал громче плакать Сенька, громче и звонче. Старика немного затрясло. Он поднял руки, как бы в знак примирения.

— Успокойся, дочь. Что с тобой? Угомонись. У нас тут всё хорошо. Мы прекрасно проводили время. Сеня, иди сюда. Иди, скажи маме, расскажи, как мы с тобой играли. Ничего страшного с твоим конструктором, позже соберём. Дочь, успокойся.

Сеня продолжал уже реветь натужно и искусственно. Дочь продолжала кричать уже в истерике:

— Попросила же, попросила. Что трудно было? Неужели так трудно было? С внуком. В кои веки. Ему мужик нужен, мужское внимание, отцовское. Неужели так трудно раз в год поиграть с внуком. Он тебя так ждёт. — Слёзы появились на её глазах, покатились по щёкам.

Она стояла над отцом и трясла коробом с конструктором. Старик опешил:

— Дочь, ты меня не слышишь? Мы пре-крас-но про-ве-ли вре-мя. Вот что с тобой — я не пойму. И хватит на меня кричать. Ты ничего не пугаешь? А? Вообще-то… я тебе не муж. Я твой отец. Хватит истерики. Возьми себя в руки.

Но дочь уже было не остановить. Она ушла из кухни, но продолжала что-то кричать, выговаривать. Монотонно и звучно ревел Сенька. Она кричала, ругала его, отца. Ревел Сенька. Ругала. Ревел. Кричала. Ревел. На столе совсем остыла картошка: две тарелки — его и внука. Рыбка под маслом с зелёным лучком. Старик сидел, положив локти на стол, задумавшись. Раньше случалось много похожего у неё с ним. Много всякого, когда она ещё была подростком и позднее, когда она была уже замужем. Бывали истерики. И ругала она его, когда нужно и когда не нужно. Но сейчас… Вдруг ни с того, ни с сего…. Ему стало обидно. Какого чёрта! Ей тридцать с лишним лет — взрослый, по сути, человек. Причём тут он?  И вообще. Кто он ей? Отец? Пустое место? Что она себе позволяет?  Если у неё проблемы — надо обсудить, поговорить. Зачем вот так обижать? Вымещать, выплёскивать на ребёнка, на отца, пусть непутёвого, но отца. Хотя почему непутёвого? Что он их не растил? Не вырастил? Не заботился о них, маленьких? И позже — не помог в жизнь выйти? Не обеспечивал? Сейчас, да, несколько последних лет он живёт отдельно. Он живёт сам по себе, живёт самостоятельно. Но она уже давно не ребёнок и младшей дочери далеко за двадцать. Та тоже коники выкидывает похлеще. Живите своей жизнью, девочки. Что вы от отца хотите? Не вечно же вам сопли вытирать, ваше бельё обстирывать. Выросли — живите.

Старик встал, быстро собрался. Уйти, уйти молча, не попрощавшись. Дочь до последней минуты продолжала кричать, что-то делала в комнате и кричала. Сенька лежал на полу и ревел, громко ревел. Жалко парня. Что из него вырастит? Но это не его дело. Пусть ищет себе мужа, отца сыну. Пусть сама, сама строит свою жизнь, взрослеет. Он умывает руки — он ничего не сможет больше сделать, ничего не сможет поменять. Пусть сама — это её жизнь. И только когда старик обувался в прихожей, дочь как будто очнулась:

— Ты куда собрался? Обиделся, да? Ну и ладно, обижайся, обижайся. Можно подумать. Дедушка называется, и суток не выдержал. Иди отшельничай дальше, там же у тебя тихо, спокойно. Никто мозги не выносит. Так ведь? Конечно! Куда уж там. Мы ж почти святые. Мы ж с природой в ладах. А то что маму на старости лет бросил, детей бросил. Это ж всё мелко, вся ваша жизнь, мирская, мелкая. Да? С вашим бытом. Да? С вашими магазинами.  Ты ж у нас духовный человек. Ты ж всё о высоком. Ну, прямо небожитель. А мы тут корячимся. Черви. Давай, давай — беги, беги. Сеня, хватит реветь.

Старик молча вышел. Ушёл. Уехал. Больше к дочери он не приезжал никогда. Видел, общался, но не приезжал.

………

Сон окончательно пропал. В комнате мирно посапывали гости: молодая мама, больной ребёнок, тихий ребёнок. Неожиданные гости. В открытую форточку трещал сверчок. Старик слушал. Вспомнилось ещё. В который раз уже вспомнилась супруга. C чего же всё началось?

Они с женой только вошли в квартиру: уставшие, измотанные. В руках у каждого большие пакеты с продуктами и не только. Необходимые товары набрали на неделю — полный багажник. Так всегда. Запас. Он завтра рано утром уедет на работу. С понедельника по пятницу его не будет — работа командировочная. Всегда так, всегда командировочная. Уже несколько лет. Девчонки шутят: у нас папа выходного дня. Так и есть. Ещё и муж выходного дня. Что правда, то правда. Семья в Харькове — работа в Белгороде. Вроде и рядом, а не наездишься, если каждый день туда, обратно. Нет, невозможно, не по карману. Раз в неделю, куда не шло, нормально. Девочки почти взрослые: старшая преподаёт химию в школе, как и мечтала — химик; младшая ещё студентка в музыкальном училище. Жена при своей работе, все эти годы на одном месте, на одной работе — учитель. Удивительное постоянство, завидное. Вроде как все по местам, каждый на своём. Вроде как все устроились, утряслись, упорядочились. В дела, в жизнь втянулись, привыкли. Привыкли ли? Или он так думал, ему так хотелось, он чего-то не замечал, упускал, думал, что привыкли. Но жена время от времени устраивала… разбор, разговор. Вот и в тот раз разговор вышел или приговор…

— Ты посмотри, мужа. Ты посмотри, как мы живём. Тебе не стыдно? В однокомнатной квартире. Всю жизнь в однокомнатной квартире. Дети выросли здесь. Тебе не стыдно, я спрашиваю. Чего молчишь, отвечай.

— Я тебя прошу, давай не будем. Я и так устал.

— Нет, будем. Ты всегда от разговора уходишь. Всегда. Вот я сижу, смотрю на эти облезлые стены, и мне плакать хочется. Десять лет ремонту. Ты посмотри, нет, ты посмотри внимательно. На кухне посмотри, по углам присмотрись. Вон, наверху, неужели не замечаешь разрухи? Приехал, уехал по-быстрому, а мне жить здесь изо дня в день во всём этом. А что для женщины главное в доме?  Для женщины главное в доме — кухня. А кухня у нас страшная. Мне гостей стыдно позвать. Срам. Сколько лет прошу, сделай что-нибудь. Вечно у тебя денег нет.

— Ну, зачем ты так. Мы детей поднимали. Время какое было. Выживали, как могли: крутились, зарабатывали. Я ж не на диване пролежал двадцать с лишним лет. У других и такого нет. У нас квартира, какая никакая — наша. Машина своя. Общежитие приватизированное. Старый дом в деревне от родителей вполне себе. Нажили что-то. А денег действительно не хватает. Их всегда не хватает.

— Что вы говорите? Нажили. У других… Вот лучше бы молчал насчёт других. Все твои друзья, все до единого, лучше нас живут. А, что скажешь? Киреевы, Долговы, Бекшаевы, Василенки. Мало? Ты Сергея всегда критиковал своего, Лунёва. И что в итоге? Квартира трёхкомнатная, обстановка, ремонт человеческий. Дочь замуж вышла, и ей квартиру купили. Вот тебе и Лунёв. А машины сейчас у всех. Удивил. Что мне твоя машина, если я на ней, практически, не езжу. Покатаешь на выходных разве что. Тут ремонта не допросишься.

— Мы с тобой много раз говорили по поводу ремонта. Надо делать капитально. Всё. Комплексно. Всю квартиру. Для этого съехать нужно. Хотя бы на лето, в деревню.

— Ну и…. Давай съезжать. Кто же против.

— Деньги нужны на ремонт. Большие. Денег нет.

— А почему денег нет?

— Зачем ты так.

— Как так? Ну, как так?

— Ты же знаешь. Я стараюсь. Работаю, как могу. Зарабатываю, как могу. Не успеваю я за жизнью — цены растут, всё дорожает.

— Как могу! Цены растут! Я это слышу от тебя уже двадцать лет. Твои друзья коттеджи понастроили себе, на курортах отдыхают европейских. А мы как в девяностых: однокомнатная квартирка — «хрущёвка» старая, деревня. Детям, видишь ли, воздух полезен деревенский. Сколько лет ты мне говорил одно и то же? А? Отговорки.

— Не всем же быть богатыми и успешными. У каждого своя судьба. Мы жили, как жили. Ни плохо, ни хорошо может быть. Хотя мне моя жизнь, мои прошедшие годы вполне себе, нормально. Главное мы вместе. Друг к другу хорошо относимся, друг друга уважаем.

— Постой, постой. «Мы вместе» — это ключевое слово. Это в каком таком месте «мы вместе»? Два дня в неделю. Тебе не стыдно? Вместе. Я тут всё сама. Ты приехал — уехал, а в остальные дни? Вместе. Мы и не вместе, и ничего у нас нет. И что дальше, муж? Так и будем обещаниями меня кормить? Только я ими сыта по горло. Когда тебе что-то нужно — у тебя и деньги находятся, и возможности. Разве не так? Машину свою вылизал, капитальный ремонт ей сделал, салон весь перетянул, сиденья новые. На это ты нашёл средства. Когда тебе нужно, ты и к чёрту на кулички к друзьям едешь. И откуда только деньги и время берутся? А двадцать лет в однокомнатной, а десять лет без ремонта?.. И ещё много чего могу тебе припомнить. На это у тебя ни денег, ни времени. Не зли меня. «Друг к другу хорошо относимся». Да ты ко мне никак не относишься. Уважал бы, давно бы всё поделал.

— Что на тебя нашло? Зачем ты так? Нормальная у нас жизнь. Ты просто устала. Давай отдохнём, пообедаем. Хочешь, кофе сварю? В турке.

— Ничего я не хочу, мужа. Плакать хочу. Как посмотришь — у людей, как у людей. У нас — непонятно что.

— Ты сама себя на ровном месте распаляешь. Поверь, у всех свои проблемы. Просто мы их не знаем. И богатым людям непросто. И даже им денег не хватает больше чем нам. Пойдём на кухню. Пойдём, перекусим что-нибудь вместе.

— Ты меня не успокаивай. Ты мне двадцать лет лапшу на уши вешал. Надоело. Я жить хочу по-человечески.

— Хорошо. Что ты предлагаешь? Чего ты конкретно хочешь? Как по-человечески?

— Не знаю. Но жить так больше не могу, не хочу.

— Это, похоже… Мне вспомнился старый анекдот. Помнишь, быть может. Когда пьяница, упал в скользкую яму. Пытается безуспешно вылезти. Сел, закурил и говорит: «Последний раз пробую, не получится, пойду домой». Так и ты. Куда ты с подводной лодки денешься?

— Ой, не надо. Не подлизывайся своими остротами. Вечно ты пытаешься проблему в шутку перевести. Знаю, знаю. Не пройдёт. Я тебя уже насквозь знаю.

— Да нет же никакой проблемы. Это и есть наша с тобой жизнь. По крайней мере, двадцать лет нашей жизни. Ты просто устала. Надо отдохнуть и всё наладится.

— Нет, мужа. С тобой уже ничего не наладится. Мне сорок лет. Сорок! С гаком. И что? Что у меня есть? Кому я нужна? Ещё десяток годов и….  старуха. Всё. Довёл до слёз. Вот так.

— Глупышка. У тебя есть всё, всё что обязана иметь женщина к такому возрасту: семья, работа, взрослые дети, муж, наконец. Скоро внуки появятся. Дай себя обнять.

— Сволочь ты, мужа. Большая хитрая сволочь. Сам себе устроил удобную жизнь.

— Так приезжай ко мне. Будем вместе каждый день.

— Куда, в Белгород? Чего это? Здесь мой дом, дети, родители. Не хочу никакого Белгорода, ни любого другого города. Харьков мой родной — здесь родилась, здесь и помру. А вот ты возвращайся. Возвращаться думаешь? Думаешь?

— Возвращайся. Трудный вопрос. Многие ведь так — по заработкам. И ничего, живут, годами живут: по вахтам, по морям, по Европам, да как угодно. Работа, там у меня работа, ты же знаешь, столько лет нас кормит, отлаженная более, менее. Здесь сложно будет найти, очень сложно. Не говорю, что не реально, но очень непросто. Подумать можно, конечно, заняться. Я подумаю. Хотелось бы денег подбить. Заработать, прежде чем возвращаться окончательно, на трёхкомнатную заработать.

— Опять ты свои пустые обещания. Денег подбить. Чушь всё это. Ничего ты не подобьёшь, потому что не хочешь. Хотел бы — давно заработал бы. Да и зачем нам трёшка? Девочки выросли, им отдельное жильё нужно. Хотя бы по однокомнатной квартире. Каждой.

— О-о-о! Жена. Мне не двадцать пять лет. Сложно. Когда ты в своё время не попал в струю, финансовую струю, прибыльную, сложно заработать на две квартиры сейчас. Нет, нет, дослушай. Я не говорю, что невозможно, но я — простой работяга. Удача. Будет удача — всё получится. Но мне с каждым годом тяжелее и тяжелее удаётся вообще на плаву держаться. Может быть, лет через пять я вовсе сдуюсь, сдамся, кто знает — силы не безмерные. А может, повезёт — в рост пойду, заказ хороший, прибыльный попадётся, откуда мне знать, как сложится. По крайней мере, я стараюсь, сто-то делаю, стремлюсь. А там уж как выйдет, как повезёт.

— Всё, мужа, я устала от пустой болтовни. Иди, делай мне кофе. Я переоденусь. Иди.

Тогда разговор закончился. Но не только разговор, закончилось всё их совместное.

Старик вздохнул. Он хорошо всё помнил, до мельчайших подробностей. Похожих разговоров случалось немало и прежде. Но, когда же он её потерял? В какой момент? С какого?.. Неужели с того самого, когда он уехал в Белгород? Или после того, последнего разговора? Или же намного ранее? Когда, когда наступила точка не возврата?

 

 

Глава 6. Шаман

 

Прошло два года. Ровно два года с тех событий, день в день, с того страшного известия про Игоря. Точно. Так же накануне католического рождества, тот же Харьков, та же предновогодняя суета, чувство приближающегося праздника — настроение. Город ещё голый, не по сезону. Люди ждут снега, наряда. Дети жаждут снега. Остался этот последний, быть может, главный штрих к череде зимних празднований: снег, мороз. Снег и мороз.

Вечер. Не поздний ещё, около шести часов. Антон собрался выезжать за своими. У младшей дочери «утренник» в музыкальной школе. Вечерний «утренник», так принято. Ещё час-полтора будет идти. Он хотел посмотреть, пусть немного, но успеть посмотреть. Интересно. Увидеть дочь в костюме, с инструментом, за микрофоном. Услышать её пение, быть может. Жена уже звонила — приезжай, мол, не тяни, недолго осталось, успей. Рядом совсем — ехать три минуты. Сейчас, он только обуется.

Звонок в дверь застал Антона в прихожей. Заставил вздрогнуть. Кто интересно? Мало кто сейчас вот так вдруг приходит. Стало в правилах созваниваться по сотовому предварительно. Ладно, посмотрим. Щёлкнул замок. Дверь на себя. В дверях… Игорь.

— Чего смотришь, словно привидение увидел. Я, это я, Антоша! Очнись. Можешь меня потрогать. Знаю, знаю, слышал о своей смерти. Помнишь, как у Марка Твена? Вот, вот, они оказались сильно преувеличены, слухи. Что, так и будешь на меня глазеть? Или всё же в квартиру пригласишь? Ну, давай, давай лапу. — Игорь шагнул навстречу.

— Игорёк! Игорёк! Ты знаешь… Не пойму, чему я больше удивлён. Тому, что ты жив, здоров, или тому, как ты выглядишь. Это не сон? Здорово. Вот это да! — Он протянул руку. Они обнялись. Как хорошие друзья. Без прошлых обид.

— Нет, Антоша, это не сон. Хотя, как сказать, вся наша жизнь похожа на сон, длинный сон, с перерывами. Но сейчас не об этом. В другой раз поделюсь мыслями по этому поводу. Ладно, слушай, я быстро, по сути, к тебе буквально на десять минут, подробно после. Есть время? Десять минут.

— Есть, есть. Найдётся. К своим бежал. Десять минут — не проблема. Раздевайся, проходи. Сам тоже разуюсь. Чай? Кофе?

— Кофе! Натуральный есть?

— Ага. В зёрнах. Сейчас сварю. Две минуты. И себе заодно.

— Я пока в ванную. С дороги.

— Ага. Давай. Тапочки там сам выбери себе.

Антон уже шуршал пакетами на кухне. Достал кофемолку. Ручную. Вот это да! Вот это неожиданность. Игорёк! Живой! Обалдеть! Живой — это хорошо. Значит, ошибка была. Ошибка. Обознались. Ну, и, слава богу. Но, каков! Сухощав. Подтянут. Элегантен. Пальто какое. Сам, просто красавец. Разве бывает такое? Чудеса, да и только. Игорёк! Игорёк!

Вошёл Игорь. Присел на стул, осмотрелся. Улыбка искренняя, широкая.

— Да, Антоша, ничего у тебя не меняется. Столько лет! Квартира та же, обстановка та же, жена та же, девчонки. И машина та же, видел. Э-э-э, брось ты, автомобили столько не живут. Брось. Ты что на ней женился? Однолюб чёртов. Ладно, я сразу к делу.

— Подожди ты, к делу. Деловой какой. Хотя…, судя по твоему внешнему виду, так оно и есть. Но подожди, два слова, как там у Высоцкого: «Как ты выжил, как ты спасся?». Осторожно горячий, не обожгись. — Антон разлил кофе из турки по крохотным чашечкам: себе гущу немного, потом гостю, снов себе, потом гостю и снова — в три захода.

