Уля. Очень странное чувство

Глава 1

Ульяна стояла на балконе. Ее локоны то и дело сбивались. Осенний ветер пахнул ранним предчувствием сырости и началом следующего сезона — зимы. Зябко. Она убирала волосы с лица и старалась улыбаться. Будто в короткой тренировке, ее губы нервно растягивались в уголках, а в глазах приветливый блеск. Она знала, что теперь он увидит это и станет рад такому ее расположению духа.
Муж — Руслан — вышел из подъезда и направился к машине.  «Деу» стояла на сыром асфальте, капли дождя на ее крыше засохли маревыми кляксами. Ульяна помнила, как на этой машине муж возил ее в больницу, как «деу» глядела в окна фтизиатра, в то все время, когда она принимала процедуры.
Муж обернулся и нашел взглядом ее, стоявшую на балконе. Ульяна  потянулась на носочках и, приподняв руку, махнула ею, еще и еще раз.
Улыбнулась всем своим существом. Улыбка на ее лице всегда магически действовала на него, хоть  он и скрывал это, чисто по-мужски.
Ответил кратко, сдержанно, совестливо пряча глаза от постороннего внимания из зева соседских окон, возможно подглядывающих.
Исчезнув в машине за хлопком двери, он, наверное, опустив голову, представлял славный образ своей любимой женщины, а она, прикрыв окно, все так же стояла на балконе, не стирая улыбку с лица. Автоматически.
И вот, вслед за отъездом машины, зайдя в квартиру, подумала: «Слава Богу, долг исполнила, все получилось хорошо! И муж —  понятливый, душка, уехал…»
Так расстались с утра.
Она на  хозяйстве. Неплохое настроение, так — даже с некоторым подъемом, хоть и побаливала голова. Систематическая боль после ДТП, в котором она пострадала полгода назад, теперь сказывалась.
Восстановить с помощью физиотерапии, ЛФК, психологов, психотерапевтов девушке требовалось память. Ульяна забыла все: близкого человека, друзей, родственников, квартиру, в которой, как объяснил Руслан,  прожили они уже вместе не один год.
В результате интенсивного полугодовалого лечения, ее выписали на амбулаторное, и теперь она лечилась здесь, дома.
Пароксизмальная боль током прошивала череп и заставляла остановиться, замереть, закрыть глаза и так — до ближайшего ослабления пронизывающей атаки.
Боль могла прийти неожиданно, стройным дисциплинированным фронтом разлиться по черепу, будто ей именно сейчас хотелось что-то дополнительно отвоевать, чем-то овладеть. А спустя некоторое время отступала, разоружая свои ряды — один за другим, агрессивных своей невидимой армии врагов, с которыми Ульяне,  предлагалось сразиться.
Предтечей приступов было желание, когда надо сосредоточиться, понять, разобраться, вытащить существенное из памяти, якоря.
Ведь непременно требовались тренировки в этом направлении. Она чувствовала.
Торопилась, чтобы вспомнить хоть что-то, пока там, перед громоздким порогом, наваждение сгущалось, преграждало черной тенью путь воспоминаниям.
И здесь Ульяна стояла, между тем, что было сейчас, что ей помнилось, ежедневное, несущественное, неинтересное, и что было до того.
Что же было до того, до этой черной тени, монотонных дней?  Словно сон…
Давно снята повязка с головы, месяца два тому. О травме внешне в густоте волос напоминал крохотный шрам, заштопанный рассосавшейся ниткой, от которой след: белый червяк, выставивший наружу дугу спинки.
Будучи деятельным человеком, чтобы сидеть просто так без дела, Ульяна пусть и в изоляции квартиры, находила занятие. Уборка, готовка, вязание макраме и крохотные фигурки животных из бисера, стоящие на книжной полке, на специальном для них месте, глядящие в комнату голубыми бусинками. И макраме, и бисер Ульяна думала реализовывать.
Домашние дела приелись. Скука, скука. Все не так. Но и без памяти, куда устроиться? Нужно продолжать лечение. Потом разобраться, рассудить…
Хаос, некое совершенство спонтанности, особенно после ауры с мигрениозной  болью, может быть сама не прочь, была уйти или посодействовать хозяйке, осознать нечто большее, чем пространство замкнутой квартиры, но старания его проходили по кругу и возвращались к той же боли.
Дух нагромождений, проблем сходился с потугами безболезненного, пассивного, выжидательного, таблетированного лечения. Здесь, на этой явке, Ульяна встречалась с  Очень Странным Чувством.
Ей представлялось: в ней живет кто-то другой. Поступки сегодняшние, сиюминутные неадекватны. Тело ее – не ее, и мысли – совсем не ее. И это  Очень Странное Чувство знало об этом, говорило об этом.
Доказательство? Вся жизнь ее внешнего тела — бесполезное занятие.  Оно не вписывалось  в общий смысл каких-то настоящих жизней, активности, занятости других. Но и мысли об этом  тоже  бесцельны.
Ничего предосудительного, неправильного… Просто пустоты слишком много.
Это ощущение  Очень Странного Чувства — секрет.
Она не рассказывала о нем мужу.
Может быть, считала она варианты, совсем не верно  было проходить реабилитацию после  ДТП, потери памяти, головными болями в аутическом пространстве с пятью окнами в мир. Лучше было мозг занять практически, хоть короткими дворовыми впечатлениями, беседами со случайными людьми. И процесс пошел бы раскованнее, скорее.
Но муж, опираясь на рекомендации врачей, воспрещал прогулки, какие- либо контакты.
Такого рода спокойствие, считал он, важным, и  обещал, что скоро, очень скоро все это благополучно закончится.
Она любила его, мужа? Да. И еще то, что комфортно, повседневно окружает: просторная квартира, дорогой ремонт, хорошая мебель, огромная плазма…
И только со стороны того чувства  — очень странного чувства — исходило: «он тот, с кем тебе не по пути».
Эти очень странные слова Очень Странного Чувства будили ее ночью, и она думала, открыв глаза, прислушивалась к нему. Касалась  своих волос, проводила ладонью по лбу. Представляла себе, вглядываясь в темный фон потолка, вращая рукой, что рука как словно не ее, и плавные филигранные лебединые движения пальцев — личный подарок ей от кого-то или чего-то постороннего. И женственность, вся эта, препорученный покой не должны лежать  здесь, в этой кровати…
«Если бы ты знала, где ты находишься и зачем», — говорил голос.
Она продолжала глядеть в плоскую давящую молчащую тишину потолка, и находила в нем раздваивающиеся отблески вспыхивающих, трусливых зайцев от  фар редко проезжающих машин, думала:
«Как это страшно. Внутренний голос, сумасшествие…»
И все же, как уважающий всяк свой организм, близкий, родной, все, что находилось в нем, чем исходило от него, она вежливо выслушивала. Старалась успокоить, объяснить себе эти чудачества  посттравматическими сигналами, и, засыпая, вспоминала слова мужа, что скоро, скоро непременно все закончится и еще, по мнению психотерапевта, она совершенно здорова.
Но вновь звенел в ней тревожный звонок, приходило сметенное бодрствование, и полудремою кое-как приходилось перейти ночь. Поднимаясь с утра, испытывала разбитое состояние, чувство, будто она кому-то что-то должна, катастрофически обязана, и снова не помнила кому, перед кем держать ответ, и потому не могла исполнить данное.
Изнутри что-то рассуждает, стучится? Сердце, почка, печень, селезенка, червяк в голове? Что?
«Нет, нет, — допускала она, — все это осложнения в нервной системе. Все лечится ».
Ульяна рассчитывала, что имманентные происшествия, в конце концов, исчезнут, что достаточно решительного броска личной воли, яркого воодушевления, чтобы в раз со всем справиться.
Но она не делала этого рывка, надеясь на лекарства, на компетенцию врачей, заботу мужа. Она  привыкала к этому О.С.Ч (очень странному чувству), как части себя, признавала и легализировала его. После многочисленных изгнаний и просьб оставить ее в покое, она вступала с ним, с ОСЧ, в диалог, и он, признаться, ее развлекал.
ОСЧ характер — комичен. Прервать апатичное интровертное  бурчание, неповоротливость, подтолкнуть в сторону практического, подыскать увлекательное, что составляло интерес обычных  людей, дарило оптимизм в жизни, она предполагала – раскачать ОСЧ, договориться на взаимовыгодных условиях, выслушав партнера до последней фразы, сидя на кровати вдвоем, болтая ногами.
Сердиться, раздражаться было продуктивным. Словно животное  ОСЧ загонялось в угол и там Ему неуютно, страшно было. Оно готово было сбросить с себя фантастический напускной образ свой, стать сговорчивее, уживчивее, «человечнее».
Беда невелика, что в отместку потом Оно подолгу отмалчивалось: часами, сутками, не напоминая о себе, не вступая ни в какое сообщение, и будто исчезая вовсе. А ведь это и нужно было.
Разум Улин освобожден, и она думала: мужчина ее  прекрасен во всем, —  трудолюбив, заботлив, не жаден — подарки, цветы, и просьба иметь от нее детей. Последнее только недавно обсуждалось. Еще: он мечтал о большом частном доме и вокруг —  сад с фруктовыми деревьями.
Только, если разобраться… Разве ей того же нужно было? То есть, и не совсем нет, но и не да.
«Или…»
Хорошая увертюра для начала нового диалога с  Очень Странным Чувством.
Конкретность — враг причастия. И если требуется разорвать оковы недосказанного, тайноболезненного, нужно дать всему имя.
Чего ей не хватало от мужчины? Горячих впечатлений? Огня, брутальности? Страстей, жестокости?
Стильная стрижка, гладко уложенный чуб, галстук, приплюснутый воротом елкового пиджака, приятный взгляд, добрая мимика, — все по-доброму, совсем не как с ОСЧ, и душевные слова  так тщательно подобранные.
» Он бережет и любит меня «.
А иногда вдруг придумывалось, что ОСЧ, может быть, существует  и в нем, ее муже, и в других людях. И это есть потусторонняя сторона любой нормальной личности.
В мужнином лице, так вдруг проскальзывала молнией  страх, тревога, сомнение, и тремор в голосе… Что он там себе думал?  Поди, полезь в чужую голову.
Да, и как точно знать, что в третьей, четвертой голове имеется? В себе — ничего не разобрать. Фибры, тайны артефактом накладываются. И это, очевидно, нормально.
Ах, если бы Руслан прикрикнул! Бросил грозный взгляд.  Изменил, что ли… Но последнее — уф! Нет, не нужно! Нет-нет, ни в коем случае! Вот совет, так совет!
Что б тогда: полегчало? Что такого противоречивого в женщине есть, что заставляет перевернуться ощущениям, взорваться, возродиться второй силой, воодушевиться от кажущегося застоя вчерашней жизни благодаря измене, нанесения физической травмы? Что за схема?
Если все идет путем, значит совершенство спонтанности, хаос, крылья любви отсутствуют? Где начало оперения, середина событий, чтобы не жалеть потом, выделить, подчеркнуть их, не наделать глупостей в следующий раз.
«Нет-нет-нет, никакой философии!»
Прямой стежки нет. Прямолинейное  — искусственно, не жизнеспособно, не природно. Жизнь, система показывает шествовать прямо. Мы бесимся, разыскивая широкополосное шоссе, и давно уж идем дорогой, которая представляет собой вьющуюся лесную тропу, пересекающую дикие ручьи. И это все.  Шажок за шажком, на ощупь иди, живи.
Муж — хороший. Он щадил в данное время реабилитации.
Пусть многое есть у него, что сказать.  Он просто пока жалел ее…
«Ничего…» — Ульяна размеренно стучала скалкой по столу, обкатывая плоские круги блинчиков на ужин любимому.
«И философии никакой не надо».

 

Глава 2

Приходила эксцентричная вещь, конечно. Несколько раз Ульяна представляла этакую критически вызревшую, но предметно невероятную ситуацию, когда она скажет мужу, что им необходимо расстаться. Дескать, она не любит его,  живет по нужде  общей жилплощади, того, что она немного больна, и потому, что он слиш-ком хороший человек.
Она раскроется в том грязном белье, которое давно с ней слиплось.
Она скажет правду, что в семье жить нет никакой возможности, а когда она стоит на балконе, глядит вниз на него, машет рукой, то это притворство. На самом деле, она посылает его на четыре стороны, ненавидит до вражды, пусть он и наилучший человек…
Ульяна в мелочах воображает себе такой расклад, и перехватывает дыхание, в горле – глухой стук.
«А что если когда-нибудь так и  произойдет, проговорюсь?..»
От  холодной струи воды крана, дрожь растет вверх по рукам. Что-то пытается предупредить, выразиться сущностью.
Видит Создатель — она борется, договаривается, как может,-  разными красками измазывает сюрреалистическое полотно, пытаясь придать разумное завершение удобовидимой картине, в которой  призрачная вера, вымыслы, сны, реальность. Все требует  отчетности. А совесть, не выдерживая, хнычет, хнычет. Благоразумие к ней так сложно применить.
«Да, я  готова разделить имущество, расстаться с друзьями, которых все одно не помню, измениться внешне, выйти на работу, обучаясь новому, уехать из этого города, но никогда — никогда больше не быть зависимой, не видаться с Русланом… Вот она – точка  Очень Странного Чувства».
«Пятнадцать тебе, что ли?»
Мысли по-взрослому, без восторга, ахающей возбужденной живости, все одно пишут стихи.
Сколько раз  говорено: мир — так прост.
Возвращаясь к идее разоблачения, куда могли бы понести обстоятельства, если вычудить дурное, пойти на поводу, раскрыть карты, она понимала вдруг, что назначенное лечение и опасения мужа, наверное, были совсем не пустыми вещами.
За каждой правдивой фразой — эксцессы, слезы, сопли. Глубокое погружение и вы-ныривание, только чтобы набрать воздуха, перевести дыхание… Он  ударил бы ее? Ульяна подняла руку так, чтобы не вымазаться мукой, притронулась к спинке червя — шраму запястьем.
«Откуда мне знать точно, — было ли на самом деле ДТП или — он меня ударил? Я поскользнулась, ударилась головой  о стул и…  О! Вот еще сюжетец!»
И вот уже представилось  искаженное лицо Руслана, ненависть в глазах и сомкнутый кулак-метеорит летит над ней.
Она отставила скалку и глядела на расставленные, изляпанные в тесте свои пальцы.
«Эксцессы, аффекты… На что только не способен человек в минуты полного отрезвления. Он ударил и выбил все, а ОСЧ — осталось. Ушло глубже и живет там…»
Она ополоснула руки, вытерла досуха, подошла к зеркалу, попыталась, раздвинув волосы, еще раз вглядеться в природу шрама. Как — будто б он, третий, кроме ОСЧ и ее самой, мог что-то рассказать.
И снова смогла уцепить только краем глаза, а лучше, нащупать его, наскакивая подушечкой пальцев на острый алебастровый позвонок, закрытого кожицей червячка, изучать его очередной раз.
В конце концов, куда деваться? Жизнь бежит, шагает, хоть как. От нее не уйти, не выскользнуть.  Приспосабливайся, прогибайся, хоть извивайся.
И  Ульяна бралась за  дела, стараясь отключиться от навязчивых  мыслей.
«Нет, никак не может, — думала она, — чтобы преуспевающий бизнесмен, уважаемый человек,  муж Руслан, мог сделать что-то отвратнонедопустимое. Пускай, его улыбка не так раскрыта, пусть внешность его  не соответствует представлению  идеала мужчины, что угодно пусть кажется, но он – добр, мил, и так много сделал для меня. И так славно плотно, скрупулезно сложено все в нем: движение, поступки, эмоции».
«Как же тебе хочется по-другому?»
Признак дурного мышления — подозревать человека невесть в чем, наговаривать на него даже внутренним голосом.
Только голова от этого болит.
Ульяна уходила в свою комнату, ложилась на кровать. Кисти на лоб, крест накрест. Проваливалась. Тело несло по желтой реке и казалось, утонет вот — вот, потеряется в белом, пышущем над рекой плотном беспросветном тумане, в пару, где начни дышать всей грудью — выбраться невозможно. Головокружение.
— Зачем же тогда ты вышла замуж, если хочешь развестись? — Спросил бы он.
— А сколько лет мы вместе? —  формально отвлекающий вопрос.
— Я говорил — четыре года.
— Так мало, — ответила бы она и искала в себе ОСЧ, раззадоривая его, подтаскивая.
— Мало? — Он бы засмеялся. — Этого мало? Все пустым было, бесполезным? Годы…
В глазах его замерла бы грусть. И это радовало бы?
— Пусто прожитые, — вторила бы она, при том, пытаясь не испытывать ничего внутри себя, но черпать больше смелости, наглости отовсюду, и растить, растить паузу. А потом бы с удовольствием слушала, чем он аргументировал бы их счастливый четырехлетний союз.
Она слушала и ощущала, как стоит на краю мшелой извилистой скалы, куда завлекло ее  опальное ОСЧ, и машет кому-то рукой.
Там было тепло, хорошо, уютно. Можно стоять сутками и думать, представлять, как бы у этого ОСЧ, имелось еще ОСЧ, а у второго – еще, и так до бесконечности. И в душе жар  сильнее — сильнее надвигается, душит. И все это проходит и когда-нибудь восстанавливается, неваляшкой крутится на место.
— Я не хотел сделать больно, обидеть тебя. – Говорил бы Руслан. — Я хотел сказать, что очень, очень  сильно люблю тебя и ведь ты — так же?
— Да-да, —  ответила бы торопливо.
«Отвечать же что-то надо».
— Прости, — шепнул бы он ей в ухо и щекотал шершавыми губами.
— Да — да, — не останавливалась бы она в выигранной покорности и морщилась от полулестного прикосновения.
» От него все и исходит. Вся привязанность».
— Я люблю тебя. – Говорил бы он. — Никто в жизни мне не нужен, кроме тебя. Я  вижу тебя во снах, думаю о тебе, когда иду, еду. На работе и после. Ты  — жизнь, судьба моя… Мне большего желать нечего…
— Что?
В его глазах предвкушение.
— Что? – Громче повторила она.
— Скажи и ты мне это.
— Я не знаю, Руслан, не знаю, не знаю…
Ульяна вспыхнула. Глаза открылись. В сердце тревожно.
«Не помню, не помню…»
«Стоп! Полно химерических образов!»
Душа, как коляска в  грязной тряске под час клячистой дороги, завалилась на бок в ржавую почву, выпали из нее коробочки, сумочки, обувка, все рассыпалось вокруг. Предметы  — дорогой нектар прежних дней. И все медленно  тонет в рыхлом месиве, затягиваясь одно за другим после продолжительных ливней.
«Дыши ровно! Успокойся! Слава Богу, ничего еще не испорчено, не предпринято».
«Что же сделала я в прошлой жизни, что же сделал ты тогда? Что стало причиной мучительных вопросов? Всякий раз распинаю себя на дыбе, выколачиваю».
В голове молнией предупреждающая боль, условно пронизывающая рефленным стержнем-арматурой, и ожидание, когда приступить ему к суровым  обязанностям? А?
Ульяна замерла. Несколько мгновений, чтобы дать понять — не лезь, пожалуйста, не атакуй, прости…
И вот воля взята. Ульяна не думает ни о чем, а несообразные изыскания таракашками разбегаются по сторонам.
«Хорошо, хорошо, — говорила она себе, сморщивая лоб — я закончила. Все — все — все».
Физика боли уходила и являлась аура. Ювенальная. Она являлась в любом случае. Опьянением после победы или поражения.  Одной и той же с тех пор еще, когда Ульяна помнила себя с повязкой на глазах в больнице, сухим ртом и витающим рядом голосом врача.
Боже, как Руслану много пришлось пережить! Страшно.
Картинки шумели белым шумом, расширялись, размывались, исчезали.

Глава 3

Ульяна часто, по несколько раз в неделю, заходила в мужнин кабинет, открывала «буратино – ключом» шкаф письменного стола и смотрела на веер корешков вырванных из  дневника страниц. Божок жилища.
Один — тот, кто нес на себе явные свидетельства когда-то подлинной жизни, скрываемой теперь. В исчезнувших страницах весьма нежелательные  тайны, смысл которых хотелось бы угадать. Потому она так  долго изучала  вершки оторванных листков, строила теории, с каким настроением могли бы быть вырваны эти страницы  мужем.
Корешков пять. Количество их точно  определяется по взлохмоченным полоскам, оставленных стрелкой срывания.
Еще: от этих немощей так же пытались избавиться. Поддевали ногтем, вытягивали полоски клея. Это мог делать как  мужчина,  так и женщина. Вот один корешок подрезан наискось, срез маникюрными ножницами.
— Зачем вырваны эти страницы? — спрашивала Ульяна мужа, показывая тетрадь.
— Эти страницы вырвала ты, — под гнетом он признался.
— Я?
— Ты не помнишь, дорогая, многого…
— И что?
— Это пройдет.
— Это «пройдет» никак не проходит! Мне нужно знать, мне нужно объяснять, что и как. Как идут события, как шли… Иначе, я чувствую себя , не так,не правильно, не в себе… Зачем мне нужно было рвать это, скажи?
Руслан захватывал ее в теплые свои объятия, окутывал, дышал молочнотепло.
— Рано, еще рано, еще немного рано, потерпи, узнаешь. Сама прояснишь. Послеоперационная травма требует спокойной психической жизни.
— Психической? Значит, повод переживать есть?
— Интриганка.  Есть повод готовиться к наилучшему. Все вернется на круги своя, понимаешь?
Она смотрела на него, как на чужого человека. И все же…
Ульяна видела его обворожительные глаза, нехотя поддавалась магической нежности. Убаюкивающее обещание действовало.
ОСЧ наставляло: вздохни глубоко, порви лживые объятия.
Ульяна вздыхала, муж чуть ослаблял руки в такт ей, выставлял указательный палец вверх, делал строгим смешное лицо. И вопросы все как-то крутящиеся в губах таяли.  А за сим все уходило, утихало, уминалось.
Почему она ехала одна в машине?
Какой марки?
Почему Руслан, называя «Опель», в следующий раз осекся, говоря об отечественном проме? Разве мужчины могут так ошибаться?
Почему не дают встретиться с мамой? Жива ли она, где?
Муж ни разу не показывал фотографии родных, а тех, которых он показывал… Даже если бы она поверила, что это были ее родственники, будучи схожими чем-то на нее, она не могла согласиться, признать… Не могла как-то душой.  Как так это может быть?
Подставные? Может быть, настоящие лица, имена вредны для мозга? Это понятно было б.
Вежливые знакомые, раньше  часто посещающие их квартиру, кто они? Пристально заглядывающие в глаза, крутящиеся навязчиво рядом.  Кто? Все как на одно лицо — вычищены, вылизаны. Гладкие подбородки мужчин, и женщины, пахнущие одним и тем же запахом.
Страницы… Словно с тонущего корабля, предательски вырванные кем-то из судового журнала капитана, утопающего баркаса памяти.
Не нужно было никаких измышлений, если бы  эти листки сидели на месте. Сколько отдать за крохотную грудку бумаги тех святых оборванных тайн? Сколько вам надо? А как много им самим, этим листкам, хотелось рассказать о себе.
Ульяна теребила артефакты в руках. Перебирала, всматривалась. Разглядеть хоть бы строчку. Страницы снились и даже читались, но, проснувшись, она не помнила ничего.
Руся знает, как часто она пытает этот  истерзанный дневник, и вопросы…
Почему же он не выбросил, не спрятал, не уничтожил его до сих пор? К чему разрешено существование корешков секретного чтива? Разве не стало бы проще оттого, что однажды она потеряла бы их из виду навсегда, не елозила ими ни в памяти, ни воображении, ни ощущениях?
Ведь по правилам надо вывести вредоносные факты за пределы восприятия.
Или кто-то, или что-то играет с ней? А она? Позволяет делать это?
«Да, идея за идеей все чудесней!»
Тетрадь — назад в шкафчик под определенным углом, радиально (так любит педантичный муж). Закрыла, щелкнула ключом.
«Вот завести мне свой новейший дневник.  Расписать в нем странные чувства, кудряво, кинофантастично, а потом подбросить Русе  в ящик, как бы ненароком, случайно, в соседство старой калеки.
И что дальше? Слушать сбивчивые  вопросы».
«А что? Скажу, сочиняю. И все чувства — чувства героини! На — ко, вот, теперь и ты развинти!»
— Все хорошо, все нормально, кроме присутствия какого-то неидентичного чувства. — Произнесла вслух Уля, прислушиваясь к  слову «неидентичного», повторила его еще раз.
«Дурацкое существительное, однорублевые слова. Сумасшедшее, бодрое общение наедине».
ОСЧ, очевидно, досталось по генетической линии, например, от цыганки Гожи. Гоженьки — кровной бабушки, которая скиталась по разным городам и селищам,  скрываясь, то от власти, то, меняя работу, таща за собой чумазых детей, и изморен-ного супруга. Черноглазая, каштановобурая индийской внешности, эта женщина теперь в ней, Ульяне — внучке, как — будто проснулась и живет.
Так рассказывал о Гоже Руслан.
Чувство дикого свободолюбия с помесью авантюрной непокорности Гожи, усиленное знаком Скорпиона делали свое дело. И все же, как думала о ней Ульяна, что — то должно было оседлать цыганский нрав ее, остудить.
У нее, наверное, были  выразительные, добрые  глаза, и она могла бы теперь ей, внучке, помочь волшебно избавляющими словами, снимающие мучения.
На часах одиннадцать.
Хотела выйти в магазин.
Оделась, несколько раз роняя полусапожки на пол, межуясь, надеть их или туфли? Наконец, выскочила на улицу, будто подгоняя саму себя. Или осень толкала? Пахучая, неутомимо проявляясь, дыша на ладан, напоминала: успевайте, мол, сделать все самое важное.
В пресных лужах отражение седых облаков, волочащихся в осиротевшей  голубизне глубоко опрятного  неба, оголившиеся ветки деревьев, нахальные голуби, выплясывающие перед самыми ногами, и взлетающие только в тот крайний случай, когда ты едва не наступаешь на них.
Все похихикивало, жило. Известь с бордюр поистерлась под осадками, подошвами обуви. Грязноматовые волокнистые полосы на них издалека напоминали о прежнем своем парадном виде. Генеральская линия на сей год завершалась.
Ульяна щелкала каблучками по асфальту. Мир крепкий под бегущими сапогами человека  такой  чувственный, ненадежный  — под руками. Ломается сдобной булкой, а заодно с ним и человек.
«От долгого сидения дома, дефицита  связей — гадкие ощущения», — думалось ей. Чувствовала, как на легком холодке кончик носа немного простыл.
Выпаренный ближайшими заводскими трубами и коммунальными предприятиями воздух, узкие подъезды, люди с безучастными лицами – картина обычная,но не скучная. Особенно, когда странные задаешь себе вопросы: это моя улица, мой двор?
«Определенно: ты в другом месте!» – забавлялось ОСЧ.
В этом городе мозг играет  игру, навязанную жителями. Помещать себя в избитостарое, быть уверенным в том, что так должно быть – параметры игры.
А сколько уважаемых персон, достойных  жителей, местных, чувствуют себя вполне комфортно. Город с нормальными жителями не знал, что в его среде имеется странная чужая.
» И здесь важно что? Знать и молчать».
Девушка возвращалась из магазина, прощаясь с впечатлениями от чужих лиц. ОСЧ ликовало само по себе тихонько, до подташнивания…
— Эй, привет, подруга! – позвал Ульяну женский голос. Ульяна подняла глаза.
Перед ней стояла невысокая ярко — крашенная  шатенка, женщина лет тридцати пяти, одетая стильно, — палевый модный плащ, элегантно облегающий тонкую фигуру, туфли на каблуках серебряного цвета с черными аля-Маркиз бляшками и змейками, на голове — круглая шляпа петасос. Над зелеными глазами ровно по-стриженная филированная челка и приоткрытый в полувопросе  рот.
«Вот вам Новый год!» Ульяна попыталась обойти женщину, ошибающуюся, вероятно, приветствием к ней.
Такая мадемуазель не может быть знакомой.
В голове же грудами сыпались блескающие конфетти будто, напоминая, о чем-то. Ульяна невольно остановилась.
Махагони — шатенка рта в полувопросе не закрывала, с места не сдвигалась, смотрела на Ульяну с иронией. Приятным это не назовешь.
Короткими шажками она, наконец, подобралась к ни на что не решающейся Ульяне, протянула короткую крохотную ручку в шелковых перчатках с блестящими пайетками,  и при этом, кажется, даже чуть подскочила. Ее губы, щедро измазанные алой помадой, подрагивали в провокации следующей фразы. И она просто едва сдерживалась.
Ульяне нужно было переменить руку на сумке с продуктами. Она сделала это, и только освободившаяся рука, тут же была перехвачена и потрясена незнакомкой. От нее исходило теплом, доверием и пахло «Mont Blant».
— Ну, обнимемся? — дама разверзла объятия, отбросив секундой назад, перехваченную руку, и так и свалилась в Ульяну.
Последней пришлось попятиться и попридержать хоть и маленькое, но плотное, полновесное существо.
Следующей секундой мокрохолодная щека незнакомки уже коснулись Ульяниного лица.
— Ты изменилась, — сказала дама, отступая на два шага, бесцеремонно оглядывая подругу и одновременно, поднося руку к вороту своего пиджачка, поправляя что-то в нем. Пальчики ее так и бегали.
«Кто ты?»- вертелось на языке Ульяны, но что-то заражено-гипнотическое исходило от этой странно располагающей дамки.  Ульяна улыбалась против воли, на всякий случай, и икала раж,  в котором состояла эта ее модная «подруга».  Противоречить рыженькой сразу она погодила.
» Извините, женщина, я вас не знаю… Сдаваться не стоит, а вдруг я ее знала рань-ше?»
Молодая женщина встрепенулась воробышком, очутившись под рукой Ульяны. Обе двинулись вперед.
«Хваткая, крепкая, основательная. Таких любят мужчины, — рассуждала Ульяна. — Как удивительно цепко она тискает мне руку».
«Но пусть будет побольше сенсорики. Эта хватка поможет что-нибудь вспомнить».
— Мне говорили, ты приболела, — дамочка, держала руку подруги.  Ловко отпрыгнула с края лужи.
«Еще какой-нибудь жест, манера, давай-ка, давай-ка. И я обязательно вспомню, — согласовывала Ульяна. – Ах, это ОСЧ лучше б не ершилось, не молчало, когда не надо, а вот тут и  подсказало бы».
— Да что с тобой? Ты как не своя! — женщина дернула руку Ульяны.
Ульяна показала овал лица «подруге» так, чтобы та не сомневалась, — она это она, и все в порядке.
Та же игриво еще раз повторила жест, дернув руку.
«Что за дурная привычка?»