— Ну да, помню: «…Каждый лез и приставал…» — подыграл Игорь. Продолжил: — Слушай, я на удачу заехал к тебе. Загадал: думаю, если ты дома, если застану тебя, значит так тому и быть — всё сложится. Ты дома — хороший знак. О себе? Антош, в двух словах разве что: надоело бухать. Всё. Что? Мало? Ладно. Всё надоело. Захотелось родиться заново и всё поменять. Родиться в лепестке лотоса чистым, обновлённым, жизнь свою поменять. И я поменял. Уехал в Белгород, занялся бизнесом. Как-нибудь потом расскажу подробней. Сейчас, вот о чём. О! Хорош напиток, хорош. Умеешь готовить. Молодец. Итак, производство я затеял в Белгороде, затеваю. Мне помощник нужен честный и надёжный. Вот, собственно и всё. Это про тебя. — Он глотнул кофе. Выдержал паузу. Антон молчал, ждал. — Наверное, тебе покажется странным: чего это вдруг. Только это для тебя — вдруг. Тебе так кажется. Я же много думал, долго к этому всему шёл. И к тебе в том числе. Извини, что вот так неожиданно. Но я такой. Да, и вот ещё что: по поводу нашего давнего инцидента… Я знаю, ты на меня в обиде. Не отмахивайся. Такие вещи тяжело простить. Обида глубоко сидит, по себе знаю. Если честно, во многом Света виновата. Она как узнала, что я тебе денег занял, чуть не съела меня. Ну и я хорош, слабинку дал, на поводу у бабы пошёл. Так что прости дурака — смалодушничал.

— Ладно, Игорёк, проехали. Будет тебе извиняться. Я давно уже всё забыл и всех простил, себя в первую очередь. Но ты не перестаёшь меня шокировать. Как ты вообще из бомжатника вылез? Ты ж уже был конченым человеком! Пропащим. Удивительно. Не верю своим глазам.

— Знаешь, Антоша, когда чего-то по-настоящему хочешь… Когда у тебя намерение. На-ме-ре-ние, понимаешь, появляется — ты на всё способен, на всё абсолютно. Оно у меня появилось. Мне действительно надоело быть бомжём. Надоело быть алкашом. На-до-е-ло!

— Фантастика! Вот так просто. Щёлк пальцами и поменялся.

— И да, и нет. На словах просто — на деле сложно. Пришлось себя поломать немного, малость. Ладно, итак мы отвлеклись, речь не о том. Моё предложение: двадцать седьмого числа мы едем в Белгород, с раннего утра. Ты сам всё увидишь, сам всё прочувствуешь. Я тебе всё расскажу, покажу, объясню наглядно. Вечером вернёмся в Харьков. Успеем. Нам вполне хватит одного полного дня. Если согласишься работать… Думать тебе дооо… неделю, скажем. Сразу после новогодних праздников приступим, числа с десятого января — так у русских принято. Чего, зеньки вылупил?

— И ты даже не спросишь, есть ли у меня сейчас какая работа, занятость. Спроси для приличия.

— Антоша, а что спрашивать? У тебя на лице ответ написан. Я же тебя вижу насквозь, дружище, почему и заехал, объявился, тебя выбрал. Ты готовый помощник для моих дел. Ты, брат, сидишь сейчас без заказов, потому как — шабашник ты, сезонник, строитель. А зимой, тем более, накануне нового года какие могут быть работы? Какие? Теперь брат, до марта месяца… сиди на печи, грей задницу. Или я не прав? Ну, по мелочам может что, да и то навряд ли. Признайся?

— Прав, прав, психолог хренов. Конечно, прав. Ну, Игорёк, и откуда ты такой взялся. Вечно выскакиваешь, как чёрт из табакерки. Весной у меня намечается заказ правда, большой. Может быть.

— Понимаю, понимаю. До весны ещё дожить надобно, а там посмотрим. Ладно. Чёрт, говоришь? Нет, дружище, хуже чёрта. Мобила есть? Записывай мой сотовый. И звякни сразу — твой занесу.

— Неожиданно как-то. Удивляешь меня каждый раз. Я уже не поспеваю за твоими выходками. Так, ладно, диктуй — записываю.

Они обменялись номерами телефонов.

— Жить надо, Антоша, жить. Понимаешь? На полную, по полной, а не пыхтеть, бздеть, портить воздух. Ладно, разбежались. Ты выходить собирался, кажется? Так пошли вместе выйдем. Тачку свою покажу. Кстати, к своим, говоришь, собрался на ночь глядя? А где твои?

— В музыкалке на концерте. Ангелина там выступает. Мои там, все.

— А-а-а! Растут. Да, извини, что с пустыми руками. Потом. Всё будет потом. Привет им, супруге — персональный. Пускай не обижается на меня.

— Да куда там обижаться. О мёртвых или хорошо, или ничего, ты же знаешь.

— Молодец. Подкузьмил, так подкузьмил. Мне это нравится. Запал должен быть в человеке, игривость, живость, наглость, если хочешь. Так что, Антоша, расшевеливайся. Мне весь твой кураж потребуется.

Во дворе стояло несколько машин. В свете фонарей хорошо всё видно. Рядом с Антона «копейкой» красовался элегантный седан. Подошли ближе. Тойота, Тойота «Авенсис» — новая, нулёвая, тёмно-зелёного цвета. Блестит.

— Ну, ты даёшь, Игорёк. Угнал что ли? Вот так с бомжей и на японца. Нового! — Антон любовался машиной. Мечта. Его старая мечта в совершенно новом исполнении.

— Уметь надо, Антоша. Уметь. Я ж тебе говорю: на-ме-ре-ние. Нужно очень захотеть, и всё получится. — Он пикнул ключом. Машина осветилась изнутри, мигнула фарами. — Смотри салон: кожа, велюр беж, коробка автомат, все опции — абээс, шмабээс, всё, что хочешь, всё, что душе угодно. На ходу — просто королева. Короче, не машина — сказка. — Игорь откровенно хвалился. Антон откровенно восхищался.

— Ладно, Антоша. Двадцать седьмого. Шесть утра. Я подъеду. На связи, если что. Дай, друг, на счастье лапу мне. — Он протянул руку.

— Подожди, Игорёк. Ты где остановился? Есть где переночевать? — Антон задержал его руку в своей.

— Обижаешь, дружище. Дама сердца ждёт меня. Да-ма! — Машина завелась, зажурчала, запела. Антон постучал пальцем по машине. Водительское окно медленно и беззвучно опустилось, наполовину.

— Игорёк! Скажи, а как же твоя философия? Твоя позиция свободы? Свободы от всего? Помнишь, ты мне втирал у мусорного бака?

— Антоша! Плевать мне на позицию, на философию. Плевать с высокой вышки. Жизнь, что река — изменчива, извилиста. Всё, пока.

Двадцать седьмого декабря они ехали в Белгород. А что, собственно, Антону было терять? Десять лет работ по строительству, десять лет шабашек, десять сезонов. Да, этих работ, этих лет хватило, чтобы продержаться, прожить семье, повзрослеть детям. О каком-то финансовом росте или повышении своего благосостояния и речи не могло быть. Хватало только на текущие расходы, на текущую жизнь, на растущих детей, на всё дорожающий быт. А тут — возможная перспектива, что-то новое. И главное — перемены. Перемены всегда несут в себе надежду, надежду на лучшее, на удачу. Будь, что будет. Антон внимательно слушал Игоря. Подъезжали к таможне.

— Самое главное в этом производстве, или самый главный человек — это литейщик. Ну, один из главных, в числе главных. Литейщик у нас уже есть: Виталик, Виталий Петрович. Постарше нас немного, наш, Харьковский. Ювелирка практически развалилась в Харькове, я его и переманил. Мастер он что надо, с опытом. Ещё технолог нужен. Веду переговоры, уговариваю одного чувачка — Миша, наших лет, с Алексеевки, десять лет стажа, тоже с завода. Ценный человек. Думаю, согласится. Харьковский ювелирный практически сдох. Людям зарплату месяцами не платят. Перейдёт к нам, никуда не денется. Время пока есть, пусть созреет, торопить не буду. Так. Паспорт приготовь. Погранцы впереди. Сейчас проверят и — в хвост очереди. Быстрее часа, а то и двух не получится. Успею тебя в курс дела ввести.

— Что от меня надо? Мои обязанности? — Антон достал свой паспорт, открыл его на странице с фотографией и показал через стекло подошедшему пограничнику, как Игорь научил. Сам он за границу давно не ездил, даже в близкую Россию.

— Правильный вопрос, Антоша. От тебя надо всё. Официально ты будешь, ну скажем завпроизводством, начальником производства, начальником цеха. Не столь важно, как твоя должность будет называться, но делать ты должен всё. Ты — моя правая рука, если хочешь. Вопросы с кадрами, подбор ребят, обучение, само производство, его ход, процесс каждодневный, снабжение, документы какие надо, оформление и прочее, разрешительные бумаги всякие. В Москву поедешь. Расскажу, что делать, по ходу расскажу. Сейчас всего не запомнишь. Любые возникающие вопросы будешь решать, мы будем решать совместно — где нужно, порознь — где можно. Сейчас два насущных момента. Первое — это обустроить помещение. Собственно, помещение уже есть в аренде. Надо сделать ремонт, косметический. Разводку электрическую новую кинуть: рассчитать всё грамотно, нужное сечение проводов подобрать. Найдёшь толкового электрика. Далее. Расставить монтировочные столы. Столы надо будет заказать, закупить и подключить необходимое оборудование. Второе — параллельно, делать все разрешительные документы и бумаги. Часть здесь оформлять, в Белгороде, некоторые — в Воронеже, основные — в Москве. Окончательные. Это тоже на тебе. Хватит пока. Ну как, впечатляет? — Игорь довольный посмотрел на Антона.

— Ещё бы. Сбылась мечта идиота. То, что мне не удалось десять лет назад, может сейчас получится. Правда, немного при других условиях — теперь не я хозяин.

— Не бзди, дружище. Во-первых, у тебя тут головняка будет меньше. Во-вторых, дай бог, всё получится, наладимся, встанем на рельсы — будешь назначен директором. Штука баксов — зарплата, плюс проценты от продаж. Устраивает? Какой расклад, а!

— Игорёк, не шути. Это очень большие деньги.

— Я и не думаю шутить. Это тебе сейчас так кажется — большие. Привыкнешь. К деньгам быстро привыкаешь. Ещё и мало покажется. Будешь требовать повышения зарплаты. Так уж человек устроен, поверь мне.

— Ладно. Это, когда всё наладится, а сейчас?

— Сейчас, Антоша. Сейчас на энтузиазме, дорогой. Только на энтузиазме, отчасти, шучу. Двести плюс еда и проживание. Жить и питаться — прямо на производстве. Для тебя, Виталика Петровича и Миши-технолога комната выделена, есть помещение.  Обустроите: кровати, шкаф там и прочее. Расходы на телефон и бензин тоже за счёт заведения. Да, стоит подубитая «шестёрочка». Ты ж у нас спец по дровам, по «Жулькам». Годами не старая, но по тасканая немного. Поставь её на ход, займись. Переоформим на фирму, вот тебе и служебная авто под задницу. Расходы — все мои, но тратить грамотно, по необходимости. Глянешь, что там. Аккумулятор нужен? Купим. Ходовую перебрать или что там ещё? Найдёшь мастера, займёшься. Денег выделим.

— Игорёк, ещё вопрос. Работа, я понимаю, официальная? Значит и статус мне нужен?

— Второй правильный вопрос. Молодец. Сразу после праздников бежишь в миграционную службу. Делаешь себе право на временное проживание и разрешение на работу для иностранных граждан. Письмо от организации мы тебе предоставим. Ну, там у них свой ряд мероприятий. Разработаешь алгоритм действий, вникнешь. Месяц, другой побегаешь — всё сделаешь. По документам ты должен быть в полном ажуре. Работы, Антоша, завались, просто море. А, интересно? Скажи интересно?

— Да, впечатляет. Слушай, где ты — а где ювелирное производство? Откуда идея выросла? В каком сне тебе всё это приснилось? Почему ювелирка, а, Игорёк?

— Как тебе сказать. У всего есть своя подоплёка. У меня есть женщины: теперешняя моя дама, с которой я…. да, последние полгода трусь… Ну, она работала в этой сфере, в Харькове. Знает всё, всю изнанку, много мне рассказывала. Вот и мысля созрела. Всё просто, оказывается. Да, Антоша, никакой мистики. Но, не забывай, мы будем работать только с серебром. Мы будем лить и изготовлять только серебряные изделия. Никакого золота. Золото — совсем другая история. С золотом сложно. Со стороны, вот так, не влезть в этот бизнес. Вокруг золота, как и вокруг наркотиков — криминал. Нам криминал не нужен. Нам проблемы не нужны. Серебра. Серебра. Нам хватит и серебра, чтобы подняться. Хватит и серебра. Так, заполняем миграционки. Держи корешки. Пиши, не торопись. Лучше спроси, что непонятно. Скоро наша очередь. Заполняй.

Поздно вечером они вернулись в Харьков. Антон не мог заснуть всю ночь, супруга тоже. Слишком впечатлительный день выдался. Слишком. Работы, действительно виделось невпроворот, пугающе много. И с чего начинать? А с другой стороны, у Антона проснулся азарт, деловая лихорадка просыпалась. Ух! Новая страна. Ну, как новая? Старая, знакомая и всё же новая и другая. Незнакомый город. В нём он бывал только проездом много лет назад. Абсолютно новая для него сфера деятельности. Страшно, но и интересно. Жена, правда, против, очень против. Этот воскресший Игорь — из бомжей и в князи. Странно ей. Не доверяет она ему — подвёл уже раз. Какое может быть доверие? Не хочет она мужа отпускать. Как тут без него самой? Привыкли ведь везде вместе. Не нравится ей вся эта авантюра. Ох, не нравится.

Но Антон уже заразился. Он уже мечтал, он строил планы, планировал ход своих работ. Переживал и пропускал через себя, как он сделает то, как он сделает это. Он даже представлял всё наглядно, в деталях: процесс, свою роль в процессе. Он романтик. И в работе романтик. А как иначе? Так ведь интересней: с душой к делу, с отдачей, с эмоциями. Так или иначе, жену Антон уговорил, мол, всё наладится. Будет так: на выходных он дома, строго — с пятницы вечера до раннего утра понедельника. Будет успевать выполнять всё свои обязанности, как всегда: скупиться продуктами, заехать куда и к кому надо, навестить, отвести, встретить, проводить, погулять, посетить, прибить, починить. Одним словом, их привычная жизнь никак не нарушится, немного сожмётся, разве что, по времени. Но с другой стороны — появляются определённые надежды, перспективы, финансовые, в первую очередь, а отсюда и все остальные. Так что не следует бояться. Надо рисковать, пробовать. На то она и жизнь, чтобы пробовать. Ладно. Спим. Утро вечера мудренее.  Договорились с женой: рискнут, попробуют. С тем и встретили новый год.

И пошло потом, поехало. Побежала жизнь у Антона, не догонишь, не успеешь, не охватишь. Зима и весна промелькнули как один день. Результат его деятельности был потрясающий: производство работало, цех выдавал в месяц около шестнадцати килограмм серебряных изделий. Антон собственноручно возил их в Москву раз в неделю на Малую Бронную, в пробирную палату на апробирование. Сдавал свежую партию, забирал старую, прежнюю, уже с пробой, с клеймом. Ездил на поезде в плацкарте. Ночь — туда, ночь — обратно с простыми кульками. Шестнадцать килограмм! С документами, конечно. Всё как положено. Но кому ты будешь что объяснять? Коснись чего, в любом случае поездки были рискованными, опасными даже. Да мало ли что! Только на верхней полке. Кульки под голову. Спать. Ни с кем ничего. Полная конспирация. В этих поездках Антон чувствовал себя разведчиком. Он и играл в разведчика: у него особая миссия, надо быть крайне осторожным, вести себя очень осмотрительно и тому подобное. Да, Антон жил на кураже, он полностью вошёл в свою роль. То, что и хотел от него Игорёк: честно, ответственно, с полной самоотдачей, с азартом.

В цеху к тому времени работало тридцать два человека. Тридцать два молодых специалиста, уже специалиста, девушки и ребята: закрепщики, монтировщики. Их обучили, усадили за столы, заинтересовали, и пошла работа. Молодец Миша-технолог, постарался. Ещё бухгалтер, женщина опытная, зрелая, с отчеством, спокойная, серьёзная. Литейщик свой — Виталик, он главный, изначальный, от него все пляшут, от него многое зависит: качество и количество. Виталий Петрович это понимает и оттого немного надменный, но по-детски как-то, не серьёзно, безобидно. Игорь и Антон занимаются всем остальным. Остального очень много. Снабжение полностью на Антоне, только успевай: сырьё, инструмент, расходные материалы. И Антон успевал. На отремонтированной служебной «шестёрке», как таксист. Бывало, по двести километров в день только по городу. А ещё мотался, возил товар по месту, относительно по месту, страна-то большая: Воронеж, Курск, Липецк, Орёл, Брянск. Но по большей части сбытом заведовал Игорь. У него числились свои курьеры, несколько человек, которые развозили изделия по всей необъятной России от Сочи до Питера, от Смоленска и до Новосибирска. У каждого курьера был свой наработанный маршрут, свои города, свои точки. Они съезжались все вместе на производство в один день, тщательно перебирали и сортировали изделия каждый сам себе, сам для себя. Заполняли накладные собственноручно и сразу же разъезжались кто на чём по всей стране, по многим городам, по ювелирным магазинам, точкам. Кого надо Антон развозил по вокзалам к поезду или к автобусу, ночью или днём, в любое время.

Но самое главное, что сделал Антон к тому времени, первое и самое важное: он получил в Москве разрешительные бумаги на продукцию, на пробу и собственное клеймо предприятия на монетном дворе. Без них работать было бы попросту невозможно. Игорёк был в восторге. Он часто хвалил Антона, и в пример другим, и так, между собой:

— Что б я без тебя делал, Антоша!

— Я знал, что не ошибусь в тебе дружище!

— Вот сейчас ты на самом что ни на есть своём месте.

Второе, не менее значимое достижение Антона: он подал на гражданство, заявление на принятие Российского гражданства. Так надо было в первую очередь для удобства работы, его обязанностей. Будучи гражданином России, ему станет гораздо проще работать, многие вещи станут доступней, особенно с документами, ведь он без пяти минут директор. Поскольку Антон был рождён на территории РСФСР, гражданство он получал по упрощённой процедуре в течение года. Так было сказано. Так было по закону. К этому всё и шло.

Как и обещал Антон жене, все выходные он проводил дома с семьёй — с вечера пятницы до раннего утра понедельника. Когда случались разные непредвиденные обстоятельства: болели дети, дочери делали операцию, например, тогда он бросал всё и ехал в Харьков, к семье.

 

 

Глава 7. Отшельник

 

Утром неожиданные гости уехали, как и договаривались, как и обещали. Прощаясь, старик нагнулся к девочке. Она потянулась на встречу, обняла вдруг, за шею молча, крепко. Смутила его отношением, по-детски искренним, растрогала старика. Когда они сели в машину, молодая мама записала ему свой телефон на листке из блокнота, оторвала, протянула, так, на всякий случай. И уже сидя в машине, вдруг призналась, сказала в опущенное окно тихо так:

— Вы меня простите. Всё правда, всё, что я рассказывала, всё, о чём говорила. Только вот мужа у меня никакого нет, выдумала, чтоб как-то солидней, что ли… показаться, независимой. Чтоб жалость не вызвать, наверное. Выглядеть, чтоб поуверенней, что ли. Простите. Простите меня, пожалуйста. И…. спасибо вам за гостеприимство огромное, за Кристину особенно, за отношение к ней. Понравились вы ей очень.

— Удачи вам, — только и ответил старик. На большее он не нашёлся, растерялся. Комок подступил к горлу, сдавило в груди. Разволновался.

Машина давно как исчезла за поворотом, а он всё стоял на дороге перед домом, думал. Нет, переживал. Скорее и то, и другое. Но… нет, не надо, не надо так. Он понимал и это пройдёт переживание, как и всё. Пройдёт, всё проходит, успокоится. Ведь всё в мире смиряется с действительностью, и все смиряются рано или поздно, с чувствами. Всё проходит, он знал. Это его не пугало. Лишь немного времени нужно. Боялся он только привязанности. Было что вспомнить из своей жизни, прежней.

Как-то соседи по улице, дальние соседи, привели ему щенка на поводке: возьми, мол. Мол, что без собаки и кошки живёшь. Как-никак — живое существо, собачка, звоночек какой никакой, тявкает себе и тявкает. Животное верное, надёжное, преданное, друг, как воспитаешь, конечно. Поговорить будет с кем, пообщаться, возьми.

Посмотрел он тогда на собачку. Щенок как щенок — чёрной масти, намешанной крови (это в общем-то и лучше, для двора лучше, чем породистый, проще), месяца три, наверное, по возрасту. Коротенький правда будет пёсик, низенький, сразу видно по лапам, забавный, игривый, вислоухий. Детям разве что в самую пору на развлечение, ему-то зачем. Не хотел старик никакой ответственности: кормить надо, следить надо, ухаживать надо, привыкнешь к собаке. Нет, не захотел он ни тогда, ни после, ни раньше. Незачем ему к кому-то привыкать, к себе приручать, к себе приучать. Сам потом привыкнешь не заметно, крепко, привяжешься. Знает он, чем это потом заканчивается: болью, разочарованием. Не хочет, категорически не хочет. Потрепал тогда старик щенка по морде, погладил и ушёл к себе. Отказал.

А несколько лет назад стал к нему дикий кот захаживать, с весны. Да, весной пришёл первый раз. Лесной кот, диковатый, видно, что старый, по всему видно: потрёпанный какой-то, помятый, шерсть лохмами, глаза, затёкшие постоянно. Может больной, а может от старости такой, от болезни. Доходящий, но гордый — котяра. Осторожный, к себе близко не подпустит, сам близко не подойдёт, но и не уходит. Держит дистанцию в несколько метров, если ближе — медленно отходит спокойно так, даже лениво, как бы с достоинством. Характер свой независимый показывает, наверное. Но старик его и не пугал, не дёргал. Зачем? Раз пришёл — пусть будет, гость, вроде. Значит так и быть. Появится утром и сидит где-нибудь неподалёку, наблюдает. Случалось, целыми днями он где-то рядом со стариком. Вот только что ему надо от человека? Не понятно. От еды отказывался. Пробовал старик угощать — то одно, то другое предложит. Не трогает еду, точно, что болеет. А сам несколько раз мышей приносил старику. Ему под порог клал на ступеньки. Выходит старик утром из дому, а на крыльце мышка лежит, целая, придушенная. Делится что ли кот? Делится добычей, наверное, угощает. Или ритуал, какой, кошачий или ещё для чего-то, кто его, кота знает.

Как раз в тот год случилось у старика интересное событие, точнее ряд событий, связанных, очень странных. По весне прилетели ласточки, как всегда, как обычно, как уже много лет, к своему старому гнезду. Оно у него на крыльце под навесом прилеплено, перед самым входом в дом, почти над дверью. И чего птицы, это место облюбовали? Не ясно ему. Зачем? Места мало вокруг что ли? Сараев сколько. Он же здесь взад-вперёд постоянно ходит. Двери туда — сюда, сам он туда — сюда целый день. Пугать их будет, тревожить птичек. Когда только гнездо начали лепить, он их прогонял, ласточек этих. Не пускал, отпугивал: ищите, мол, себе другое место. Но пара семейная упорно строила гнездо. Старик как-то специально поставил табуретку на крыльце, примостился на неё по удобней — специально, из вредности, из принципа. Сидит, наблюдает. А птицы уселись на бельевую верёвку во дворе напротив крыльца. В клювах глина мокрая с соломкой. Ждут. Смотрят на него и ждут. Он на них смотрит — ждёт, они на него — выжидают кто кого. Какие упёртые создания! Ослы с крыльями. Не выдержал он тогда, уступил. А-а-а, стройте свой дом, где хотите, гнездитесь, ваше право. Только, если что, если какие неудобства возникнут, извините, сами виноваты. После, несколько лет подряд, несколько сезонов, построенное гнездо служило жилищем для ласточек. Рождалось потомство, росло. Он наблюдал за птенцами. Попискивало потомство желторотое, качало своими пухнастыми головками, высунувшись из жилища, выпархивало из гнезда, когда наступало время, иногда шлёпалось вниз, потомство. Старик тогда поднимал нерадивого птенца, сажал обратно. И вот в тот год, в год кота (он так для себя назвал тот год), стали пропадать птенцы один за другим, как по графику, как по расписанию. За пять дней исчезли все пятеро. По утрам старик заглядывал в гнездо. Обычно не заглядывал, а скорее смотрел, присматривал. А тут… раз — четверо, четыре головки. Потом смотрит — три, две осталось, один птенец, пусто, совсем пусто. Старик тогда рукой пошарил в гнезде — никого, чисто. Он ещё раньше приметил: последние дни ласточки как-то встревожено летали и кричали что-то. Только пойди, разбери их, что там у них стряслось? Кто там их растревожил? Кто их беспокоит? Он поначалу на кота подумал: мол, кот таскает птенцов каким-то чудным образом. Только вот при внимательном осмотре старик понял, невозможно коту к гнезду подступиться, невозможно ни подлезть, ни прыгнуть, ни с крыши, ни с пола, с земли никак, ну никак. Хорошо. Тогда подумал, может зверёк лесной? Ласка там, или крыса какая. Но опять-таки, не подлезть туда, разве что подлететь. Да и то, на врядли. Крупной птице хищнику, нет, не получится. И интересно так, по одному, пропадают птенцы? Любой зверь разворошил бы всё гнездо сразу, и всех бы истребил, утащил, сожрал тут же, сразу, не откладывая, за один раз, при первой же возможности. Совершенно непонятная история выходила. Сами они не могли улететь, малы ещё, слишком малы. Так старик и не определил, куда же птенцы исчезли, кто их стащил. Вскоре и взрослые ласточки покинули гнездо.

Но это только часть странных событий с ласточками. Несколько месяцев спустя, где-то в ноябре, если старик не ошибается, да, да в ноябре, на ступеньках перед крыльцом стали появляться птенцы, те самые, один за другим — все пятеро, целые сохранившиеся чучела пустые, лёгкие. Появлялись по утрам на одной и той же ступени с понедельника и по пятницу: пять дней — пять птенцов, пять маленьких ласточек. Старик даже испугался. Как? Откуда? Кто? Зачем? История! Вот тебе и история. Он принёс лестницу, поднялся на крышу. Обследовал всё, что только можно. Залез на чердак, просмотрел каждый уголок, просмотрел крыльцо внимательно, навес — тонкое железо. Нигде, ничего. И так ни к какому выводу не пришёл. Откуда они падали?  Или кто их принёс? Зачем? Почему они не съедены? Почему высохшие? Где птенцы были, сохли всё это время? Мистика, да и только. А дикий кот приходил и приходил, как ни в чём не бывало. Только, похоже, что он в этой истории был ни при делах. Старик так думает. Хотя… кто его, зверя, знает? Зимой кот пропал, и больше старик его не видел никогда. Наверное, ушёл в лес помирать. Правильный зверь, дикий. Чем-то он старику тогда понравился: независимостью, наверное, своей независимостью. Сказать, что он к коту привык — нет, конечно, не привык, не успел. Но всё же… что-то в их отношениях было. И отношения были, своеобразные — взаимоуважение, пожалуй было. Но так, по большому счёту, старик привык жить сам и привязываться к кому-то он совсем не желал, привыкать. И ещё в этой странной истории… Ласточки больше не прилетали в своё гнездо, бросили. По весне… следующей весной его заселили какие-то маленькие пичужки: чёрненькие с крохотными клювами, птички шустрые, быстрые. Вывели потомство успешно, без странных мистических историй. Вот так.

Была у старика ещё одна история с животными, с животным в первый год своего затворничества. Так старик в шутку или, может, всерьёз называл свой образ жизни. В тот год, когда он вышел на пенсию и наконец, смог осуществить свою мечту: уединиться от всех, от всего, отгородится по возможности, конечно, как получится, но подальше, по глубже, в сторонку, с краю. Уединиться насколько, насколько это возможно в современном мире, чтоб ни телефона, ни, тем более, интернета, ни телевизора, без соседей с боку, без общих территориальных границ с ними, огородов рядом, подворий с заборами и даже видимости соседних домов, близлежащих. И он нашёл такой домик с садом, с огородом, в глубоком переулке за холмиком, скрытый от глаз. Одинокий дом без соседей, без границ, то, что ему и было нужно. Купил не дорого. Кому он нужен? Все ж стремятся друг к дружке поближе, особенно в городах, жмутся, кучкуются люди. Привёл домик в порядок, отремонтировал, что надо, удобства создал: пробил скважину, провёл воду. Всё делал сам, привычная для него работа. Только вот газа природного в переулке не было и не предвиделось. Так-то село газифицировано, а тут… печь, дрова. Он освоил такой быт, ему понравилось, и скоро втянулся, привык, к дровам привык, уединился. Но в первый год взял себе козу, взрослую козу, дойную. Купил у старожилов в селе. Вздумалось ему молоком себя обеспечивать, молочными продуктами: творог свой, сыр делать, брынзу. Только оказалась затея хлопотная, пустая. Для сельчан — привычное дело, люди вон и по несколько коров держат и другую, какую скотину, но не для него. Хлопотно, одним словом, беспокойно. Нет, так-то коза тихая оказалась, покладистая. Молока давала до трёх литров летом, в зиму гораздо меньше, но доилась и зимой. Дело не в козе, дело в нём самом. Устал от неё старик, быстро устал, сразу почти. Хотя он тогда ещё молодой старик был, относительно, конечно. Продержал её всего один год. Уход за козой нужен, большой уход выяснилось. Много чего нужно: травы много, сена на зиму, люцерну посадить на огороде, овощей разных для скотинки понатыкать в землю, надо кормов разных прикупить к зиме. Кроме того, выгуливать её требуется постоянно. Любит коза листики всякие и поросли, пока они есть, в сезон. Заросли молодые объедать любит, тогда и молока больше и полезней оно, молоко. Не всякому такое молоко по вкусу: жирное, особое, с душком. Да и процесс дойки непростой, тоже хлопотный: вымя козе промой тёплой водичкой, марлей протри мягкой, иначе запах, иначе шерсть и грязь. Нацеди молока литр в большую кружку. А ну, надои этот литр, пальцы устают с непривычки. Молоко процеди затем. Запах ему не нравился, старику, тошноту вызывал. Терпел он, приучал себя к молоку. Не приучил. Следующим летом продал козу, козу Дуньку. Уф! Как камень с плеч. Всё. Больше никаких животных и птиц. Никаких зависимостей. Никаких лишних проблем для себя. Его жизнь должна быть простой и даже примитивной. Пасеку разве что поставить в будущем — он подумает.

Гости уехали. Волнение улеглось. И это прошло. Его быт быстро вернулся в привычное русло. Каждодневные дела увлекли старика как всегда, как уже много лет. Отвлекли от себя, но не совсем. Открылась у него старая рана, душевная, казалось давно забытая, зарубцованная. Он так думал, что забытая. Оказалось, ан, нет, ноет рана, ноет, растревожилась не проходящей болью, до сих пор болью. Это сколько уже лет, сколько лет боль, скрытая. И эта случайная встреча. Молодая мама Маша со своим ребёнком невольно задели её, рану, затронули, растревожили, напомнили.

 

Харьков. Жена. Дети. Прежняя жизнь. Старик хорошо всё помнил, в деталях.

Жена.

Когда она сообщила ему, что уходит, он не удивился. Он даже не удивился, словно ждал уже. Ожидал нечто такое где-то глубоко внутри себя, ждал подобного, что-то назревает. Давно назревало, он чувствовал.  К чему-то жизнь их совместная неуклонно двигалась. Их отношения катились куда-то, в какую-то бездну. И хорошо, что не в страшную бездну. Не её, жену, жизнь толкала в бездну, он бы себе такого не простил. Для жены как раз получилось не так уж и плохо, может даже и хорошо, он не знает, не знал, жене видней. Тот, другой, оказался намного старше их обоих, что-то под шестьдесят тогда. Крепкий, солидный, подвижный, с великолепной седой шевелюрой, густой, с интеллигентной клинообразной бородкой тоже седой короткой. Жена была от того в восторге, от седого, от важного. Тот и, правда, был вежливый, эрудированный, внимательный и, главное, обеспеченный. Главное для неё конечно. Квартира в центре на Сумской в старом доме. Дому сто с лишним лет. Отреставрирован дом, с табличкой, памятник значит архитектурный.  Квартира в доме дорогая, сразу видно, ей видно. Безумно дорогая, вся в старой антикварной мебели и в книгах. Квартира его от родителей, богатых и уважаемых евреев, коренных Харьковских евреев, фамилия их Кац. Не слышал? Нет, он не слышал. Наследство. Квартира его наследство, Евгения, Евгения Каца — родовитого, породистого, единственного сына своих родителей. Кроме того — свой большой дом в пригороде в Песочине. Современный коттедж в два этажа: джакузи, зимний сад и всякое такое. И дом этот практически пустой, жить в нём некому, ещё. Свой стабильный бизнес: свой кабинет стоматологический в центре города напротив квартиры. Да, да на Сумской, рядом с еврейским рынком. Женя! Вдовец. Давнишний. Когда ему что. Он весь в работе. Дети, внуки устроены и сами по себе. Два сына, пять внуков — все в Киеве. Он же один здесь, совсем одинок. Её он полюбил сразу и всерьёз при первой же встрече. Как, как? Зубы она делала у него. Сколько лет она мучилась с зубами, вечно денег не хватало. Да. Признался в своих чувствах. Признался. Такие мужчины слова на ветер не бросают. Если бы ему просто нужна была женщина как женщина на ночь, какие с этим могут быть проблемы? Сейчас. В наше время. При его возможностях. Молодые. Всех мастей. На любой вкус. Только плати. С ней же всё по-настоящему вышло, по любви. Он полюбил. Обещал заботиться и беречь. Она ему нужна. Она ему подходит на все сто. И, самое важное… обещал во всём обеспечить, ни в чём не отказывать. Любой каприз, любое желание исполнить. Ну кто в здравом уме устоит? Где та ненормальная женщина, которая от такого предложения откажется? Такая партия! Такой мужчина! Мечта! И вообще, что он горе-муж понимает в людях? Ни-че-го. У неё теперь и отныне начинается новый этап в жизни. Хоть поживёт на старость по-человечески. Да… Это жена. Она была в восторге, в эйфории. Ну и ладно, пусть. Лишь бы ей было хорошо. Он как-нибудь переживёт. По большому счёту, сам виноват.

Они сидели в городском кафе в парке Шевченко, в полдень.  Выносные столики. Зонты- грибки. Фонтаны. Люди. Дети. Голуби. Сидели втроём: он, она и тот, третий — Евгений с родовитой еврейской фамилией Кац. Он в кремовом летнем костюме: шорты, рубашка, сандалии в тон на босу ногу, модные очки, тёмные. Хорош Евгений, действительно хорош. Красавец, ничего не скажешь. Есть такой сорт людей, мужчин особенно, расцветающих с возрастом, колоритных, умный. Сразу чувствуется — воспитанный, уверенный. Сидели, общались или пытались общаться. Три чашки остывшего кофе на столике, орешки и шоколад. Заказал всё он, тот.

— Вы поймите, за мной она будет, как за каменной стеной, уверяю вас. Дорогая, извини, что в третьем лице. Э-э-э, мы же взрослые люди. Сами посудите, ну разве это жизнь? Э-э-э…. ваша совместная жизнь, я имею в виду. Вы видитесь раз, другой в месяц от силы, в лучшем случае. Разве это правильно? Разве нормальной женщине это нужно? Ваша супруга достойна лучшей доли, лучшего внимания, достойного отношения. Э-э-э…. прости, дорогая. Я готов всё сделать для этого, для её счастья.

— Мы тебя, мужа, не упрашиваем, ещё чего не хватало. Мы с тобой беседуем, мы тебе объясняем, чтобы всё было понятно и прозрачно. Раз-го-ва-ри-ваем. Чтобы всё выглядело цивилизованно, по-человечески. Я ухожу к Жене. Это однозначно и бесповоротно. Это даже не обсуждается. Поверь, так будет лучше для всех, для тебя в первую очередь. Понимаешь, я безумно устала от такой жизни. Не обижайся, от жизни с тобой. Двадцать лет сплошной борьбы на выживание. Двадцать лет какого-то экстрима. Жизнь, как на иголках — не знаешь, что тебя ждёт завтра. Беспробудная нищета. Двадцать лет испытаний с тобой. Конечно же, были славные деньки, счастливые. Были. И за это тебе спасибо. Но их по пальцам можно сосчитать. Вот, только сейчас, встретив Женю, я почувствовала себя по-настоящему женщиной. Женщиной! Понимаешь? Я вся без остатка во внимании. Я нужна. Я ухожена. Я желанна. Я обеспечена. Женя! Всё благодаря тебе, дорогой. А ты… мужа, ты свободен и волен жить, где хочешь и с кем хочешь. Работать где тебе заблагорассудится, хоть в Америку езжай к своим друзьям. Ты ж так мечтал. Повторяю, ты свободен. Дети наши уже взрослые. Будешь помогать им — они тебе спасибо скажут, и я скажу. Не будешь, не сможешь, что ж и это твоё право, никто тебя не упрекнёт. Что скажешь мужа? Пока ещё мужа. Даём развод? По обоюдному.