— Молчанкой умеешь разыграть. С мужем что?
—  С мужем? – переспросила Ульяна.
— Как  он-то?
«А вы, я так поняла, знаете его»?
Ульяна глядела себе под ноги, невольно прислушиваясь ко всему. Дамочка выделывала каждый свой шаг забавным размахом ног, и слышно было, как подошвы ее месили крошки на асфальте. Почему-то Ульяне казалось, что чудковатая все время чему-то посмеивалась.
— Муж Руслан? – переспросила Ульяна и осеклась. Дама филигранно, приподняла брови.
«А кто ж еще, дура?» – Пронеслось в голове тут же.
— А кто ж еще? Или другой завелся? – Махагони принагнулась, чтобы лучше видеть лицо Ульяны, ничего не упустить.
— Здоров, — Ульяна немедленно оседлала лицо спокойным независимым видом.
— Здоров? Ладно. Живете как?
«Тебе это надо? – Лезло Ульяне, — ладно …»
— Хорошо. — Ответила кратко.
— Нет, определенно, ты какая-то не та!
В голосе небезопасный полутон.
Этот полутон, полужизнь необходимо оживлять.
Ульяна поглядела  на «подругу» еще раз как бы заново, бодрее, веселее, и улыбнулась, оголяя зубы. И это было напрасно.
Дамочка уже не глядела на нее, шагала молча, и чуть ослабив хватку.  Преданно несла руку Ульяны, как-будто обязана была нести ее.
«Что, черт подери, происходит?»
Четко не переставали  выстукивать сапожки некий гордый марш, одну и ту же октаву, уверенного в себе человечка, демонстрируя характер, дамочки.
Молчали.
Нога Ули также неосторожно ступила на край лужи.
— Эй, а ну-ка! А то, как последний раз: чуть не провалилась в реку после подобного неловкого движения. Все дорогу уступаешь кому-то, сторонишься. Душ-ша!
Дама закончила жарко и уставилась на Ульяну. Взгляд чист, открыт, энергичен. Ноздри распушены в неизвестной авантюре.
— Помнишь, как чудили с тобой? – спросила шатенка, не моргнув. Только какая-то  чудинка принялась юзить по краям ее глаз. Ульяна только за этим и наблюдала. Это помогало чувствовать себя тверже.
«Нет, все же, нет, не могу я ее вспомнить».
Ощущая, как словами ее вдруг подтянуло куда-то вверх, как — будто они дали вырасти немедленно, именно сейчас, именно на пару сантиметров, ответила на риск:
— Да, помнится. – Ответила так.
Они переглянулись. Дама съела, но все же что-то ее смутило, передернулось. Она не добавила ничего, и сама только отвела взгляд, задумавшись.
«Ах, если б знать: о чем твоя чудовинка-хитринка?»
«Жесты, главное жесты, важно — внутреннее состояние, то, что выпирает наружу. Все должно быть естественным в голове, в поведении. Делай так, как делает «подруга». Улыбочка, шажочек, настроеньице…»
Шагали  дальше, схватили тему о покупках.
Ульяна приспосабливалась бросать «естественные» взгляды на махагон, поддерживая тон беседы, игру. Но ее беспокоило расположение их прогулки, то, откуда она шла, и где нужно было, судя по слишком длинному пути, свернуть к своему дому. Все повылетало из головы.
Мужчины проходили мимо, заинтересованно оглядывались.
— Испания, Мадрид, глюнтвейн. Ах, не забыть тех  наших  деньков, правда? — Говорила «подруга», закатывая глаза, и вновь дернула Ульяну за руку. Звонко засмеялась.
«Вот чудо чудное! То ли еще будет?»
Поправляя что-то в прическе, притормаживая общий ход,  дама сказала, говоря себе под ноги:
— Я знаю, дорогая, что произошло с тобой. Как долго ты лежала больнице.  Я навещала тебя. – Она подняла глаза на смутившуюся Ульяну.
— Война закончится. Все положится на места. Не сто же лет ей быть, правда? Раны заживут, слезы высохнут. Мы останемся  близкими подругами, не так ли? – В ее словах различалась заносчивость. —  Несмотря ни на что будем близкими. Руслан ведь тоже так хочет?
«Не пойму ничего», — думалось Ульяне.
— Я  подумала… — Короткая усмешка, переродившаяся чудовинка-смешинка, заелозила в краях ее раскрепощенных губ, перескочила на щеки, потом заползла на глаза, и тут же, под посторонним наблюдением, выровнялась, демонстрируя Ульяниному интересу: «нет, все нормально, ты не так поняла».
— Тебе надо будет узнать все секреты. Кто к кому подходит и что есть к чему. Но это не сразу, поняла?
Перед глазами махагон взмахнула шелковой перчаткой, мгновенно стянутой с руки. И тут же ее оголенная короткая ровная белая ладонь легла к груди Ульяны:
— Когда Руслан даст отмашку – откровенно от меня все услышишь. Я возьму у него разрешение.
«Это не разговор. Это непонятно что… – У Ульяны вопрос, и более того – возражение!
«Что мне тут пытаются вставить?» Но она промедлила и махагон уже продолжала:
— Да, не волнуйся ты, не переживай. Тебя ничто не оскорбит, не заденет. – «Подруга» ненадежно улыбнулась.
– Ладно, давай лучше о своем, о женском. – Завершила она, пряча руку в перчатку.
Они тронулись дальше. Разговор перевелся о новом поступлении женского белья в отдел. «Подруга — махагон» стала твердить о каких — то изящных наволочках, которые присмотрела в подарок кому-то. Еще о чем-то. Ульяна не могла сосредоточиться, не понимая, зачем на этом заостряться, подергивала плечами, соглашалась, притворялась, что слушала.
Признать, что эта махагони абсолютная незнакомка было самым верным в их беседе. Но зачем-то та прицепилась к Ульяне? И, кроме того, обещала, что ничего не грозит… Значит, так нужно кому-то…
Свернули к домам, подошли к подъезду. Незнакомка отстранилась, освобождая руку Ульяны. Театральный жест, знакомая белая ладонь порхнула перед глазами. И, снова перчатка, чуть не в самое лицо.
— Ну, пока. Встретимся, поболтаем.
У Ульяны едва  брови успели сломиться:
— Ты расскажешь? – наскоро бросила она вопрос.
— Да. – Дамская головка склонилась на бок, она понимала все. Но лицо махагони хитрило. Оно будто распалось надвое: снизу улыбка, бродящая чудовинка, сверху –  серьезная линия, глубоко врезающаяся в лоб. В двух словах не расскажешь.
Чудовинка снизу преувеличилась и пыхнула иронией во всем лице. Таким образом,  все воссоединилось. Вспыхнул и затух агрессивный вредоносный огонек. «Подруге» удалось избежать ответа. Временно.
«Как я раньше этого не замечала», — думала Ульяна о растекающейся лжи в махагони.
— Договорились…- Тем временем, дама, потупив взгляд, все, делая очень быстро, бросила глаза книзу, и тут же вздернула носиком, развернулась и пошла прочь.
«Как все … от начала до конца. Я только сейчас поняла, ложь», — думалось Ульяне.
Словно на проволочке скомканный, по талии, плащ махагони  удалялся.
Ульяна повернулась к подъезду и видела, что стоит у чужого парада. Тот, из которого она час тому назад выходила, был другим.
«И дом  — не мой».
Она поднялась по ступеням подъезда, дернула дверь. Что-то влекло ее, какая-то остаточная сила, гипноз, шедший от странной подруги. И от него нужно очиститься. А для этого необходимо время.
«Определенно, не мой подъезд. Там и домофон был. Тут нет. Надписи на стене чужие…»
Она прислушивалась к себе, к трепету, волнению. Калибри повисла в середине груди, порхала, ожидала. Ощущение тупости, хрупкости. Ум замер.
«Зачем чудноватая привела меня сюда?»
Ульяна стала подниматься.  Пальцы резала сумка, но это не важно.
«И лифт другой», — отметила она и нажала кнопку.
Игнорируя раскрывшуюся кабину, Ульяна стала подниматься к пролету  межэтажной площадки. Там можно было остановиться, поразмышлять.
Оказавшись на ней, опустила сумку на пол. Подошла к окну, посмотрела вверх на серое небо, потом вниз.
Махагони стояла и смотрела на нее. Ульяна отшатнулась, калибри больно выпорхнула. Сердце съежилось, будто его только что почти выронили наружу.
Три секунды — звонкий стук каблуков дамы, спешащей наверх. Металлический скрежет и снизу тяжкий крик, захлопывающейся двери.
— Видишь! — услышала Ульяна звонкий голос «подруги», еще не видя ее лица,  — а ты говоришь – расскажи. Что же тебе рассказать в таком положении? Ты и с малой задачей справиться не умеешь. Идем-ка!
Одна рука на сумке с продуктами, другая – в знакомом теснении махагони, которая торопливо тянет Ульяну обратно.
Вышли на улицу, дама, открыто засмеявшись, сказала:

— Потерялась бы, дуреха…
Ее зрачки не скакали в той хитрецой, чудовинкой. Можно было сейчас от нее добиться нужной правды. «Подруга»  глядела на Ульяну и немного сквозь нее. Так мама глядит на нашкодившее  дитя, думая, какой он растяпа, и долго еще будет не способным делать разумные поступки.  Ей, было, кажется, жаль этого дитя.
И все же, махагони весьма прехолодно обняла Ульяну, а приблизилась, в шею приглушенным голосом шепнула:
— Ах, Уличка, мне жаль…
Ульяне спросить бы:
«Да, что вы все хотите мне сказать этим? Что вы можете мне сказать?»
Женщина отступила, скользнув острыми зрачками по не решавшимся губам девушки, замершему вопросу, махнула в сторону рукой на многоэтажку:
— Вон он, твой дом. Второй подъезд. Не заблудись, и — адьос!
Махагони развернулась, пошла.

Ульяна молчала, как завороженная, не произнеся ничего даже вслед.
Спустя десяток шагов, шатенка обернулась, крутнулся шелестящий в юле плащ, сумочка с бляхами сделала зигзаг, ударяясь в бок ей. На слегка подпухшем прелестном лице, белая улыбка:
— Я желаю тебе, Ульянушка, всего самого! – Крикнула, махнула рукой и побежала. Резво семенили ее ножки.  Сложной ритм выстукивали ее каблучки.

Ульяна направилась к своему дому. Кружилась голова, подбавить шаг.
К подъезду почти бежала. Пакет с продуктами нужно придерживать так, чтобы маятником, не растерзать его же самого.
Добежав, приостановилась, напоминая себе детали дома, подъезда.
Синяя дверь. Царапина ровно посредине и надорванное в двух язычках объявление.
«Да. Все мое».
«Так постепенно, по островкам овладеваешь нормальным окружением, понимаешь  условия их обитателей. Вдохнуть требуемой полнотой, умываясь мелочами и основанными на них еще более мелкими вещами. Манипулируя даже самым формальным, можно назвать себя приличным человеком и избавиться от ненужных впечатлений, странных прилипчивых людей, чувств и ОСЧ. Пожалуй, оно в этом же ряду. Никто посторонний  не позволит себе плакать на плече и забавляться, как с ребенком».
Всякая мелочь, дороговизна которой Ульяне открылась, стала отвечать ей, активизировалась.
Вот, ступени в неясном чем-то белом, верно, волокли мешок со строительным мусором. След в крупную крошку. Вот обертка конфеты, брошена беззаботной  девчонкой, щелкающей языком по щербету. Девочка глупо рассуждает в смартфон. Каракули ключом на стене. Это дело рук влюбленного мальчишки в эту легкомысленную девочку.  Дисциплинарные, административные проступки… В них пряталась истина, ее местонахождение.
Ульяна вошла в лифт, нажала одиннадцатый.
«Точно, одиннадцатый», — подтвердила, кивнула самой себе.
Вздохнула глубоко. «Все, плохое, надеюсь, позади».
Лифт тащился в шахте, а она глядела в свое плавающее отражение на металлическом панно. Какое-то лишнее  выражение на лице нужно стереть. Попыталась это сделать. Лифт  остановился, открылся.  Вышла, попадая каблуком в алюминиевую расщелину порога кабинки и, выдергивая каблук, вылетела пулей.
«Боже, помилуй. Да что же это! Вот  результат прогулки со странной незнаком-кой»!
Лифт захлопнулся, разочарованно стукнув скобами.  Ульяна попыталась настроиться на то внутреннее равновесие, стоическое, индивидуальное, выверенное когда-то в себе. И параллельно вязалось какое-то  терпкое чувство. Сомнение, терзание, предупреждение?
Даже  ОСЧ прислушалось. Что-то млеет изнутри, отмалчивается бесцельно бродящее. Призрак.
«Зачем человеку столько чувств. К чему? Неужели природно то, когда потешаешься сам  над собой или над тобой другие. Какие такие внутренние распорядители дают добро на это? Муж, в котором не уверена, лживая подруга, постоянные пытки уравновесить все в себе, утоптать. Зачем?
Все изворачивается. Правду не найти. Как удержаться обыкновенному человеку в обыкновенной жизни? Вот только Бог — Инерция все и держит».
Стояла у входной двери, прижав ногой к стене продуктовый пакет, дышала в габелен, думала обо всем, рылась попеременно то в кармане, то в пакете, искала ключи.
«Надо осознавать лишь, как способно все чудесно передвигаться, дышать, сосуществовать, не однообразно, не улиточными застоями в голове. Нет и нет. Мысли, идеи — пустое. Жизнь протекает снаружи деталями, полутонами, полукриком, которые мы только сравниваем один с другим в своем мозгу. А внутреннее ведь чушь! От этого нужно стремиться уйти всю жизнь. И все уходят. Искать что-то цельное в себе  так же — чушь. Ничего такого нет. Фантазии…»
Пакет приподнял край ее платья. Лучше было б поставить его на пол, вывернуть  и выловить злосчастный ключ. На поверхности выше краски гобелена, меловой стене, перед глазами едва подергивающийся залежавшийся, пух от слишком близкого дыхания. Это также — деталь.
Вздохнула. Мечта распрощаться со всем хламом внутри ведь нереализуема. Пока мы живы…
«Что из себя человек представляет без этого хлама?»
Взмыла носиком, отбросила челку.
«Хватит думать о пустом. Больше думать не о чем?»
Перебирала пальцами торопливо, меняя уставшую руку на другую, дабы все же опустить сумку на пол, и не выронить хоть в конце ничего.
— Здрасьте! — выстрелило в нее сзади.
Рука дрогнула, шатнулась стена, в зрачках взбухло.
Ульяна обернулась.
Облакотясь локтем на перила  лестничного пролета, за ней стоял парень. Она не заметила его. В зубах сигарета в приоткрытом рту, в котором поблескивала еще и жвачка. Глаза парня бесстыдно глядели на оголенные ноги Ульяны. Он вынул сигарету, плюнул жвачку в сторону. Она одернула платье.
— Вы извините меня, — сказал он, и сунул руку в карман, распирая его почти до трес-ка.
Ульяна  оценила его серые без дна глаза.
Он давно следил за ней видимо… И видел, как она дышала в стену и копалась в сумке, и думала при этом что-то…
Его скачущие костястые пальцы намного больше говорили, чем одутловатое заспанное  лицо.
И все же он, будто давая фору, некое послабление, чтобы прийти в себя ей, отвел глаза. Поднял руку, щелкнул зажигалкой под самый край сигареты, затянулся, пощурился и только тогда посмотрел на девушку.
— Я жду вас вообще-то, — наконец сказал он, выдувая плотную напряженную струю  дыма вверх. Он вынес ногу вперед так, чтобы сделать шаг.
Но Ульяна, ее взъерошенный вид заставил его остаться в исходном положении, отбирая ногу назад.
— Я ждал, — невинно подбросил он плечами, — чтобы попросить вас сделать укол.
— Что? — Ульяна почувствовала, как язык отклеился от неба и щелкнул.
Парень глядел на нее чрезмерно вопросительно, чуть задержавшись с мыслями. Видно, такой была его натура. Сигарета, оказавшись внизу, в руке, временно потя-гивала саму себя.
В его взгляде то ли изумление, то ли что?  – Ульяна не понимала.
Она переспросила:
— Что вы хотели? – Пакет накренился. Рука летала в кармане, отыскивая ключ.
— Я же сказал! — Парень  стряхнул пепел, глядя на девушку в упор, сделал — таки шаг вперед, позволив себе передвинуться всего на одну ступеньку. Ульяна будто бросила ком ему под  ноги, ограничивая ход, и до рези в ладони стиснула находку — лезвие ключа в кармане.
«Еще шаг и…!» — Басило в ней.
— Вы — врачи. Я – сосед ваш. – По существу говорил парень. Перемещаясь с ноги на ногу на пьедестале разрешенной ему ступени, он все более, хрупкая натура, занимался вдруг каким-то волнением.
— У меня мама с ревматизмом в квартире. В поликлинику — далеко. Вы сможете сделать укол ей? Я заплачу.
Ульяна глядела на парня широко распахнутыми глазами.
«Какой еще ревматизм?»
— У вас шприц найдется, я знаю. Я все оплачу, —  Он кашлянул знакомым выстрелом. У Ульяны по голове тропой прошла команда мурашек.
«О чем так долго ты размышляешь?» — Спрашивало ОСЧ.
Кулак, зажимающий ключ замлел. В таком каталептическом состоянии, ей ни за что не воспользоваться им, не защитить себя в случае чего. Ключ так никогда не вылезет из узкого гольфа кармана…
— Я заплачУ! – повторил он, поражаясь, как всякое его слово отражается в зрачках соседки разными фокусами.
— Я… вы ошиблись, — Ульяна выдернула ключ из кармана и улыбнулась, хлопая ресницами.
— Никто никаких уколов не делает. У меня нет ничего такого…
— Вы же врач. Или это к вам ходили врачи? — Парень поднял свободную от сигареты  руку высоко вверх, чтобы почесать затылок.
Ульяна закрыла глаза.
Когда отодрала слипающиеся в ресничном дерне глаза, разрешилась:
— Нет — нет, вы ошибаетесь. Вы путаете что-то. Никаких врачей…
Парень посмотрел по сторонам, вправо-влево, как — будто не глухие стены окружали их, а открытое пространство, в котором еще кто-то был, кто-то слушал. Потом его заспанное  лицо удлинилось.
Она прочла в его уме: «Ненормальная какая-то».
Пожевал челюстями, снимая внимание. Но с него даже в сторону кольнуло чем-то злым, острым.
— Я хотел только попросить. Что ж… — Он отступил назад, шаркая тапком, удаляя еще более внимание от странной соседки. Разочарование медленно разливалось по его фигуре.
— Нет-нет, вы ошибаетесь. – Уверенно тараторила Ульяна, попадая ключом в скважину, — все  здоровы, живы, и все такое…
Ключ рыкнул в замке.
— Да, уж… — резюмировал парень.
Он принялся ковырять себе что-то под ногтями, сухо поплевывая в сторону.
Дверь ахнула, домашний уют, жадно вслушивающийся прежде, что там творится за нею, впустил хозяйку.
Маятником влетела сумка с продуктами, ударяя  обратным ходом больно по коленке.
Замкнулась дверь.
Ульяна топталась, подыскивая место сумке, как-будто места было мало. Поставила продукты на пол. Облокотившись о дверной косяк, стояла, думала. Сигаретный дым с площадки тянулся в квартиру через щель.
Сняла полусапожки, поставила на полку.
«Да, все ж в порядке»!
Метнулась, как – будто жутко  спешила на кухню, успевая лишь краем пальца зацепить сумку, и форсируя движение, наступая, сама на себя, нога за ногу, перецепилась и ее потащило вперед. Немалых сил потребовалось, чтобы удержаться и не влететь зубами о стену.
«Да что же творится на белом свете! Смеяться или плакать, вот что… Чумная!»
После  спокойных, размеренных  манипуляций с собой, сумкой, пошла в комнату и принялась переодеваться в домашнее.
«Врачи? Были, но когда? Давно».

 

Глава 4

Руся просил помочь по работе. Разнообразить деятельность мозга полезно.  Делать: принимать телефонные звонки, регистрировать встречи по вопросам перевозки ГСМ. Но звонки оказались чрезвычайно редкими, а потом и вовсе пропали. Какая же это работа, общение и какая польза?
Она приложила руку ко лбу, прикрыла глаза. По самочувствию — будто пропрыгала час на одной ноге.
Нужно хорошенько отойти от минувшего путешествия.
Лежа на кровати, набросила на себя край пледа, развернулась, захватывая еще большую его часть, укрылась полностью, задремала.
«Без памяти… все  удивляет, раздражает».
В душе качалось равновесием покой и семейственность. Окружение мягко о чем-то пошептывая, пело.
Найти в глубинке местечко, где ты сам точно есть, стопроцентно находишься, и нежно гладить самою себя по щекам, волосам, спине, провести пальцем  ушибленную коленку, чтоб снять боль, и чувствовать, как приятно и хорошо просто быть: есть ты и есть.
«Пусть все летит живо, стремительно.  Путается, прячется, расширяется. Пусть живут и здравствуют  миллиарды ОСЧ! Надуманность? Пусть также живет. И я хочу жить саму себя, не менее  и не более того. Можно же так?»
Ей снился  сон. Клубы сигаретного дыма. Потом — арабеска. Ломти грязи взорвались по кругу. Земля зареготала и ходором шатнулась. Невозможно понять, что такое. Мир сна перекраивал последние события.
Пробудилась. Ком в горле. Встать и попить бы воды.
ОСЧ тоже пробудилось, ждало действий.
«В этом сне было что-то узнаваемое, не так ли?» – Спросила Оно. — Разметанные груды почвы, остатки клубящейся пыли…
— Нет, ничего. Ерунда какая-то.
Она вспомнила, как явственно ей привидился клок чубатого неба и оттуда — оборвыш луча, полузрелого, выскочившего нашкодившим  мальчишкой, готовым  сбежать тут же. Что это?
Уля открыла глаза и ахнула, задыхаясь собственным вдохом.
«Еще чего! Во сне разговариваю!»
Перевернулась, посмотрела в потолок, прижимая руку к груди, другая – незаметно  самой себе теребила край подушки.
«Детали, разбавляющие жизнь, отвлекающие себя от себя, молчащие – необходимы. И небольшая беседа хоть перекинуться словечком, пусть с полулюбимым человечком так  нужна. Ведь так  можно жить, жить, хоть и полусчастливо. А кто живет по-другому?»
— Тяжело было на войне? — вдруг спросило ОСЧ, — каково это — стрелять?
— При чем тут я? – с разряженной хрипотцой ответила Ульяна.
— А направление-то, направление правильное держишь, — доказывало свое присутствие ОСЧ.
— Какое еще направление? Где я и где война? – спокойно ответила Ульяна, чувствуя, как притворен тон ее речи.
ОСЧ улыбалось. Оно улыбалось ровно той чудинкой, которую Ульяна уж видала сегодня в махагони, разумевшей себе что-то  на уме.
«И что?» — подгоняла девушка.
ОСЧ молчало.
Ульяна поднялась с кровати, пошла в ванную, умыться. Холодная вода пыхнула из крана, взбадривая внезапным хлопком. Недавно, видимо, сантехники перекрывали воду. Три-четыре плеска холодной водой в лицо, и — другое настроение.
Долго терлась бархатным полотенцем.
«Детали привлекают интрижку, но ты умей разделять свое и чужое. Чужое отвлекает тебя от себя, принуждает купаться в общей купели, а одиночество разбивает общее на  полезные личные часы, от которых, впрочем, как говорилось, тоже требуется избавляться».
Высунувшись из полотенца, уперлась взглядом в зеркало, на раскрасневшийся нос. Пощупала его, поворошила ноздрями, кругом поводила губами. Сложила полотенце аккуратно, в три приема. Вышла.
В этих военных стрельбищах, что ежедневно показывают по телевизору, есть что-то исключительно больное,  идущее вразрез старающейся детализироваться здоровой жизни. Детали ртутные крупицами, стягиваются друг к дружке, склеиваются, схватываются конгломератом в стальную лужицу. Патриотизм, долг, обязанность, любовь. Это способствует привлечению массы раздумывающих, нестойких, которых потом бросают в воронку войны.
Война – клей кусков. Изменить, перемерять, перевесить, пооглядеться, пораздумать не даст. Война –  конгломерат сложившегося. Монопольно и неожиданно она сама возьмется разбивать куски понятий, соглашений, привязанностей, когда ей надо. Голышом, не срамясь, в открытом поле она станет делать это вдруг, на свое усмотрение, без всяких предупреждений, в любую секунду, демонстрируя внезапную  огненную славу свою, разбрасывая оторванные члены людей, спешащие к ней прийти, разобраться.
Она выжидает десятилетия, дабы хорошо вникнуть в детали колеблющегося, но клеящегося общего. Выжидает, когда накрепко схватится, казалось бы, на века. И тогда берется за нетрудное свое дело, — высвобождать «сверхнадежные» связи понятий, привязанностей, привычек, которыми так счастливо зажили люди. А дальше жди обратного хода, когда война насытиться и отстанет сама собой.
Подступила тошнота. Ульяна  прервалась.
«Никакой философии! Ах, эти мысли: тянутся, тянутся».
В порядке эксперимента, попыталась представить своего мужа в военной форме.
» Пожалуй, я любила бы его таким. Без вопросов», — подумалось.
Подошла к шкафу, вытащила оттуда пустой чемодан, открыла. Тот, шумно охнул крупным велюровым зевом, цвякнул зубами замков.
Неторопливо, прислушиваясь к себе, своим действиям, принялась выбирать вещи из шкафа и укладывать их в чемодан.
— И куда это мы собрались? — Прозвучал вопрос ОСЧ.
Она игнорировала.

— Нельзя ведь никакое дело доводить до края, правда? Даже войну до конца никто никогда не доводит.  Людям надо отдохнуть, дать создать, разрушить и еще раз создать. Это, как навоз… – Говорило ОСЧ.
— И?
— Природность  в любом завершении лежит через легкость, разнообразие, слабой этакой согласованности всего со всем, и наметках частей, а заканчивается далеко, очень далеко, откуда и начиналась – за горизонтом, в мечтах. Такова мудрость. – Поучало ОСЧ. — Все необходимо менять, перемещать. Жизнь — мечта.  Война – порог, что старается оседлать тебя. И ты, переступай этот порог, не задумывайся. Помни о мечте с самого дня рождения и  до самого конца. С ней ничто не может спорить, даже война.  С мечтой буффонаду не склеить, войны не сотворить. А ты что?
— А я? А я  борюсь. И в этом проблема?
— Ты сама себе гражданская война.
— Ну и?
— И: все нужно начинать сначала.  Зачем собирать чемоданы, милочка? Подумай. Наворотишь. Да и идти куда?
— Но жить, когда все разговаривает с тобой, а ты молчишь, как? Я не могу сдвинуть  камень этой могильной тишины.
— Мне кажется, ты, напротив, слишком разговорчива.
— Одним и тем же голосом?
— Поставь где-нибудь точку, и она через минуту обрастет подобными. Их понаставят чужие. Это грязь. Война растворена в людях, а ты – сама по себе.  Дрейфуешь в одноголосых  мыслях. Разве это дорогого стоит? А для разнообразия, разноголосия – задачка тебе. Что если, например, та рыжая, которая прицепилась к тебе сегодня на улице, является близкой Руслану, тогда как?
« Любовницей?» — От такой догадки краска ударила в лицо, словно разлилось вино.
— Этого не может быть, — проговорила Ульяна.
— Очень даже, — не отставал диалог. – Вот тебе и развлекись, пока не надела других глупостей. Недельные командировки, тонкие нежности, жаркие поцелуи, отношения без скандалов. Чем не конгломерат? Ты от себя давишься инфантильной философией.
Пальцы скользили по  вискозе укладываемых брюк.
—  Нет!
— Слишком сосредоточилась  на шаблонах, на верности, а шаблонов нет. Все, черт дери, тащится в какую-то другую сторону. Руслан — в свою, ты — в свою. Откуда точно знать: как пересекаются ваши пути, вот, сейчас, например?
Ульяна сидела, низко склонившись, коленки выпирали кверху. Дотронуться до висков — стучат.
— Я жива. И все тут! Жива. А ты кто такой?
Вискоза брюк, карамелевый шарфик, фетровая шляпа, детали, пляшущие невпопад, мечта…
« Да, куда бежать?»
Руки нырнули в чемодан и стали вынимать вещи.
«Разобраться надо».
Задержала в руках сарафан, бессмысленно смотрела в его рисунок. Сарафан изъят, заброшен на полку. Чемодан защелкнулся.  Ладонью провела по взъерошенному против шерсти  скатывающемуся слою пыли на нем, бросила на место.
Руслан? Руслан занят, и у него опасная работа такая, что пришлось даже охрану нанять для нее, для жены, для Ульяны.
Глава 5

— Он — не традиционен, — вспомнила она слова Руслана, когда он объяснял необходимость приставления охранника к ней, и описывал его наружность.
— Две недели моей отлучки и мы вернемся к циклу реабилитации. На этот раз у меня другой план.
— Он — охранник, не традиционен? Что значит? — спросила Ульяна.
— Хм. То есть, к женщинам равнодушен.
— Мне интересна безопасность. – Подтвердила Ульяна.
— Его имя Аркадий.
— Когда он придет?
— Ты , кстати, его видела.
— Видела?
— Он живет рядом.
— Но, что ты такого натворил, Руся, чтобы меня охраняли?
—  Авизо — этап к уничтожению основного конкурента после того, как «официально» предупредят — расправятся с кем-то близким, могут покалечить. Нам  этого не нужно…
— Господи!
Ульяна смотрела во все глаза.
— Чем же ты таким занимаешься, чтобы так…
Руслан пожал плечами.
Она потратила некоторое время, чтобы справиться с собой, спросила.

— Где он будет жить?
— Возможно, переночует раз.
— Переночевать? Нет, не отводи глаз.  Как переночует, где?
— В квартире, Уля. Ничего страшного.
— Это невозможно!
— Но, Уля … Его задача охранять, кроме того, он …
— Чем же ты занимаешься, чтобы так…

— Он проконтролирует питание, прием лекарств. Это важно, наконец, – говорил Руслан, попеременно заглатывая слова.
— Нелепость! Что за безопасность? Я не понимаю: нельзя разрешить это как-то по-другому? Даже выйти  на улицу не могу, а теперь еще чужой мужчина!
— Я говорил, ты знаешь его. Жилистый, сухой, без претензий…  Что еще? С его помощью ты и сможешь  прогуливаться в любое время.
Руслан не мог понять волнение жены, или не хотел? А она молча придерживала руку у губ и глядела на него раскрасневшимися глазами.
— Все закончится, Уля, ты и не заметишь, как все быстро закончится. Никто ведь не знает, где ты. Я позаботился об этом. Для общей безопасности…
— Скажи, — Она посмотрела на него, —  мы всегда жили так?
— Как?
— Рискованно, ограниченно, опасно. Я…
—  Не всегда. Время такое. Мы были счастливы, и ты, и я. Да, дорогая, скоро все закончится.
— Я не помню, Руся, я ничего не помню…
Ей хотелось прильнуть, прижаться к нему. Ей нужно было чувствовать, как она могла любить его раньше. Он же помнил это.
Руслан обнял ее за талию. Они стояли покачиваясь.
— Моей памяти на двоих хватит, — произнес он.
— Мне нужна моя, — ответила она.
— Всем хватит, — повторил он.
Ульяна глядела на мужа снизу вверх, доверчиво.
— Я хотела бы жить, как все, знать обо всем, помнить. Ах, как бы хотела!
Он легонько провел ладонью по ее спине.

— Мы отмечали годовщину? – спросила она.
— Всегда.
— В апреле?
— Апреле. Последний раз ты лежала в больнице, а в прошлом году едва стояла на ногах.
— Отчего же?
— Напилась.
— Не ври, дурачок!
Он смеялся.
— Правда — правда.
Молчали, обнявшись, обернувшись, друг в друга.
— Я приеду, и мы начнем другие, стопроцентные процедуры, намного эффективнее. Есть на этот счет план.
— Ты говорил уже.
— Да, говорил.
— Руся, как думаешь, мы живем правильно?
— Правильно? Что за вопрос?
— Я просто не понимаю, правильно ли мы живем, Руся.
— Успокойся. Нормально, как все.
Они покачивались в такт надуманной мелодии. Она прикрыла глаза и попыталась привыкнуть к тому, что вот так теперь будет  всегда, — через год, через пять лет, через век.
—  Отсутствие памяти иногда даже может выручать, правда? Ты не думала об этом? Может быть, это на руку? Поможет родиться заново, стать  другой. С новыми, так сказать, силами, чувствами, желаниями.
— Ты хочешь этого?
Она не услышала ответ и не видела выражение лица. Призналась:
— Я думала об этом. Но с другой стороны, как относиться к человеку, если не помнишь, каким он был?
— Вот, о чем ты все время думаешь? В твоем окружении все люди проверенные.
— И ты?
— И я. – Засмеялся муж, — в первую очередь, я.
— Хорошо. – Старалась отвечать  она в духе шутки, и слышала, как неровно стучит сердце в его груди.
— Во мне тоже много чудного, странного… – Говорила она словно самой себе. — Но я справлюсь.
— Справишься, — не возражал муж.
Ульяне вдруг захотелось раскрыться прямо сейчас, ему, немедленно. Рассказать об  ОСЧ, сомнениях, муках, странностях.
«Может быть, и тайн никаких нет, и все объяснится сразу. Стоит только поговорить».
— Префронтальная, дорсолатеральная зона помогает сосредоточиться на информации… – заговорил он.
— Что? Что за слова? Откуда?
— Книги.
— Выбрось.  Не хочу запаха формалина, йода. Не хочу лекарств, ни терминов. Лучше бы я это забыла.
— Придет время, ты вспомнишь все. Будешь ли мне благодарна, не знаю.  Только сейчас задача одна у нас с тобой: лечиться, лечиться, принимать лекарства.

«Дрейфующий в душе, забытый всеми парусник с прорванными трепещущими на ветру парусами в океане — вот я кто. Без памяти, без цели».

Очень Странное Чувство порекомендовало спросить:
— Руся, ты можешь меня обманывать?
Только ОСЧ здесь не место.  На то и одинокий  парусник, чтобы никто не мешал разобраться в лоцманских картах самостоятельно.
Ульяна встряхнула головой, будто хотела снять с себя что-то.
— Ну, что? — Муж отстранил ее от себя, придерживая за плечи, внимательно смотрел. — Ну, что?
— Хороший вариант, — сказала она, улыбаясь.
— Ульяна Васильевна, что? —  Руслан больно стиснул ее плечи, встряхнул.
Ульяна не могла избавиться от мысли, что что-то должно случиться… Именно сейчас… Она хотела бы, но не могла изобразить мужу, чтобы он запомнил ее, пусть этой нелепой последней улыбкой, и мог разглядеть, как плохо ей, на самом деле, как смутно внутри, тяжело. Ее шатало.
— Ульяна! Ульяна  Васильевна…
— Ничего так… — проваливался во рту язык. — Ничего…
«Разве можно простить завтрашнее предательство? А ведь ты знаешь, я тебя предаю».
Потом тошнота и крик Объемного, захватывающего все:
— А теперь — внимание. Началось!
Ульяна глубоко прерывисто дышала. Раздался выстрел. Это удар колеса руля в грудь. Вспышка. Боли нет. Что-то влетело в лоб. Кусок стекла?
Объемный навалился и намертво сжал.
Далее она ничего не помнила.
Очнулась в постели, укутаны ноги, лед у виска. Муж Руслан, наклонившийся над ней, целовал руку.
Шептал что-то  и с каждым словом, во лбу варианты молний страдальческих изгибов.
«Зачем?»
— Я уезжаю завтра, Ульянушка. Не успею познакомить тебя с Аркадием, ты сама уж. А сейчас спи. Я дал тебе сильные препараты. Дорогая…
Она закрыла глаза. Пчелкой-подростоком загудела перед ней пятнистая тень, еще и еще раз. Хотелось открыть глаза и поблагодарить, но вокруг как-будто все само раскрылось навстречу. Стало необыкновенно светло, уютно, тепло. Отсюда ведь начинается подлинный путь к выздоровлению?
Завтра утром, на балконе, она будет стоять и махать мужу на прощание. А в губах — искренние слова:
«Спасибо, спасибо, любимый мой, тебе за все».

Глава 6

Где-то к обеду в дверь позвонили. Ульяна отложила стирку, подошла к двери, заглянула в глазок. Вытирающиеся руки застряли в полотенце.
По ту сторону — незнакомый молодой человек глядел фиксированным взглядом.
Она отшатнулась. Взгляд суровый или злой — прожигал.
«Кто еще?»
Не спрашивая, не задумываясь особо, не предусмотрительно, взялась за ручку, щелкнула замком.
— Добрый день, — Большой мужчина кивнул. Щетина тонкой бороздкой не добрита дочиста к низу шеи. Почему это сразу бросилось в глаза? Прямой тонкий нос. Ноздри подрагивают, то ли в решительности, то ли волнении.
— Кто вы? — спросила.
— Я. — Утвердительно ответил он. Ноздри шевельнулись шире и замерли. По-детски вьючило что-то в лице, кончик носа побелел, обострившись. Глаза въедливо уставились в упор, пытали. Ее невольно бросало в краску.
«Ведь Руся предупреждал… авизо. А ты…»

— Ну, вы Аркадий? – Сорвалось с губ.
Парень видел, как в ней менялся цвет лица.
» А, ну-ка, Уличка, закрой-ка дверь!» — Сказала она себе.
Дверь дернулась. Мужчина сделал шаг. Он хотел пройти.
Но чтобы пройти, ей — следовало отступить, а она…  Их взгляды скрестились, и гость как – то гипнотически доверительно кивнул или  сказал что-то. Ей не разобрать, но это возымело действие. Она отступила. Он вошел.
Великий. Тяжело поскрипывая ботинками. С боку на поясе  бренчало железо. Квартира  наполнилась запахом постороннего.
Она осматривала его с ног до головы, чтобы по-возможности узнать насколько все это вообще безопасно. Смесь прожаренного солнцем камуфляжа, дизеля, полевой травы, хозяйственного мыла шло от него.
«Может, он с работы мужа и я видела его? Но — не помню…»
— Так вы, значит,  Аркаша? — спросила она, удостовериваясь, притворяя за ним дверь.
— Хоть и так. — Ответил он спиной. Его движение, такого большого тела, очень ловки, быстры.
Однако, ответ «хоть и так» — что это за ответ?
Парень стал стягивать с плеч рюкзак.
— Пошутил. — Ответил он, обнаруживая  в себе бархатный голос, и еще раз гипнотически тепло одарил хозяйку взглядом.
— Ладно, — сказала она, не понимая, с чем сейчас это она согласилась.
Несколько процентов интуиции подсказывали — двигается хоть наощупь, но все же верно.

Развернулась, пошла на кухню, думала:
«Или все гипнотизеры, или я так гипнабельна? Доверять, безусловно, или, напротив, отрицать все – в чем суть моей болезни? Нужно, кстати, документы спросить».
И тут казус: не пройдя и три шага, поскользнулась на кафельной плитке, на том месте, где не просох пол с уборки … Успела только ахнуть — ногу поволокло в сторону. Всплеснула руками и, подавшись вперед, полетела в стену. Последняя желала еще с прошлого раза получить реванш. Ульяна зажмурилась, перед тем как отдаться лбом в нее, но вдруг ощутила крепкую хватку за плечо.  Парень подхватил ее широкой горячей ладонью, поставил ее на ноги. Он близко стоял, дышал, почти смеялся.

«Это вообще фигня какая-то… На том же самом месте!» – Возникло у нее.
— Спасибо, — Ульяна забрала руку, оправила халат.
«Я не забавная и не дура., чтобы вы знали. И не вообразите себе невесть что…»
Парень отступил.
— Я Аркадий. Вы правы. – Представился он еще раз.
— Мне  муж говорил. – Отвечала она, справляясь со смущением, — Ульяна, Ульяна Васильевна,  — уточнила, и при этом к чему-то гордо встряхнула головой.
» Суховатый, не традиционен… — Напоминала она себе слова мужа. – Совсем не похож. Мужик, как мужик. Здоровый боров».
— Проходите, — предложила и посторонилась, плотно прижимаясь к стенке.
Он улыбнулся еще раз излишне открыто. Была причина? Она не могла разобрать.
— Разуюсь, — сказал он и вернулся к входной двери, принимаясь стягивать ботинки.
Ульяна отвернулась и попробовала, так в качестве эксперимента, изобразить на себе последнюю его улыбку. Надо знать: «чего он там себе думает?»

«Разве я его видела вообще?» – Несгибаемо билось в Ульяне.
Она стояла у мойки, выжимала мочалку, когда он вошел.
— Вы голодны? — спросила, услышав за своей спиной приседание на стул.
— Могу – последовал ответ.
Она услышала, как стул под его грузом тужится.
Молчали. Забавная тишина. Ей нужно было оглядываться, чтобы иногда видеть сидит ли он еще на том месте?
— Учитесь? – спросила, прерывая молчание.
— Учился. Война.
«Немногословен».

— Суп горячий. – Предупредила она, разворачиваясь с пышущей в пару, тарелкой.
— Благодарю.
— На кого же? – Продолжила она тему.
— Что? – Он поднял на нее беспокойные глаза.
— Учились на кого?
— А! Технолог производства, не важно…
— Ого. – Сделала вывод Ульяна, не принимая значения «не важно».
«А, впрочем, действительно, не важно».
— Да-с. – Озабоченно выдохнул парень, и его выдох пронесся мимо ее плеча.
— На завод пойдете? – Не отставала Ульяна, удивляясь самой себе: зачем тебе это надо?
Он голоден. Из вежливости делал длинные паузы, перед тем как ответить. Все остальное время ложка подхватывала суп, жевали челюсти.
— На войну. – Оживился он, когда наполовину опустошил тарелку. Ломоть хлеба коленвалом вращался за щекой.
— Она кончится когда-нибудь? – Ульяна стояла, облокотясь сзади на мойку, скрестив руки. В ее лице родилась дурацкая улыбка в статус, и она не могла снять ее. Заразила махагони, она, что ли? Он отметил выражение, но лишь мельком. Ему тоже было все-равно.
— Война? Никогда. – Ответил он и опустился к ложке. На лице его протащилась подобная ей дурацкая ирония.
— То есть? – Серьезно переспросила Ульяна.

Он мял мякишем хлеба, молчал, объяснил:

— Пошутил я.

«Разве так шутят? Я же говорю: я не дура. Ах, я еще этого не сказала»? — Вертелось в голове.

— А вы, прямо-таки оттуда? – Задалась Ульяна.
— Да. Вот, сделаю дела и – обратно.
— Воюете, значит?
«Тьфу, отстань от него!»
Он кивнул, не обращая внимания на навязчивый ее тон. В супе, жизни осталось две — три ложки, и тарелка пуста.
— Я вам добавку налью, вы не спешите.
— Благодарю. – Он глядел на девушку уже другим сытым, намного смягчившимся, расплывшимся взглядом.
«Вот странными, отчего бывают люди. Просто от голода».
— Воевали. – Говорил он, укладывая ложку рядом с тарелкой. — В котле бывали. Под белым флагом расстреливали. Всякое было. Я из бригады, недели три, как.
— На побывку в родные края?
— Можно сказать и так. Края  большие. Пока кого разыщешь. Время разбросало. Знаете, как в песне…
«Ты еще запой тут!»
Она приняла, пустую тарелку, отвернулась. Ждала куплета. Но за спиной молчали.
Она набрала еще порцию и уловила вместо обещанной песни, какое-то бурчание с его стороны под нос. Развернулась.
— Извините, я не готовила второго. – Предупредила.

«Я ведь не знала, что ты явишься», — закончила мысленно.

— Очень вкусный суп, но это много. — Заметил он и молниеносно в пересечение ее рукам, тарелке простер свои руки, желая помочь хозяйке.
Тарелка с супом колыхнулась, Ульяна цыкнула. Край пальца незаметно коснулся горячего.
— Я сама. Не… трогайте! – Чуть не вскрикнула она, и ей вдруг явилась какая-то очень знакомая картинка, вынырнувшая откуда-то. И то ли на смех, то ли в радость, чем-то непонятным защекотало изнутри.
Она поставила тарелку, задумываясь, убирала подрагивающие пальцы, не давая заметить это ему.
— Да-а, вот тебе, Аркашка, и обед! — Придвинул он к себе тарелку, перекрутив ее в  несколько градусов.  Не торопясь, сейчас уже любуясь цветом супа, он разломил над ним кусок хлеба, обронив туда несколько крупных крох.
Поднял глаза на девушку, глядел неприлично долго, как на ее суждение. Долго держал на ней непонятный этот свой взгляд, и казалось, что-то конкретное крутится
в его уме, просится на язык, но мешается с вертящимся во рту хлебом. Он не обронил ни слова.
Это ей было не по душе. Очередную игру онас собой не допустит.

И все же что-то отлично доброе шло от него, успокоительное, говорило по домашнему. Она могла оценить это, но не понимала до конца.
«Может быть, — думалось ей, — от этого мужчины действительно, нечего ждать неприятностей, и ОСЧ мне это подсказывает»?
Его ложка ныряла мимо дрейфующей поверху черной пригоревшей фасолины, которую она не заметила и не изъяла вовремя. И с удовольствием ложка ухватывала все остальное: бульон, картошку, соломки лука, вермишель.
В сердце Ули стучало: «вот еще до боли знакомая манера. Первым  жестом, как приступить к еде, провести по лопатке пальцами,  будто проверяя чистоту».
«Решительно где-то я могла видеть этого парнишку? И Руслан говорил … Только вот вспомнить надо самостоятельно, не спрашивая никого».
Еще подумала о том, что совсем не  в тягость покормить солдата три — четыре раза в день. Но ночевать!..
Она вышла на время, чтобы не мешать, присела, бессмысленно полистала журнал, а когда вошла, Аркадий перекладывал на пустой тарелке курячьи косточки, выискивая в кости форму «U», которая приносит удачу.
— Добавку? – Спросила она в спину, обойдя парня.
— Чай.
«Он неприлично краток».
Тарелка — в мойку. Чайник горяч. Полминуты — кипяток. Черный, взявшейся мшистой пенкой поверху, напиток, и розовые пышки на столе.
— Я понимаю, — произнес Аркадий. Слова разгонял, не спеша. Едва заметные волны по плоскости чая ходили под сильным духом его слов.
— Болезнь, память… понятно, — говорил он, — а душа?
— Что, простите? – Она уточнила.
— Душа должна ведь помнить… — Он смотрел на нее вопросительно. Она кивнула. Почему бы и нет, ответила:
— Душа — да.
«И что?»
— Обязанностей много у всех. Один волочет, другой – ползет, третьему — поднесут.
Вот, как мне сейчас. Муравьишки люди… Но душа при этом поет.
Он прибрал руки ближе к себе, оставляя чай, и продолжал странно весьма глядеть на Ульяну.
— Не пойму я, — с хрипотцой вышло из Ульяны как раз то, что думалось.
Она сомкнула покрепче губы, решив, что слишком быстро выпорхнула мысль.
» В обиду не дамся, нет».

— Добро, — от него сдавленный ответ, и рука поползла обратно к чаю.
Из горлышка чайника на плите ленивая струйка парующего кипятка.
Из чашки на столе, под его подбородком тот же эффект, — хлопьями вверх пар подбирался к лицу военного, разрывался там и таял в его рту.
У него огромная рука с торчащими костяшками  в основании большого пальца. Смотрится очень комично, когда он берется за заячий хвостик крохотной чашки чая.
«Такие руки должны быть у хорошего человека», — разрешалось в Ульяне.
— Руслан говорил — вы живете  рядом? – Спросила она.
Аркадий поморщился от неосторожного глотка, обжегшись. Этот вопрос удивил? Ульяна рефлективно поморщилась за ним.
— У вас квартира, дом? – Спросила она, перебивая сопереживание.
— Квартира. – Ответил он, повторно поморщившись, но на этот раз надуманно, поставил чашку. Дном она цокнула о стол.
— Не в этом городе. — Закончил он.
— Не в этом городе?  — Она прыснула. Он  должен был  понять. Она глядела на него с нескрываемым сарказмом. Он видел. И губы шевелились спросить:
— А где же вы ночевать намерены?
Он молчал, понимал, но не так, как следовало, отвел глаза в сторону.
Потом, смущаясь вроде, не отвечая на вопрос, вернулся к трапезе, угощению.
Она не переставала удивляться всему, что вообще происходит. Плечи ее то и дело подпрыгивали, подтягивались предательски, замирали там, то падали.
«Особо важные места мы, что собираемся отмалчивать»?
— И где же вы остановились? – Взялась она с новой силой.
Аркадий причмокнул. Культурой это, конечно, не назовешь.
— Я ведь лимон не ем. – Сказал он, изумляя ее еще больше. – Ты же знаешь…
Ульяна хлопала глазами. Надо собраться с мыслями. То ли он, то ли я… Мысли оглушительной вороньей стаей разлетались, хлопая погаными крыльями.
Черт знает куда разлетались! И задержать их невозможно.
« Да, кому и что все тут звучит и происходит?» — Металось в ней.
Ей следовало бы повторить риторическое: » Простите, я не поняла…», чтобы он исправил сам себя, свои слова. Да и не слова это – претензии какие-то!
Следует отменить прорвавшееся обращение на «ты». Уточнить будущее местонахождение, где он точно собирается коротать ночку. Нужно поставить  определенных ряд, таким образом, вопросов.
Но язык не слушал. Бесплодно ворочался во рту. Она не могла им воспользоваться. И все же…
— Мы будем на «вы»? – Выстрелила, наконец, возражение, устанавливая сверкнувшими глазами растягивающееся теперь до бесконечности расстояние между ней и пришельцем.
Но он с одного раза разоблачил ее тем лишь, что взглянул спокойно в скомканные перекрест ее руки на груди, выраженное картинное состояние в лице.

Ульяне не нашла больше, чем промолчать, покраснеть, и несколько смягчиться. Добро, она  уточнит все чуть позже.
Он подал чашку. Она приняла ее пустую. Ее нижняя губа непроизвольно как в обиде поджалась к верхней.
— Извините, если что, — произнес охранник.

Ульяна обернулась к мойке, стала ополаскивать посвистывающую под моющим средством посуду. В принципе, извинение он произнес и она наполовину удовлетворена.
«Громко сказать, что ли? Ногой эдак шаркнуть!  Чтобы скрыть навсегда в себе нечто  раздобренное, что, может быть видно во мне? И у всякого возбуждается желание поиграть?»
Она не знала, как поступить верно, перебирала варианты. Да, нужно было показать характер, волю или еще что там… Подбирала слова, но слова, вороньей стаей улетевшие, оставили ее одинокой.
«Вот, что значит чрезвычайно редкое общение с людьми. А повсюду требуется такт и расстановка».
Она обернулась в некоторой определившейся решимости, думая, что нужная фраза сама подскачет. А, обернувшись, была поражена тем, что  увидела.
Парень, скрестив руки перед собой, опершись о стену спиной, установив затылок удобнее, закрыв глаза, спал.
Она слышала глубокое, равномерное дыхание его.
Лицо спокойно, морщинки мелко въевшиеся: по краям глаз, по углам рта – прямые и чуть с излучинкой. Неподдельно живые.
«Это наглость». – Произнесла она сама себе.
Стояла, глядела на спящего.
«Нет, я не знаю этого человека. А, если бы и знала — никогда не имела бы с ним дело. И, вот что: дальше так продолжаться не будет. Точка!»

 

Глава 7

Ульяна вышла и спустя полчаса вернулась.
Присела на корточки, заглянула в плотно склеенные веки воина. Дыхание его то же:  ровное, спокойное.
Поза не изменилась. Голова только несколько съехала на бок, и приоткрылся рот.
«Что в этом человеке знакомо?»
Ответа нет.
«Бывают лица типичные, примечательные. Руслан утверждал, что я встречала этого типа. Не помню, хоть убей. Маленький тест не пройден. Пока нет, увы».
Ульяна заметила в кармане Аркадия торчащий краешек истертой бумаги. Карман не  закрыт липучкой. Она потянулась к нему, не веря, что делает это. Изъяла бумажку, не отрывая одновременно внимание от спящего. Сердце колотилось.
Читала. На клетчатом листочке — адреса: названия улиц, номера домов, квартир. Многие  из них перечеркнуты. И  номер ее квартиры тут же. И на нем — креста нет.
Она сунула листок обратно, как могла скоро, не сразу попадая в карман.
Поднялась. Предательски щелкнуло в лодыжках и зашуршал халат.
В коридоре звенел стационарный телефон. Она бросилась  к нему.
— Привет, как ты? – спросили оттуда.
В ушах стучало молотом, она не могла разобрать голос. Прижимаясь к трубке, шумно дышала в нее.
— Э-эй, что там? – это был голос мужа. — Все в порядке?
— Да, хорошо.
— Чего шепчешь? Как дела?
Ульяна попеременно дернула плечами.
— Так … Хорошо.
—  Аркадий  где?
— Спит.
— Что?
—  Устал, наверное. Поел, уснул.
— Он трезв?
— Да. Только я не пойму…
— Чушь, какая… Ладно, Улюша, я занят, позже перезвоню.
— Занят, Господи… Так ты там долго будешь?
— Двое суток, и — молнией. Целую…
В трубке Ульяна услышала чей-то высокий голос, который звал Руслана по имени, потом — гудки.
Ульяна едва успела опустить трубку  на место, как  — звонок в дверь.
«Что за напасть!»
Подошла, посмотрела в глазок. Никого. Шарканье, шевеление какое-то. Приложилась хрящиком уха.
Тишина. Затем громкое закрытие двери лифта, скрежет движения  кареты на вызов с другого этажа.
— Открывайте! Газовый счетчик — проверка! — громко продекларировал мужской голос  и потише добавил мат.
— Я не могу открыть. – Реагировала она.
—  Мне показания и проверку счетчика… —  Баритон требователен.
— Муж придет, откроет. У него ключи. Я — заперта.
— Тьфу… Все заперты. У всех ключи … Что за народ! – Стоящий за дверью вновь привернул мат, но громче.  — Дома никого нет, а как жалобы писать — очередь. Сами же потом бегать будете, как отключать начнем. Дайте цифры.
— Что?
— Показания, что!
Ульяна бросилась к счетчику.
За дверью шелестела тетрадь.
Ульяна вернулась, сказала.
— Расписаться не  можете, тэк-с…
Еще пять секунд, и она услышала удаляющуюся волочащуюся походку к соседней двери, далее — приглушенный звонок  и аналогичное требование открыть.
Облегченно вздохнула. В глазке — параболический овал пустой площадки.
— Кто  там? — Она вздрогнула.  Аркадий позади нее стоит заспанным. В глазах — тревога.
—  Кто? — повторил он разряженной хрипотцой.
— Счетчик проверяли. Газовщик.
— А ну-ка… — Аркадий посторонил хозяйку. Постоял у двери, прислушался к отдаленной беседе.
— Не открывала?
— Нет.
— Молодец. И не надо.
Охранник указал пальцем в сторону ближайшей комнаты, спросил:
— Можно? Давно так не спал…
Она поняла, что он хочет, прошла вперед.