— М-да… Даём. Даём, конечно же, если ты так хочешь. Если ты чувствуешь, что будешь счастлива с этим человеком, извини, брат, что в третьем лице. Если ты уверена. Что мне остаётся делать? Конечно, развод, так развод. Как говорится: отдам в хорошие руки. Шутка, кто не понял. Только так, Женя: взял ношу, неси, неси до конца, люби на здоровье и береги. Женщина она хорошая, правда. Достойная жена и любящая мать. Мне было приятно прожить с ней более двадцати лет, вырастить детей, съесть пуд соли и много чего ещё. Спасибо. И за несколько счастливых дней тоже спасибо, всё же они были, счастливые деньки. Уже хорошо. И это была наша с ней жизнь, не забывай. Их из памяти никак не вытравишь, из нашей общей памяти, из нашей общей с тобой, жена, истории. Но… если что, Евгений, обратно не возьму, не приму, извините. Так что, отвечаешь за неё полностью. Извини, что на ‑ ты, я народ простой. Так что мир вам и согласие. Наверное, как-то так, надо сказать. Да, жена? Пока ещё жена. Эх, эх!

— Ладно, ладно, не паясничай. Женя, не обращай на него внимания. Что с квартирой думаешь?

— А что с квартирой? Квартира твоя. Раз ты к новому мужу переезжаешь… оставь её старшей. Диане скоро рожать, жилья своего у молодых нет. Перепиши на неё, подари, переоформи. Сама решай, я без претензий. Мне найдётся, где жить. Не пропаду.

— Вот и чудненько. Как всё интеллигентно разрешилось. Решается. Э-э-э…. Дорогая, может по шампанскому. Вы не откажитесь с нами?

— Извини, Женя, откажусь. Я, пожалуй, поеду. Надо, знаете ли, переварить всё. Не каждый день от тебя жёны уходят. Звони, супруга. Когда надо будет, я приеду, подпишу, что скажешь, что надо. А сейчас я домой, в нашу квартирку, пока ещё нашу. Соберу кое какие свои вещи. Да, и ещё самое-самое главное: Женя, будь человеком, не обижай её, жену свою будущую, пожалуйста. Она к грубости не привыкшая.

Он пожал тому руку. Она была холодной и мокрой. Волновался мужик. Волновался Евгений, сам -то он почему-то был спокоен, на удивление спокоен, безнадёжно спокоен. Его чашка с кофе осталась не тронутой, остывшей. Когда он вышел из парка, чувство удивительной лёгкости охватило его неожиданно. Вокруг словно всё стало прозрачным и чистым, воздушным, невесомым. Чистым, лёгким, невесомым. Он пересёк дорогу, брусчатку. Сел в свою «копейку». Вставил ключ в замок зажигания. Обнял руль. Секунда, другая — его вдруг стало распирать от приступов смеха. Сначала тихо, потом в голос, потом всё громче и громче, громче и ещё громче. Наверное, со стороны, для прохожих, он выглядел комично: Странный тип, давящийся от смеха, в машине, один, сам с собой, безумец. Смех выходил из него неудержимо. Смех сотрясал волнами, то нарастая, то немного успокаиваясь, отпуская, давая отдышаться. На миг. И вновь накатывал волной и накрывал с головой. Смех. Оказалось, что за двадцать с лишним лет его скопилось слишком много, смеха — не высмеянного или подавленного, или скрытого. Смеха ли? Ему скрутило живот от боли, от судорог — не хватало воздуха — минута, две или около того. Наконец он успокоился, отдышался. В глазах слёзы то ли от смеха, то ли от боли, то ли от обиды, а может и от всего вместе — старик уже не помнил или не хотел помнить. Не знал или не хотел знать, не мог себе признаться, что же на самом деле его тогда так развеселило? Что же его тогда довело до истерики? На самом деле.

 

 

Глава 8. Шаман

 

Летом, в августе месяце ювелирный цех получил своё новоселье. Производство перебралось в новое помещение просторное, светлое, с высокими потолками, огромными окнами-витринами. Располагалось оно в центральной части опрятного города Белгорода. Это был отремонтированный корпус одного из зданий бывшего завода радиоэлектроники. Корпуса завода сдавались теперь в аренду новыми хозяевами. Почти весь третий этаж был в распоряжении Игорька и Антона, в распоряжении фирмы. Это около двухсот сорока квадратных метров свободной площади. Простор. У бухгалтеров теперь был свой кабинет, точнее два кабинета, проходных, с одной общей дверью. Им так даже удобней. У монтировщиков — три больших помещения с новыми столами-верстаками, по восемь в каждом «классе». У закрепщиков — своя мастерская. Отдельная комната — для полировки. Кабинет руководства: два стола для заведующего производством и технолога, для него, Антона и для Миши технолога. Кабинет директора ещё пока в процессе ремонта. Инструментальная мастерская. Склад. Ключи у Антона: от склада и от всех остальных помещений, он теперь вроде управляющего, на нём всё. Литейка, литейка просто шикарная.

Антон ездил в Москву на служебной «шестёрке». Совсем недавно на ежегодную выставку в Сокольниках. В одном из павильонов размещалась ювелирная. Игорёк уже был там. Находился на арендованных метрах несколько дней, привёз образцы, изделия. Участвовал в продвижении компании, выводил, так сказать, имя на большую арену, имя фирмы. Они приобрели и привезли в Белгород новое литейное оборудование, современное. Привезли и подключили на новом месте. Подключили и успешно запустили. Кроме того, забрали с собой из столицы много чего интересного, нового, так, по мелочам. Но главное — возникли новые связи, новые идеи родились, оформились, идеи творческие, по дизайну изделий и по направлению дальнейшей работы. А новые идеи — это новые возможности. Антон кипел от избытка энергии. Его работоспособность впечатляла близких к нему людей, заряжала, заражала, окрылял его самого.

За Антоном отныне была закреплена своя комната, бытовая — для проживания. В ней была новая мебель: диван, шкаф, стол, а также телевизор и компьютер. Рядом — что-то вроде общей кухонки: холодильник для всех, микроволновка, электроплита на две комфорки, чайник. Кухонный шкафчик с заваркой, с кофе, с сахаром, с чашками и стаканами, с кое какой посудой — всё для всех, за счёт заведения. И ещё стол и четыре стула. Любому работнику разрешалось подогревать пищу и обедать, пить чай и кофе столько, сколько нужно, сколько хочется. Тут же при производстве завтракали, обедали, иногда и ужинали, если кто задержался.

В общем-то, Антон к сотрудникам, к ребятам, не придирался по мелочам: надо покурить — пожалуйста, иди в курилку, кури на здоровье. Надо кому перекусить — не грызи ты за рабочим местом, иди в буфет (так называли комнатку), поешь нормально, разогрей еду, включи чайник, чтоб всё по-человечески. Антону нужен был результат. И результат был. Ещё какой! Работники, все до одного, Антона уважали. Атмосфера в коллективе царила весёлая, задорная. Антон заразил всех своим энтузиазмом. Поскольку он единственный кто ночевал в цеху и был, по сути, ещё и ночным сторожем, то по утрам он встречал приходящих на работу музыкой. Включал бодрую современную запись эстрадную, модную, молодёжную, танцевальную, клубную. Включал громко так, что у молодых ноги сами шли в пляс, и улыбки на лицах расплывались. С утра и — сразу настрой, настроение. И оно, это настроение, как правило поддерживалось весь трудовой день. Ребята и девчата громко и свободно разговаривали, обменивались шутками и разными историями, свободно ходили куда кому и к кому надо, много смеялись и подкалывали друг друга. Одним словом, стояла непринуждённая атмосфера. При этом все отлично работали, выполняли план и даже перевыполняли. Как они сами признавались, для них каждый рабочий день, как праздник. На работу шли с охотой. В такой же живой атмосфере они начинали и в старом помещении, там, где коллектив и сложился, хороший, добротный. В таком же настрое продолжили работать и по новому адресу. Игорёк был крайне доволен. Ещё бы! Народ с песнями и плясками делает ему хорошую прибыль. Продукции с каждым месяцем выпускается всё больше и больше. Процесс шёл поступательный, весёлый, с искринкой. Игорь постоянно хвалил Антона, подбадривал: продолжай, мол, в том же духе, дружище. Продолжай. Всё ништяг.

Технолог Миша и литейщик Виталий Петрович снимали на двоих квартиру (за счёт фирмы) на Харьковской горе в спальном районе города. Антон не захотел жить с ребятами, он предпочёл быть ближе к процессу, к производству, к своим людям, к работникам. Ведь как удобно — не тратишь время на дорогу на работу, с работы, час-полтора экономишь. Машина под окнами, на охраняемой заводской стоянке. Не надо переживать, где её припарковать, где оставить на ночь. Спустился, показал пропуск, сел и поехал куда надо, хоть в Харьков. Командировку выписал, путёвку и поехал. Удобно. Ювелирка: люди, вот они, все под рукой, любые вопросы разрешаются тут же, быстро, без телефонов. А он для них, как отец родной для ребят и девчат. Распутывал не только производственные проблемы и решал вопросы, но и семейные. Что? Где? Кому? Чего? Дети. Старики-родители. В больницу. В садик. Школу. Сердечные. Личные. Он знал про них многое. Ему доверяли.

Да, насчёт сердечных дел. Игорёк был в своём репертуаре. Ну не мог он без женщин, никак не мог, без интрижки… Натура, как он говорил. От натуры не убежишь — оправдывал он себя. Несколько быстрых его романов промелькнули перед Антоном. В некоторых Антону пришлось поучаствовать, косвенно: где надо прикрыть, куда надо отвезти его самого или его подруг. Предлагал ему Игорь развлечься на пару, за компанию… Нет, спасибо, он как-нибудь сам разберётся с женщинами. Последнее увлечение Игорька несколько под затянулось. Служебное увлечение, два месяца как, с молодой, новой бухгалтершей Светой, точнее — с помощником главного бухгалтера. Ирония судьбы в том, что эта Света, как две капли воды была похожа на другую Свету — прежнюю жену Игоря, на молодую, конечно, в молодом возрасте, жену из его прошлой жизни, харьковской. Уже через месяц их очень законспирированных встреч и осторожных отношений весь персонал фирмы знал об их романе. Такие вещи трудно скрыть, скрыть от глаз, тем более в одном отдельно взятом коллективе. Но видимо, Игорёк и Света, увлечённые своим романом сами не знали, или не хотели замечать, что всем всё известно и продолжали играть в комедию, вроде отношения у них деловые и только деловые, будто бы, подчёркнуто даже, фамильярно. Смех, да и только. Ну, это ладно, их личное дело. Для Антона… всё шло хорошо. Одним словом, жизнь у него проходила более чем насыщенно, безумно интересно, весело, позитивно, на зависть.

С началом осени кое-что изменилось. В Белгород приехала Эльвира Ивановна (именно Эльвира Ивановна и никак по-другому — Ивановна!) Всем ясно? Та самая дама, которая и сподвинула Игорька на ювелирные начинания. Та самая дама, которая была знатоком всего, и вся что касается не только ювелирных дел, но самой жизни и всех её вопросов. Та самая дама, которая успела стать официальной супругой своему мужу, то есть Игорю. Прошелестел слушок, будто бы той стало известно о похождениях супруга. Ладно бы там погулял с путанами. Мальчишки! Шалят!  Здесь же пахло отношениями. Мало ли что могло выйти. Так, наверное, она рассуждала, приехав в Белгород. И, по всей видимости, Эльвира Ивановна решила это дело прекратить раз и навсегда. Пресечь, пока ещё не стало поздно, на корню, или на ствол, поскольку корень уже пустил корешки, корешки отношений, чувств.

Антону она сразу не понравилась. Старше его лет на пять, некрасивая, смуглая, как цыганка, с чёрными густыми волосами, с мясистым лицом. Сама крупная, высокая, здоровая, грудастая, при широченных бёдрах. Про таких говорят — лошадь или корова. Точно говорят. Если бы только это. Надменная, высокомерная, угрюмая, тяжёлая, ох, тяжёлая характером. И это ладно, это её право, быть может. Положение, может, обязывает, возраст, статус. Должно же быть, видимо, немного игры с её стороны. Поставить себя перед другими, перед новыми людьми, перед коллективом сплочённым, дружным, сформированным. Поставить и представить себя строгой и требовательной, чтобы боялись и уважали. Ладно, пусть, но, Антон сразу заметил, и это ему совсем не понравилось, одну в ней черту, натуру, как сказал бы Игорёк: Эльвира Ивановна в упор не видела людей, не замечала и не хотела замечать никого, его, Антона особенно. Она ни с кем не здоровалась, смотрела всегда поверх головы (рост позволял), никогда — в глаза, никогда — в лицо. Антона просто игнорировала, будто он пустое место. Если и обращалась к нему, то через третьих лиц, чаще через Игоря: скажи ему, скажи своему, передай этому, и в таком роде. Подобное обращение не могло не задевать, не могло не оскорблять не только Антона — всех, всех, кому приходилось иметь с ней дело.

Игорь представил её коллективу на общем собрании. Представил, как временно исполняющую обязанности директора фирмы, как свою первую помощницу, как свою правую руку. И наказал всем слушаться её как его самого и безукоризненно исполнять все её приказы и распоряжения. Антону он как-то шепнул, мимоходом: это, мол, временно, мол, перебесится, вернётся в Харьков и всё будет как прежде. Потерпи, мол, немного. Потерпи, дружище, так надо.

Да, с началом осени стало многое меняться к большому для Антона сожалению и совсем не в лучшую сторону. Отменена была музыка, сразу, в первую очередь. Что за дискотека? Что за бедлам? Громкие и ненужные разговоры пресекались. Беспорядочное хождение не позволялось. Пять последних минут каждого часа — короткий перерыв. Кому в туалет, кому покурить, кому чай попить, пожалуйста, в остальное время головы не поднимать от стола, от своей работы. Никаких опозданий и ранних уходов с работы, только с её личного разрешения. Личного. Только в связи с веской причиной, только по бумаге. Учитесь писать заявления. Учитесь писать объяснительные. Учитесь правильно работать. Развели бардак. И всё так, и всё так далее. Учитесь работать, как положено: официально, документально.

Антону стало тяжело. Как можно работать, делать общее дело, координировать правильно усилия, согласовываться, когда нет никаких отношений в руководстве. У него с ней, с Эльвирой Ивановной, нет общения, нет даже желания общения с её стороны. Нет ни грамма понимания, ни малейшего уважения, хотя бы на показ. Наоборот — откровенное недружелюбие, отвращение даже не прикрытое.

Для поездок в Москву взяли на работу человека. Это может и хорошо стало для Антона, немного его разгрузили. Но, похоже, что его начинали разгружать и по другим обязанностям. Эльвира Ивановна, ах, Эльвира Ивановна, что она творила? Она убивала веру и желание. Она ломала всё, что было до неё построено с таким трудом. Она угнетала работников, всех, до единого, без исключения. Игорёк не вмешивался, только пожимал плечами.

Не прошло и месяца, а производство было не узнать. Эльвира Ивановна навела шороху. Треть мастеров было уволено. Первой «ушли» молодую Свету — помощника главбуха — по собственному желанию. Хорошо, что так, а не по статье надуманной. Можно было бы легко, по Эльвиры Ивановны личной прихоти. Остальные были уволены под разными предлогами: кто за дерзость, кто за ненадлежащее отношение к работе, а кто и мордой не вышел. Другая треть сотрудников ушла сама, не выдержала условий работы и произвола новой директрисы. Остальные терпели от безвыходности: куда идти? С работой не так-то просто в городе, пойди, найди. А ты уже специалист, причём очень узкого и редкого профиля, единственное производство в городе, подобного нет.  И всего несколько мастерских по ремонту, маленьких. Вот и вся ювелирка Белгорода. А ребята втянулись, им нравится профессия, освоили.

В цеху стояла абсолютно угнетающая атмосфера. У Эльвиры Ивановны привычка была, манера: зайдет на участок, встанет за спинами, стоит, наблюдает. Час может простоять, молча, словно цербер над душой, как страшная училка из детства. Люди головы боялись поднять. Тишина гробовая стояла. Как можно в такой атмосфере работать! Люди возмущались между собой, жаловались ему: творчеству нужна свобода. Антон это понимал. Ещё он понимал, что всё происходящее — очень нехорошо. Испортит всё жена Игорька, ох, испортит! Она вмешалась и в его, Антона, налаженную рабочую жизнь. Машину служебную теперь брать только при необходимости, обосновывать, куда и зачем. За каждый литр бензина — отчёт. Путевые листки — только через неё. Любые покупки инструментов и расходных материалов теперь, под строжайшей отчётностью. Ни каких «на сигареты» и «на пирожки». Всё до копейки — отчитаться. Никаких рынков и барахолок, приобретать товар только по чекам, только в организациях и магазинах. Она должна видеть всё. Она должна контролировать всё. Странно было само её не доверие, подозрения. У Антона и в мыслях не было воровать что-то, ни у кого не было. И случаев воровства не было. У всех полное доверие ко всем. Иной раз он за свои деньги заправлял машину. Он даже не считался, что и сколько. И Игорёк не считался. А тут началось: отписки, бумаги, отчёты, справки, объяснительные, оправдательные и тому подобное. Она отселила Антона к ребятам на квартиру: нечего, мол, на производстве ночью делать. А арендованные помещения поставили на сигнализацию. Пусть. Это можно было пережить. Но, если раньше Антон, литейщик и технолог, как командированные из Харькова, питались за счёт фирмы, то теперь, извините, подвиньтесь, только за свой счёт. Антон и так зарабатывал скромно. Работал больше на перспективу, за обещания, на интересе. А тут такое! По карману. Не нравилось происходящее и Мише, и Виталику Петровичу.