— Спасибо, — заранее благодарил он ее.
— Здесь можете, — открыла перед ним » аппартамент».
Он прошел, зачем-то пригибая голову. Осмотрелся, поморщился, рукой прошелестел по шевелюре.
— Пойдет. Благодарю, — повторил он благодарность, вернулся за рюкзаком, забрал его с собой в комнату.
Ульяна вышла, аккуратно прикрывая за ним дверь.
«Свалилось же на мою голову!»
Более пяти часов охранник проспал. Регулярно, примерно каждые полчаса, Ульяна подходила к двум дверям, к его и, напротив — к входной. Все ей казалось, что из последней неслись какие — то странные звуки, шорохи.  Из той же, где отдыхал гость — слышалось  равномерное глубокое дыхание, иногда всхрапывание.
Усаживаясь где-нибудь на кухне просто так или в своей комнате, рассуждала: «Вот он сейчас отдохнет, а дальше? Хорошо если уйдет и не пестрил бы мне…»
Спустя упомянутое время, Аркадий вышел из комнаты, прошел в туалет.
В эти минуты она лежала в своей комнате на диване, затаив дыхание. Планшет в руке отяжелел, пока она держала его за край.  Прислушивалась, когда охранник выйдет.
Он вышел, вернулся в свою комнату и закрылся изнутри на щелчок.
«Зачем это?»
Потом  услышала, как в его комнате чем-то звякнуло и повалилось на пол грудой, громко, как — будто бы там не один человек находился, а кто-то еще, и они боролись. Только борьба сразу та и закончилась.
Она услышала скрежет металла, и распознала в нем звук взводимого оружия.
«Господи!»- Планшет упал на ковер.
Дверь комнаты охранника распахнулась, ударившись о смежную стену.
Она  успела увидеть, как  большая черная тень за зарифленным узором, увеличиваясь, искажалась, приближалась к ее комнате.
Что откуда взялось? Сыграло, — упала, как была в диван, замлев, притворяясь спящей. Ресницы подергивались, и пришлось посражаться с ними, чтобы справиться, чтобы  выглядело, будто она, на самом деле спит, крепко-крепко, спокойно-спокойно. А сердце стучало так, что потолок подпрыгивал.
Дверь открылась. Она чувствовала, как вялый сквознячок протянул мимо.
Следила за каждым волоском на своем теле, сопряжением мышц, сбивчивым дыханием. Она не имела  права или не могла открыть глаза, и полагалась теперь на органы осязания, обоняния.
Аркадий остановился и встал над ней. Долго смотрел ей в лицо.
Все ее внимание нырнуло максимально глубоко, в бездну так, как должно быть при самом качественном сне. Нырнуло и замерло в  толще ледяной воды самого нижнего колодца сознания. Мысли уминала, уговаривала, дабы ничто, совершенно ничто не выдало…
Лицо его приблизилось. Ульяне стал, различим овал его головы, колкий  сверлящий взгляд, запах изо рта.
«Что, что нужно?»
Крепость покинет, обязательно покинет.
«Вот, сейчас! Ведь я не сыр плавленый. Что-то лопнет, соскользнет, не удержит».
«А если открыть глаза, как ни в чем не бывало, и удивить?»
Но, неожиданно, самой даже для себя, продолжая игру, она потянулась этак, раскидывая руки пошире, цепляя по ходу нечто – нос его что-ли, лоб, перевернулась на другой бок, уткнулась в подушку дивана так плотно, крепко, что он теперь не мог беспрепятственно пялиться ей в лицо, и не мог развернуть ее. Разве, что мертвую…
«Если прижмет дуло к виску, я покрепче зажмурю глаза…»
Она стиснула челюсти. Ею ощущался резкий движимый поток воздуха над собой и снова  тот металлический лязг. Она зажмурилась, непроизвольно выдавилась слеза. Тишина гудела в этот последний раз…
«Как там говорил Руся: аффект, префект, аввюр, авизон…?» — Толпилось в ней.
Последняя секунда…
«Выдержи ее и …»
«Я хорошо прожила…» – без лишних церемоний начался в ней монолог. Сжалось, напряглось, щелкнуло. Все, как надо.
И все же, параллельно, она услышала еще какой-то звук, отвлекающий от расправы, — глухой, как пушинка крутился он и падал-падал. Уплотнители двери комнаты мягко сомкнулись, и шаги охранника удалились.
«Черт!»

Ульяна пролежала еще четверть минуты. Открыла глаза, обернулась, осмотрелась. Никого.
«Жива»? — Грудь задыхалась. Хотелось прокашляться, будто тысячу лет этого не делала.
Из его комнаты снова  звякало. Потом стихло.  Ульяна поднялась с дивана, он необычно скрипнул. Обнаружила, что планшет, уроненный ею на ковер, лежал теперь рядом с ней.
Никогда раньше не было причин считать, сколько шагов было, чтобы пролететь расстояние от порога  комнаты до выходной двери. Две-три  секунды, что ли? Провернуть замок и  бежать.
Она приоткрыла дверь и увидела, что в темноте что-то ворочается.
— Как кошка, — сказал  обувающийся охранник, взглянув на девушку. — Я думал, спишь, не хотел будить.
Ульяна защитно улыбнулась, и рефлекс дополнительно заставил ее кивнуть. Этот жест  уникально образцово исполнителен.
Надев берцы, он излишне громко постучал ими по кафельному полу, браво про-должительно бряцая, потянул замок на куртке, взялся за ручку двери.
— Уходите? – Спросила она, удивляясь какому-то писку в своем голосе и жалости.
— Почти. – Доброжелательно улыбнулся, провернул замок.
Открыл, вышел.
Наступила тишина, и тишина не обыкновенна, а предчувствие чего-то … Возможно худшего?
Она заперлась на все повороты замка, прошла на кухню, распахнула окно. Кисло — сладкая, запахом полежалого яблока, осень дохнула в лицо. Глубоко потянула носом. Воздух портвейный, сочный, нагло полез в щели   халата, обнимая ее своей вороватой старой страстью.
— Ма… Ах, ма. Я хочу видеть тебя, мама, я тут едва не умерла…
Память сопротивлялась, натыкаясь на высокий рубеж. То, что сидело внутри, отзывалось надежным здравием и рассудком. Вот только из памяти о прошлом, как нет, так и не было.
Ульяна глянула вниз. Закружилась голова.
Настоянный на запахе гниющей листвы ветер  взялся, было поиграться  локонами девушки, но тут же забросил.
Один аляповатый взмах душою и — раз, два, — пастельными красками размыта трава, кровь на краю свинцовой лужи, где рядом исхоженные вдоль и поперек людьми тропинки, вынюханная животными густая взбродившая трава.  Буйный срывающийся крик какой-нибудь  проходящей женщины, и все. Скорая помощь уже излишне.
Рождение — трагедия, жизнь — комедия, смерть — драма.
» Ты уже поняла свою особенность? Нет? А ведь особенность — смех».
Взгляд Ульяны  упал на придомовую лавочку, и она увидела Аркадия. Нога на ногу, поднятый воротник. Она  подалась назад,  потянув за собой край гардины, чтобы спрятаться, потянула так, что чуть не оборвала ее.
Он  не мог этого не заметить. Она стояла за окном долго, прежде чем выглянуть опять.
Выждала, посмотрела.
Охранник сидел, равнодушно поглядывая на прохожих. Нога на ноге легонько подпрыгивает. Какую — то девушку, проходящую мимо, он провел длинным взглядом, потом опустил голову, углубляясь в себя. Ульяна ждала, что вот сейчас он взметнет головой на  одиннадцатый ее этаж.
— Спать, где будешь? — произнесла она вслух, телепатически передавая вопрос.
Сургучовые, обремененные тучи, медленно тащились своими свиными тушами над крышами, едва не задевая их высоко торчащие антенны, напоминали еще раз, что скоро станут неотъемлемой частью затяжного снежного сезона.
Ульяна поежилась.
«Вот тебе тип! Сидит! Иди себе, восвояси. Чего сидеть, кого охранять? Никому я не нужна, кроме самой себе».
Она вспомнила о списке, который нашла у охранника, — с номерами домов, квартир. Странный список. Смысл не понятен, подозрителен.
Мобильник из кармана дал вибросигнал.  Ульяна встрепенулась. Достала, открыла  — СМС:
» Буду рядом. Звоните, если что. В.»
Она обратилась к окну и увидела, что и охранник теперь смотрит на нее. Отскочила. Штора дрогнула, переливаясь сребристым наливом.
«О, сколько ошибок я делаю — одну за другой!»
Спустя несколько минут кипел чайник, и неравномерно звенела кружка с давно растворенной пол чайной ложкой сахара.
«Что такое «В.», если это номер охранника? Он — Аркадий, насколько мне помнится. – Она изучала дисплей.
Охранник  исчез.
Оставив чай, она решила вернуться в спальню, и тогда Ульяне снова послышался шум за входной дверью, голоса. Бетонные стены  отбрасывали гулкое эхо в подъезд. Голоса мужчин неровно плавали в гуле, то, проявляясь, ухая, то исчезая.
Прижимаясь хрящиками ушей, она явственно услышала  рядом, за замочной скважиной чье-то дыхание, шарканье подошвой под самой дверью. То, что она, уже слышала.
«Газовщик?»
Спустя минуту поплыл дым свежезажженной сигареты.
Оглушительно бахнула дверь на площадке.
— Давно живешь тут? —  голос Аркадьин.
— Ага! – А это парень — сосед, просящий у нее укол.
Еще один чирк спичкой.
— Твоя знакомая? – Ее упомянули?
— Ну, мы с тобой договорились…
Сложив ладони наподобие рупора, Ульяна слушала дальше, но с «рупором» было  что-то не так, а слушать хрящиками – болели уши. Так или иначе, все — равно звук изрядно шел вон плохо. Разобрать дальнейшую беседу невозможно. Глушащиеся слова, шорохи куртки, иерихонское потюкивание тапком по ступени, и стреляющий кашель.
— …две ночи, не больше… — расслышала она, наконец.
— А потом?
— Назад. — Это точно голос Аркадия.
— Меня не впутывай. Я не при чем.
— Никто ни о чем и никогда…- Снова голос Аркадия.
Далее Ульяна слышала, как мужчины ушли. Мертвая атмосфера тамбура вернула себе  немой зев господства. И теперь сама занялась с той стороны слушать девушку.
«Что значит:  две ночи? И это: «никто никогда, ни о чем…?»
Она посвятила этой теме несколько минут, прохаживаясь из комнаты в комнату и по коридору, останавливаясь, и прислушивалась  еще.
На балконе грохнуло. Девушка вытянула шею.
«Что за оказия?»  Тихий ход часов подчеркивал меланхолию квартиры и почихивал в нее.
«Настороженное, нервное существо — вот, в кого я превращаюсь».
Ульяна побежала к балкону, выяснить.
Сканируя, внимание ее привлекла крохотная вещица, лежащая в глубине балкона.
Открыла стеклянную дверь, присмотрелась, подняла. Сплюснутый металлический кружок.
«Что еще такое?»
На стене отсеченная щербинка. Ульяна вставила в нее палец.
Рикошет? Окно было настежь открыто для просушки белья и…
«Стрелок?»
Как — будто дали по затылку, Ульяна ощутила тупую боль в мозжечке, ноги осели.
«Стрелок!»
Упала на пол. Гуськом поползла дальше от балкона. Рефлекс спасения.

Потом, осознав что-то, вернулась тем же ползком, вперед ногами, шарахнула издалека по краю двери. Та прикрылась, но не до конца. Ульяна сидела на полу, дрожащими пальцами тыкала в цифры мобильного, набирая номер мужа.
«Ну, правильно, по закону жанра, он — вне зоны»!
» Уля, возьми себя в руки! Максимум логики… Авизо…»
Притихла.  Вспомнила о щелчках оружия и то, что у бросившего ее Аркадия, наверняка, должно быть здесь оружие.
«Хорошо, что он принес его. И, конечно, оставил». Она не видела, чтобы он забирал рюкзак.
Поползла в гостевую комнату. Под кроватью увидела мягкий «Оксфорд» черный футляр, вынула. Потянула за длинный ремешок, развела молнию. Сидела, на ковре, слышала в голове, или извне доносящийся какой-то треск.
«Возьми себя в руки, Уля!»
Перед ней — части разобранной винтовки. Маслянистый запах, тяжелые предметы.
«Чертов человек! Он должен защищать меня этим оружием! Где он?»
«Успокойтесь, Ульяна Васильевна!»
Постаралась взять себя в руки. Дыхание сбито, руки дрожат.
«Номер его есть? Звони! А  телефон — где? Остался там!»
«Тьфу, растяпа!»
«Стоп! Что за игра? Пока будешь лазить туда – сюда, точно подстрелят! Что?»
Снова удар по затылку. Пауза.
«Тебе ничто не угрожает, пока ты тут, на полу. А эту вещицу тебе просто надо собрать в кучу».
Она вынула на паркет несколько железных предметов. Черные, вороные детали с пазами и резьбами. Приставила разными вариантами одно к другому.
«Как — то все это соединяется?»
Глубоко прерывисто вздохнула-выдохнула, раздувая щеки, попробовала поймать второе дыхание, прикрыла глаза. Беспокойство — все-таки капитальное доказательство, что ты еще жив.
— А ну-ка, Уля, смотри, — услышала  голос. — Присоедини газовый поршень и толкатель с пружиной. Надень пружину на задний конец толкателя, введи передний конец толкателя в газовую трубку, подожми пружину и введи задний конец толкателя пружиной в канал прицельной колодки … Давай, детка!
Ульяна посмотрела на детали оружия и ощутила  уверенность, что вполне может справиться.
И вдруг.
Тот же голос стал переговариваться с другим голосом, по рации. Она слышала покряхтывающий шум радиофона.  Комната преобразилась, сошел с места шкаф, кресло сделало шаг… Сумасшествие…
Перед глазами смуглая земля. Стенка окопа ровно подтесана стопками язычком саперной лопаты. Окоп достаточно глубок, чтобы чувствовать себя здесь в безопасности. Пол местами уложен досками и в их промежутках накиданы окурки.
— Уля! — вдруг услышала она крик.
Она подняла голову вверх и увидела лицо охранника.
— Аркадий?
Душа встрепенулась в престранной смешаннорадостной  тоске.
Он лежал на стрелковой точке, выше ее, у пулеметного гнезда, и  махал ей рукой, жестами указывая, что ей надо было делать сейчас. Его лицо было грязно и покорежено еще больше, чем эта бритая земля под ней. Глаза смешно подпрыгивали в преувеличенном беспокойстве, под каской вспыхивали синими фонариками зрачков.
Ее стал разбирать смех, дурной смех, и установливалась уверенность:
«Уж вот теперь точно все будет хорошо. Жизнь — комедия…»
Он прислонил ладонь к уху. Он думал, что она что-то сказала?
Чудно мозг рисует сюрреалистические картины! Яма серой земли с торчащими клубнями коричневых корней, случайно залетевшие вишневые ветки под ногами, фильтры окурков, которые можно было детально рассмотреть. Выше — клок бегущего, спешащего по своим делам облачка, и все тот же вполне реальный крик:
— Уля-а-а! Давай сюда!
Она сдвинулась с места только ради интереса. Ватные мышцы, как во сне, в котором ты бежишь, но, на самом деле, весьма   крайне медленно передвигаешься, ожили, обрели силу. Она отмерила приблизительное расстояние до Аркадия.
«Ради смеха разве только».
И вдруг замерла. Она не верила глазам.
Это был не Аркадий.  Нет! Он лгал ей до этих пор.
И вдруг пошло все, заторопилось еще более плотным ощущением реальности: отдаленный грохот, напоминающий стуки работающих мартеновских печей, жалобный свист голодных пролетающих пуль… И облако… здесь не при чем.
Она полезла наверх. Ухватилась за клок  корней кустарника, потянулась изо всех сил.
Запах пота явный, от нее же. Откуда?
Добравшись до мужчины, ощутила, как его рука, сильная, скользнула по ее спине, широчайшей мышце, подтянула к себе.  Он толкнул к ней в сторону приклад винтовки. Она приняла ее и точно знала, что дальше делать. Только вот не стоило было  поднимать голову…
Легкий удар, и в глазах — растроение.
«Ульяна, что с тобой? Возьми себя  руки! Ты же можешь!»
«Я – не могу».
На лгущем ей человеке сомкнулись губы, из глаз вытряслась тревога, и влетела растерянность, сердитость.
«На такого сильного человека можно было положиться…»
— «Уля-а-а!»
Холодно стало, гадко, а улыбку распяливало саму по себе. Рот рвался, хоть и не хотелось всего этого. Смешно? До безобразия.
Он смотрел на нее, ей что-то щекотало за ухом. Он занес туда руку и вернул. Вся его ладонь залита бархатом нежной крови.
«Все не так … — шептала она, — не думай, все не так…»
Потом раздался взрыв и медленно, как в замедленной съемке, от насыпи земляного барбета куски  жирной  земли мякотью полетели глыбами на них обоих: в тела, лица, рты…
— Ты такую жизнь хотела себе?
— Ба, а где я?
— Уже нигде.
За сим — неясные очертания лица мамы.
Мама тут же отвернулась и пошла прочь.
— Ма! — закричала Ульяна, — Ма!
— То ли еще будет, девочка моя…
— Ну — ну, успокойся! Что ты! — возник над ней посторонний голос, чей — то не из представляемых ею.
— Тише, тише, пожалуйста. Она все прекрасно слышит.
Кто-то сгреб ее  тело комом. Понесли. Носилки забросили в машину. Больно. Запах формалина, какой-то травы и камфары. Протирали тело, заливали в глаза едкую жидкость. Потом снова тряска.
«Крепись, терпи. Значит, это кому-то нужно».
Ночь и еще одна. Не так больно открыть глаза, как просто — не хочется.
Она думала от нечего делать, малодушничала, под треск панцирной кровати, как выгодно быть мертвым, хорошо и тихо. Не стыдно. Жизнь — протест,  карабканье, а тут, в утробе земли — гладкая топинадово-желтая плоскость и ты на ней, знай только, что лежи.
В глаза сквозь повязку — свет. Хирурги, как — будто пообедать выдумали, — вилками стучат над головой. Плотный, шершавый кляп туго ввалился в рот, уткнулся в корень языка, хорошенько ободрав по пути всю  слизистую.
— Приступим?
Снова ночь и день. Накрепко слипшиеся глаза. Сквозь веки итак видно. Зачем эти глаза?
— Кто ты? — Перед ней молодое лицо парня с бородой. Она видит его впервые.
— Держись, милая, держись, — говорит и сладким чем-то дышит в лицо.
Через время пошли другие запахи, тонкие: лепестки подсохших, не пахнущих в другое время, гербер с подоконника, подгнивающая, питающая их вода, фетор старых корок апельсина, запах хлеба, лекарств, и на радиаторе — полотенце и чьи-то носки.
Она приподняла голову. Или это ей помогли? Поджала губы, чтобы сопротивляться тому, кто станет пихать марлю в рот. Лоб нахмурила. Едва теплой кашицей залило  шею. Она вздохнула, будто вынырнула из проруби, поморщилась, решила избавиться, выплюнуть несъедобное.
— Да тебе, что титьку дать? Ешь! — низкий женский голос.
Смех в отдалении.
— А ну, р-раззадорились!
Сильные, теплые, широкие, переборчивые пальцы профессионально подстелились под  взмокшую спину, всякую слабую косточку сминая, подтянули выше, помогли сесть.
Очень Странное Чувство родилось  тут. Да, это миг Его рождения. Оно восстало здесь не раздробленным — цельным, благодушным. Оно не претендовало быть особенным. Оно просто хотело жить, как все, кому судьба подарила такой случай.
Невольно Оно становилось свидетелем поправки организма, в котором и ему  существовать.
«Это самое страшное в твоей жизни», — тогда пообещало Оно.
Ночью раскрываешь глаза. Много витающих тем. Тишина, которую жаль разрывать. Лицо на боку и льющаяся  слюна. Где-то далеко звучит музыка. Не для тебя. Но на душе, против всего, славно как-то, тепло, хорошо.
«Самое страшное в жизни – позади? Ты обещал».

Глава  8

— Вы лежите… — посоветовали ей, когда Ульяне больше невмочь было терпеть однообразия, устроенной ею же самой. Она раскрыла глаза и ахнула. Вот он, кто дышал на нее все это время — охранник!
«Дайте-ка мне встать»!

— Тебе нужно лежать, — Аркадий положил руку на ее ключицу и слегка прижал.
— Что со мной? Где я?
— Не знаю. Обострение, обморок… Ты — дома, в квартире.
— А пуля, взрыв…, террор, больница?
— Какой террор? Успокойся…  — Взгляд далеко не спокоен.
— Как вы здесь? Дверь  заперта. – Спросила она.
«Сейчас будет лгать».
Он потер кончик носа,  ответил:
— Вошел. Дверь была не заперта.
— Не правда. И, пожалуйста, отсядьте от меня.
Он не исполнил просьбу. Сидел на месте, глядел. Ульяна отвернула лицо. Он должен был понять… Еще немного и, все же, придется сказать что-то грубое, непомерное  и для себя самой.
— Ты не узнаешь меня, Уля? – Спросил он.
Она посмотрела на него. Лицо, как лицо — перекошенное и большое. Все наглое – при нем. И глаза – чрез край изрядно наполненные чем-то. Какая разница?
«Что вам нужно?»

Никогда так близко Ульяна еще  не видела его.  Можно было рассмотреть черные, вкрапленные в кожу точки на носу, бесцветную родинку у лба. Две длинных параллельных морщины врезанные, словно вспугнутые  пеной моря, иногда вскипали, поднимались. Полет чайки. На переносице — небольшая вмятинка. Внизу – аккуратные, почти женские, выпуклые края губ.
«Что я должна узнать?»
Он глядел, не отводя глаз. Приятного мало.
ОСЧ ворочалось, пытаясь защититься, спрятаться куда-нибудь. Ему ведь тоже не было удобно. Жарко!
«Ах, как хочется встать, выйти, принять  душ… Но этот…»
В запахе дыхания его – кисловатость.
«Накормила».
Или он еще чего-то перехватил? Глаза, строгие, умные, готовые ко всему. Стоило  только сказать что-нибудь  эдакое, несовместимое с ожидаемым, и они, наверное, согласились бы.
Вся большеватость, серьезность, напряжение его, неудобства медленно скатились бы  к ее ногам, рассыпаясь детскими блестками – искусственными жемчужинами.
«Зачем»? Зачем мне это? Что ты хочешь от меня?»
Его искренний взгляд…. Ей не хотелось разочаровывать его…
«Да в чем дело, черт? Что?»
Рука ее поднялась и уперлась в грудь мужчины, отталкивая его.
— Будьте, пожалуйста, в сторонке.
Он подался назад, но голова его, курьезно секунду висела на месте, как подвешенная.
— Не узнала. —  Голос  захлебнулся. Он убрал свое вопрошание.
Она видела, как  жалко зашамкали его губы, и лицо налилось досадой или нет, — чем-то не разделенным, что ли?
— Вы сказали, что будете наведывать меня и без всяких этих…
— Да. — Мужчина провел рукой по волосам. Перхотинка, крутясь, полетела ей в лицо. Фигура его сместилась. Кровать скрипнула, освобождаясь.
«Господи! – Вертелось Ульяне, —  Я лежу, а надо мной – чужой мужик!»

Он поднялся, отвернулся, замер на секунду, сопоставляя в себе что-то, она придержала дыхание.
Она видела его лицо с боку. Губы его шевельнула какая-то крайняя непонятная мысль и перечеркнула красивое лицо его до неузнаваемости.
— Не волнуйтесь, Уля.  – Говорил он, подавленно.
Она анализировала  поведение.
— Я не доставлю вам неудобств. – Сказал он и повернулся к ней. – Да я открыл дверь своим ключом и пришел на крик.
— Ну, так вот, — правда, же! — Ульяна бодро приподнялась в кровати и приклеила тыльную сторону руки к своему взмокшему лбу, прикрываясь заодно. — Зачем же врать?
— Да. Зачем? – Согласился он.
Помолчал  и сказал:
— Что же происходит с тобой? Что с тобой вытворяют?
Она видела, что с глазами его что-то происходит.
Связка ключей грохнулась перед ней, на стоявшую тумбочку.
У Ульяны рефлексивно сжалось все внутри.
Она наблюдала, как он менялся в лице от просветленного до свинцово-серого и обратно. Это было в едва заметных полутонах и…
— Ну, так что? Уйти мне, что ли? — Предложил он.
У Ульяны дух перехватило, перед тем, как сказать естественное «да». Но только он не послушает. Ее плечи подернулись и поволоклись кверху непроизвольно так, что ей стало страшно за себя, за свою ответственность в словах.
«Ведь он не послушает меня!»
— Останьтесь, — ответила она. И громогласно – в себя: «сколько же в тебе гнусности, низости, преступной трусости! Во всем виновата только  я, я, я!»
— Железяка Уля, — произнес он. — Железяка, так тебя прозвали.
Она покашляла:
« Что?» – Этот вопрос был кстати. Но она молчала.
— Все дело в окружении… — Продолжал он.
— Дело? – Она усмехнулась. Ей бы срезать прежнюю  оплошность  грубым ответом, объяснением, что она хотела сказать, на самом деле, и что вышло из нее. Объяснить это с точки зрения медицины: она больна и случайно может сказать не то.
— Окружение, тебя не лечит, а калечит, держит в клетке. Им интересно знать результат эксперимента. – Говорил он, переместившись на ногах чуть ближе.
Ульяна держала его острый взгляд на себе, пытку, и пробовала сразиться с ним, глядя так же ему прямо в глаза.
— Хочешь знать? – Сказал он так, что живот его шевельнулся.
«Да иди ты к черту или еще куда-нибудь? Я просто хочу, чтобы ты сгинул… Или мне самой встать, уйти?»
Она не знала, как выразить будущее требование в своем лице, что она сожалеет о бывшем ответе, чтобы он остался. Она старалась изобразить это сейчас.
«Обстоятельства, случается, и сами собой как-то разруливаются. Ждать?»
— Спасибо, конечно, что вы оказались рядом, — начала она, — помогли мне тут подняться, принесли воду и все такое, но, Аркаша…
«Какая ошибка! Не «Аркаша», а «Аркадий», по меньшей мере, или лучше: «молодой человек»!
— Ваше дело, — продолжала она сбивчиво, — даже еще до того заканчивается. Это граница, понимаете?
Он смотрел на нее равнодушно. Она чувствовала –  слова ее пусты.
— Вы должны быть на расстоянии от меня, А я – от вас. – Закончила она, но здесь добавила:
— Обеспечить мою безопасность не так и сложно. – Она растянула, как мехом баяна, в угоду охраннику нарочитую улыбку, но вдруг вспомнила о рикошете пули на балконе, осеклась, замолчала, поджав губы.
— Характер. — Бархатно  произнес охранник, не удивляясь переменам в настроении девушки, — твой характер — между нами.
— Мой муж…  – Она ответствовала, но он прервал:
— Муж?
— Мой муж. — Твердо повторила девушка.
Их взгляды, обоих, острые, пересеклись саблями.
— Вы уверены, что он ваш муж? — Ей  была отлично различима его подлая  улыбка, неуместный сарказм и ТА мысль, которую он прятал от нее раньше. Она стала проявляться.
«Я готова истереть и себя в порошок, и тебя, пока ты не уберешься», – флегматично проговаривалось в ней. Она  ощущала, как и язык, внутри рта лязгал эти слова,  ходила  горловина. Он должен был видеть…
И Аркадий смягчился.
—  В одной и той же жизни живут родные души, но один из них не помнит другого. В стране, в пятидесяти километрах друг от друга  — два города. В одном из них: люди ходят в магазин, набивают авоськи, рассчитывают  планы на завтра, берут билеты в театр,  намечают путешествия, другие, в другом городе в то  самое же время, молятся у разбитой навылет стены, не веря развалинам собственного дома, не представляя себе, где и как можно перенести ближайшую ночь. Они теряют силы, воду, еду. Надежда на пожертвования. А  гордая мысль: стоит ли жить так дальше?
Что важнее: то, что было или что будет – пустота, заброшенность? Не отдастся ли в руки самому главному прокурору – смерти, которая вчера только благополучно  разорвала соседа в его же дворе?
Куда идти под Градами, минами? Может быть, Бог не видит или немного занят?
Аркадий сделал паузу, глядел на Ульяну. Она старалась расслабиться, работала над мышцами лица.
— Да, Уля, когда в первые дни  войны я сидел в окопе с допотопной винтовкой, я наделся, что мина не хряснет рядом, что мне обязательно повезет, как никому, что, наверное, я немного не такой, как все. Еще я думал о тебе, и это спасало как-то, отводило несчастия.
Я думал – то было самое худшее время для нас — расставание, и очень скоро придет спешная череда других ясных, ярких дней, когда мы будем рядом, идти по берегу нашего самого лучшего моря под самым лучшим теплым солнцем мира, по краю нашего гордого, честолюбивого города. И для осуществления этого всего-то стоит всего месяц-два повоевать. Но не так все…
Жизнь сомкнута на маленьком клочке земли каждому из нас. И по ней перекати — полем бродят проблемы. Нельзя быть одной ногой здесь, другой – там. Кто — то уехал, бросив Родину, на заработки, объявив: « Родина сама, что сделала? Мучила только. Сама на себя навлекла войну. Она сама о себе разрешала говорить дурное про себя, что, мол, не везуча, что, извините — не умерла еще. А теперь вдруг затрепыхала подбитыми крыльями.
Но тут еще: когда перед тобой лежит шоколадная почва, а рядом — РГД, то почему бы и не найти цель, не выстрелить? Может, так судьба расположила? И от этого расположения не отказаться…
Аркадий сделал паузу, отвел глаза. Он был убежден, что его будут слушать, потому не спешил. Присел на стул, не слышно вздохнул и снова обратился к девушке.
— Восхитительный запах, доложу, в вертящихся потоках полевого ветра: насекомые, дышащие совсем не в твой ряд, разнотравьем. Козлобородник топорщиться на ветру. Радостные пичужки в небе. Все рассеяно в природе, распределено. Не, как в человеке… Ничто, Уля,  так ни с чем целенаправленно не сталкивается, как человеком с человеком.
— Зачем вы, — Ульяна постаралась сделать акцент на «вы», но не произнесла и вовсе данное местоимение, —  мне это рассказываете?
— Да, – ответил он. —  Если ты не помнишь, тогда зачем…
— Что? – Переспросила она.
«Это может быть интересным или не интересным. Но я тут при чем? А, может, лучше бы он  высказался перед уходом. Точно – да!», — решалось в ней. И из  нее вышло:

— Мои  дела – это  мои дела.
— Это наши с тобой дела. – Аркадий ответил.
— Что  вами, Аркаша? – Она опять допустила неисправимую ошибку. Систематическую ошибку.
«Что с тобой, Уля?»
Он ухмыльнулся:
— Война, Уля, война. — Нерв над веком дрогнул.
Ей было очень неудобно в своей полусобранной позе. К тому же она просто взмокла. Спина ныла. Ей нужно подняться, уйти. Что держало?
«Ему надо дать высказаться».
Он говорил:

— Смысл у меня, Уля есть. Смысл — ты.
Ульяна позволила провести себе по мокрому лбу.
«Что  стоило сразу прогнать этого человека?  В подлой ситуации ничего не изменить уже, —  ждать, ждать Руслана, а там, как Бог даст. Да, муж —  надежда, любовь…  Я люблю, безусловно, люблю.  Теперь уж точно, вне всяких!»
Ульяна твердила это, глядя в сторону, губы ее двигались. Аркадий должен был видеть.
Скрывать более нечего. Все обострилось между ними. Она хочет, чтобы он, охранник и издалека видел, как ей все надоело, читал это по ее губам. Ей просто даль его…
— Вы лежите, — сказал охранник, смягчившись снова. — Я  пойду. Покой, прежде всего.
«Именно так».
Аркадий поднялся, пошел к выходу.
«Зачем людям столько сущностей? Через личные переживания, вздутые проблемы, кривые части, надо  обязательно знать, насколько эта реальность — та самая реальность.  Живем в ней, ходим, пользуемся, едим, служим. К чему ее выщупывать с разных сторон?
Странно. День за днем, минута за минутой, реальную реальность не разбить, не пересказать заново.  Тащись себе по ней смиренно. Ан — нет, интересно ж: насколько она реальнее существующей, насколько сам человек стоящ в ней, не продешевил ли? Зачем это?
Вот — шкаф, вот — стол, вот — подоконник, а на нем кружка. Все в равновесии, покое. Сверх того — мысли о господстве кружки над подоконником. И у каждого ведь  свое, претендующее имя. Отсюда исток войны».

 

Глава 9

Прошел день. Ульяну Аркадий застал в хорошем расположении духа. Так ему казалось. Она сидела в кресле и немедленно повернулась к нему, как только он заглянул.
— Как ты? — спросил он и поправился, — вы…
Она кивнула, не тратя слов.
Ее ноги укрыты пледом. В руке телефон.
— Мне нужно поговорить с ним, — предупредила она, не называя Руслана по имени.
— Добро. — Аркадий кивнул, вышел, затворил за собой дверь.

«И он не боится?»
— Привет, — Фон шумящих машин мешал говорить. — Как ты?
— Я хочу знать, как ты, Уля? — ответил муж.
Она промолчала. Тугая немота держала язык.

— Что? – переспросил он родным голосом.
— Как ты? – Выдавила она.
— В порядке. Ты какая-то странная.
Ульяна нервно засмеялась в трубку:
—  Что с голосом?

— Не знаю.

— Лекарства принимаешь? Как здоровье вообще?

— Не знаю, как  объяснить…

— Я спросил, Уля, а ты ответь, пожалуйста.
Она отстранила трубку, прислушивалась, пыталась определить местонахождение охранника, с которым договорились они…
Думала: каким образом  Аркадий может подслушивать разговор с Русланом? Ведь они договорились, что …
— Алло! – звучало с той стороны.
Ульяна услышала вновь в трубке, кроме голоса мужа прежний высокий женский.
— Руслан, кто там с тобой?
— Где? Никого. Прохожие. Я с работы еду, окно открыто. Голоса с улицы. Ну, говори. Или созвонимся позже. Я – на перекрестке.
Ульяна прикрыла трубку ладонью:

— Руся, мне нужно тебе кое-что сказать.
— Уличка, шумно невыносимо.  Я перезвоню, извини.
— Руслан!
Она плотно обжала трубку:
— Выслушай!

— Очень плохо слышно, Уля! Я перезвоню. Лекарства не забудь. – Связь прервалась.
Она набрала мужнин номер еще раз и думала, что если он теперь отключен, значит, судьба.

Если она выложит ему свои соображения, то это скажется на работе,  на приезде его, на жизни вообще.
«Разве не так? Теперь так. Стоит ли тогда объявлять ему?»
Она же с охранником договорилась…

Номер не доступен. Встала с кресла, нырнула в тапки, вышла.
Охранника не было нигде: ни в коридоре, ни в комнатах, ни на кухне. На площадке  подъезда тоже.
«Исчез. Вот бы и совсем ушел. И если бы ушел, то Русе как раз объяснять  опасно».
Она остановилась на кухне у широкого окна. С противоположного дома в квартирах — свет. День прогорал железняком, вспыхивая  призрачно огненными красками Солнца, выглядывающего еще ализариновым хохолком из-за высоток, выгорая, как в печи последним угольком, чтобы спустя некоторое время оставить день в холодном марганце вечернего горизонта.
Кроме отблесков радужкой размытых светящихся уличных фонарей, она видела, как внизу, прижимались расходящиеся прохожие к бордюрам, разъезжались легковички. И снова крапал дождик.  Позади себя она услышала цокот замка и проникающий, осторожный шаг Аркадия. Тут же повеяло запахом табака.
Не оборачиваясь, она слышала, как он вошел, встал за спиной. Ощутила неуклонное внутреннее сопротивление присутствию этого человека, и развитие еще какого-то сильного внутреннего отторжения к нему, стремительно развивающегося.
Этот коктейль  запутанности, неизвестности ее настоящего положения и  таинственного друга – охранника, навязчивый запах его куртки, становился невыносимым.
» Я живу в мире, в котором меня окружают посторонние люди».
— На улице дождь пошел, — наконец, сошло с него.
— Да. – Ответила она, едва шевеля губами. Не важно – слышит он или нет. Довольно и этого.
«Я думаю, мне нужно поменять срочно поменять все дверные замки, и начать жизнь заново».
Охранник с четверть минуты постоял,  потом ушел. Она слышала, как хлопнула дверь его комнаты.
«Ведь он должен чувствовать, как меня отташнивает от него. Или он из другого мяса?»
Вчера  состоялся значительный разговор, который  перевернул их обоюдное  существование.
— Даже если я сижу днями дома. Что с этого? Что с этого конкретно вам? — говорила она торопливо.  Изнутри стучало, подтюкивало. Пол под ногами  плавал, двигался.
Ей стоило усилий, чтобы выровнять его под собой и приступить дышать глубоко, размеренно.
Аркадий подошел к ней, взял под плечо. Не стоило сопротивляться. Сейчас – нет. Он понял, что с ней что-то не так. Она послушно последовала за ним.
Сели. Он держал ее холодную руку раскаленной своей,  ждал. Она жадно глотала воздух и  больше всего хотела, чтобы он ушел, но прежде бы принес  стакан холодной воды или что-то вроде того. Терпела.
Охранник сочувственно взглядывал ей в глаза, а  она продолжала терпеть и незаметно смазывать кончиком языка сухие губы.
— У вас есть семья? – Пересилила она себя.
— Нет, кроме…
— Я так и думала, — прервала Ульяна, ощущая на кончике языка горечь.
— Вы знали меня раньше? — выскочило еще из нее.
— Раньше? – переспросил он и посмотрел туда, куда глядела она – на стол, где стояла чашка с водой на дне.
— Хочешь?
Она кивнула. Он взял чашку и пошел налить свежей воды.

Вернулся, протянул. Ульяна взяла и пила непрерывно, жадно, одним длинным глотком, не стесняясь.

— И все же: вы знали меня раньше? – предложила она вопрос.

— Да, мы были знакомы… до ранения.
— Вы были ранены?
Он помолчал.
Она слушала. Ей нужно было слушать, так тошнота  не подходила, а за нею и волнение.
«Так — то лучше».
Аркадий отсел. Ему удобнее видеть девушку всю издалека.
— У вас на столике, Ульяна, стоит коробка, а в ней — моток с нитками, так?
— Возможно.
Да, коробка стояла. Это видно всем. А моток с нитками, она точно сама не знала – был ли там?
— И что? – спросила она.

Он не спешил. Лицо его вновь  перемежалось разными красками, эмоциями, или  напряжении каком-то, глупым исходом.
«Какой ты мне сейчас фокус дашь?»
Его большая рука взлетала, делая в воздухе некоторый  реверс, поглаживала прическу, и упала вниз. Он сомневался сказать ей.
— Ведь вы, Ульяна, швея, по специальности, так же?
— Шить мне нравится, но я не швея.
«Фокус? Что дальше? И, кстати, — обращалась она к себе, — дорогая моя, следи — не дай воли запутать ему себя».
— Ты раньше обшивала  своих кукол. И давала им имена.
— Если  это и было бы так, то что? – Она чувствовала — ей нужна энергия, оттуда же, откуда придется сопротивляться.
«Рассмеяться, захохотать в лицо? Дать оценку в полкопейки его словам?… Еще рано вроде».
— Ты искала лоскутки в этой квартире, и не нашла их, правда?
«Да, диалог здорово звучит, и хорошо отвлекает, на самом деле, от головокружения и прочего», — думалось ей, и она жестом не противоречила его предположению.
«Продолжайте».
— Квартиру вверх дном переверни, не найдешь здесь ничего своего, — Сказал он.
— Мы с Русланом четыре года… — Начала она, но охранник перебил:
— Погоди с Русланом!
Он сел на самый край стула, плотно положил широкую раскрытую ладонь на чашку своего колена, охватывая ее почти всю.

— Уля, ты помнишь меня? – Спросил он снова свой вопрос, глядя на нее чрезвычайно особенным взглядом. Знакомая «удовлетворительная улыбка» шастала по лицу.
« Все хотят, чтобы я вспомнила. Не ты первый, не ты последний».
Она покачала головой решительно:
— Нет.
Медленно потянула носом воздух, сверяясь о своем состоянии – не пойдет  ли аура?
— Вы военный, это ясно. — Сказала она, развлекая себя.
— Я – военный, да.
— Руслан не говорил, что вы военный. Он говорил, вы – не такой, как все…
— Добровольцем еще пошел. – Продолжал он. — Потом контракт…
— Разве мне надо знать что-то много о вас? – Задала она справедливый вопрос.

— Мне интересно, Уля, какие  нужны яды, чтобы выбить из человека родных, близких, семью?  Ведь это кому — то надо, ты не думала? – Спросил он, сопровождая последние слова кривой, необъяснимой усмешкой.
«На этом месте непременно нужно возразить», — приказала она себе, и промолчала, рассуждая, что в следующий раз обязательно это сделает, немного погодя …
— Я пошел за новую республику, за новую жизнь, которую нам обещали у мэрии с флагами.  Мы шли толпой, едва сговорившись, за этим…
Он усмехнулся чему-то  и на время отвлекся от заданной темы:
—  Ты, как ребенок, как твои куклы, — театральной стала. Барашковые волосы,  косички, вплетенные в яркие ленты. Азалия, Изюмия и…  кто знает кто еще… Ты находила смысл в них, а я работал. Но теперь кто-то находит смысл в тебе, Уля, а я — воюю… за тебя.
Она увидела, как в нервно подрагивающих скулах его родился уродливый кудластый желвак и задержался.
— Я первым ушел на фронт, а ты — за мной.
— Я?
Он кивнул, не отрываясь от нее.
«Что тебе хочется разглядеть?» — Подумала.

—  Ты не торопись, ты вспомнишь… – Посоветовал он и опустил голову так низко, впервые перед ней, что она разглядела в его волосах от вершка уха до темени скрытый шевелюрой длинный косой шрам.
«Контуженный? — пришла догадка. – И, может быть, серьезно».
— Ты должна помнить меня, Уля. — Он поднял голову, пытал ее, упрямо сверлящими исподлобья, вражьими глазами, потом поднялся, подошел близко. Она почувствовала, как вросла в сидение, будто корни пустила. Он взял ее  холодную руку и сказал:
— Я – муж твой, Уля. Ты – жена мне…

Ноги потащили ее вверх, она стала подниматься. Он попытался остановить ее жестом, но это не помогло, тогда он крепко схватил ее, задерживая.
— Подожди! – Просил  он.
Ульяне было жутко не то, что смотреть на него, слышать, чувствовать, ставшим привычным его запах.

«Контуженный… осложнено… Если бы я знала… Какие слова … воин, чтобы ты не трогал меня! Не убивал! Ах, Руся… где я, где ты?»
— Ну, успокойся! – Охраннику удалось усадить ее. Прижал запястья обеих рук ее к подлокотникам кресла. Ей было больно. Но она смела ли, сопротивляться такому раскладу?

Ощущала, как сознание сужается, и дремотные пушинки  падают — падают,  без остановки откуда-то сверху, будто перекрытия над комнатой, где они сейчас были, проломилось и небо раскрылось.
Этажи  до самого верху оголились и первая зима приветствовала, сбрасывая нежный снег.
» Руки, касания — приятны, теплы. В этом  есть всегда что-то… Но от него!»
Она потянула руки к себе. Они были намертво закованы в его ладонях.
— Уля, хватит! Хватит, Ульяна! Вспомни Славика, его дочь, Ирку, друзей! – Кричал он ней.
Она губами повторяла требуемые имена.
А внутри кричало: «Что-что я могу сделать для тебя, пожалуйста!»
Аркадий следил за движениями ее губ. Сомкнулись брови, будто мост сошелся, в лице суровость, опасность.
Он ослабил хватку, отпустил  ее, поднялся. Она смотрела, как он принялся ходить из угла в угол, отмеривая шагами комнату.
— Вот, значит, как…
Зубы ее стучали, ей было зябко. Она смотрела на раскрасневшиеся места его удержания на своих запястьях, принялась гладить их.
По окну барабаном, наскакивая друг на друга, застучали капли дождя.
— Осень так дождлива… – Кажется, это она произнесла.
«Зачем люди сходятся друг с другом? Чтобы чувствовать вместе мир. О чем же думают те, посторонние, которые не находят себе пару? Зачем этот чело-век ходит передо мной по моей комнате? Почему говорит, что взбредет ему в  голову?»
«Жизнь пролетает итак безвестно, зачем усугублять, наполнять ненужными фактами? Кто-то равнодушен, кто-то бьется, у кого-то вечные проблемы, а кто-то ворочается с утра до вечера в кровати, и понимает – даже в таком тупом существовании есть доля самого настоящего счастья».
Акварельные капли на стекле заторопились, настойчиво затараторили о чем — то своем, будто поддакивая ее мыслям.
«Все родное так рядом».
И она  снова взялась считать приблизительное количество шагов до входной двери, рассчитывать секунды, на которые придется потратиться, прежде чем выскочить отсюда, когда сумасшедший охранник окажется к ней спиной.
— Ты – жена моя, Уля. – Говорил он, шагая по комнате.
— Славку жаль… – Он, приостанавливаясь, бросил на девушку взгляд. — Ты держала его в своих руках и  рыдала. У меня все это перед глазами.
Он потрясывал перед своим лицом своими огромными руками. Она видела, как до неузнаваемости, уродливо искажено было его лицо.
—  Все  мы примеряли смерть на себе, но не всех она выхватила. – Говорил он, — Подумай, разве Славка мог простить бы тебе, что ты потеряла эту чертову память? Нет! И мне – нет, что не смог уберечь… Не знаю… – В его глазах медленно восстанавливалось что-то среднее, подобно человеческому. Он стоял и смотрел на нее этим выражением. Что он думал?
Вакуум царил в ее голове.
— Потому я здесь, Уля. – Продолжил он, не найдя во внешности ее отклика. —  Только как тебе живется с этим, не пойму. Я всегда думал — в тебе больше сил, жизненности, непокоренности. Больше, чем во всех остальных. Я любил тебя за это, люблю…
Он замолк, как захлебнулся. Она видела, как жестко двигался кадык  в его небритой шее.
Ему нужно было овладеть собой, взять себя в руки, и тогда все будет хорошо. Она молилась за это.
Успокоившись как-будто, широкая грудь прерывисто взбухла, вздохнула, он продолжил:
— После того, как ты получила ранение, я отправил тебя в тыл и потерял. Нашел  здесь в чужой квартире, спустя полгода. Искал и на той и на этой стороне, на том и на этом свете,  по городам, селам, больницам, моргам, среди безымянных. И вот – ты. Моя ничегонепомнящая девчонка!
Аркадий установил  на ней тяжелый фантастический взгляд.
«Ах, если бы я знала, — отвечала она, — чем я могу помочь тебе?»
Она чувствовала, в кармашке  давящий торс телефона, но мысль о вызове полиции была не верна. Она и слова не успеет вымолвить.
«Руся, Руся, где ты?» — Звала она мужа.
Грани лица Аркадия обострились, он снова принялся ходить по комнате.
— В тот злополучный день, — говорил он, —  тебя ранили семьсот шестидесятой. Я подумал в ту секунду — все. Ты держалась за голову, из-под пальцев хрустела кровь. Ты  глядела, а в глазах – шлам, пыль. Потом отключилась. Я вынес тебя в тыл, передал в санчасть. Мне пришлось вернуться на позицию… Поэтапно я знал, где ты и что тобой. Я приезжал к тебе  в госпиталь, тогда ты уже путалась, а потом и вовсе исчезла.
Аркадий прошел к стулу, взял его и переставил в другое место.
— Я уверен ты, все вспомнишь, вернешься.  Мне, Уличка, более в жизни ничего не надо. Ты сильная, ты сможешь…
Он сел, молчал, уставясь на ее щиколотки:
— Знаешь, что самое главное с жизни? – Проговорил он. — Честность. Самое главное в жизни, Уля,  честность. Запомни это. Вся жизнь состоит из кусков и обломков. Жизнь рваная, косматая. Что бы тебе кто не говорил. Вряд ли найдешь на земле такую суку, изменчивую, непостоянную в людских надеждах.
Жизнь никому не зареклась быть верной, и любая истина,  хоть пропиши ее в бетоне, заложи в бриллиант, — ложь. Потому как всякий человек в ней болтается, и болтаться  будет, и обманут будет. Тот, Кто  придумал  этот хаос,  мог, конечно, найти правильное решение каждой вещи, но Он оставил это нам, не закончив свое дело до конца. Доверился. А мы? Каков срок правду довести? Срок ничтожен, ни на что не хватает, — ни на правду, ни на счастье. Жизнь – расстояние от чистого человеческого  вздоха  до пули в грудь, до тяжести, до последнего вздоха, а между тем – труха.
Но честность выжигает все: ложь, хаос, предательство, войну, все. Что ты прочитаешь с выжженного листа? Последнее слово всегда за честностью, за честью.
Она не нуждается ни в правде, ни в истинности. Она  сама по себе есть, и терпит лишения вместе с нами, людьми. Ее не надо искать, она всегда рядом. На ней мир стоял и стоит. Честность надо уметь распознать.
Всегда, Уля,  идет, волочится что-то, кто-то впереди тебя. Всегда. А сознательно впереди себя надо давать дорогу только ей, честности, тогда и жив, и здоров будешь.
Он подумал, продолжил:
— Бежишь, обнимая родных и близких, тех, с которыми спорил когда-то, которые обижены на тебя, может быть, желчно чесали языками, сплотившись определенным образом, временно, щерясь на тебя. Но за правдой все прежние дни, месяцы,  годы растворяются, словно в царской водке. Все меняется, возвращается к добру, в конце концов.  Ведь человеку необходимо и сквозь десятки лет быть отмытым, чистым, вернуться хотя бы к исходной точке честности. В этом смысл.
Глядя правдиво друг другу в глаза, товарищу, бойцу, другу,  любимой, ты знаешь, что  можешь точно  надеяться на что-то, потому как нет такого ремонтного закона, дабы перевернуть устроенный мир вдруг, неожиданно вверх  дном.
Во всем существуют минуты осмысления. И человек человеку в эти минуты успеет ответить взаимностью.
Если бы ты постаралась ради меня, ради Славки, ради памяти наших родителей говорить то, что чувствуешь, только правду, честно… Мы с тобой могли бы вывернуться из этой чудовищной грязи.  Я ведь тебя, один на один, на растерзание не отдам, нет, Уля, не отдам.
— Руслан… — прошептала она.
— Руслан? — Аркадий  рассмеялся. —  Спутать сознание, принудить тебя растерять память – вот, кто твой Руслан. Ты себе  никогда не позволила бы этого, Уля, — так ломать себя, свою волю…
Ульяна привстала, откуда только смелость взялась? Аркадий, замолкнув, медленно перевел взгляд куда-то в живот ей. Она, не переставая удивляться тому, что делает, решимости своей, прошла мимо, запахивая халат потуже, прошла  в ванную, открыла кран холодной воды,  лила воду на руки долго, пока они не замерзли. Но ей казалось, только вода существовала  живой поддержкой ей, здесь, в этой сумасбродной квартире. Оживившись ею, Ульяна приходила в себя.
Облила лицо. Вода затекла за пазуху. Вытерлась досуха. Посмотрелась в зеркало, не узнавая саму себя.
«Нет,  сейчас не убежать».
Вернулась в комнату, где сидел в прежней позе, пригнувшись, воин-охранник,  и с ходу спросила:
— Как твое настоящее имя?
Он нашел ее глаза:
— Я ждал, что ты спросишь.
— Ну? Что значит «В» в СМС?
— Владимир, —  спокойно ответил он, и его широкая спина откинулась на спинку стула, и тот скрипнул.
—  Владимир? – Повторила она, и глаза застелил туман.
Он кивнул. Его широкая ладонь подлетела, легла на макушку, он с силой прижал шевелюру.
— Надо время и старание, Уля. Все  вернется. — Услышала она ответ.