Вскоре среди сотрудников стали возникать непонятные разногласия между собой, друг с другом, обиды друг на друга, размолвки. Начался разлад. Эльвира Ивановна взяла за привычку вызывать к себе ребят и девушек в кабинет (каждого, время от времени, по одному, работников, всех, без исключения) и довольно подолгу с ними беседовать, то с одним, то с другой, то с третьим. С Антоном не беседовала ни разу. По цеху поползли интриги. Они начались, в том числе, и с выдачи зарплат и авансов. Раньше заработная плата была открытой, общей на бригаду, на определённое количество людей. И старший, бригадир, на своём участке решал, кому и сколько платить, поскольку он вёл учёт рабочего времени и количество обработанных изделий. Платили всегда сдельно, ещё были премиальные каждый месяц, обязательные, поскольку план всегда выполняли. И прибыль определённым образом делилась на всех. Теперь же Эльвира Ивановна платила собственноручно — в конверте. Исходя из своих каких-то предпочтений, кому и сколько, и за что — решала она и только она. Премий лишила всех. И так, мол, жирно. У ребят опустились руки, производительность резко упала. Ранее дружный коллектив перестал существовать. Теперь каждый был сам по себе и каждый против каждого. В конце второго месяца правления Ивановны Антон не выдержал, вызвал Игорька на разговор. Срочно. Как тот не упирался, как тот не отнекивался — Антон настоял, категорически. Надо было поговорить, накипело. Неужели Игорёк не видит, не понимает, что происходит? Куда катится производство?

Он встретил своего шефа в пригородном ресторане на водохранилище в лесопарковой зоне. Живописное, тихое место. Взял машину без спроса вечером, когда хозяйки уже не было на работе. Уютный ресторанчик на берегу, где они могли спокойно поговорить один на один. Игорь как-то смог вырваться от жены, нашёл предлог. Встретились. В зале народ. Они сели за столик под навесом, снаружи. Никого. Прохладно. Ничего страшного, оба в куртках. Они заказали себе по куску клыкача: вкусная рыба, Антон знает. Ещё овощную нарезку, одну на двоих. Ещё что-то из салатов, Антон не помнит. По чашке кофе. Вечер. Почему бы не поужинать заодно. Антон проголодался, да и Игорёк не против. Поели быстро, с аппетитом — холод благоприятствовал. Наелись, расслабились, Антон пригубил свой кофе, Игорь закурил.

— Игорёк, думаю, ты и сам всё понимаешь. Так дальше продолжаться не может. Развалимся. Надо что-то делать. Я не знаю, что, но надо. Поговори со своей Эльвирой Ивановной. Поговори с ней. Повлияй как-то на неё. Что молчишь, скажи что-нибудь.

— Что тебе сказать, Антоша, что тебе сказать. Как пела наша примадонна: «устроены так люди…» Ты ведь многого не знаешь, многого. Я тебе расскажу кое-что, объясню, и ты сам подумаешь, что можно сделать.

— Я весь во внимании, дружище. Слушаю.

— Видишь ли… Всему, что сейчас у меня есть, абсолютно всему, я обязан Эльвире. Так вышло. Так получилось. Ты думаешь, я торчу от этой коровы? Ты думаешь, я от большой любви на ней женился? Если ты так думаешь, то глубоко ошибаешься. Если так видится со стороны, что у меня всё по кайфу, значит я хороший актёр. М-да! Как тебе сказать! Во всей этой истории я — банальный альфонс. Альфонс. Понимаешь? По большому счёту, она меня из дерьма вытащила, привела в порядок, сделала богатым и успешным. Да-да, не удивляйся. Эта длинная история. Тебе она абсолютно не нужна. Если, разве что, очень кратко — как-нибудь расскажу. Эля — баба при бабках. Во! Что значит русский язык — каламбур вышел. При больших деньгах, значит. Наворовала в своё время на волне перестройки и девяностых. Всё у неё есть: деньги, квартиры, брилики. Всё есть и было, кроме нормального мужика. Ты же сам видишь, она мастодонт в очках. Кто на такую полезет? Да и характер, мягко говоря, скверный. Я, брат, полез. По пьяни, конечно, по пьяни. Ну, а она, похоже, полюбила меня. Думаю, есть за что: мужик я видный, пусть даже в виде бомжа был слегка потасканного. Вооот. Ну, а я…., я зацепился. Зацепился за возможность, как за спасительную соломинку, что бы я там ни говорил про свободную жизнь и тому подобное. Красиво жить, Антоша, не запретишь.

Игорь достал вторую сигарету, подкурил от первой, глубоко затянулся. Антон ждал. Молчал. Кольца дыма поднялись над столом, и их тут же развеяло лёгким дуновеньем, унесло в сторону. Ветерок.

— Что теперь? Что теперь? Эта история со Светой. Эх! Хороша Света! Хороша! Антоша, как много ты в жизни теряешь! Как много! Со своими дурными принципами. Однолюб чёртов. Света в постели — просто бомба. Для меня, по крайней мере. Старается. Задела она меня, чем-то зацепила, застряла в сердце. Встречаюсь с ней тайком. Не дай бог, моя мегера узнает, не дай бог. Это будет крах. Она и сейчас бесится. Скандалы через день. То ей квартирка не нравится, три комнаты ей мало, понимаешь ли. То не то сказал, не так посмотрел, не поговорил с ней. Климакс, одним словом. Возраст подходящий. Так вот. Света — моё слабое место. Из-за неё весь сыр-бор. Не могу я её вот так взять и бросить, не могу. Не сейчас. Переболеть надо. Не готов я. А Эльвира чувствует, нутром чует. Бабы на этот счёт, что собаки. Не хуже собак чуют. Каждую нотку в голосе чуют, каждый жест, малейшая фальшь — сразу в истерику. Мне сейчас, Антоша, очень непросто. Тут нужно очень тонко действовать. Я пока не придумал. Единственно что — дал на откуп Эльвире Ивановне всех вас, на откуп, фирму. В конце концов, тут всё на её деньги сделано и за её деньги. Пусть покомандует, пар спустит. Всю дурь её на вас направил, натравил. Ты уж меня прости, я не знаю, что делать. Сейчас не знаю. Время, немного времени — вот что мне нужно.

Он замолчал. Достал третью сигарету. Подкурил.

— Антош, отвезёшь меня домой. Машину завтра заберу. Коньяка хочу. Закажи, брат. Выпить хочу, нет сил. Закажи грамм двести Армянского марочного. Если есть Двин или Арарат. Пожалуйста, Антош.

— Ты ж не пьёшь. Бросил ведь, — удивился Антон.

— Уже пью. С этого момента. Ввалюсь домой пьяным. Может это Эльвиру напугает, остановит, успокоит. А?

Антон ушёл в помещение кафе. Через минуту вернулся.

— Сейчас принесут. Юбилейный. Другого армянского у них нет. Я ещё нам по чашке кофе заказал. Ты не против?

— А? Что? Нет, не против. Спасибо. Вернёмся к нашим проблемам. Как не крути, Антоша, как не крути — вариантов у нас… один: терпеть и ждать, терпеть и ждать. Если я разорву свои отношения с Эльвирой, то окажусь на улице ни с чем, и ты вернёшься в свой Харьков ни с чем. Вот так. А ни с чем я никому не нужен, даже своей Свете. И ты ни с чем никому не нужен. Поверь мне, бабы ж не дуры. Любовь не любовь, а деньги здесь главное. Думаешь, обратила бы на меня внимание та же Света, если бы я в метро ездил и летом в резиновых шлёпанцах ходил по городу? Чёрта с два. А так конечно! Ей льстит уже одно то, что она даёт взрослому обеспеченному дядьке, пусть даже женатому. Они сейчас все такие, Антоша. Что глаза выпучил? Сейчас баба к тебе в постель просто так не полезет. Времена другие. Это ты у нас… последний девственник Белгорода. Отстал от жизни.

Подошла девушка официант с подносом. Поставила на стол графин с коньяком, две стопки, две чашечки кофе на блюдцах, плитку шоколада — от заведения, сахар в пакетиках, салфетки. Спросила, надо ли что ещё. Нет, спасибо. Ушла.

— Игорёк. Ждать, говоришь? Так ведь валится всё, в тартарары валится. Мне больно на всё это смотреть. Ждать. Твоя Эльвира меня до инфаркта доведёт.

— Антоша, разливай. В обе разливай. Я и за тебя буду пить и за себя — вроде как не один. А ты, брат мой, сожми очко и терпи. Понял? Нет пока альтернативы. Наливай же скорей, душа горит.

Пришла зима. Антон терпел. Антон молчал. Антон скрипел зубами. За неделю до новогодних праздников Эльвира Ивановна его уволила — без объяснений, без пояснений. И, в общем-то, без особых причин. Просто взяла и уволила, через Игоря.

— Прости, Антоша, так надо. Ну, не получилось ничего. Обещания эти… Пойми… Ничего личного. Мне самому пришлось со Светой расстаться окончательно. Деньги, брат, деньги. Надо выбирать: или-или. Я, сволочь такая, выбрал деньги. Не держи зла.

Он выплатил Антону двойную зарплату, дал немного от себя денег.

— Не пропадёшь, брат. Ты ж у нас работяга. Не пропадёшь. Возвращайся к семье. Возвращайся в Харьков. Это жизнь. Так бывает.

Возвращайся в Харьков. Легко сказать,. Антон только получил Российское гражданство, красный паспорт с двуглавым орлом, надежду на новую жизнь, успешную.

 

 

Глава 9. Отшельник

 

Утро. Старик смотрел в окно. Да, снега в этом году навалило в эту зиму. За ночь прибавило заметно. На его памяти такое второй раз — столько снега. За сколько лет? За пятнадцать? За тринадцать? Или же за шестнадцать? Он, пожалуй, и не вспомнит. Запутался. Что-то около того. Опять лисица под окнами крутится: взад-вперёд. Перед самым домом крутится, снег разгребает. Красавица! Рыжая. Что ищет? Кого ловит? Заметил он, давно приметил: как морозы сильные или снега много, лисы к дворам, к людям тянутся. В поисках пропитания, должно быть или скучно им, или любопытные они чересчур. Только нет у него ничего, одни мышки бегают по сараям, редкие. В погребе их нет. В погреб он грызунов не допускает. Погреб — это кладовая, на зиму запас. Погреб капитальный, кирпичный, двери плотные. Да, да, именно двери: одна и вторая. Погреб у него в холме, на склоне — скрыт в холме. В него не спускаются, а поднимаются на три ступеньки. И двери: одни — в помещение перед погребом, а вторые — в сам погреб. Вот так. Там его и только его припасы: картошка, овощи, яблоки, консервация. Ему самому до весны, до лета дожить надо, пропитаться. И делиться старик ни с кем не станет и не собирается, никаким образом не собирается. Отрава подсыпана давно. Мышеловки расставлены. Вредителям бой объявлен.

— Иди, милая, отсюда. Иди прочь. Нет у меня для тебя ничего. Кыш.

Он постучал по стеклу пальцем. Громко постучал. Лиса подняла морду, посмотрела наверх, по сторонам. Что-то вынюхивает. Эх, пускай лазает. Лишь бы не бешеная какая. Случаев много рассказывают: кусают людей лисы, часто кусают, кидаются без страха, без разбора храбрыми становятся, дурными. Как говорится, без тормозов.

— Что, старый пень! Иди снег убирай. Разомнись хоть немного с утра. Уставился в окно. Иди, работай. Немного хотя бы. А после обеда ещё уберёшь, раскидаешь. Давай, давай, старый, шевелись. Шевелись, портянка, — скомандовал он сам себе.

Старик оторвался от окна, крякнул. Побрёл на кухню к вешалке одеваться. Под зиму, как похолодает, верхнюю одежду, и обувь он заносит в дом. Заносит и заносил всегда с веранды в тепло. Тут она и висела на вешалке: две куртки, пальто, ватник для работы не то чтобы грязный, но запачканный, рабочий ватник. На верху — шапочки: вязанные, спортивные. В них удобно, голова дышит, не потеет. Внизу стоит обувь: сапоги резиновые с утеплителем меховым, вставкой меховой (искусственный мех, но тёплый, для работы вполне годится), ботинки зимние рядом, добротные, на меху, на натуральном меху, на молнии, они для похода в магазин, для выхода на люди, чуть ли не праздничные. Поскольку выход в люди событие редкое, значит праздничное. И валенки в галошах — в углу. Галоши лучше не снимать, потом не оденешь, трудно. То ли не по размеру они, то ли так задумано. Он и не снимает, на лето разве что, просушить. Зимой они для долгих прогулок, если придётся. А приходится часто, любит старик гулять. Работать в них никак не годится — тяжёлые, как кандалы на ногах, не развернёшься. А вот стоять в них на холоде или прогуливаться неспешно, очень даже удобно — ноги не мёрзнут, почему бы не погулять. А дышать воздухом свежим старик любит, бывает и подолгу. Выйдет на дорогу перед домом и давай взад-вперёд выхаживать потихоньку: туда, сюда. Ходит, бывало, и по два часа, и больше. Всю дорогу истопчет, снег утрамбует и чистить не нужно. Хорошо так прогуливаться: воздух бодрящий, дышится легко, мысли ясные, очищаются. Думает старик думку, думает о своём, вспоминает что. Бывает, просто ходит, бездумно, без мыслей, просто с пустой головой. Тоже хорошо — мозгам отдых нужен. Бывает, играет во что: шаги считает, например. Интересное занятие — шаги считать. Вот сколько до того дерева? На глазок. Ну, шагов может сто тридцать – сто сорок. А ну проверим. Идёт старик, считает: сто пятьдесят восемь. Есть погрешность. А вон до поворота, сколько? Шагов двести, не меньше. Проверил, сосчитал — вышло двести тринадцать. Не плохо. А до столба фонарного сколько будет? Столько-то. Поначалу ошибался он на много, но со временем такое развлечение глазомер развило так, что он стал угадывать расстояния почти безошибочно. На сто шагов ошибался на два, на три шага от силы. Нет-нет, он себе не подыгрывал никогда. Вышагивал одинаковыми шагами, отмерял на совесть, по-честному. А кого дурить? Самого себя что ли? Или начинает птиц считать пролетающих. Зимой мало летают: воробьи всё больше стайками, снегири красногрудые или синички по кустам жмутся, когда мороз особенно. Вспорхнёт стайка — пойди, сосчитай, не угонишься. Воробьи не в счёт. Если только какие одиночные пролетят: сойка там или ворона. Вороны, те тоже больше стаями летают несметными. Ставит старик себе цель: сосчитать, скажем, двадцать птиц, а только потом — в дом. Не меньше часа может уйти на такой подсчёт, на такую игру. А чем ему, старому, ещё себя позабавить? Читать разве. Читает он вечерами и то не много, глаза сильно устают, утомляются. Может очки негодные, а может глаза уже негодные. Очки-то, ладно — глаза не поменяешь.

На крыльце стояла лопата для снега, снегоуборочная, значит: металлическая, плоская, широкая. Ею удобно снег сгребать, толкать, собирать, но не раскидывать — плоская потому что. Её он после использует, для подчистки. Старик осторожно спустился по ступенькам за другой лопатой. Снега за ночь нападало сантиметров на двадцать пять, не меньше. Это много. В городе, наверное, столпотворение, мешанина, пробки и аварии. Здесь спокойно. К нему, в переулок даже трактор не заезжает, не чистит улицу. Автомобиля нет у старика, вот и не чистит, незачем. Правильно. Незачем за зря на него горючее палить, тратить. Не нужно. Пешком он и так пройдёт. Если нужда будет в село сходить, тропинку пробьёт всегда. А приезжать к нему никто не приезжает. И хорошо. Скорой помощи разве что понадобится, не приведи, господи. Не нужна ему скорая, ни разу не нужна и не вызывал никогда и не собирается вызывать — обойдётся. Придёт его время, так лучше сразу — раз и кирдык, без всяких скорых помощей и больниц. Сразу пусть вызывают катафалк.

Снега много — это и хорошо, земле теплей. Сапоги хоть и резиновые, но не скользят. Даже на льду не сильно скользят. Резина какая-то особенная, мягкая, точно «липучка» автомобильная — шины такие. Да. Когда он в последний раз ездил? Очень давно. Свою вечную «копейку» он сдал в утиль, списал лет десять назад, не меньше. Сгнила машина совершенно. Привариваться не к чему, живого металла не осталось, гниль сплошная, куда там. Продал на металлолом.  Были у него колёса зимние: «липучка», японская — отличные шины, дорогу держали великолепно. Вот и сапоги впору шинам. Хорошие сапоги и тёплые пока делаешь что-то, двигаешься. Стоять, конечно, в них не постоишь — ноги околеют быстро.

Старик пересёк двор, оставляя глубокие следы. Открыл не без труда дверь в сарай, наружу — снегом завалило. Достал лопату. То, что нужно. Ручка дюралевая, крепкая и лёгкая. Сама лопата — пластик, прочный пластик с рёбрами жёсткости, продуманная, немецкая, вроде, если китайцы не врут. Лёд, конечно, ею не порубаешь, но снег чистит отлично — берёт много, кидает далеко. Для льда другой инструмент имеется у старика: специальный самодельный колун — старый топор, приваренный к железной трубе, давнишний, надёжный, проверенный. Редко он его использует, ступеньки ото льда отбить, разве что.

Начал он со двора. Ему вполне хватает пробить дорожки, куда надо — ходы и поддерживать их, подчищать всю зиму, пока снег не сойдёт. Знает он. Другие весь двор убирают, снег тачками со двора вывозят, наружу. Только зачем ему это, сил сколько тратить? Куда там! Ему дорожек вполне хватит: не с кем разминаться, некому уступать. Было бы пройти одному, и нормально. Да и двор большой. Где столько сил взять? Тут и молодому попотеть придётся с уборкой снега. Что о нём говорить, о старике. А весной снег потихоньку сам сойдёт, куда он денется. Годами проверено: растает в лужу перед домом огромную.

Старик почистил во дворе дорожки. Освободил все двери сараев. Проверил, чтоб легко открывались. Вышел со двора. Лиса ушла. Ну и хорошо. Час прошёл, что ей тут крутиться? И чего она тут выплясывала? Всё вокруг в её следах. Разворошила снег перед домом. Можно подумать, тут лисиный парад проходил маршем. Столько следов оставлено. Точно, что ловила кого-то. Он прочистил дорожку от калитки до дороги, медленно, давая себе отдыхать, прислушиваясь к спине. Вроде держит. Метров двадцать пробил к самой дороге. Устал, вспотел, голова слегка мокрая. Часа два как не спеша работает. Хватит на утро — размялся. Тут ещё и снег пошёл. Крупно так пошёл, лохмами, липкий, мокрый. Ну да, потеплело, лёгкий минус. Он чувствует. Научился определять. Сейчас, пойдёт посмотрит на термометр: От силы — минус три.

— Ну что, старый, размялся? Нагулял себе аппетит? Пора в дом, остыть, обсохнуть и завтракать. Надо себя беречь, экономить. Пошли, значит, в дом.

Он закрыл за собой калитку. Не успел старик пересечь дворик, как услышал приближающийся многоголосый присвист, такой своеобразный присвист, ему хорошо знакомый. Свиристели прилетели на калину, расселись, облепили. Ох, обклюют, объедят.

Старик зашёл в сарай. Поставил лопату. Взял секатор. Быстро пересёк двор и открыл калитку. За двором перед домом рос большой куст калины, старый, куполообразный, зонтиком, полный спелых ягод из-под снега, красных, набухших от мороза — его любимых ягод. Зашумели крылья, захлопали. Испуганная его неожиданным появлением стайка свиристелей громко поднялась в воздух, и вся дружно уселась на соседней высокой раките. Старик подошёл к калине. Ступая по снегу широкими глубокими шагами. Снега здесь по колено.

— Погодите, погодите. Голосистые какие, свистули. Вам волю дай, так вы меня без ягод оставите. Постойте, нарежу себе, сколько нужно, тогда налетайте. Что-то вы рано в этом году, обычно под конец февраля прилетаете на подкормку. Никак морозы ударят. А, пернатые, что скажете?

Пернатые молчали, лишь возмущённо пересвистывались. Не дал им человек полакомиться. Старик же нарезал себе веник из калины, такой приличный букет, внушительный — месяца на три ему хватит чай пить с калиной и не только чай. И ушёл. Связал калину небольшими пучками, развесил в сарае — птицы не склюют, мышь не достанет, да и на морозе сохранятся до весны сладкими, кислыми, сочными.

Старик протопил печь. Поставил вариться картошку, очищенную в специальной кастрюле — днище в саже. Поставил прямо на огонь, чтоб быстрей. Решил сделать себе пюре с жареным луком — его любимое зимнее блюдо. Картошка долго тепло держит. Поешь и сразу согреваешься. Приучил он себя два раза в день кушать. Давно приучил, ещё в той жизни, в прежней. Два раза: днём и вечером. По утрам, не было у него желания есть, совсем не было, никогда. Если и приходилось иногда, ел без аппетита. Не понимал он, как можно с утра напихиваться едой, тяжелеть, а ведь не успел ещё день начаться, как следует. Другое дело вечером — набузовался до отвала, часик-другой и пошёл спать. И желудок доволен: полный, сонный. И ему хорошо, мозгам: теплые и расслабленные, самое время отдыхать. Днём ведь поешь, тоже на сон клонит. Кто скажет, что не так? Кому можно днём отдохнуть — это ладно, куда не шло. А кому дальше пахать надо? Трудиться тогда тяжело, тело вялое, отказывается работать. Поэтому днём надо кушать наполовину: вот ещё бы съел, кажется, ан, хватит — вставай из-за стола. Так и нужно. Так он себя и приучил. А днём спать… если переспишь ненароком — ночь пропала. Это он по себе знает.

Печь трещит. Плита раскалилась. Жар. Осинка! Греет. Картошка булькает в кастрюле. Ещё немного, пусть поразваристей станет, легче толочь будет. На сковороде шипит крупно нарезанный репчатый лук на подсолнечном масле, покрывается золотом. Запах дразнит. Старик понимает, что проголодался, серьёзно проголодался. Слюна во рту, подавиться можно. Так и должно быть. Вот оно, чувство настоящего голода. Что значит, поработал на свежем воздухе. Вот так и должно всё в жизни делаться с охоткой — с голода, с желанием, с настроением. И не дай бог пресытиться. Не дай бог, будь то с женщиной, будь то с едой, будь то с теплом. Во всём надо быть немного голодным, немного замёрзшим, тогда и двигаться будешь. Это его и только его личное мнение.

Старик сел за стол. Картофельное пюре, перемешанное с обжаренным на масле луком, парит.  Солёные огурцы. Запах чешет нос. Хлеб чёрный — два куска. Стакан чая заваривается, заваривается прямо в стакане, накрыт стакан блюдцем. На блюдце оттаивает калинка — замёрзший зонтик. Он потом его в стакан выдавит ложечкой о стенку, прямо в чае, аккуратно так. Лопается калина, стреляет далеко соком красным. Даже тут сноровка нужна, требуется. Ест старик, вспоминает. Вспоминает летних гостей: девочку Кристину, тоненькую, больную, такую милую. Что же его тогда так зацепило в ней, в девочке? Конечно же! Напомнило девочек, своих девочек, свою младшую, особенно, дочь.

Она была совсем крошечной: год, может чуть старше. Ей нравилось… Он брал её на руки и вальсировал по комнате, напевая что-то из Штрауса. Одной рукой он держал дочь, в другой — её руку, ладонь в ладонь — всё как у взрослых. Фигура! Дочь расплывалась в улыбке до ушей, потом заливалась звонким смехом. Детская радость! Это было забавно, это было весело. Это была семья. Как давно!

Старик медленно жевал, вспоминал. Что же случилось? В какой момент он потерял связь с ними? Со всеми. И с женой? И с дочерьми? С любимой младшей дочерью.

Они обе росли ухоженными, занятыми, с заботой о себе. Жена — молодец, как могла старалась. Всё для них. Какие могут быть к ней претензии. Он приезжал не часто. Некогда было жене за ним ухаживать — дети в первую очередь. Он сам этого требовал. Дети, дети. Займись ими. Он сам себя накормит. Сам себя обстирает. Сам всё сделает. Займись, жена, детьми. Уроки, школы, кружки, танцы, музыка, поездки, выступления, костюмы, покупки, причёски и многое, многое другое. Его дело одно: он охотник, он добытчик. Он должен зарабатывать, снабжать, обеспечивать. Получалось не очень. Как получалось. Он старался, он очень старался. Никаких отпусков, никаких расслаблений он себе не позволял — Работа, работа и только работа.

Вспоминает. Вот Ангелина, младшая дочь — уже подросток. Занятий сколько: музыка, вокал, академический вокал, репетиторы, поездки, конкурсы. А ещё нужны костюмы, деньги. Деньги, расходы, большие расходы, ведь поездок сколько: Киев, Одесса, Ялта, Днепропетровск, Полтава, Сумы, Львов, Луцк, Чернигов, Черкассы, Донецк, Запорожье, Керчь, Николаев, Кременчуг и опять Киев, и опять Ялта, Симферополь и ещё раз, и ещё разок — и всюду за свой счёт. За несколько лет Ангелина объездила всю Украину с мамой, конечно же, с мамой. А ещё с концертмейстером, с преподавателем, им тоже следует оплатить поездку и проживание — такие условия, так принято. Ангелина — чудный ребёнок, способная: музыкальная школа, музыкальное училище, впереди консерватория — к этому всё идёт, к этому все подталкивают в один голос, к этому все устремления, только не её, не Ангелины. Похоже, в какой-то момент она пресытилась всем: музыкой, педагогами, мамой, давлением, ответственностью — всем вместе. В шестнадцать лет? В семнадцать? Он не вспомнит, когда, но, это случилось.

Это случилось. Наверное, так и должно было случиться — слишком большая нагрузка на ребёнка. И вот как результат дочь бросила музыку, завела себе новых друзей, перестала быть послушной, стала дерзкой. Маятник качнулся в другую сторону её натуры, её характера — в противоположную, в негативную. Прежде милая, рассудительная девочка превратилась в агрессивного, бескомпромиссного подростка, иногда даже злого. Он это хорошо понимал, видел. Говорил с женой, пытался отгородить ребёнка от нагрузок. Но жена была одержима музыкой и успехами дочери. Он пробовал говорить с Ангелиной. Разговор обычно пресекался в самом начале резко, порой жестоко, вроде:

— Отвали!

Невозможно было к ней подступиться, никак невозможно. Жена плакала через день от рухнувших ожиданий и надежд, от обиды, от Ангелины: её поведения, её отношения. Перепадало всем: близким, родным, старым друзьям, её же школьным подругам.  Он редко бывал дома, ему доставалось меньше всего. Он тешил себя и утешал жену тем, что, мол, переходной возраст, пройдёт, скоро всё пройдёт, у всех так бывает, вспомни себя, мол, в таком возрасте. Он пытался оправдать дочь, её поведение. Пытался её защитить, пытался с ней заигрывать, переводить всё в шутку, сглаживать углы. Но… не получалось. Наоборот, отношения с дочкой только ухудшались, у всех и у него.

Так продолжалось года три или около того. И закончилось, как, наверное, должно было закончиться: нарыв назрел, лопнул — он поднял на неё руку. Такого с ним не было никогда, ни до, ни после. Руку! На дочь! В какой-то момент он не выдержал, кровь ударила…, и он побил свою любимую дочь: ударил несколько раз ладонью по щеке, по голове. Крепко ударил, бездумно, от накопившегося бессилия, от досады на самого себя, что он ничего не может сделать, поменять, повлиять, что не может достучаться до дочери ни он, ни мама, ни сестра, никто. За её хамство, за всех, от всех побил. И, похоже, потерял: она ушла из дому, чего и следовало ожидать после такого. Больше он с ней не разговаривал никогда. Нет, конечно же, было какое-то общение — косвенное, через жену, посредством сестры, её сестры Дианы. Потом, что было потом? Прошло немного времени, Ангелина устроилась в жизни: получила образование, вышла замуж. Он помогал иногда, передавал денег. Она не отказывалась, принимала, но они ни разу не встречались, они ни разу не общались даже по телефону. Он не знал её мужа, детей у них не было. Жить она с мужем уехала в Польшу — в Варшаву.

 

Старик доел картофельное пюре, хрустнул остатками огурца. Убрал со стола. Чай немного остыл. Он допил его вприкуску с куском оставшегося хлеба. Вкусно. Ему всё вкусно. Помыл посуду. Эх! Мысли-мысли, думки-думки, воспоминания.

 

Так откуда же всё пошло, началось? Тогда. От Ангелины? Раньше, когда он уехал в Белгород? Или позже. А что позже? В последующие три года вымерли все их старики — его и жены — старшие, родные: его мать, затем тёща и, последним отец. Сложные были годы. Мать умерла быстро, в один день. Мать жены и его отец тяжело болели, мучились. Потом… Что потом? Дом деревенский он продал, родительский. Чужая стала деревня, дом стал, словно не родной, не мог он там находиться, не мог. Тяготило всё, напоминало, тревожило. Было такое: приезжал, стоит он посередине пустого двора — тишина, и прямо чудится ему, вспоминается. Вечер. Вот под тем виноградником сидят они все вместе за большим столом под лампой, она висит сверху, видна из-под листьев винограда, большая лампа, мощная, светло под ней. Сидят за столом парами, напротив друг друга: отец с Ангелиной — в одной, он с Дианой — в другой паре. Играют в карты, спорят, ругаются: взрослые понарошку, дети взаправду — азарт присутствует, конечно. В летней кухне жена с матерью колдуют над ужином, скоро подадут и сами подсядут к столу. Тут же, под лампой — совместная трапеза, общий ужин. Что может быть лучше таких моментов? Трещат сверчки, по селу брешут собаки, то с одной стороны, то с другой лениво так, иногда, перекликаются, лают в полголоса, на всякий случай — озвучивают тишину. Где-то замычала корова, зовёт запоздавшую хозяйку. Двор полон родных и любимых ему людей. Шумно. Суетливо. Но и хорошо. Ах, как хорошо!  Ну что может быть лучше? Жена несёт казан с едой. Что-то там вкусно так пахнет. Говорят, сюрприз. Говорят, сейчас всё увидите. Не лезьте раньше времени. Куда грязными руками! Бегом мыть. Следом спешит мать к столу, в руках — хлеб нарезанный. Ругается, чтобы освободили стол. Сколько она уже просила. Сколько уже можно говорить. Заканчивайте своё казино — она же просила — закрывайтесь. Казан тяжёлый, горячий: быстро подставку под него. Мать ругается беззлобно, с напускной строгостью, глаза её улыбаются, голос выдаёт доброту. Она счастлива. Все в сборе. Все вместе. Каждое лето так. Счастье. Это ли не счастье?

Дом он родительский продал. В село приезжал только на Красную горку на кладбище, на могилки: убрать, навести порядок. Но это только первое время. Как давно это было. Много лет он не ездит, никуда не ездит. Самому скоро на кладбище. А кто ж у него наведёт порядок? На Красную горку, а?  Хоть иногда. Знать никто не знает, где он будет похоронен: отец и дед. М-да, он ведь отец, он ведь дед — старик.

Деньги от продажи дома тогда пошли, потратились на свадьбу старшей дочери. Свадьба вышла дорогой, а дом в деревне дешёвый. Какая ему там цена? Село вымирающее, одни старики остались. Теперь вот и он старик. Быстро года бегут, как по наклонной, чем дальше, тем быстрей разгоняешься и уже не остановиться, лишь бы кубарем не полететь. Как-то не по себе ему сегодня. И не только сегодня, в последнее время неспокойно на душе. Что-то не так, как-то не так, какая-то фальшь появилась в его жизни с самим собой. Фальшь. Где-то он сам себя обманывает, что-то неправильно делает. Он это чувствует, но пока не может понять или не хочет.

Старик обул сапоги, накинул ватник, насадил на голову шапку вязанную (через неё голова дышит) и вышел во двор. Снег продолжал медленно падать крупными хлопьями. Потеплело до нуля. Но он знал: ночью ударит мороз — погода в последнее время переменчива. В его детстве зима была, как зима: начиналась в ноябре морозом и снегом и до конца марта в одной поре — мороз и снег. Сейчас же другая зима: несколько потеплений за сезон. Вечером может быть ноль — утром минус двадцать и наоборот: с вечера мороз стоит — к утру тает всё. Старик взял лопату, ту, другую, металлическую, плоскую, стал подчищать. Труд, труд спасает его от многих проблем и от ненужных воспоминаний в том числе.

Он раскидывал снег агрессивно, со злостью. И силы откуда-то взялись. Он решил: завтра напишет ему. Дай бог, тот живой ещё — поможет. Напишет в третий раз за пять лет, подробно изложит, объяснит, что надо. Пора, пора, ещё не поздно. Старик принял решение, он придумал.

 

 

Глава 10. Шаман

 

В Харьков Антон не вернулся. За год работы в Белгороде у него появились кое-какие связи: деловые, товарищеские. Январь месяц он провёл с семьёй на Украине — в Харькове, дома. А в феврале приехал в Россию — в Белгород. Снял жильё, собрал за месяц строительную бригаду и по весне занялся тем, чем занимался всю свою взрослую жизнь: строительством. Условия для этого здесь были благоприятные. Город застраивался бурно. Пригород, тем более, — частными домами. Объёмов строительных хватало: где кирпичную кладку положить, где крышу собрать, где фундамент залить, где сварные работы произвести, кому коробку выгнать — коробку дома, дачи. Кому забор из металлопрофиля поставить или ещё из чего по периметру участка или вдоль улицы. Кому скважину пробить под насосную станцию, воду в дом завести, канализацию обустроить: септик, разводку сделать, сантехнику собрать. Электрику кинуть кому, проводку. Антон брался за всё, благо дело было знакомое. Набрал ещё людей. Мотался по объектам: по двум, по трём сразу. Договаривался, снабжал, решал технические вопросы, финансовые. Денег много не выходило, не получалось — посредники брали большой процент за клиентов. Правда и «крышевали» они от разных неприятностей, прикрывали от милиции, от бандитов и всяких надзорных органов. Заработанных средств хватало только на содержание семьи в Харькове, себя в Белгороде и своих людей — работяг. Скопить денег не получалось никак. Дети росли, расходы увеличивались, жизнь дорожала, что на Украине, что здесь, в России. Но, в целом, на жизнь хватало.

Зимой заказов стало совсем мало. Ремонт по квартирам, разве что, по мелочам: отделка, паркет, плитка. Половина бригады разбежалась кто куда в поисках лучшей работы. И это было нормально. Так было и будет. Это судьба шабашника — вольного строителя.

В таком режиме жизни прошло много лет. Из года в год — по одному и тому же сценарию. Годы, годы. Много чего произошло за те годы. Не стало родителей. От него ушла жена, развелись. Дети выросли, устроились относительно самостоятельно, сами по себе, со своими семьями. Антон приезжал в Харьков всё реже и реже. Дошло до одного раза в год. А потом и вовсе перестал приезжать. Антон перебрался в сельскую местность, в область. Снял домик. Копил денег на покупку своего, маленького, дешёвенького, но своего домика, какой он хочет, о каком мечтал всегда. Мечтал он так же — по выходе на пенсию погрузиться в тихую уединённую жизнь, мирно себе доживать свой век сколько отведено, сколько получится. А пока… всё так же работал по строительству, но уже не столь резво, не с такой самоотдачей, как раньше: годы не те, силы не те. Все это время он не встречал Игорька, ничего не знал о нём, да и знать особо не хотел. Получилось, как получилось. Что уж теперь. Как говорят; после драки кулаками не машут. Получил, что получил. Получил, то чего заслуживал. Так, наверное. Смирился, работал и жил своей жизнью. До выхода на пенсию ему оставалось совсем немного — меньше года.

Как-то на выходных, в воскресный день, ближе к полдню, к его дому подъехала машина. Это было на Покрова. Да, да, четырнадцатого октября, на праздник. Так бы Антон не запомнил: ему что выходные, что будние дни, все равны. С утра в сельском храме звонили колокола. И не единожды: каждый час, каждый час. Вот он и запомнил. Подъехала машина, тихо так, как бы не уверенно, притормозила, остановилась. Машина дорогая, чёрная, внедорожник. Большая, как грузовик, с кузовком: «американец», морда широкая, агрессивная. Или «Шевроле», или «Додж». Антон смотрел в окно. Кого чёрт принёс с утра? Ошиблись, небось? Ищут кого? У него нет знакомых на таком авто. Чужая машина. Чужая, не здешняя. Да и не ждёт он никого. Может клиенты? К дому шёл пожилой мужчина: высокий, крупный, в светлом лёгком пальто нараспашку, животом вперёд, копна седых волос. Что-то знакомое в походке. Антон накинул куртку вышел навстречу. К нему же идут, он встретит, выяснит. Открыл высокую калитку. Игорёк, твою мать, Игорёк. Ударил колокол: боммм. Знакомый голос, низкий:

— Что? Не ждал? Антоша! Антоша! Дай себя обнять, брат. — Он шагнул внутрь двора.

Бомм — колокол. Игорь крепко обнял удивлённого Антона, потискал. Здоровый, чёрт. По-прежнему здоровый. Бока намял.

— Что воды в рот набрал? Скажи что-нибудь, старый хрыч. Покажи, как ты рад мне. Хотя бы из вежливости покажи. Сколько лет не виделись. Ну же.

Бомм. Антон немного пришёл в себя. Вымолвил:

— Точно, что чёрт из табакерки.