Глава 10

Так было вчера. Сегодня, дождавшись вечера, они вышли на улицу. Аркадий — Владимир шагал, прямо держа спину, избегая тропинок и пересечений, на-топтанных людьми для удобства более скорого передвижения к цели: магазинов, остановок. Он привлекал ее идти только по асфальту, и не наступать даже на бордюры.
«Есть люди, у которых  душа не болит. Они все знают, во всем уверены. У них находится время для личного порядка. И они понимают только одно: остальные — могут поступать, как им вздумается, или даже должны, и в любом случае будут зависимы от мировосприятия здоровых, уверенных в себе людей, принятой ими безусловности, размеренного понимания мира. Таков он, охранник», — Думала Ульяна.
Он настоял на прогулке.
Было прохладно. В трубах, пахах домов  бился ветер.
«Переубедить никого в этом чужом мире невозможно», — думала она.
Только удовлетворять разные маленькие прихоти безусловным повиновением. И свобода: задержаться у зеркала, вертеться, рассматривая себя, свой макияж в стекле молчаливого зеркала, отыскивать на своей одежде белую нитку, красить дрожащими руками глаза. Отстраниться хоть на минуту от преступной жизни, от настороженности, упорно следящего за собой контужено-го воина. Он не должен, не мог, — рассчитывала она, залезть ей в голову, разгадать ее подлинные идеи.
Мужчины ошибочно думают, что нюансы прихорашивания – слабость женщин, пустое, но здесь — магия сосредоточения. Эти минуты — минуты истинной свободы, позволяют хоть собраться с мыслями, и максимумом — ослабить  тотальный контроль извне.
Факты же таковы. Охранник признался в существовании, как минимум двух имен: Аркадий, Владимир.
Владимир – последнее и настоящее имя. Уверять охранника, что она — не она, Ульяна — не Ульяна, что он ошибся в ней, путая с какой-то другой жен-щиной, настоящей своей женой, она не решалась. Это было бесполезным.
Что делать резонномыслящему? Терпеть? Ждать выгодных обстоятельств. А сейчас разрешить двуимянному насладиться, принявшей ради него роль смиренной лжежены. Угодить сумасшедшему в его желаниях — вот стезя.
Ей постепенно придется все глубже, успешнее входить как бы  «в ту себя, в его» вспоминать, что станет  ему угодно, и стараться  не передергивать, а бонусом– симпатизировать, любить.
«Но спать я с ним не буду!»
Надо  ждать  выгодного момента для бегства.
Точно ясно было одно: она  любила своего мужа Руслана,  и ныне старалась выжить, и помочь выжить своей пассии, чтобы не столкнуться в смертельной хватке с сумасшедшим контуженным.
«Очень странное чувство — где ты? Ты и не представляло себе, правда, что в человеческой жизни существуют этакие зигзаги? Заново обустраивайся там, как счастливо нашедшийся пес. Найди  свой  половичок у хозяйского порога, на котором  отоспишься, да пораздумаешь над своим строптивым характером, и причину — отчего  ты когда-то сбился с дороги».
«Аркадий» был нервен. Она чувствовала это. Играя роль согласия, принимая роль  умиротворенной, укрощенной жены, что там еще надо было…
Признающей его своим мужем, она видела, как он вспыхивал, понимающими добрыми, теплыми красками, раскрепощаясь в ранее своих каких-то замкнутых эмоциях, то падал в бездну полного недоверия и подозрения к ней.
Но барьер держался.
Может быть, ему хотелось чего-то большего, и он думал, что, будучи не дурным собою, овладеть ею, даже если это не его жена. Он хотел понравиться ей?
«Что же в голове его схватилось?»
Она приняла и несла этот крест. Как бы он себе не думал, она, действительно, была крепкой, сильной, и могла, умела выжидать, сколько нужно, чтобы потом действовать логично, жестко, вырвавшись в секунду из стальных оков принуждения.
Она подавала руку «Аркадию — Владимиру», выходя из подъезда (чувствовала — он  ждал этого). Наверное, так было в его прежних  отношениях, с той, настоящей женой. Возможно, нормальной или такой же ненормальной, подобно ему.
Охранник подхватывал ее руку, сжимал собственнически, немного придерживал ее, и после, через определенное время  отпускал.
Его эмоции — масса нагромождения, — разрешала Ульяна.- В этой скабрезной грязной горе должен же находиться хоть какой-нибудь смысл, и гору эту ей придется раскапывать. Должен существовать какой-то ритуал…
«Может быть, в этом парне, есть хорошее, доброе, человеческое. Этого с весов так же не следует сбрасывать. Даже более того — на это стоит опираться».
Она старалась ничего все держать под контролем, но иногда что-то терялось в ней, последняя надежда. Ведь этот парень до зубов вооружен. Чем, кто ему может противостоять?
Он говорил, а она подбирала, каким тоном ответить, чтобы тут же не вторить ему, соглашаться разумно, и соображать, соображать свое.
Айсбергом всех вопросов, к которому она не знает, как подступиться станет вопрос:  любит ли она его?
Как отвечать?
«Боже, как же это ужасно! Почему все это именно со мной? – Думала она, — Мухе сладко, где падко».
— Все будет хорошо, родная, — твердил  двуименец, глухим мертвым эхом от-вечая ее беспокойным мыслям.
Лицо его отображало призрачное очарование обычным пресным вечером,  искусственно разрисованным романтическим разноцветьем  фонарей, струящихся вдоль брусчатки, с краю которой, вдоль бордюров, журчала во-да.
Охранник, видимо, надеялся, как ладно, хорошо, постепенно, он сломает девушку, залезет к ней в голову и перевернет все так, как будет выгодно, что пока все идет, не так уж плохо, и  ладно утверждаются логичные поступательные события — беспрепятственно, без сопротивления жертвы. Может быть, он сам временами понимает, что ошибся в своем выборе, задержке на ней, избранной из того расчерканного крестами списка многочисленных улиц, квартир. Что, пожалуй, на ней стоило задержаться. И абсолютное благо – она ведь ничего не помнит о своей прошлом… Этим ой-как можно манипулировать.
Высокий рост его,  грусть в глазах, слегка покрасневший и ставший чуть не прозрачным на холоде прямой красивый нос, выразительные глаза — это было бы приемлемым,  могло быть стать кому-то любимым, если бы он был здоров. Для его драгоценной супруги. Только Ульяна, при чем тут?
Каждый шаг – схождение в пропасть. Гулкими стуками их обуви поражается улица, угрожающе вторгающиеся шаги беспокоят чужой город.
«От него, — предрекала она, —  тяжело будет избавиться».
— Все придет в норму, любимая, и мы уедем отсюда навсегда.
Ульяна кивала, а он искал ее глаза, сверялся.
«Пусть, Господи, ему придет поскорее утерянный пятачок счастья. Пусть к нему вернется разум, Господи!»
Внутри разворошившейся стаей воробьев билось сотнями вариантов побег. Броуновское движение.
Только ОСЧ кое-как  держалось еще там, будто бы его все это  не особо касалось. У Него имеется, может быть, свое мнение?
«Говори же!»
— Ты замерзла, — отметил Аркадий,  охватывая  ее дрогнувшие плечи.
«Да, я глагол: замерзла,  я — существительное: дура! А ведь, правда,  холодно. Пусть обнимет: все — равно. За мной — последнее слово».
Она разрешила ему более чем желала, обнять себя и, даже самой немножко прижаться к горячему заблудшему человеку.
Таз Луны в небе мерцал заплесневелым маасдамовским сыром.
Внизу с полуботиночек ее и с его берцев вперед летела вода, и хлюпали под ногами лужи.
С неба вдруг посыпались клочья серебряного серпантина. Опять занялся дождик. Едва заметный, ослабевший. Или это ее, Ульянины слезы отчаяния, обиды, унижения застилали глаза?
Аркадий набросил на нее длинный шарф, который снял с себя, потуже взялся за воротник ее куртки, так, что Ульяна чуть подпрыгнула, вывернул воротник ее, а потом крепко обхватил ее за плечи и выше – до самой шеи, едва не придушив ее.
Потом он наклонился к ней и мягко коснуться губами ее губ в награду для себя.
«Ах, как хочется рыдать!»
Рваные блины материков Луны уродливо собрались в ехидной улыбке, составляющие  ранее монотонную миму вечной грусти сателлита, собрались и выкрикнули нескладной, циановой краской. В них тоже, наверное, что-то доброе могло быть.
«Лживо, гадко, пошло. Но, что поделаешь?»
На память пришло маленькое замерзшее окошко новогоднего вечера. Будто б  Ульяна  вышла на мороз что — то взять. Холодец под навесом? Задержалась, стояла и смотрела в ершистое коралловое небо, с передвигающимися в нем шагающими блеклыми облаками, с которого подарком, летели колкие снежинки, заставляли закрывать глаза, сжиматься. Она сама себя обняла тогда за плечи, и думала о каком-то счастье. В новогодний праздник можно все.
И вот, из распахнутой двери, поперхнувшейся паром жаркой комнаты, из которой  несло салатами, майонезом, пряным мясом и ароматом цитрусов, выскочил мальчик и крикнул:
— Улька, тебя ждут!
Этот мальчик, на худеньком лице которого выражалось самое серьезное для своих лет соображение,  и злого даже чего-то, но смешанного и смешного ей, вдруг изменился в лице, навернув серьезности поболее, доказывая свою смешанность, рванул к ней, прямо по снегу в комнатных тапках, бросился со всего маху в объятия. Стоял рядом, прижимаясь запрещенным образом, обнимая ее, как взрослый, за  талию. О чем он думал? Кто он? О чем думала она?
— Что ты? — спросил охранник, пригнувшись к ней. — Что случилось?
Он попытался найти ее руку и взять ее. Она же нарочно отвела ее подальше за спину.
— Ну? Что?
Она криво улыбалась, едва держась в намеченных рамках.
«Такое  глупое воспоминание… Откуда?»
— Застегни курточку лучше, простудишься.  Нужно было заставить тебя, чтобы ты надела  тот  толстый полосатый свитер.
«А знаешь, ли ты, чей тот свитер? – Вертелось у нее на языке. Но она продолжала приторно, тошнотворно улыбаться.
Он сгреб ее еще раз большими руками к себе, прижал с выдавливающей силой. Из нее вышел краткий «ах», и хруст косточек.
Очень странное чувство подсказало: «В этот момент, пожалуй, ты должна громко рассмеяться, чтобы он верил тебе, или что-то типа этого»… Но она молчала, покоряясь судьбе.
— Счастливый день для меня сегодня! — сказал он, отпуская ее. Они шли дальше. Ульяна чувствовала боль, медленно растекающуюся по всему телу – так расправлялись косточки.
«Чрезвычайно силен, боров. Ему ничего не стоит переломить, кого угодно надвое», — думала она.
Двуимянный шел некоторое время молча. В настроении подпрыгивали нос-ки его берц.
— День белой трости. — Сказал он, бросив на нее сверхироничный взгляд.
—  Что?
— На плакате прочитал: » Театральная постановка «День белой трости». У вас тут театр имеется?
Ульяна пожала плечами. Она путалась в домах, какой театр?
— У Никиты тяга к постановкам. Спилберг.
— Никита?
— Парень, оставшийся в нашей квартире. Я говорил тебе. Мальчик.
«Ах, да, мальчик».
— Судьба… Квартиру разгромило, мать погибла, отец — на фронте. Ты его забрала  к нам. А я обещал, что, как попаду на большую землю, устрою его в хороший лицей. Как думаешь?
«О чем это?»
Ульяна пожала плечами. Эту затяжную идиотскую привычку однообразно соглашаться со всем, надо видоизменить.
—  Помнишь школу на Марксовом проспекте? Его переименовали. Преподавателей истории, обществоведения, морали. Сколько нужно было самому перебиться душою, чтобы переосмыслить то воспитание.  И верили же! Социализм,  коммунизм…
— Ты думаешь, было зря? – спросила она.
— Школьные фартуки… ты  красивая, светлая,  длинная коса… У тебя были такие огромные банты! Парни засматривались.
Ульяне пришли картины школьных лет. Она постаралась их задержать. Только все это было как в немом кино, чужое, наверное, не ее.
Сердце стукнуло раз и затихло.
— Мы строили  с тобой большие планы, как только поженились. Ты пошла на курсы одновременно с поступлением в институт, шила, потому как рассуждала – нужно  зарабатывать на кусок хлеба. Мой удел – стройка, завод.
— Была свадьба?
Он посмотрел на нее как-то не так, отвел глаза. Из его рта вывалился огромный клок пара.
— Я бы помнила…, — подытожила она.
« В этом месте точно, что-то не так» — не могла она не отметить.
Слизь Луны  заискрилась  блещущими  штрихами, и, леденеющая, стала отступать на задний план, уступая место бархату бездоннопахнущих зеленых облаков.
Колкий дождь переходил в снег. Принимавшее, безусловно, все, лицо Ульяны умывалось им.
— У нас  свадьбы не было, можешь не вспоминать. – Признался двуимянный. — Родные,  друзья, шампанское, посиделки —  все.  Я обещал тебе, что свадьба будет, и на это стал зарабатывать.
— Вот как!
— Да. – Ответил Аркадий – Владимир.
« Двуимянный, а может быть, двуличный?» — думала она.
— Ох, Уличка, — он тронул ее плечо, — какую свадьбу закатим! Если бы не вой-на, Если бы не все это… Сашка — свидетель, Ирка, Мишка…, Барсук, Свиристелка — кум,  дружка. – Он помолчал. —  В первый же день войны Миха покалечился на мине, судьба Свирелкиной  мне неизвестна. Узнаем, вернемся. Все поставим с тобой на свое место.  Уехать за границу, что ли?  Хоть на восток, хоть на запад,  жить, работать, спокойно – Продолжал он мечтательно. — Жизнь только начинается…
Сашка от гангрены кончился… Сосед твой по парте. Я дрался с ним когда-то… Странно…- Аркадий — Владимир  посмотрел в лицо Ульяны, мокрое от дождя.
Он остановил ее, вынул из кармана платок и вытер ей лицо. Она стояла, послушно опустив руки по швам, прикрыв глаза, шлепая губами.
— Молодчинка, моя Железячка, — сказал он с удовольствием, когда закончил. – Хорошо держишься!
Ульяна подумала, что он понимает намного больше, чем она предполагает, и удастся ли ей провести свой план – не известно. Она показала ему дежурную улыбку. Он же отвел глаза, вздохнул, насобирав полную грудь воздуха, бросил голову вниз. Она шли дальше.
Охранник извлек сигарету, чиркнул спичкой. Сморщенное лицо озарилось. Задымил:
— Брошу привычку, как только война закончится.
Помолчал.
— Хорошо дождь сеет, правда? Как — будто и настроеньице придает. Погода себе на уме, мы – себе. И мне с тобой хорошо. Я уже не один.
Он отправил дым в сторону, почти спрятавшейся  за мутное облако, Луны.
— Все когда-нибудь заканчивается. Плохое и хорошее. И это хорошо.
Аркадий — Владимир занят процессом курения, и Ульяне посчастливилось хоть на время избегать его взглядов.
— На контракте я копил деньги, чтобы рвануть подальше, куда — нибудь, где  живут  жизнью, сидят в кафе, потягивают винцо. Как — будто мы не люди и нам не хочется?
Сигаретный дым повисал в воздухе, а то, вдруг метнувшись, разрывался на ломти,  таял в стороне.
— Почему ты представился Аркадием? — спросила Ульяна.
Прогулка неспешна. Оттенки шагов: подтюкивающие по мелкости луж  туф-ли и ботинки, юрзкие капли раздражают дорогу.
— Когда я нашел тебя, нужно было срочно принимать решение. В таком со-стоянии оставлять тебя было невозможно. Сначала я хотел просто явиться, как есть. Правдой-маткой. Но, проследив за тобой, понял — кто сотворил над тобой этакое, должен ответить. Я следил за тобой какое-то время… Я встречался тебе на дороге. Ты не узнала меня ни в первый, ни в третий раз, сколь-ко бы я не восставал перед тобой. Мои предчувствия не готовы были к таким страшным фактам. Все оказалось намного сложнее. Мне говорили — с тобой что-то не так, но не до  такой же степени!
Аркадий — балагур, твой сосед. У него мать больна… Что-то со спиной… Он просил, кстати, у тебя помощи, но ты его здорово напугала…
-Я?
— Да. Присматривать за тобой ему поручил Руслан, так называемый муж. А я перехватил эстафету. Вот все. Компания слежения за тобой, девочка, плохо развита. Лапидос – дамочка еще та, которая взялась сопровождать тебя с магазина, — пояснил Аркадий-Владимир, — она из их компании. Она должна была также присматривать за тобой, но наблюдала только твой подъезд, когда ты выйдешь или войдешь, когда выглянешь из окошка. Мы, кстати, по-этому так поздно пошли на прогулку.
Так вкратце.  Вопросы? Может быть, еще кто-нибудь приставлен за тобой, а я не знаю?
Она не знала.
Охранник продолжил:

— Руслан, или, кто он там… Думаю, это даже имя не его, надеется, что ты продолжаешь глотать таблетки. Перегнав эту компашку на полшага, мне стало многое понятным.
Охранник замолк. Она глядела на него. Он нашел урну и запустил в нее окурком.
— Что же ты дальше намерен делать? — спросила Ульяна.
— Эта дамочка с зелеными глазами, серьезная штука, скажу тебе. Мне суди-лось познакомиться с ней.  Острый коготок. Она гипнотизер, думаю, психотерапевт или что-то в этом роде, специалист. У нее, кажется, свои планы на твой счет. Или ты ей просто дорожку пересекла?
— Не понимаю…- сказала Ульяна, когда он длинно остановился на ней.
Он  отплюнул в сторону. Ржавая ирония в лице.
— Что ты с ней сделал? – Спросила Ульяна.

— Как тебе сказать…

— Убил? – Пришло ей.
Аркадий — Владимир остановился и неожиданно, пугая Ульяну, захохотал. Она же сжавшись, стояла и ждала, когда закончится это.
— Пойдем! – Смеялся он. — В последний раз, ха-ха, я видел ее с бумажным паком какого-то  очень дешевого вина. Царица! Она напялила на себя очередную какую-то дурную одежду и эту шляпу…  еще поискать. Знаешь, у нас рядовой состав такой бы побрезговал. Драная птица!
— Что же ты собираешься делать? – повторила Ульяна вопрос.
— Конкретно? Хм.  С кем?
Она уставилась на него серьезным образом, ждала.
—  Хм… — Ответил он, мотнув поджатым подбородком. — Тебе надо это?
— Да, и сейчас.
Когда они свернули за угол, перед ними открылся яркий проспект в витражах, островах рекламы, соблазнах магазинов. Люди, как и днем, торопились куда-то, как — будто столь поздний вечер ничего не поменял в их планах.
Кто-то парами, кто компаниями передвигались навстречу друг другу. Местных было заметно  по легкой, прогулочной походке, простой одежде.
Возгласы, смех. Кто-то из толпы молодых выбегал вперед и смартфоном за-печатлял всю группу.
—  За окошком, помню, зима, метель, а мы — на уроке Светланы Леонидовны, нашего классного руководителя. – Начал приглушенным голосом Аркадий — Владимир. — Ее на этом свете уж нет …
Тогда, давно, она склонялась к журналу своими толстыми очками, у всех за-пирало дыхание перед тем, как озвучится чья-то фамилия. Слышно было, как за рамами одна на одну укладываются снежинки, прижимаясь, друг к дружке, тихо шуршат последний раз, ломая оперение.
После вызванного, класс оживал. Избранник шел к доске доказывать  мене-лаевскую теорему. Это название мне запомнилось, потому что у нас в классе был  такой по фамилии Менулов. Как-то так.
Ты стоишь на лобном месте, у доски. По ту сторону – парты, лица друзей. Тебе доказать эту окаянную теорему. Только зачем? Ее  доказывали, в конце концов, общими усилиями… Да. И в этом согласие, дружба. Сколько этих теорем! Чертова разнокалиберность! Сколько их за  школьные годы! На каждого  по одной точно хватает. Не всем суждено было выйти к доске,  ступить на пирс, так сказать науки, где ты — на ладони. Теоремы все — равно сами отыскивают нас.
Уж тысячу раз доказанные предшествующими поколениями, они все ходят, ходят по свету — одна за другой, ищут, ждут, пока ты отложишь дела, и возьмешься за них. А не найдется времени, или  забудется, — какая- нибудь из них сама примется доказывать тебя. Вот, Ульяна, в чем дело.

 

 

Глава 11

На лицах прохожих, влажных плащах, куртках, поверхностей полусобранных зонтов вспыхивали отражения  гуашевых мазков света неонок. Добрые счастливые человеческие улыбки…  Так завидно им.
— Что ты? — спросил охранник, когда увидел, как Ульяна остановилась и изменилась в лице. Он посмотрел туда же, куда глядела она.
На лестнице перед входом в универмаг стояло несколько людей, ожидающих одиноко или занятых беседой по мобильному.
Аркадий еще раз бросил взгляд на девушку, чтобы точнее выверить градиент местоположения  заинтересовавшего ее объекта.
Но Ульяна уже не глядела туда, а смотрела на него смешано и, старалась придать своему побелевшему лицу равнодушие, покоя. Губы ее неестественно растянулись:
— Пойдем?
— Кого ты видела?
— Ничего. — Она сама взяла его под руку.
— Ты должна сказать мне, Уля!
— Ничего. Я же сказала. – Повторила она и видела, как он видит, как дрожала ее голова, но все же настойчиво потянула Аркадия за плечо.  Ей нужно было время, время, полминуты, чтобы добить ситуацию, доиграть.
«Не веришь?» — она хотела громко заявить, но внутри кричало: «Как, фальшиво, увы, как фальшиво ты играешь!»
—  Я отвечаю за тебя, за твою жизнь. Так что стоит  тебе признаться, — предупредил Аркадий — Владимир.
— Ну, все, довольно! – чуть не крикнула она и при том всплеснула рукой.
«Это класс!»
— Я же сказала – ничего. Просто замерзла! – Нашлась, и рука ее демонстративно с сползла с плеча охранника. Интуиция подсказывала, это действие — полезно.
Он вынужден был поверить, хоть и еще раз обратился к тому обусловленному месту.И поглядывал на нее сверхвнимательно, недоверчиво.
— Добро. — Его губы скукоржились.
«Что сказать, сказать нечего!»
В ней думалось: «Где-то перехитрила, где-то не дохитрила. Но,  в общем, не плохо. Должно получиться. Эмоции доделают».
«Давани-ка чуть-чуть».

— Я не думала, что ты такой, — сказала она на риск, продолжая раунд.
В ответ он только медленно подвигал челюстью, похмурил брови.
» Что им там переживается, чёрт его знает! Молчать, что ли, лучше?»
— Нудный ты, прилипчивый… – выкатилось из нее, и не верилось, что это было произнесено.
— Что ж, пора возвращаться? — предложил он, не обращая внимания уж ни на ее слова, ни на ее саму.
— Домой? – Откликнулась она.
— Ага.
— Ага, — бодро повторила, кивнула. И все это вразрез настоящего искусства актрисы.
«Чем дальше, тем больше терплю убыток. Или…».

— Пойдем. – Двинулся Аркадий — Владимир, — Погодка, правда, не важная. Да и по проспектам тут на виду, нечего бродить, а еще ведь – собираться…
— Пойдем. — Подтвердила она наиболее бесстрастным тоном, которое нашла в себе.
Они развернулись, пошли обратно, точно придерживаясь пройденного пути.
Ульяну кое-что интересовало, и она не замедлила спросить:
— Ты уезжаешь завтра?
— И я, и ты. – Отметил он.
— То есть, как я? Я никуда не поеду. Куда это еще?  Некуда.
— Не будем об этом говорить, Уля, на улице. Я вывезу тебя по-любому из этого места. Я говорил тебе о своих планах.
— Но, Аркаша…
—  Аркаша? А Владимир? Ты не путаешь?
— Простите… – произнесла она, совершая ошибку за ошибкой, оголяясь поддельным своим искусством.
Он ослабил хватку руки, а потом и вовсе бросил, и оба они шествовали по мостовой обратно, к дому, чуть отставая друг от друга. Она – от него.
Теперь ей казалось, что непременно что-то случится не в ее пользу. Но этот человек должен понять – рядом с ним чужая женщина.  Или это, по его мнению, всего лишь крохотная семейная ссора?
Ульяна семенила. Шаг как-то обмельчал. Хорошо и спасибо за то, что хоть он не видел.
Со стороны выглядело — молодая супружеская пара, возвращаясь после прогулки, немного повздорила. И девушка эта, семенящая за своим большим красивым мужчиной, девочка эта, наверное, очень сильно любит его…
» А людей-то никого вокруг, назло! – Думалось ей.
«Я, как сахар. Конечно, виновата: месяцы терпения, одиночества,  монологи, неразбериха, — все  это не могло не привести к катастрофе».
Но преступно потакать пусть и наисложнейшему, и ему — вояке, принявшему ее за невесту.
Там, на лестнице универмага, она увидела  зеленоглазую махагони – даму – навязавшуюся «подружку». Она разговаривала с мужчиной. И этот мужчина был Руслан.
Ульяна не была стопроцентно уверена, что он — был он.
Когда шли оттуда, она восстанавливала  картинку профиля того человека, который замер на полминуты в полуобороте.
Был ли точно Руслан? Пожалуй, для него слишком тяжелый  подбородок, и граненные выступающие скулы… И вообще, что может быть у него с той рыжей?
«А вдруг он? Маскировка? Тайно приехал. И его предупредила именно махагони. А почему нет? Все и вся в курсе. Только я даром волнуюсь.
А, наверняка, нахожусь под защитой власти».
Они пересекли дорогу. Ульяна неудачно соскочила с бордюра и прищелкнула зубами. Охранник обернулся, взял ее за руку.
Один из полусапожков  ее, был совершенно измотан, мокр, другой — то и дело, как – будто нарочно догонял первого, — попадал во всякую лужу. Существовала причина остановиться, поправить что-нибудь в обуви, одежде, оглянуться. Но Ульяна держалась, чтобы не сдать чувствуемую спиной, слежку за ними.
«Нужно быть хитрее, хитрее. И особенно сейчас!»
Она боялась и того, что, не рассчитав, не оттерпев, муж ее, Руслан, может набрать ее номер, желая услышать голос, разузнать. И ей нужно было предотвратить этот случай — выключить мобильный. И сделать это незаметно двуимянному.
— Я понимаю, — услышала Ульяна голос охранника и вздрогнула, — тебе сейчас сложно. Кутерьма…
Он что-то говорил, а уши ее не слушали, роясь в собственных идеях.
Его слова звучали так:

—  Ты — подопытный кролик. Какая-то сволочь пишет по твоей основе научную работу на тему  реабилитации военных в мирное время.  А заодно ведется  апробация  новых  мед средств, препаратов.  За последних полгода вернувшихся домой, ушло боле ста воинов самостоятельно, понимаешь? Понимаешь, о чем я говорю? Это официально. Но  ребят, думаю, больше, тех, кто запутался в этом лживом «мирном» мире. Депрессия или что-то такое… Тебе стоит отказаться от вредных исследовательских порошков, иначе заблудишься окончательно.
Она не отвечала. Шли молча. Он вернул ей ее руку.
— Что думаешь? — спросил он.
— До дома недалеко… – голос ее  шершавился.
«Но это нормально же?»

Владимир посмотрел и поймал спокойное расположение Ульяны. Он удовлетворился, кажется, им.
— Потерпишь?
— Терпимо.
Серией он все же одаривал ее вниманием несколько раз. Ему было интересно, где исток, что может питать ее неподдельную улыбку? Он не знал, а она была рада — мобильник ей удалось отключить в кармане, беззвучно.
— У тебя холодные руки. Так раньше не было. Это не к здоровью.
— Я чувствую себя… не плохо, — ответила Ульяна, приблизительно в такт своему настоящему состоянию.
— Или, — вставил он, — ты обманываешь меня?

Ее даже обидело это допущение.

Она надеялась – он хоть в чем-то мог понимать ее. Тщетно. Чужие люди, что

добавить?