Бомм. Потом, словно прозрел:

— Игорёк! Да как же! Ну, ёлки-палки! Действительно. Удивил. Ты, как всегда, в своём неизменном репертуаре. Не перестаёшь поражать. Как ты меня нашёл? — Он тряс ему руку, бил по плечам.

Бомм.

— Как, как. Легко и просто, было бы желание. Найти в наше время можно кого угодно и где угодно. Планета крошечной стала, а нас много, людишек, очень много. Братишка! Постарел, похудел, подсох немного. — Он широко улыбался, искренне.

Колокол продолжал бить: бомм.

— Да и ты не молодеешь. Во, мамон какой отъел. Тяжелеешь, брат. Это, на каких таких харчах? — Антон постучал Игоря по животу, выдающемуся, плотному. Бомм. Спохватился: — Ладно, что мы стоим, на улице сыро. Пошли в дом, там и поговорим. Надеюсь, ты не на пять минут объявился, а?

Он взял Игоря под руку и потянул к дому. Бомм. Спросил:

— Ты, кстати, один?

— Один. Совсем один. Не переживай. Если ты не против — я у тебя заночую.

— О чём речь. Добро пожаловать в мою скромную обитель. Заходи.

— Постой. Чуть не забыл. Сумку захвачу из машины.

В который раз ударил колокол — бомм. Антон смотрел, как Игорь возится возле машины. Бомм.  Интересно, зачем он приехал? Зачем его нашёл? Столько лет ни слуху, ни духу. Что ему надо? Нет, Антон рад его видеть. Бомм. Действительно рад. Конечно, рад. Но, всё же…  столько лет. Ладно, разберёмся.

Игорь возвращался с сумкой на плече. Бомм. Вдруг, зазвенели колокола, весело, перезвоном. Разнеслось по округе эхом: бом, бом, динь-динь-дон, бом, бом, динь-динь-дон, бом…

Они сидели на диване, на разных его концах, отдыхали после сытного обеда. Только, только встали из-за стола. Игорёк привёз много всякой всячины, много мясных деликатесов, в том числе бастурму, коньяк. Он был немного расстроен:

— Сто лет кашу не ел ячневую. Удивил. Но, признаюсь — вкусно. Вкусно. С каких пор, Антоша, ты стал вегетарианцем? И зачем? Расскажи мне, что за философия такая? Что за прихоть? Опять себя ограничиваешь?

— Игорёк, нет никакой особой философии. Скорее действительно — прихоть. Да и не вегетарианец я, рыбу-то ем, яйца ем, только от мяса и отказался.

— Так зачем, объясни? Мне интересно. Времени у нас много. Давненько я по душам не разговаривал с тобой.

— Да я и сам толком не знаю, зачем. Наверное, это как вставать на работу в шесть утра изо дня в день — привычка, некая самодисциплина. Вот решил, что не буду есть мясного, и не ем. И вовсе я не защитник животных какой-нибудь. И не любитель соевого мяса, кстати, — этого заменителя для отвода глаз, для своих же глаз, себя дурить — глупости. Вегетарианство… Сейчас это не вегетарианство, а скорее мода и самообман. Я не ем мяса, и что? Но я не кричу об этом на каждом углу и не переживаю по этому поводу, не спорю ни с кем, ни в чём не убеждаю. И не мечтаю втихаря о копчёном рёбрышке. И не снятся мне куриные ножки по ночам. Мне легко далось отказать себе в мясной пище. Вот и всё. Рыбу я люблю и буду есть с удовольствием. А эти, новоиспечённые травоеды — они просто менеджеры от идеи, побегунчики, распространители чужих интересов. Чем они отличаются от всевозможных миссионеров. Эти люди просто чувствуют себя особыми, возвышенными, значимыми, другими, выше остальных. Настоящее вегетарианство — это совсем иное — оно идёт от образа жизни, а не от кулинарии. Вот и вся философия. Что разочаровал?

— Ну да. Я-то думал, ты мне начнёшь втирать страшные эзотерические тайны. Рассказывать о тонких энергиях, о невидимых вибрациях, о чистых помыслах, о кармических законах, о законах возмездия. Ну да, а у тебя всё банально и даже скучно. Эх, разочаровал.

— Что есть, то есть. Не хочу об этом. Все эти разговоры о духовном, о религии, о чудесах разных — это просто разговоры. Они так же далеки от предмета разговора, как мы с тобой от Марса. Люди любят болтать. А то, что у меня внутри, моё понимание, моё отношение, мои ощущения… Они мои, я не смогу передать их словами. Давай, о другом.

— Ладно, с этим понятно. Проехали. Видно, что давно сам живёшь. Ну, а с бабами у тебя как? Тоже самодисциплина?

— Вот, вот. Узнаю Игоря. Без баб ты никак. Только не смейся.

— Уже смеюсь. Что, неужели бабу себе не завёл? Тут, наверное, пол деревни — вдовушки молодые, да одинокие, тоскующие. Ну ты, брат, лошарик! Как так можно? Для здоровья хотя бы, иногда хотя бы. Не понимаю я тебя. Убей, не понимаю. Ладно, раньше — жена была. Когда никогда — домой наведывался, жену обнимал. Теперь то что? Что тебе мешает? Какие такие принципы?

— Наверное, не поймёшь, Игорёк. Не поймёшь, но я попробую объяснить. Мы с тобой очень разные. Согласен? Правильно. Все люди очень разные. И я согласен. Что легко тебе — может быть сложно кому другому. Для тебя переспать с женщиной, что сигарету выкурить — легко и привычно. Я же… без отношений, без чувства, без… как тебе объяснить… вот так просто — не могу.

— Антош! Да какие к чёрту отношения, какие чувства. О чём ты говоришь? Баба, она на то и баба — у неё мозги, знаешь, где находятся? Ей не отношения нужны, ей мужик нужен. Первое: как мужик, как самец. Ей от мужика нужно сам знаешь, что. Второе: деньги, обеспечение. Я как-то тебе ещё в молодости говорил, если помнишь: обеспечь жену и делай что хочешь. Ты ни то, ни другое не сделал: не смог, не захотел. Извини, не понимаю я, что за самобичевание, самоограничение.

— Наверное, ты прав, не спорю. Но я чувствую, как чувствую и слушаюсь своих чувств. Если встречу человека, встречу женщину и пойму, что вот она, та, которая мне нужна — тогда да, тогда будут отношения, будет любовь.

— Брось, брось. И была у тебя хоть одна такая женщина? Любовь!

— Была, Игорёк, была.

— Жена, да? Боже! Люди, динозавр среди нас. Откуда ты такой взялся, ископаемое? Что я могу сказать? Тяжёлый случай, редкий. Мне тебя искренне жаль. С твоими дурацкими принципами ты многое в жизни потерял, от многого отказался. Причём, отказался по доброй воле, по своим, каким-то надуманным, даже не знаю, как правильно назвать… нет, не принципам, скорее глупостям. Ну да ладно, дело твоё. Могу сказать одно: на твоём месте я бы перебомбил половину женского населения района — красивую половину. Выбрал бы себе самую лучшую и жил бы с ней спокойно: обстиранный, накормленный, удовлетворённый.

— Давай закроем эту тему, Игорёк. Мы уже давно не дети, мы уже почти старики. Пусть каждый останется при своём мнении, бомбер хренов.

— А-а-а! Злишься. Значит зацепил. Хорошо, хорошо, как скажешь. Только я себя стариком не считаю и не собираюсь считать. И через десять лет буду самцом. Девчонки, между прочим, по двадцать – двадцать пять лет, они на таких, как я слетаются, точно мухи на мёд.  Сами липнут, глазки строят — хотят, хотят. Ты посмотри на меня. Я же, как Карлсон — в самом соку.

— Ладно, ты, Карлсон. Хватит ко мне в душу лезть. Расскажи лучше, где тебя носило все эти годы? Чем занимался? Как жил? Расскажи о себе.

Игорь рассказал. Он прожил с Эльвирой ещё лет пять после тех известных событий. Фирма их, ювелирная, наверное, и по сей день работает — продали её московским бизнесменам. Эльвиры, правда уже нет в живых — онкология. Давно уже. Нет, он не был на похоронах. Он от неё раньше ушёл. Он в то время жил в Америке. Да, да — занесла его туда… Кто-кто? Неугомонная натура закинула. Где только Игорь не был за эти годы. В Латинской Америке: Мексика, Куба, Перу, Боливия. В Азии был: Китай, Вьетнам. В Африке не был, не довелось. Ну, Европа не в счёт, сейчас в Европу, что в Самару съездить — пустяк, были бы деньги. А что деньги. Зря он столько лет под игом находился что ли? У своей Ивановны. Когда разводились, отщипнул себе немного. Ну, как немного? До сей поры хватает. Так что попутешествовал.

Потом в Америку уехал, в Нью-Йорк. Несколько месяцев жил. Пытался там что-то наладить, типа бизнеса. Несколько раз пересёк штаты из конца в конец на авто. Незабываемые впечатления, особенно этот их каньон. Ещё Калифорния понравилась: горы, Сиэтл ничего штата Колумбия, который. Женщины, конечно. Всегда и всюду у него были дамы. Об этом можно было и не спрашивать. Дамы его сопровождали везде, ненадолго. Игорь не любил долгих отношений. Начинают тяготить отношения — месяц-другой и хватит, достаточно. Была мысль, остаться, обосноваться во Флориде. Городок есть такой: Дейтона-Бич — небольшой, красивый, уютный. Узкой полосой вытянулся он между океаном и каналом пресноводным. Дельфины, бикини, сомбреро м всякое такое. Климат курортный, средиземноморский. Одним словом — рай на земле. Квартирку он себе присмотрел. Цены там, кстати, как у нас в Воронеже — вполне себе, не высокие. Русских много, в смысле — русскоговорящих братьев по общей когда-то стране. Думал остаться. Были варианты легализоваться. Там за деньги всё можно решить. Похлеще, чем у нас коррупция. Одно слово — демократия. Но, в последний момент, передумал. Сам не поймёт отчего, но передумал. Как-то искусственно всё там. Вернулся. Сейчас он в Белгороде. Дом в Таврово, в пригороде. Пенсию оформляет. Нет, не работает. А зачем? Три квартиры в центре города большие. В хороших местах, проходных, «красных», как говорят. Перевёл их в нежилой фонд, да, под магазины, точно, давно уже сдаёт в аренду. Да, помнит, конечно, когда-то, в далёком Харькове он сам киоски арендовал в метро. Помнит, помнит. Да, у него всегда была коммерческая жилка. Боже мой, сколько лет прошло!

Вечером Антон и Игорь вышли прогуляться. Было прохладно, но тихо, безветренно. На небе уже появились звёзды. Ночью будет мороз и под утро — это точно, Антон знает, проверено. Они не спеша шли по тихой деревенской улочке, разговаривая в полголоса — в сумраке, под звёздами.

— Нет, Антоша, в чём-то я тебя понимаю, конечно: хорошо здесь, тихо и спокойно, благодать прямо какая-то. Ты знаешь, я ведь много где побывал, много чего повидал. Могу сказать точно: мест живописных в мире полно. Мне без особой разницы, где жить: в Америке, в Европе, в Киргизии или на Байкале — везде хорошо, где, во-первых, деньги есть, и, во-вторых, где тебе хорошо. Есть люди, которым везде хорошо, а есть те, кому нигде не угодишь, им везде плохо. А что скажешь про себя?

— Игорёк, мне здесь хорошо.

— Прекрасно! Послушай, Антош, ты, наверное, идёшь и гадаешь: чего это этот хрыщ приехал? Да? Чего это он вдруг объявился? Столько лет… Нет-нет, не перебивай меня, дай досказать, дай тебе кое-что объяснить. Так вот, не знаю, могу ли я считаться твоим другом — не перебивай — другом, по-настоящему, ведь пару раз я тебя просто предал. Так оно называется, если говорить своими словами. Да, предал. И, тем не менее, ты со мной общаешься, здороваешься, и, кажется, даже рад мне. Так вот, ответь мне на один вопрос: зачем ты живёшь? смысл твоей жизни? вообще — в чём смысл жизни? Скажи.

— Ну, спросил, так спросил, не нашёл ничего полегче. Во-первых, я тебе действительно рад — что было, то прошло, не мне тебя судить, Игорёк. А, во-вторых… смысл? Скорее я не знаю, чем знаю. Наверное, нет никакого смысла, у меня, по крайней мере. Просто живу и живу, как живётся. Что-то происходит вокруг — я принимаю, смиряюсь. Что-то мне не нравится — пытаюсь бороться, лениво так. А что я могу поделать? Против ветра лучше не писать — себе хуже. Я родился, никто меня не спрашивал: хочу я этого, или не хочу. Родился и родился, живу, значит, так надо. Ну и живу, как получается, как придётся. Я умру, значит умру — значит время. А что ещё? Все эти разговоры, что, мол, мы сами строим своё будущее, свою жизнь; мы, мол, сами всего можем достичь; мы, мол, короли жизни, кузнецы своего счастья; мол, дерзайте и стройте своё счастье….  Мне кажутся эти призывы примитивными. Разве что для работников сетевого маркетинга годятся, для поднятия мотивации, производительности труда. Мне думается… в жизни всё сложнее на самом деле и мало что от нас зависит. Если совсем просто, то — кому что на роду написано. Я же не знаю, зачем живу. Я не знаю, счастлив ли я — иногда, может, и счастлив. Я просто живу. Для меня жизнь — это тайна, если её раскрыть, она теряет смысл. Как если бы ребёнку, восхищённому фокусом, раскрыть секрет этого фокуса. Понимаешь? А что ты скажешь?

— Что я скажу. Я скажу вот что. Я всегда был уверен, что смыслом жизни является получение удовольствий — пусть для моей жизни, я за себя говорю. И я всегда стремился получать и получал всякие удовольствия: я развлекал себя, как мог; влезал в разные авантюры; менял друзей и женщин; много чем пробовал заниматься, много чего посмотрел в этом мире. И что? И… Э-э-э…. как сказать. Я может, и получаю какие-то удовольствия, но я не получаю удовлетворения — удовлетворения от удовольствий. Понимаешь о чём я? Вот смотри. Скажем, — я с женщиной, ну там, туда, сюда. В тот момент мне очень хорошо, всё по кайфу. Но, момент прошёл и всё — наступает пустота, внутри пустота, какая-то безысходность, опустошение, бессмысленность. Я не могу правильно описать словами этого состояния. Я вновь ищу нового удовольствия, получаю его и, на мгновение, будто бы наполняюсь каким-то смыслом, кажется, что я доволен, — но только на мгновение. И оно улетучивается, это мгновение — и вновь пустота. И так каждый раз. Всю мою жизнь. Не подумай, это не исповедь — я слишком горд для исповеди, — я просто хочу разобраться, в себе разобраться. Почему ты? Почему я с тобой говорю? Почему я приехал? Наверное, потому, что ты — полная моя противоположность. В тебе есть то, чего не хватает мне — стержень, некий стержень, называй его надёжностью, постоянством; называй его принципом, принципиальностью; называй его честностью, как хочешь. Я не знаю, но, что-то есть в тебе такое, что меня тянет, притягивает. Смешно, да? Казалось бы, я такой успешный, такой обеспеченный, а тут нюни распустил.

— Нисколько не смешно. Дурак ты, Игорёк, дурак, самовлюблённый дурень. Извини, но по-другому не скажешь. Наоборот, я очень тронут тем, что ты приехал ко мне и пытаешься разобраться в смысле своего существования. Мы вместе пытаемся разобраться: ты — в своей жизни, я — в своей. Так что продолжай, продолжай.

— Ладно. Спасибо. Вот сейчас, глядя, как ты живёшь, я даже немного завидую тебе, твоему образу жизни: никто тебе мозги не песочит, ни от кого не зависишь, живёшь себе спокойно. И ещё. Ты конечно уникум — вся жизнь на «копейке». Вот опять каламбур получился. Всю жизнь любить одну женщину. Быть верным каким-то своим убеждениям и принципам. Не воровать. Быть честным. Жить, по совести. Это ли мало? Это, брат, многого стоит. Поэтому я здесь, с тобой, разговариваю, пытаюсь себя понять.

— Спасибо, Игорёк. Навряд ли я смогу помочь тебе словом — это как один слепец показывает другому слепцу дорогу. Ты сам всё лучше меня понимаешь. Ну, а если чем косвенно тебе помогу, сделаю что ненароком что-то, что тебе поможет, что ж — это будет здорово. В любом случае, тебе самому надо разобраться в себе, никто этого за тебя не сделает. Если честно, я думал, что ты вполне доволен жизнью и счастлив. Твоих впечатлений на троих хватит.

— Э-э-э, Антоша. Можно весь мир обойти, можно всех женщин поиметь, а счастливым не стать. У меня Светка — младшая, дочь, ну ты помнишь — я ведь про неё ничего так и не знаю. Что там с женой? Да бог с ней. Вроде замужем. А вот других детей у меня нет — одна Светка, и то не моя она, чужая. Я для неё пустое место. Понимаешь? Что я кому дал? Что я такого значимого сделал? Что я после себя оставил? Кучу перепаханных баб. Гору пустых бутылок. Кипу альбомов с фотографиями со всего мира. И что? Что это всё мне дало, кроме мимолётных впечатлений? А? Вот то-то.

— Разве этого мало? Твоим впечатлениям можно только порадоваться. Не каждый такую насыщенную жизнь проживёт. Что тебя не устраивает? Что не так?

— Не знаю, не знаю. Поэтому и говорю с тобой. Попробовать может опять спиться, только на этот раз окончательно. Знаешь, а было по кайфу. Завидую бомжам.

— Игорёк, Игорёк, самое интересное это то, что как бы я ни жил, какие бы свои принципы ни соблюдал, я всегда тебе завидовал. Не удивляйся.  А как иначе? Ты красавец, сильный, видный, такой, знаешь, — породистый, успешный по жизни, и людям ты нравишься; с харизмой, с деньгами. Мне же всегда не хватало денег, хронически не хватало. Жена, в общем-то, из-за этого и ушла от меня. С детьми я перессорился. Деньги бы многое помогли решить, разгладить проблемы разные, но их всегда не хватало. А к тебе деньги прямо сами текут, умеешь ты с ними ладить. Интересно получается: я тебе всегда завидовал, чем же я могу тебе помочь, когда, быть может, сам нуждаюсь в помощи, в подсказке.