» Дело в технике, — думала она, —  следить за голосом, речью, мимикой. Говорить уверенно,  выдержанно, по-возможности честно или представлять себе так. Это вуалирует».
«А что даже если не «так», что  он сделает? Убьет? Нужно быть хитрее, хитрее… в сотню раз хитрее!»
— Отменная сырость, — произнес Владимир — Аркадий, — свежий такой вечерок. Ко сну нагуляемся.
« Я спать с тобой не буду. Лучше убей! — Который раз произнесла себе Ульяна.
— Чем старше становимся, тем тревожнее ночь, не правда ли? – Говорил он. — Сосредотачиваться на чем – то страшно, невыносимо.  Вот только в среде городской толпы и разбавишься. Ну, вот, мы уже и у дома…
—  И вот что… — Охранник  притормозил.
Ульяна  наскочила на его спину.
— Подожди. Я сейчас.
Крохотный киоск магазина цветов светился в стороне. Аркадий-Владимир направился к нему.
Ульяна вынула мобильник. Несколько секунд требовалось на загрузку, потом — звонок. Она хотела уточнить, где он и указать, что с ней, и где она.
Мобильный блеснул, экран вспыхнул, загружался Андроид.
«Ох, и зря, наверное, я затеяла,… Поспешила…»
Она видела, как охранник проник в стеклянную дверь киоска, переступая оцинкованный порог, и задержался там, беседуя.
Она увидела, как мобильник загрузился, и уже можно было совершать звонок.
Стала набирать номер, тыкая в цифры и ошибаясь, подняла  глаза и увидела, что охранник возвращается. Что-то там, в цветочном магазине не так? Или — он  просто хотел проверить ее?
«Ну, конечно! При чем тут цветы?»
Возвращался он быстрее, чем уходил. Пар клубился из его рта, глаза хохотали.
Она, смотрела и пихала в карман сопротивляющийся телефон.
— Звонят? — он подошел вплотную и схватил запястье ее заныривающей руки, потянул кверху. В лице его огромная ирония.
— Что? – Спросила она.
— Телефончик-ка  дай. — Звучало требование.
«Ну, это наглость!»… — Возражало в ней и звенело: « Хитрее будь, хитрее…»
Она не стала  делать сцен.
Вытянула мобильный, добровольно сдала. Телефон успешно перекочевал из одних рук в другие, прямехонько в карман  охраннику.
— Ты же знаешь… – Старался он подобрать слова, попеременно в его лице смешивалось что-то,- то глядел мимо, то вовсе куда-то в сторону, — нельзя себе это позволять. Можно навлечь большие неприятности.
— Неприятности?
«Неужели,  я нюня, растакая, чтобы позволить с собой  поступать так? Бежать — бежать, орать, пока мы еще на улице! Чем дальше, тем глубже завязну …».
«Чего же ты ждешь?» — Озадачилось ОСЧ.
«И если что-то страшное, непоправимое  произойдет, то винить кого? Себя. Только себя!» – шептала Ульяна и приветствовала теплившийся огонек здравого смысла в дальнем углу себя. Настоящее сопротивление не в смуте — в выжидании, упорстве… Ах, Руслан, я стараюсь, стараюсь сделать все, что в силах! Что-то будет дальше».
Спустя полчаса они вошли в квартиру, распахнувшую им классически  добрые объятия. В руках Ульяны букет бордовых роз, крупнолистных на длинном стебле.
Двуимянный все же купил их.
Ульяна прошла на кухню, чтобы найти вазу.
Владимир — скользнул в ванную, полоскал руки, потом зашел на кухню, присел там,  где первый раз принимал обед. Ульяна бросила на него взгляд. Ей было противно  его довольное лицо?
«Ужинать? – Нужно было спросить, но силы… истощались.
» Как же  у других, у каких-нибудь неверных жен ловко выходит, как ручей льется – измена, приспособленчество… «Соловей: то на сосну, то на ель».
А ведь, если разобраться, он, воин, приобретено хитрее меня в тысячи раз. И его планы осуществляются. А мои? Что же мои? …И это довольство в лице – мерзкое довольство…»
— Ты спрашивала: какое дело закончить, прежде чем уехать? — сказал  он ей в спину.
Она грохнула чайником по плите.
Возникла пауза. Он понимал.
— Ты любишь хоть вообще кого — нибудь? — спросил он вдруг, заглядывая в  пустую чашку, выставленную перед ним.
Поднял на нее глаза. Ульяне хотелось прервать эту игру.
«Хитрость, хитрость,хитрость…»
Он повторил вопрос, несколько в другом тоне,и совершил вид будто отпивает не-существующий чай. К тому еще и прищурился.
Ульяне казалось, он помолодел за короткую прогулку, набрался сил.
— Ты боишься, что ли, меня? — охранник поймал ее руку, когда она подошла брать чашку и влить кипяток.
Он захватывал ее руку постепенно, начиная с кончиков пальцев, пока не овладел полностью именно рукой. Пальцы же другой — тарахтели по поверхности стола. Она лила чай.
«Двуимянный!»
— Сахар? — предложила.
— Я думал — сахар здесь? – Он отпустил ее, кивнул на чашку, посмеялся. – Рас-теряха! Чай-то твой уже чайничке уже сладкий!
— Так в чем вопрос? – Ульяна вернулась к тому, от чего охранник  неоднократно уклонялся.
— Вопрос?  — Он отпил чай. – Кроме тебя? Хм. Нет. Причина в людях, которые
имеют плюс и минус. У одних больше того,  у других — другого. Минусы будут делать свой минус в сотой степени, пока этот знак с вершка не вырубят. Извне, третьим.
— Не поняла я.
— Претензий  много, Уля. Особенно в военное время. Обострение…  — Владимир-Аркадий еще раз отсербнул чай, — Прячутся по кабинетам, за собой еще хвост тянут ревнителей. Не прервать эту цепочку просто так, не прервать. Но потом  сам черт не разберет.
Ульяна присела за стол, напротив.  Она  думала…
—  Я служил в …6-ой стрелковой. Рядом с нами стояли мотористы. У них четыре танка и пять минометов. Ходили друг к другу на концерты, и все такое. Не важно. Скучно было, радио-то глушили.
В связи с остановкой наступления, в подвале одного из частных домов, где раньше у каких-то зажиточных было овощехранилище, сидели девять пленных. Двое скончалось от ран. Оставшиеся  — гнили. И смерть уже к кому-то присматривалась.
Кормили, перевязывали. Я не в курсе, в общем, событий этих был. Кое — кто из наших регулярно навещал. Говорили: можно было обменять шесть-семь наших и даже большим количеством на этих подвальных, но командир медлил. Слишком плохи пленники, да и другие причины, наверное. Я в них не углублялся.
В бригаде  женщин всего ничего, потому по хозяйственной части дела приходилось делить меж мужиков.
Вот однажды и мой черед пришел. Набрал я баланды ведро, в другое, меньшее — миски, ложки. Воду предварительно поднес.  Задача — спуститься, поменять посуду, оставить еду, вылезть, запереть, как было.
Щелкнул замком, переступил порог. В нос – вонь. Хоть бы как что проветривалось. Одно крохотное оконце сверху для них оставили, но, оно и само собой задыхалось. Идти далее порога не желалось.
Скинуть бы ведра на веревке, да подождать, как облегчают. Потянул наверх, принял, справился с задачей. Все. Но лестница полога. Лезть  самому надо.
Внимательно глядел под ноги, считая потрескивающие в темноте ступени вниз. Характерно сырая прохлада подвала объяла меня тут же, и полумрак медленно подо мной рассеивался. Пол мягкий опилочный, удобный. На нем и сиди, и лежи.
Увидел блескающие глаза, смоль, на лежащих перекрест руках. Ребята аккурат у стеночки расположились.
«Вот ведь вражины — вчерашние шахтеры,  — думал я, — половина из них несознательно приняли оружие, и вот тебе — живут, как крысы».
В плешиве грибка ближайшем углу лестницы — ведро нечистот. По мере наполнения, оно должно было подниматься одним из них на веревке, сверху же — переворачивалось, задевая специальный крюк, и вываливалось содержимым в выгребную яму. Потом можно было ведро вернуть назад. Сейчас оно было полуполным.
— Кто главный? — Бросил я.
Молчание.
— Не душно?  — Потешился я в ядовитую тишину. И занялся, между прочим, делом, — поставил на пол ведро с едой, пятилитровый бидон с редким компотом, пронеся все это в глубь подвала и ощущая на себе напряженные взгляды «постояльцев».
Поставив, я разогнулся, чтобы удалиться. Как вдруг надо мной, то есть там, сверху лестницы, с грохотом жадно ахнуло. Волосы шевельнуло, свет померк.
Какого черта – я сразу не понял.  Секунда… Потом из разнородно скрипучих  хохотков арестантов — мысль, гонимая мною: входная дверь в подвал захлопнулась сама собой.
Я услышал, как четко крючок с той стороны лязгнул, найдя свое ушко. Мне отсюда шлепнули: «Пипец тебе, паря!»

Из крохотного окошечка погреба села Святинского струился свет. Много повидало это отверстие. И фашиста, и Первомай. На афганские гробы глядело.  Теперь эта вот, наисовременнейшая наигибриднейшая.
— Ну, что, брат, попался? — услышал я. Повеяло сквознячком – ловкачком, из-за которого я попал в мышеловку, из-за которого дверь-то захлопнулась.
Откуда он взялся?
Не без помощи ли изобретательного ума? Сквознячок посвистывал, шуршал, забавляясь, гладил чубы на моей голове, исхаживал по плечам, обдавал  спину холодком.
Я же, будто ничего не случилось, направился к лестнице и полез вверх. Шок, наверное.
— Куда? – бросили мне и зарыготали, как один, крепко, надменно. Будто не я выше всех их  был теперь, а их вся компания.
— Ты, гражданин, не спеши, присоединяйся, пока добреньки, а то места потом не сыскать. Ну!
Я продолжал карабкаться наверх под дружный смех. Впрочем,разве слышал я его?
Кто-то закашлялся.
«И чрез край в вас, черти же, дурной силы!» — Думалось мне.
На память пришел исчезнувший Вася Барахтин, тело которого месяца два тому нашли разорванным бродящими собаками. Загнившими костями наружу, лицо его было неузнаваемо. Тело находилось в метрах ста отсюда.
Никто не углублялся в то происшествие. Разговоры доходили до того, что арестанты могли это сделать, — расчленить автоматчика тут же в подвале и выбросить в окно по частям.  Ведь до самой своей пропажи он регулярно навещал пленных.  Мне эта история сейчас взошла.
«Надеюсь, не придется принять такую смерть?» – Думал я, и жалел о том дурном  безрассудстве, что разоружился там наверху догола, то есть аккуратно выложил пистолет под куст, в тень, снял нож. Теперь как? Даже знака не осталось, ни вида от оружия. Чертова педантичность. Хрен, короче, меня кто найдет…
— Он пуст,  — верно, определил кто-то из нижних насчет полного отсутствия у меня оружия.
— Ясное дело, а то бы вел себя по-другому.
— Пусть полазит.
К тому времени я преодолел все ступени и бесполезно дергал дверь.
— Ну, спускайся, хорош. Боязно?
— А что мне боязно? – ответил я тут же сверху, судорогой дрожал корень языка. Я изучал огромные щели между дубовых досок двери и различил подмятое место под моим «ТТ».
— Мне боятся нечего. – Отвечал я. — Вам же тоже жить хочется. Начальство  знает, где я.
Так я соврал.
— Врет… — Отметил кто-то.

— Вот и проверим, — ответил другой.
Что делать мне? Не сидеть же воробьем на верхней жерди. Спустился.
Лезу, а сам вспоминаю:  из взвода точно знают, что я здесь. Только сегодня все отправились по окопам. Где я делся? Кто поинтересуется? Скажут, в другое место командировали. В ближайшие сутки, короче, зеро.
И передо мной вновь родилось растерзанное лицо Барахтина. Оно лезло ко мне, в душу, страшное. Разорванные полоски листьев небритой кожи…
— Давай уже задний ход!
— Снизойди! – Потешались снизу.
— Что ты тут притащил поснидать?
Пустые ведра, которые я должен был забрать с собой, и потому взял их с со-бой, наверх, с грохотом посыпались вниз, когда я разжал руку.
Этим я показал, что казусное происшествие для меня не край. И на мой счет, любезны, будьте, не пускать корявых шуток, чесать разнузданными своими языками. Я сил сейчас на четверых их имею и смогу постоять за себя.
Мое действие, с упущенными ведрами, произвело короткое и значимое впечатление. Большинство шутников притихло. К тому же я спускался уверенно твердым шагом, а в голове подскакивало: «и что же дальше?»
— Ты гляди, как топает!
Я коснулся ногой земли. Услышал:
— Не трогай, ребята, его. Посмотрим, может важный гусь, и из него что-нибудь  выжмем. Пригодится.
— Что с него выжмешь? Гниду?
— Не скажи… А ты, приятель, давай-ка сюда. Здесь спокойно будет.

— Ну, давай, не тормози. Да лапы аккуратнее, обходи,  вишь … — подбадривал кто-то.
—  Взвинчены парни, — разобрал я голос тот, который скомандовал идти на него.
Это, верно, их командир. Голос не громкий, четкий.
— Да, сука, — услыхал я, натыкаясь на чьи-то ноги, —  «нога споткнется, а голо-ве достанется», говорят же, греби аккуратнее!
Мне показалось нога сказавшего, высоко подскочила, желая выдать мне пинка, но не достала.
Плавкий лиловый свет, хозяйствующий здесь, намешанный на сырости темницы, шел от источника единственного окна, упомянутого мною, расслаивался, живой дымкой, касался неторопливо к каждому, будто длиннющими рукавами, время от времени проверяя, жив ли, дышит ли человек?
Обойдя всех, этот свет поднимался, сюрриалистическими картинами зависал где-то в середине, навевая свои неразвитые экспериментальные образы, развлекался и  сам, и зрителей занимал. И всяк, в этой глухой тишине, не говоря, друг другу о существовании этой дымки, видя ее и полуприкрытыми глазами, не говорил ничего соседу о ней.
Полумрак начинал один и тот же свой нудный бесконечный рассказ.
Тот, главный, кто произнес мне пройти к нему, лежал  с краю ото всех, у уг-ловой  стенки. Выгодное место?
Он объяснил:
— Отсюда лучше всего видно. Наблюдательный пункт. Так сказать, хорошая дислокация.
Я стоял над затемненной фигурой, ждал.
Мне логичнее всего было сейчас следовать распоряжениям «главного подвального», чтобы тупо выжить, выйти отсюда по добру, по-здорову. Не тот боец, который бросается в омут, а тот, кто, прежде чем совершить выстрел, выжидает, прокачивает удачную секунду.
Я сел на место, куда указал главный.
Глаза постепенно привыкали к темноте, и я стал различать точные габариты подвала, темные его расходящиеся усы – углы из поблескивающих буераков бутового камня, скомканную фигуру молодого командира рядом с собой, лица которого я не мог точно разобрать, и  за  его спиной какую-то темную подстилку.
Мне казался не угрожающим, а даже теплым поблескивающее мерцание в его глазах. Это  успокаивало.
— Давай его кокнем, да и все. — Посоветовали где-то из середины арестантов.
Я прикинул — это, должно быть, голос третьего от лестницы.
— Как ты его кокнешь? Куда деть потом?
— Не нравится мне все это. Ты уверен, что он не просто так здесь?
— Просто так. Простфестюля.
— А если нет, тогда..?  Кокнуть!
— Да отстань ты, кокнуть!
— Покалечить, на другой случай. – Равнодушно предложил другой голос.
Кто-то хохотнул.
— Калечить, убивать. Нет, у них музыка погромче. Вот выйдем и всех, как кролят закроем.
— Выйдешь. Уже один вышел.

— Успокойтесь, пожалуйста. — Посоветовал командир.
— А за  Серегу, в мать-перемать, то же успокоиться?
Кто — то из ряда поднялся. Я увидел, как зло сфокусировано сверкнули глаза в мою сторону, он постоял немного и сел на место.
«Убьют? — Думал я. – Нет». И все же недаром командир меня к себе пристроил.
Тем временем, случайно переведя взгляд на моего главного, я увидел, как тот с интересом рассматривал меня. Я-то  был больше на свету. И он лучше  мог видеть то, что его интересовало. Может, степень моей тревоги.
Что-то шарахнуло. Я не понял свойств этого звука. Оружие не оружие, тело не тело, сверток что-ли, прошуршав, упал?
— Ты все щенячишься с ними, а надо враз  в морду для начала, а в третий раз — разговаривать. Хоть на память о себе что-то оставить, хоть синячок. Что они, суки, вытворяют! – Сказал кто-то очень  близко.
— Кокнуть! – Напомнил о себе «кокнуть».

— По карманам пошарь. У него ключи могут быть или еще чего, – Был дан такой совет по поводу меня.
— Кстати, да. – Подтвердил ближайший.
Я подумал: а, что, действительно, есть у меня интересного в карманах и не-желательного для конфискации? Да ничего. Но рука невольно потянулась к брюкам.
— А ну-ка, давай-ка, поднимись-ка и выверни, — предложил  «главный», под-сунувшись ко мне и мягко перехватывая мне руку. Пока я поднимался, что-бы показывать содержимое карманов, он полушепотом мне добавил:
— Ты, браток, если что надумал – с тем расстанься. Делай сразу или не делай вообще. В дальнейшем все хуже обернется. Тогда уже не смогу помочь тебе. Мальчики исхудавшие, ядовитостей — через край. Раскроят череп на полушки, аж нечего делать. – Последнее он говорил достаточно громко.
» Да, — решилось во мне, —  автоматчика разделали точно они. Я не важное исключение».
— Пуст. – Доложил я, подтверждая вывернутыми карманами до треска в них.
— Что он там еще брешет? — спросили.
— Пояс пусть покажет и снимет.
—  Успокойтесь. Парень сам ошалел. Правда, ошалел? — Теплая большая рука Главного легла мне на плечо, и я сел на место.
— Придет время, сам все расскажет, — закончил он.
— А интерес один: будет обмен или нет?
Я молчал.
— Слышь, ты скажи, если знаешь.
Я не мог вспомнить слова майора, который о передаче военных пленных только отмалчивался. А факты нечеловеческого с ними обхождения, двое из них, кажется, не получив медицинской помощи, умерли, я слышал от других.
«И еще ведь умрут. Потому и запах  стоит здесь такой», — думал я.

— Ну, что молчишь? — повис вопрос.
Я откашлялся, рессоря на заднице.
— Садись-ка, вот так-то, поровнее на соломку. Хоть она и обоссаная, другой — нет, зато теплая. — Посоветовал мне командир.
— Ждем сами оттуда ответ. — Ответил я в наполненную пустоту.
Исходящее из моих уст обещание прозвучало вдруг и цинично. Выброшенным предположением.
Длилась пауза и в ней росла ненависть.
— И что? — переспросил Главный.
— Пусть громче, сука, базарит! — Выкрикнули.
— Погоди, вот он нам сейчас все расскажет. Говори, дорогой, и говори внятно, — посоветовал Главный.
Я рассказал, что знаю в действительности, что, мол,  идут переговоры, не-сколько затянувшиеся… Но, наверное, уже скоро, меньше, чем через месяц существует реальная возможность обоюдного обмена: наших — с вашими, ваших — с нашими.
Сам соображал: » Ни тебе пушки, ни мобильного. Все наверху. Аккуратно разложенные вещи. Военных тайн не знаю. Что из меня выжать, нечего. Дробь разве барабанную. Добавить нечего, спасения ждать неоткуда…»
«Сколько времени, — продолжал я, —  надо этой команде, что бы съесть пол-ведра каши, и сколько, соответственно, времени до следующей их кормежки? Кто-то же это регулирует». И дальше: «Как стоит вести себя, если дверь вдруг откроется и заглянет кто-нибудь из наших? Дать голос? А он не услышит: откроет и закроет, и уйдет…»
Закончив свой рассказ предположения на счет обмена и свои думы, я вновь окунулся в  оглушающую, отупляющую тишину. Никто ничего не спрашивал. Все молчали. Мне показалось, шел процесс переваривания моих слов. Но вот, удивительно, кто-то всхрапнул, и я понял — тема исчерпана. Тема для моих слушателей раскрыта ничтожно. Они и сами все знали, догадывались. Ничего нового я им не передал. Прозвучало же более практичное предложение:
— Может, его одного на одного поменяем, а, Мак? Прижми его там крепче.
— Может, тебя – на него? — Посмеялись.

Я ограничивался в движениях, потому как не желал касаться ничего, дабы не подхватить какой — нибудь заразы. От Главного, заметил я, несло не менее, а может и более, как и от остальных тонким разящим запахом перепревшего, съедаемого бактериями пота, отсиженных мест.
— Да, бля, захлопнулась мышедралка! — вспомнил кто-то.
— Послушай меня, — сказал чей-то голос издалека, обращаясь к соседу. Там возник  спор, которого смысл я не помню.
— Скучно. — Сказалось  оттуда же, спустя, далеко, когда спор окончился.
— Хорошо в гостях, кому дома скучно.

— Это точно.

— Саха, скажи что – нибудь смешное.
— Шкода слова псувати… Треба шоб на органы не пошмотковалы. О, це буде весело.
На том снова все затихло. Синяя дымка любовно плавала в подвале, начиная понимать, что о ней вспомнили.
Мне стало холодно. Мороз дрался по всему телу. Внезапный. Будто меня минуту назад окунули в бочку с ледяной водой, и я не мог обсохнуть. Я чувствовал  необходимость подняться и хорошенько поработать мышцами, разогнать кровь. Но как мне сейчас встать?
В голову пришла идея, что если бы ребята с миром  меня отпустили,  я непременно уточнил бы там, наверху,  на счет определенных сроков обмена пленными. Смысл им держать меня тут?  Я воин, и тоже не мух давлю, а здесь, глядишь, найдут пользу от меня.
— Что ты там все бормочешь?- Обратился Главный ко мне.
— Ничего, — ответил я, плотнее прикрывая рот.
«От этой гари, действительно, можно набредить неизвестно что. – Думал я. — В какую сторону фантазия потащит? Мысли повываливаются наружу. Хуже будет. Раззадорю, разорвут — и участь Барахтина… Молчи и словом, и делом, и словом, и мыслями».
И тогда я впал в некое спасительное полудремное состояние. Крепче сжав зубы, постепенно отдался ему.
— Так за что ты, сука, воюешь? — прозвучало в дымке. — Слышь, мышь!
Я ощутил острый больной тычок в щиколотку. Откуда он?
Но обращение  точно ко мне. Открыл глаза. Сосед мой, Главный, кажется, подремывал.
— Что? — переспросил я на всякий случай, обращая внимание на качество сво-его голоса.
Ни зги не видать.  Худые конечности, выделяющиеся изредка шевелящиеся ступни – вот все. Лица жует восставшая с чего-то пыль дна подвала.
— Не понял? — Юношеским баритоном кто-то отметил.
— За идею держит бой.
— За какую на х.. идею? Мы тут за нее.
— Ты тут за нее.

— А ну-к…

Этот спор снова между теми, кто спорил недавно.

— Мызник, местный огород защищает. – Внимание вернулось ко мне.
Защуршало, зашепталось, задышало в темноте.
—  Эх, сдохнем…
— Так шо, балакать будем, чи рыдать?
— БалЯкать не будем.
Из темноты снова вынырнули пара матово, цвета давленых ягод, горящих, грозящих, знакомых мне глаз, ушли назад.
Я вгляделся в лежащую фигуру моего единственного защитника, — «доброго Главного». И только теперь разглядел на его плечах сержантские погоны.
«Младший сержант».

В среде пленных поднялась какая-то возня. Меня  поднапрягло это.
Я огляделся, провел рукой вокруг, пока никто не наблюдал за мной, — нет хоть чего-то, хоть  какой-нибудь железячки, камня, палки, способствовавших бы  мне в защиту, если что. Заодно мне удалось ловко переместиться, чтобы сменить затекшую позу, поразмяться.
— Ты не рыпайся. Нож у меня. – Услыхал я от сержанта, не открывавшего глаза. —  Сиди, чтобы я не вставал. Нога у меня повреждена. Говорить, много не стану. За зеленку спасибо, конечно, передай своим. А то, может быть, и сдал уже концы. – Только на последнем предложении он разлепил веки, удостоив меня взглядом. Я не видел точно, но чувствовал его.  Покряхтел, переваливаясь на бок, отвернулся от меня.
— Вот, ребятам – продолжил он глухо в сторону, — можешь объяснить: за что воюете, за что лезете на нашу землю?
Я невольно хохотнул. Кроме Главного, кажется, этого никто не услышал. А он

пропустил это мимо ушей.

— Тебя как зовут, кстати? – сержант приподнял голову, не глядя на меня, а обращаясь, будто к соседу.
Подумав, я назвал имя.
— Так тезка твой среди нас.
«Мне, какое дело?»
Командир  продолжил, укладывая голову, и тем голос его вновь стал тяжел, туг:
— В 41- ом украинцы поднялись с русскими на войну, защищать страну, а в 14 — ом русские, что сделали?
Я молчал. «Лучше молчать».

Услышал, как кто-то напевал:
» Городок провинциальный, летняя жара.
На площадке танцевальной музыка с утра.
Рио — рита, рио-рита — вертится фокстрот.
На площадке танцевальной сорок первый год.
На площадке танцевальной сорок первый год…
Ничего, что немцы в Польше…»
— Эй, тише там! – прикрикнул командир, переворачиваясь ко мне. — Говорим мы тут, правда?
В четверть минуты — тишина. Я похлопал в нее глазами.
— А что ему говорить? Братки есть братки. – Сказал, наверное, тот, кто пел.
— Мы землю свою защищаем, а ты — что? – Задался сержант. Спина его подскакивала при словах. — Где ты жил раньше?
— Здесь и жил. — Ответ мой.
— Ну, местный мазурик, говорил я. – Подтвердили.
— А что мне? Я, как и вы, служу. – Отрапортовался я.
Сержант, кряхтя, как раньше, то ли рассмеялся, то ли раскашлялся, подскакивали его плечи и кулак, сверкнув на свету, ушел к лицу.
— А что ж земля под вашими ногами горит? – Задался он. — Зачем мирных вперед пушек ставите? Расстреливаете на зеленой дороге? В морду бьете разоруженного?
Не в моей компетенции отвечать на это. Да и неправда…
— А хиба е ему що сказаты? – Явился голос.
— Ще э, раз вин служить.
Я прикрыл глаза, думая, что так будет легче говорить:
—  А зачем вам запад, заграничная жизнь? Дороги чистые, разврат – это надо?
Я замолчал, долженствуя, кажется, еще говорить что-то. Но заглох нарочно. Внутренний голос меня пресек. Тишина даже удивилась кратким моим словам и оглушила, чем могла, — свинцовым, мешковатым чем-то. Я помолчал, а чувствуя счет времени сейчас перейдет к другому, продолжил:
— За вами — Америка, за нами — Россия, о чем  говорить? И где Америка, и где Россия? И где вы? – Невольно получился у меня басовый акцент, и по моей спине в ту же секунду прогарцевала дивизия мурашек, колко обдирая саблями восставшие пупырышки на  моей  коже. «Вот тут, — решил я, — конец за-конный, дальше говорить – можно говорить, что хочешь…»
— Отвечаешь грубовато, рискованно. — Заметил сержант, сверкнув на меня белками глаз, — но я понимаю.
— Выруби его! – Совет оттуда.
— Только есть борьба, — говорил сержант, не отвлекаясь, и перевязывая руки на груди.  Заодно в темноте я опасался, что он извлечет обещанный свой нож.
-… А есть изуверство. – Продолжал он. — Есть жизнь, а есть вымагательство жить.
» Так это про вас». — Успел подумать я.
Сержант дальше:
— Есть реформы, а есть революции. И тогда получается — дело не в америках, не в африках, а в народе. А народ, сам знаешь, как пойдет выводы делать, не остановить. Что думалось, то и случилось. Вот как.
Помолчал и дальше:
— Что-то мазохистское в вас, ватниках есть. Под игом, под царями гнулись, немцы  коммунизм выдумали, а эти на себе апробировали. Человека первого в космос запустили все от того же.  Сталинизм, перестроизм… Только жизни так и нет. Мало бед, взялись за войну. От соседей, чего там, кусок оттяпать. Зачем? А! Все через пень колоду.
— История… — кто — то с выдохом произнес.
— Страна — фейк, искусственное образование, частями подаренная. — Ответил я, и в середине фразы, уже клялся себе, что более слова не оброню.
— А ну-ка тихо! Что он там трещит?
«И слова из меня больше не выйдет.  Этот спор в затхлом подвале — зачем? «Закрой рот, пока тебя не сожрали!» — Предупреждал я себя третично.
Пауза неимоверна. Тишина бралась с ней за руку. Еще глуше, казалось, за-висли последние друзья после моих слов. И синяя дымка вяло, оглядывая меня, остановилась, замерла.
Вот кто-то сплюнул и ответил:
— Вот ляпанул!
— Нет, понятно, о чем говорит. Понимаю… — чувствовалось некоторое расстройство в голосе сержанта. Еще раз сверкнули его белки. Он подтянулся выше, устраиваясь удобнее.
— Задави там это исскуственное образование! – Был дан совет издалека.
— Кокни! – Подсказал в шутку кто-то.

Посмеялись.
—  Договор о границах был? – взялся растолковывать командир. —  Был? Был. Как бы не казался, формальным, был…  А он не просто так, а  о чем — то предупреждает, к чему-то обязывает, склоняет. За нарушение — должно нести ответственность, так? Так.  И если взглянуть повыше себя, то это понятно всякому. Одним – земля для собирательства, другим – пахать. Одним — танками елозить, другим – тракторами. И даже под свист снарядов… Ты знаешь сколько… — Набрался эмоций сказать командир, но вдруг перевел на другое.
— Человечество, через каких — то двадцать-тридцать лет другие планеты осваивать станет. А вы, ватники, за Крым держаться будете? Или искать стратегию дальнейшего собирания земель? Гегемонию устроили? Это же тупо. И ядерная пукалка…  не бесконечно же держаться за нее, разыгрывать энд-шпили.
И вот мне не понятно, с этой позиции – вы или сами чужие, или себя выдумали?  На соседние планеты потащите ломоть земли?
Почему одни ищут способ объединения мнений, общежития, а другие — следуют путем негативизма, считая себя каким-то спасителем человечества, толстовской духовностью? А Родина, да.  Да пусть, она, где и понасобрана,  навоевана, подарена, но отчуждена же была кем-то раньше, не так ли?  И смысл теперь ее у тех, кто живет на ней, то есть на этой своей Родине, — беречь, ценить, растить, защищать. Просто все, правда? Суверенитет – не слова, а послание. Им не засеять, не застроить.  Он – в головах, в сердцах и в за-коне. И где тогда, скажите мне, тут место изворачиванию, гибридности, не пойму я что-то!
Сержант замолчал.