— Ну да, знать бы, куда упасть… называется. Я тебе ничего хорошего не подскажу. А деньги?  Деньги ко мне идут мимо моей совести, в обход её. У всех так, поверь, у кого деньги. Нельзя делать деньги по-честному, не получится. Как у тебя: пропахал жизнь, своими руками трудился — да, жить можно и прожить можно. Только тех денег, о которых мы говорим таким способом не нажить, не заработать — либо эксплуатировать, либо воровать, либо скромно жить. Большие деньги, Антоша, не могут быть чистыми, уж я-то знаю. Что-то мы с тобой жили-жили, жизнь прожили, а смысла не нашли.

— Да, Игорёк! Интересная штука — жизнь. Знаешь, а подобные разговоры очень даже полезны — себя начинаешь лучше понимать. Пойдём домой, что ли, чай попьём. Что-то я озяб. Старею. Сала маловато на костях.

— Ладно, ладно, не прибедняйся — сала у него мало: жилистый, подвижный. Нормально всё. Пошли, пошли. Кому чай, а кому — коньячок. У нас впереди ещё целый вечер. У нас впереди ещё вся жизнь.

— У меня к тебе, Игорёк, дело возникло: раз ты объявился снова в моей жизни, значит, будем тебя использовать. Ты не против?

— Рад помочь тебе, Антоша, в чём надо. Хоть немного искуплю свои грехи, ха-ха.

 

 

Глава 11. Отшельник

 

Весна набирала силу, в этот год как никогда бурно. На улицу без сапог не выйти: капает, журчит, бежит, льётся, звенит, стекает весёлая вода — живая вода. Снега ещё хватает, снега достаточно, особенно в тени, но он тает на глазах, исчезает. Ещё таких несколько дней, тёплых дней и его не останется, снега. Днём, под солнцем хоть раздевайся, загорай. Теплооо! Перед домом — огромная лужа, и как только Настенька её вчера обошла? — не промокла, не замочилась. Почтальон. Не успел старик досок набросать, настил соорудить временный через лужу. Думал навстречу Насте выйти успеть. Увидел её в окно: сумка наперевес через плечо, ножками быстро ступает, но осторожно — вода, брызги. Думал перехватить её до лужи, не успел. Маленькая она, Настенька, резвая, шустрая, недаром, что почтальон. Бегает по селу, что реактивная — велосипеда не нужно. Кинула она письмо в ящик и сразу обратно, прямо по воде — святая — по воде. Промокла, небось. Убежала. Молодая. Как молодость его, убежала. Быстро. Он только за калитку вышел, в спину ей крикнул — поблагодарил.

Вот оно, письмо, на столе лежит, ждёт. Ночевало на столе. Старик так и не открыл, не распечатал. Чувствует он, так надо, с расстановкой чтобы, торжественно хочет особо. Завтра. Куда спешить? Не исчезнет. Не украдут. Сегодня можно. Сейчас. Что бы там Игорёк не написал, он всё одно узнает. Скоро он своё закончит и прочтёт. Совсем скоро.

Старик, по пояс раздетый, стоял в ванной комнате перед зеркалом, добривал вторую щеку. Себя не узнать. Столько лет с бородой? Лет пятнадцать, не меньше. Оказывается, он не такой уж и старый без бороды. Помолодел. Семидесяти нет. Голова лысая — под ноль машинкой. Бороду седую — долой. Лицо горит. Почти жених. Старик осмотрел себя: отошёл назад на полтора шага, покрутился перед зеркалом. Ну да, чем не жених? Вполне себе для подходящей бабушки.

Он закончил бриться. Достал из шкафа свежую рубашку. Примерился взглядом, прицелился — оценил. Надел. Нормально, по размеру, как раз. В одной объёме он остался телом. Лицо прихудело, ссохлось немного. Рубашка древняя, та самая. Сколько он её не надевал? Трудно припомнить — лет двадцать, наверное, не меньше. Повода не было. Очень уж праздничная рубашка, нарядная. Он в таких красивых сам себя стесняется. Застегнул все пуговицы, рукава закатал (не любит он рукава, мешают). Вспомнилось вдруг.

Харьков, Союзный ещё Харьков. Советский. Площадь «Советская». «Ведмедик» — театр кукол. Улица Сумская. Шоколадница. Брусчатка. Вечный долгострой — Оперный театр, «Струя», напротив. Парк Шевченко с памятником Тарасу, с его цветомузыкальными фонтанами. «Стекляшка» — вход в метро «Дзержинская». Площадь крупнейшая в стране. Памятник вождю. «Каразина» университет. Госпром — первый в стране монолит. Военная академия. Снова Сумская. Сумская. Как-то сказал классик:

Один станок — это станок, много станков — мастерская. Одна красотка — это красотка, много таких — Сумская.

Маяковский, кажется. Или ему приписывают. Далее — городской Дворец бракосочетаний имени Феликса Эдмундовича, популярный был в стране товарищ.

Лето. Он в нарядной светлой рубашке с закатанными рукавами под тёмно-серым костюмом. Рядом, держит его под руку, Валя — его Валентина. Другой рукой она обняла букет роз, прижала к себе. Волнуется Валя — без пяти минут официальная супруга. Она в подвенечном платье, на голове, как и положено фата. Красивая Валя, немного растерянная — переживает, понятно. По обе стороны от них стоят свидетели: с его стороны одноклассница Вали — Людмила, лучшая подруга. Она свидетельница от невесты. С её стороны возвышается Игорёк — его свидетель. Игорёк сам, как жених — хорош! элегантен! строг, сосредоточен. Государственный регистратор стоит напротив за столом — женщина, зрелая, ухоженная, торжественная. В руках — раскрытая папка с тиснёным гербом. Над регистратором на стене — портрет Ленина, он тоже свидетель. Женщина тогда сделала им замечание, чтобы расцепили руки, чтобы он опустил их по швам. Он в ответ улыбнулся, крепче прижал руку Валентины к своей: пусть будет так, пожалуйста, — попросил.

— … объявляю вас мужем и женой. Наденьте друг другу кольца и подойдите, распишитесь. И свидетели, пожалуйста. Подходите, смелей.

В тот день Игорёк ему шепнул на ухо:

— Ну, дружище, теперь держись, братэлло. Началась твоя настоящая жизнь — взрослая. Только успевай, только успевай крутиться. Но не забывай — я рядом, всегда.

Игорёк, Игорёк, неужели всё это было: Харьков, Дворец бракосочетаний, Валя.

Старик сел за стол. Медленно вскрыл конверт ножичком. Достал несколько исписанных листков. Надел очки, глубоко вздохнул: с богом. Начал читать вслух:

«Антоша. Дорогой мой друг. Втянул ты меня в свою ну почти детективную историю. Ох и втянул. Признаюсь, впихнул, можно сказать толкнул в кипяток, в кипяток грядущих событий. Чувствую, жарко будет. Может это и хорошо. Хватит тебе мышей кормить. Сказать честно тебе: я рад, я в азарте. Самому интересно, что же из всего этого получится, из твоей затеи, что из неё выйдет. Самое поразительное… По твоей, друг мой, абсолютно идиотской воле я стал писать. Сразу оговорюсь: за это тебе отдельное спасибо. Ты меня заставил писать письма — ты. «И что за прихоть такая? Что за муха древняя тебя укусила? Капризная», — думал я поначалу, а сейчас… Сейчас мне нравится это делать. С твоей лёгкой руки я стал писать письма, брат. Письма! Это в наш-то век, когда каждый квадратный метр земли на этой планете, как на экране. Каждый звук в эфире оцифрован и на ладони, подсчитан, просчитан. Когда всё на виду, всё доступно, доступно всем. Когда чей-то случайный «пук» на Камчатке слышит вся страна, а люди общаются исключительно в информационных сетях, все со всеми. И это нормально, сейчас нормально, считается нормой. А я вот пишу письма вечерами. И не только письма и не только вечерами. Я выражаю свои мысли, вписываю их в бумагу, наношу эти крючковатые символы, эти придуманные знаки. Поразительно. И, как красиво, какое творческое занятие, оказывается. Сколько глубоких мыслей можно выразить спокойно и обдуманно; исправить грубое слово, не правильное; подчеркнуть, где надо и что надо; подумать над фразой; выразить себя, мысль, своё сокровенное. Потом запечатать свою тайну, скрыть в конверте и поделиться ею с одним, может быть, единственным адресатом — читателем — один на один. Сказочно! Да, безусловно, что-то наш мир теряет и потерял из-за этого, так называемого прогресса, из-за всеобщей унификации. Жаль. Символы. Символы. О, а как можно в любви признаваться на бумаге! Как можно выражать свои чувства! Полно, пылко, честно, пусть немного приукрашено; выражать впечатления. Антоша, я стал писать не только письма, но и рассказы, миниатюры. Я стал описывать свою жизнь, свои приключения и похождения. Меня это страшно увлекло и увлекает больше и больше. Я тащусь сам от себя (пардон за словечко, оно из той жизни), от процесса. Я понял, что значит творчество, старик, — я творю, я что-то делаю. Ещё немного и будет готов мой первый сборник, небольшая книжка страниц на двести. Пару тысяч экземпляров, думаю, будет достаточно — это большой тираж, по нашей жизни, очень приличный тираж. Сейчас мало читают — в основном люди нашего с тобой поколения. Я её раскручу, книгу, разрекламирую. Ты же знаешь, — деньги для меня не проблема. Распродам и ещё растиражирую. Пусть народ читает. Может, что умного найдёт для себя. Распродам не ради прибыли (какая может быть прибыль с книжонки?), а ради интереса, моего интереса, моего удовольствия, в первую очередь. Я поделюсь. Я отдам из себя. Мне по кайфу. Вот это действительно — по кайфу, Антоша! Дружище! Я пишу и получаю от процесса удовлетворение, Антош. У-до-вле-тво-ре-ние. Понимаешь, брат! Наконец-то. Оказывается, как хорошо давать, отдавать, делиться. Я даже придумал название книге: «Шаман». Да-да, она будет называться «Шаман», непременно так. Почему «Шаман», спросишь ты. Во-первых, потому что Шаман — это я. Сам придумал: я — Шаман, это мой код, мой позывной. Всю свою жизнь я что-то шаманю, колдую, кручу-верчу, бадяжу, брадяжу. А во-вторых, прочтёшь — узнаешь, поймёшь. Потому что все мы, так или иначе, — шаманы, шаманы своей жизни. Осенью привезу тебе собственноручно пару экземпляров. Так что, жди в гости. Если не помрёшь, конечно, в действительности, раньше времени. Шутка.

Ладно. Прости мой щенячий восторг по всему этому поводу: очень уж хотелось поделиться радостью. Понимаю, что ты с нетерпением ждёшь от меня известий. У-у-у, брат, ты сделал из меня не только писаку, но и частного детектива, настоящего старого сыщика. Итак, к вашим тараканам, старичок, приступим и начнём. Внимание.

Жена твоя живёт сама. Сама! В Харькове. Там же где и всегда — в вашей старой квартирке. Живёт сама. Работает. Представляешь — она работает. В школе, как и раньше. В вашей же школе, напротив дома. Востребована, значит, или нуждается в финансах. От этого кренделя давно ушла (не знаю, что там у них случилось, что не сложилось). Она много лет, как сама. Этот твой еврей Кац в прошлом году помер. Прости, но твоей бывшей ничего не досталось. Фу, как гадко. Понимаю. Но, говорю, что думаю. Ничего не досталось: ни копеечки, ни тряпочки. А жаль, честно, жаль. Видел её. Ты знаешь, ничего выглядит: ухожена, аккуратна, божий одуванчик, милая такая дама, старушечка. Хи-хи. Прости, балуюсь. Болеет часто, правда — это конфиденциальная информация. Трудно ей, наверное — это от себя добавлю, немного лирики. Дальше.

Ну, про Диану ты кое-что знаешь. Внуки твои: один оканчивает школу, второй учится в университете, в «Каразина», как и его мать, как и твоя Диана, так же — на химическом факультете. Зять твой новый, вроде, нормальный мужичок: заботливый, что-то там по компьютерам — менеджер, продаёт. Вроде обеспечивает семью, но живут скромно, без излишеств. Машины нет. По заграницам не ездят. Хорошо хоть квартира своя имеется. В вашем же районе живут — на Новых Домах. С ними, с женой и старшей дочерью, тебе более-менее ясно, и мне было не сложно. Но вот, с твоей младшей я намучился, но выяснил. Это же я Шаман. Одним словом, на шаманил, узнал: Ангелина, дочь твоя разлюбезная, жила в Польше несколько лет, развелась, вернулась на Украину. Была в Киеве какое-то время, потом уехала в Одессу. Много чем пробовала заниматься. Сейчас она в Харькове. Живёт на Холодной Горе, снимает комнату. Квартиры своей нет. Встречается с кем-то из своих братьев. Да, да — братьев. Дело, вроде, серьёзное: к венчанью идёт. Братья у неё по вере. Не падай со стула, старик: твоя дочь ударилась в православие и очень сильно ударилась. Там платья до пят, платочки и всякое такое по списку; службы, праздники, атрибутика — весь набор. Теперь она не работает, а служит. Что и как — без подробностей, опускаю, — сам, надеюсь, скоро узнаешь. Видел её, даже общался — на православной ярмарке. Конечно же, она меня и близко не признала, откуда ей, столько лет… Она ребёнком была. Кстати, хорошенькая! (я-то разбираюсь), вежливая, доброжелательная, светится вся. Я теперь эстет по части женского пола: только смотрю, только созерцаю, никаких заигрываний. Признаюсь, тебе по секрету: мой бобик сдох, с некоторых пор. Всё, брат, ёк — отработал своё. И я, оказывается, спокоен. Я удивительно спокоен. Я прямо-таки невозмутим. У меня отныне другие интересы, другие увлечения, новые приоритеты, как модно сейчас говорить. Меня женщины интересуют исключительно, как объект психологический: женщина — как человек, женщина — как загадка, честное слово. Кстати, занимаясь твоими поисками, я попутно нашёл свою Светку — дочь. Более того, наладил с ней контакт. Мы переписываемся вживую, как с тобой — письмами. Мы пишем друг другу письма, Антош! К чёрту интернет. Она прислала мне свои фото: фото мужа, детей. У меня две внучки, старик. Принимаю твои поздравления. Скоро я к ним поеду в гости. Куда б ты думал? Не поверишь, с семи раз не отгадаешь. Мир тесен, Антоша, на удивление тесен. Куда ни посмотри, везде свои. В Штаты поеду. Те самые, Соединённые, во Флориду, в город Орландо. Представь, это совсем рядом с Дейтона-Бич, где я жил — часа два езды на машине. Через Орландо я ездил не один раз. И самое поразительное — я был там в те самые годы, когда и дочь уже жила во Флориде. Возможно, даже мы толкались рядом где-нибудь на Моле, на распродажах или в «Таргете», или на аттракционах «Юниверсал Пикчерс парка». Сталкивались, возможно, локтями. Я, возможно, говорил ей — «сори» и спешил дальше. Мы не узнали бы друг друга, ежу понятно. Отец не знал своей дочери, дочь не помнила отца. Представь себе только, насколько всё в мире переплетено; и ужасно, и прекрасно, и всё вместе. Здорово, правда?

Далее. Я созванивался с твоей Машей из Мурманска несколько раз. От твоего имени, естественно. Мы о разном поговорили, кое-что обсудили. Я помогу им. На многое пусть не рассчитывают, но комнатка «гостиного» типа им светит — в Белгороде. К лету, думаю, всё устроится. Надеюсь, ты теперь вполне доволен?

Знаешь, Антоша, я много стал думать, передумывать, прокручивать, вспоминать. Наверное, это возрастное, но мне нравится, нравится думать, а потом записывать свои думки, мысли, вспоминать и описывать. Помнится, при последней нашей встрече, ты как-то сказал в разговоре что-то вроде:

— Вокруг нас движется мир, выверенный строго математически, пронизанный волнами энергий, насыщенный информационными полями; холодный, прагматичный, безразличный. И только мы, люди, своими чувствами, своим отношением, своим сердцем, делаем его живым. Мы оживляем наш мир, мир вокруг.

Кажется, так ты сказал. Сейчас я полностью с тобой согласен. Полностью.  Извини, опять увлёкся. Итак, подытожу: все твои родные найдены, информация о них собрана, адреса, явки, пароли известны. Сообщения о твоей скорой кончине будут разосланы, как только ты получишь это письмо. Я всё рассчитал. Не спрашивай, что и как — это моя профессиональная тайна, я же шаман. Могу тебя заверить, что твоя жена, пардон, бывшая жена, твои девчонки обязательно получат плохую весть. Скоро. В те самые минуты, когда ты читаешь моё письмо — процесс пошёл, время пошло. Запущена информация, что ты тяжело болен, кончаешься, безнадёжен, что времени у тебя, практически, не осталось, что ты умираешь. Вот так. Жестоко, но ты сам придумал. Ха-ха. Долго жить будешь, старый хрен. Твой адрес указан. Всё, как ты и хотел, интриган чёртов. Жди гостей, я надеюсь.  Мне безумно интересно будет узнать, чем твоя затея закончится. Жду подробного от тебя письма. Если надо — приеду, дай знать. Надеюсь, я немного загладил свою вину, искупил свои грешки, не столько, может быть, перед тобой, как перед самим собой. Твой Игорёк.

 

Р.S. Позволь маленький экспромт на прощанье. Пробую себя и в поэзии. Не суди строго, я только учусь. Рабочее название: «Возвращение блудного сына». Не знаю про меня это или про тебя, может про нас обоих?

 

Возвращение блудного сына

 

Город детства встретил вдруг,
Где случайный прохожий друг
Из недавнего прошлого — мимо…
Вот любовь его первая здесь
Где-то тут затерялась одна,
Всё надеялась, всё ждала,
Пока он выгонял свою спесь.
Дом родной, круг семьи — по углам.
Наливают без слов — пьют,
Молча руку ему жмут.
Только вздохи то тут, то там.
И дрожащие пальцы отца
Не коснулись его волос
Лишь поникший, уставший голос:
— Мать так долго тебя ждала.
— Всё имеет свой смысл, сынок.
— Всякий ищет собственный путь.
— Только прошлого не вернуть.
— Ножны должен иметь клинок.
Возвращение блудного сына
Город детства встретил вдруг.
И  бесшумные тени — в круг
Из разбитого прошлого — мимо…

 

Старик отложил письмо. Снял очки. Посидел пять минут. Ну что? Время пошло. Надо спешить теперь: собраться идти в центр, в магазин — накупить продуктов, дома шаром покати, пусто. Мало ли что. А вдруг.

Время пошло. Время пошло. И время пришло. Первой приехала Ангелина — на следующий же день. А ещё через день — остальные, все вместе: дочь, оба внука, новый зять и жена Валентина.

Добавить комментарий