Кто-то сказал:
— Верно, Мак, излагаешь.
Оратор продолжил:

— Может быть, когда — нибудь какому — нибудь варварскому народу, люди оставят всю землю целиком под догорающим Гигантом умирающего солнца, «священному» народу, который  жаждал больше всех собрать ее, не считаясь  ни с кем, попирая законы. Оставит ее всю. Всю — целиком. Хочется видеть, как Она, задыхающаяся в своем пылу, догорит дотла? Никакая земля, ближняя — дальняя, не стоит жизней, разнообразия ее, живущего населения, если  эта земля удерживает одномоментно думающих. Хождения вокруг границ – это повод избавить человека от человека…
Сержант замолчал.

—  Эх, жжет!
— Профессора тоже воюют, видишь! – Пошутил кто-то.
Посмеялись.
Я молчал. Что говорить? До Оранжевой революции в наших краях жили  отлично, — в достатке, родители детям помогали, даже путешествовали. Кто хо-тел, мог заработать и за границей.
Но вот пришла смута, оттуда все и беды. Что говорить?
Я согрелся. Мне странно уютно стало  в среде этих вымученных грязных во-яков. И какое зло меня брало минуту назад, я уже и не помнил.  Выйти отсюда по добру – вот цель. А там завалиться на какой-нибудь квартире, отоспаться… Глаза  запирались под тяжестью век в наркотической атмосфере.
— Зачем эта война? — слышал я, дремая.
—  Сами без призора, и других  туда тянут.
— Кто тебя тянет?
— Ох, ребята, послушаешь — мужики мужиками.  А война: кому война, кому – мать родная, не ясно, что ли?
— Ты сам откуда?
— Забайкалье.
— Ого!
— Батя военный. Сюда перевели с семьей.
— С какого года?
— Восмидесятых.
— У меня мать  тоже русская, отец с Винницы, дед с Донбаса.
— Так ты за дедову землю воюешь?
— Вроде.
— Кино…
— Америка руки потирает.
—  Да если б не она, нам бы пиз…
— Погрузить всех в дерьмо с Конституциями всеми, и трупы в рот за правду, за их писанные законы, вот тогда…
— Они умеют жить по — другому, а наши через х… И все-равно же по-ихнему жить будем. Вот, что чудно. Только для этого сначала нужно тысячи  положить на своей же земле, а потом от рваного сердца, от чистой души извиняться да романы писать.
— А тот спит, что ли? — кто-то интересовался на мой счет.
Я слышал все и параллельно видел десятый сон. Еще минутка, думалось мне, и я проснусь, буду бодр.
— Пусть себе спит, тебе что?
— Заноза.
— Приспал командир трутня, точно матка.
Посмеялись.
— Да, не рыготите вы!
Скоро восстановилась тишина. Так, наверное, час прошел.
Все дремало, изредка шевелилось.
Я чувствовал, как по моему носу повеялось взявшейся откуда-то струйкой  сквознячка, потом исчезло.
Вообразил, что вот-вот задышится свежестью вдруг, заговорит тишина другими, скрытыми инструментами, словами, и нужно быть готовым к этому и должно будет уметь контролировать. Но голова думала, а в действительности я бродил в  моем тридесятом сне, и бесславно терялся в его лабиринтах.
Мне вспомнился берег черного моря, когда мы родительской семьей, я еще, будучи школьником, ездили на отдых. Перед глазами маячили полосующие горизонт чайки и катера.  Спешащие судна, один за другим, едва не сталкиваясь… мне, завидно было наблюдать за людьми, которые в них. А чайки страшно ругались между собой, почти по-вороньи крича.
Вспоминал и другое, — путешествие по России, как за  столбами железной дороги вниз бросалась  прозрачная тайна глубины байкальского озера. Сказочные избушки и бескрайние, удивительные раздолы полукруглых наделов полей.
Припомнилось мне и путешествие по Яремче, меж горами у берегов Прута. Мы там с тобой, Уля, бывали.
В одну секунду, кажется, я увидел это, услышал, как поразительно безупречно тихо, мирно висит атмосфера. Забытое затишье юной души…
И вдруг на меня что-то упало, как-будто  шкаф свалился. В миг захрустели кости, хрящи, все во мне. Я ощутил, как тяжелая чужая сухая  ладонь смертельно сжала мне рот. Другая рука жесткими клешнями выпрашивало что-то на моей шее, и найдя кость глотки,тут же сдавила ее мертвой хваткой.
Я увидел перед собой крупное черное лицо полное решимости. Черт его я не разглядел, но эти глаза… Это был тот, кто блескал на меня тогда ими то время… Он был силен, чертовски силен. И все же, навалившись на меня всем телом,  сопя в ухо мне, я мог предположить, что мощи у напавшего надолго не хватит. И он знал это и боролся за мою смерть, мое бессознание. Ему нужно было выбить меня из себя хоть на короткое время, чтобы потом до-вершить начатое.
Откуда, что взялось — из моей груди вырывался сдавленный крик.
Далее — скачок сержанта, глухой удар  и  — обмякшее тело, отвалилось от ме-ня в сторону.
— Вова, с ума сошел?!
— Что там?
— Тезка тезку давил.
— Задушил?
— Почти.
Раздался шум поднимающихся с мест пленников.
Окончательно пришел я в себя, сидящим на полу с перевязанными  впереди руками веревкой, и смрадным кляпом во рту. Поерзал, ощущая, как в нескольких местах ломит тело.
«Вот поспал, так поспал!»
— Сиди, не ворочайся, если жить хочешь, хоть в таком виде….- который раз предупредил сержант и объяснил:
— Пришли граждане к такому выводу, — связать вас обоих, кляп в рот вставить, чтобы никому обидно не было ни за слова, ни за поступки. Станешь рыпаться – сведем вместе. Вова наш на  минах семью потерял, так что твоя башка ему в радость.  Отдыхайте, ребята, там — разберемся.
Я впервые разглядел лицо сержанта. Оно противоречило его голосу, рассуждениям. Неблагородные, крупные черты, заодно перемежавшиеся с какими-то мелкими,  за которыми нужно было погоняться, чтобы понять, что неприятного, отталкивающего должно быть во внешности. Короткий вздернутый битый нос, меркурианские глаза, стрижка вычурная, взмытый хохолок. Рассеченный весомый округлый женский подбородок с ямочкой.
И, тем не менее, в этом человеке явно виделось образование, способность силлогизировать, и мне на ум пришла внешность Сократа, которую я помнил по школьной статуэтке.
Каков бы ни был этот человек, он спас мне жизнь, и, следовательно, в нем было что-то правильное. Как обещал он мне ранее, он заступится за меня. Сдержал  слово.
Запястья терла веревка, а сентименты на счет Сократа развеивались, когда передо мной блеснул длинным лезвием стилет, и лег аккурат острием под мой подбородок.
«Все! — Подумал я. — Вот он — конец».
— Отдыхай! – Повторил лейтенант,  дохнув на меня брыдким дыханием, утапливая в темноту свое лицо и временно убирая от меня свой нож.
Я сглотнул слюну, и тряпка кисло захлюпала в моем рту.

 

Глава 12

Прошло, наверное, несколько часов. Местами тело совершенно затекло, ныло. Ногу отняло. Мне нужно было с этим мириться как-то.
Никто о себе не давал знать. Тошнотная  тишина. Я не мог избавиться от ощущения, что за мной наблюдает тот, нападавший, тезка. Пристально, неотрывно он следил за мной, сверлил.
Иногда, мне казалось, я находил в самый упор — мерцание его глаз. Изо всех сил я пытался не двигаться. Отовсюду меня могли поджидать неприятности.
В этаком закрученном состоянии, мне точно не  постоять на себя.
Сержант разоблачался  короткими всхрапываниями. Через некоторое время мне необходимо было двигаться. Я  ворочался, раздумывая, как бы ослабить веревки. Чрез край — прежнего бездействия, и что будет дальше, становилось не важным.
«Кто-то должен заметить, мое чертово отсутствие, думал я о свободе, о роте своей , — вспомнить о моём существовании, открыть эту проклятую дверь кто-то должен»!
На позиции, когда берешь цель и укладываешь противника, ты одновременно и себя обнаруживаешь. И если цель твоя сбита – опасность, жди, впереди.
Сделай зарубку и умри. Но лежать так бесцельно…
Я подумал, что на месте моих арестантов, то есть, если бы я так попал в плен, то  не выдержал над собой бездейственного измывательства, и давно бы нашел выход  сбежать, даже будучи связанным за горло, и за уши.
На войне сложности — их проявление. А если проявлений нет, то где ты вообще?  Все тебя ждет, все встает в очередь, а ты ждешь. Война начинает жрать тебя изнутри.
Погибнуть в бою или в подвале, будучи расчлененным и выброшенным на корм собакам,  которых ты каждую в морду знал – может, это дьяволов ад мой? Чья сургучная печать стоит на всем? Узнать бы. Как и что изменить?  Только собакам я не дамся.
Кто-то забубнил в противоположном конце подвала. Кто-то кому-то что-то говорил. Сержант перевернулся, ко мне спиной.
Пахло сыростью, корками запекшейся крови, затхлыми ногами, от которых воздух стоял топором. И во рту — неизвестного похождения кляп.
Серая тушка мыши промчалась, направляясь в сторону ведра с едой. Пробежала юрко, через самый светлый пятак  подвала. Задержалась, демонстрируя свое тельце.  Другая, за ней — выерзывая, подскочила, подтолкнула первую, и обе они скрылись.
Тем временем я выискал в себе силы успокоиться, уговорить себя, что не стоит горячиться, что нужно вынести все это.
То ли наркотический чад на меня подействовал, то ли упадок сил — защитная реакция организма подарила мне то, что  я снова уснул.
Проснулся от фразы, которую не понял точно: явь ли она? Вслушался.
— Ребят, что-то с Николаем не то.
— Что? — вопрос. Сержант поднял голову.
— Что?- Зашевелились.
Тот, кто был рядом с Николаем, видимо, принялся ворошить его. Далее еще активнее  зашумело.
— Холодный…
Сержант поднялся, кто-то поднялся с той же секундой. Они едва не столкнувшись, прошли в часть подвала, где была лестница.
Через минуту:
— Ну, что?
Я же в это время осматривал освободившееся вокруг меня пространство, и глазами исшаривал нож.
Рот мой, руки никому не мешали до сих пор, и кричать я не собирался. Посему, постановил, могу освободиться. Тряпку выплюнул. Она скатилась мне на грудь и упала ниже. На языке привкус, как от лимона…
В той стороне разговор:
— Все, что хочешь, может быть. Заражение. Видишь, липкий.
— Воды надо.
— Что воды…
—  У меня магнезий остался.
— Вытаскивать его надо отсюда. Однозначно. Что ж, брат, терпел-то столько?
В ответ от больного — бессильное возражение. А потом, душераздирающий крик такой, что у меня, находящегося в своем углу, волосы дыбом поднялись.
— Держи его … за ноги!
— Перевяжем, давай!
— Куда?  Рана. Что тут вязать? Промывать. Врача надо.

Снова крик, но уже ослабленный.
Кто-то из пленных сплюнул.
— У Грихи так же было.
— Дай человеку … спокойно… полежать.
Сержант возвращался назад. Взглянув на меня, на мой освобожденный рот, не обронил ни слова.
Оттуда:
— Так, что делать, командир?
— Командир? Своей головы…? – Растерянно пробормотал сержант, и мельком еще раз взглянул на меня. Я видел его растерянным.
— Мы так, сука, все передохнем от  чумки какой — нибудь.
— Стучи наверх, барабань, звать надо. — Последовал приказ. — Давай!
Сержант, подобрав кое-то из своих вещей, вернулся к Николаю, и сидел там до тех пор, когда один из арестантов вскарабкался  по лестнице наверх, и начал стучать, размахивая кулаком. Сколько было сил, в болтающуюся петлях дверь.
Послышался звяк замка. Сержант немедленно вернулся, сел подле меня.
За щелями досок двери какое-то время смещалась тень и, наконец, отворилась. Не без крепких слов оттуда, в прямоугольное пространство, заглянул Никсель. Я узнал моего майора, его бороду. Он с полминуты, стоя на пороге, вглядывался в темноту, на сползавшую фигуру, которая его потревожила. Каким-то образом он проходил где-то здесь рядом и услышал совершенно случайно…
Из святинского окна  свет притупился. От распахнутой двери жадно лилась жизнь, ослепительный солнечный свет, надежда…
Никсель шагнул вперед.
— Че тут?
Я поворошился, но вовсе не для того, чтобы дать знать о себе, а просто  воздух на меня так подействовал. И тут передо мной, как колос встал стилет, его острие поддело снизу мой подбородок, уперлось.
— Молчи!  — тихо, вороша губами, внушил мне сержант. Я все еще различал смятение в его сократовских зрачках, но это  глухое клокотание в полости горла и торопливый, заячий стук его сердца говорили неоднозначно.
— Что ж вы, гады, срете столько? Вони — то, свыньи! (последнее слово — на украинский манер). Жрать вам, что ли, меньше давать? — бросил Никсель вниз, и посмотрел на тех, кого мог выхватить из темноты. Сделал поступательный шаг через порог.
Недолго думая, стал спускаться, по — хозяйничьи, разбрасывая носки сапог чуть в стороны,  отклоняясь назад, величественно, держа равновесие. Ступени под его центнером кряхтели.
По подвалу принялся шуршать тот чудесный сквознячок, овладевший новой силой. Тот, что недавно скромно ползал по моей щеке,  преобразился заговорил по-другому.  Мою спину вновь, по непонятным причинам, заняла армия  мурашек. Острие стилета тут же кололо подбородок. Я не имел возможности даже сглотнуть.
Как по — умному поступил Никсель! Дверь им предварительно была подперта снаружи. Номер, как со мной был изначально исключен. С каждым шагом, как мой командир ступал вниз, в мой подбородок, сильнее упиралось лезвие ножа.  Сержант думал о чем угодно, но не обо мне.
«Что  дальше?»
Ступив на опилочный пол, Никсель одарил всех машинальным колючим  взглядом, шагнул к ведру с едой, пнул ногой. Оно отозвалось всплеском и некоторым перекатом через верх.
— Еб…ые, так вы вообще перестали есть! — Выругался.
По ругательствам, тону его, я понимал, что настроение Никселя вполне прилично, и никому ничего не грозит.
Тем временем, он извлек откуда-то сбоку, с пояса тряпицу, обмотал ею руку, взялся за ручку ведра и приподнял его.
— Ни пивши, ни евши и поп помрет. В следующий раз, жрать не будете — на расстрел — по одному.
После этой фразы я увидел, как всю фигуру Никселя слегка откинуло назад, будто удовлетворении от сказанного. Что он там думал на самом деле? Но вот кто-то из арестантов поднялся, и пошел в его сторону. Ведро опустилось на пол. Фигура майора выпрямилась.
Глаза арестанта и майора скрестились. Рука моего атамана, мне было хорошо видно, пошла назад, к кобуре. Арестант же резко поменял направление и свернул к другому  ведру — с отходами, поднял его под еще более обострившийся взгляд Никселя, взялся за веревку.
— Постой, ублюдок. Уйду, потом будешь тянуть. — Громом прозвучал голос майора.
«Мамонт войны». За внушительный рост, расклинивающуюся бороду – такую кличку дали майору наши.
Я видел, как рука «мамонта» снялась с кабуры, снова пошла на то место, указательным пальцем вперед. Заметил и брезгливую мимику в его лице, и понял, что может случиться что-то непоправимое. Бунтарь — арестант бросил веревку, наклонился к ведру и взялся за ручку.
«А что если хлестнет помоями»!
Я замер. На лице Никселя перебежчивая ухмылка. Край ряда кипенных, снежно-белых зубов тонкой щелью оголился. С моей же позиции, стилет только жестче уперся мне в подбородок.   От кончика его уже сочилась тонкой струйкой кровь…
— Вася! — кто-то выкрикнул.
Пленный оставил ведро. Ручка гряцнула. Он пошел назад.
— Ну? — произнес Никсель и пальцем провел по лбу, отирая пот.
— Дайте доктора, раненому худо! – прозвучало требование.
Никсель пораздумал. На лице его, кажется, ничего не отобразилось на предложенные слова, он развернулся и стал подниматься наверх, не оглядываясь, придерживая свое огромное тело в благополучном равновесии.
— Эй, слышишь! — окликнули его.
— Ща я вам дам человечка. – Небрежно кинул майор. — Помои выбросьте… Ща зайдет.
— Ты, сука, прошлый раз обещал. Так и умер на руках… Труп хотите?
— Врача я поищу, — ответствовал «Мамонт» спиной, — но если на одного сего дня полиняете, то тоже не плохо. Завтра и заберем.
—  Да ты, сука, понимаешь?
— Обмен когда? – крикнул другой.
— Какой нах… обмен? Подвал освобождайте, ребята. – Обернулся «Мамонт», —  Вы в яме без прострелов и ран должны лежать, а тут… Какой обмен? Обмен — вторых ждет, а вас грех и показать. Амба, други!
Никсель уже закрывал дверь, когда снизу возник срывающийся молодой голос в песне:
«Без свині, як без води,
Ні туди, і ні сюди,
І весилля, і хрестини, не обходяться без свинні…»
Дверь замерла в полуобороте. Две секунды за ней раздумывали и  вот: она резко подалась,  весело взвизгнули петли, свет вновь повалился в подвал. Никсель шагнул внутрь, тяжело дыша.
— А кто у нас умный? Уши отрезать? Я в Чечне делывал. Вы кусками, г…, вылезете или живьем, твари, сгниете, укроносцы. Поклясться?
— Ерунда, — прозвучало снизу полудушное возражение. Здесь внизу, оно звучало, как полуживое.
А тот прежний песенник,  голос  которого слышали, продолжил, не снизив дискант:
— Як там на Україні, повітря — проти або за? Ссать зручно?
— Чт…? — Кратко сухо сорвалось с больших губ майора.
Я уже знал, чем это грозит. И его в это раз скорый беззвучный спуск только подтверждал опасения. В этот раз лестница ходила в разбой.  Одна рука «мамонта» взятая в кулак нервно трепыхалась.
«Это даже более, чем я предполагал… На что надеется выскочка?» — думал я. – Или есть план?»
Повторюсь, сапоги на Никселе плотно усаженные, несмотря на грузный массив тела, ступали все же мягко. И вот шатко затолкалась, балансируя, его фигура к концу ступеней. С боку кабура билась о бедро. Перекладины лестницы, кажется, еще потрескивали даже уже после того, как Никсель стоял внизу.
В руке его, откуда взялся, сверкнул армейский нож.
Разворачивая лезвием, он подошел к одному из пленных, ухватил его за ворот рвущейся рубашки. Кто-то вскрикнул. Но  не верилось… Мамонт легонько дал свободной рукой в живот бойцу.
Пленник закашлялся вперемежку со смехом, побелел и затих. Мой атаман дал назад  шаг, глядя себе под ноги, боясь испачкаться. Арестант  выпрямился, как умел и произнес:
— Врача давай!

— Так это ты тут крайний? — Исказилось лицо «мамонта» разворачивая перекошенный ряд крепких восковых зубов.
Бесшумно, гладко влетела его другая рука с ножом в живот пленному почти по самую рукоять. Никто ничего не успел понять.
Пленный стоял, широко глядел в лицо убийце, кривился, издавая какой-то сдавленный звук, взялся за живот и отплевывал изо рта кровь. Никсель же развернулся солдатиком, стряхнув нож, и решительно быстро стал подниматься. Лестница такого шага могла не выдержать.
— Ах ты, сука! – крикнул мой сержант, и неожиданно для меня бросил в мои руки  стилет, упиравшийся только что мне в подбородок.
Никсель лишь глянул в мою сторону, на бегущего сержанта…
И тут началось…
К раненному бросился человек. Другие рванули наверх, хватая за ноги Никселя. Тот отбивался сапогами, попадая по лицам, наступая на руки.
Но хватка была крепкой. Тогда началась стрельба сверху вниз.
— Что ж ты делаешь, гад! — кричал кто-то.
Я  сидел, как засватанный, но когда увидал, что арестанты один за другим падали, хватаясь, кто за плечо,  кто за ногу, соскочил, бес меня понес, и бросился к лестнице. Не помню, каким образом с моих рук спала повязка, наверное, она была изначально плохо повязана. Не помню, каким образом я взлетел к закрывающейся двери, и как шальная никселева пуля чудом не влетела мне в лоб, свистанув над ухом. То ли он  во время сумел разглядеть меня…, но все же крепкий удар в зубы рукояткой пистолета я принял.
Он схватил меня полуобморочного, глядя, что глаза мои подвернулись, и я едва не возвращаюсь назад, откуда прибыл, — схватил меня за шиворот, и потащил наверх. Оба тяжело дышали. Майор нервно от чего-то отплевывался. Забросил в ушки замок. Руки его тряслись.
— Что за херня? — спросил он, когда разглядел меня во всей красе, грязного, потного, а в руке — торчащий стилет.
Я ощущал слипшуюся рукоять стилета, лезвие которого было залито, наверное, моей кровью.
— Ты, дебил, что ли? Что ты там делал? А ну, брось! – Сильным толчком руки он выбил мой подарок.
Я улыбался.
— Ты как там оказался, придурок?  — Задался он, отыскивая в моём лице что-либо разумное. Я и сам знал, что у него веская причина злиться на меня. Но не мог собрать слова в объяснение.
Его же лицо постепенно разгладилось, сказал:
— Все сбились тебя искать. Какого хрена ты там делал? – Он поднял отобранный у меня стилет, долго смотрел на его лезвие, фокусируясь. Потом на на мою разбитую губу.
— Они закрыли меня… и… – начал я оживать.
— Дурище! Резали? – Атаман смотрел выжидающе.
Я помотал головой отрицательно.
— Знаешь сколько наших вчера уложили? Что ты моргаешь, моргоеб? Ты, может, специально туда влез, Вова?
Я еще энергичнее махал отрицательно так, что казалось – с меня что-то посыпалось. Слов не подобрать.
— На тебе АКА, — Он подошел к стене, взял автомат, протянул мне. – Постреляй их всех. Понял? Потом сожжем. Или вся бригада узнает, какой ты пид… И давай быстро. Меняем позиции.  Что бы через.., — Никсель посмотрел в запястье, на часы, — … четверть часа, чтоб  был на месте. Отмытым и с нормальной рожей.
Теперь я помотал головой положительно. Мои глаза застил то ли пот, то ли

кровь. Мигом, стерев, я не посмотрел на руку.

— Тащить этих нам с собой, резона нет, понял? – Лицо майора неожиданно более, чем разгладилось, — подобрело. – Выполнять, как я сказал! Я пошел в расположение.
— Выполнять! – прикрикнул он, затихшему мне, развернулся, пошел прочь.
Ушко с замка сдернул, дверь подвала я распахнул, посмотрел на замок, который валялся рядом. АК – в руках.
Никсель десятка за два шагов обернулся, остановился, сказал что-то.  Сплюнул. В руке его гранями  блестнул мой сержантский стилет. Не оглядываясь более, он пошел дальше.
Я встал в проем двери. Направил дуло автомата вниз.
— Ну, давай… – услышал я снизу спокойный голос. Это был голос сержанта.
Я переступил порог, спотыкаясь и, едва не падая вниз. На меня — мышьи глаза пленных, столпившихся кучкой. Сержант с товарищем, держал под руки тяжелораненого. Последний с приоткрытым ямой — ртом, с завалившимися веками, стоял на коленах, доживая последнюю минуту. Лицо его посерело, посерьезнело, он истекал кровью.
Я отступил назад и ткнул в темный пролет двери дуло автомата, сдавленно каким-то филинным басом, крикнул:
— А ну, вылазь, и к чертям — беги!
Плюнул при этом, прямиком угождая в их общее собрание, и себя, заодно измазав слюной. Пнул  зачем-то в перекладину лестницы и вышел.
До меня доходило, что я делаю абсолютно противоположное приказу своего начальства, и то, что теперь дальше может быть — даже  трудно представить. Чем мне  поступок такой откликнется?
И еще мысль, что было совершенно не поздно, а даже, кстати, карабкающихся наверх  расстрелять налегке.
У меня стояло такое чувство, и в мышцах такая сила, будто я именно в эту секунду совершаю самую главную ошибку всей своей жизни. Но и руки поднять я не мог.
Мне  было не понятно, зачем Никсель ткнул беззащитного парня ножом, жестоко…
Тот его знаменитый исправный поступательный шаг, благородные черты лица, шаляпинский бас… оказались лживыми. Толчок в живое беззащитное тело и искаженное звериное лицо военачальника стояло теперь перед моими глазами.
Все мамантовское браво выметалось из головы, выворачивалось фальшью.
В ушах шуршал  свободолюбивый ветер, сквознячок, часть которого мне открылась там, в дне подвала. Легкий, беззаботный он, твердил свою правду, безнадежно восславляя мое поведение. И я, доверившись ему-не ему, а неизвестно чему, бежал.
Железной хваткой в ладони — сталь калашника.
Я бежал вдоль здания, потом  кочками в поле.
Мне было все равно, что позади. Если вдруг пуля догонит… Арестанты? Что с ними?.. Я сделал для всех все, что мог.
Назад дороги нет. Я бросился к лесополосе, в которой упал лицом вниз и лежал так до самой темноты.
Здесь, в лесопосадке меня никто не нашел бы: ни те, ни другие.
Серая зона. На той стороне, по данным  разведки я знал, тепловизоров не было. Отсюда, наверное, у меня родилась мысль идти к врагу…
Вспыхивали огни боя.
Ночь упала. Я прошел в чащу глубже. Под ногами лущились, а сверху тарахтели пустыми семянами акации. Я положил автомат, расположился в траве.
Осень не указывала мне точное направление, а только напевала тоскливый мотив. Спешить некуда. Надо думать.  Что со мной поговорит? Только сам собой. Во рту пересохло, а совесть обалдевшая твердила: «Пришло  время назваться предателем, дезертиром?»
И чем дольше я вторил совести, ее справедливому утверждению, тем больше на душе, странным образом, теплилась какая-то самая настоящая жизнь. Вперемежку с внутренним  холодом… Она расчетливо расставляла какое-то точное равновесие, которое мне требовалось только объяснить.
«Как же это так, могло быть, — думал я, — со мной ли это?»
В волос летел все тот же не унывающий пересмешник-ветер-сквозняк, вылизывал, хохоча, мне ноги, взмокшую, высохшую и снова запотевшую спину, вмешивался в слишком сложную человеческую жизнь.
Глухая ночь принялась издавать свои звуки. Вдали искрились трапеции летавших пуль траншейного боя, туда-сюда.
Сколько я еще сидел, не помню. Замерз сильно.
Сгреб вялую траву, листву под себя, улегся.
Засыпался ею же и глядел в черный бархат неба. Там, за кронами потрескивающих, подшучивающих друг над другом верхов деревьев, горел  калейдоскоп дальних совершенно чистых звезд.
«Если бы они знали, что здесь, на Земле, происходит!»

В голове мешалось, и существовал ясный естественнологичный выход  из сложившейся ситуации — застрелиться.
Алюминиевый лунный блик зайчиком сидел на гордом вороном металле АК, отражаясь в  нем мертвою холодностью  сущности войны, уговаривал меня отдать себя…
А мне, в противовес, в продолжение предательства, совести, все яснее  понималось, яснее самого себя и даже тех звезд на небе, что, верно — да, я напортачил, изменил. Безмерно, безнадежно, неисправимо… Но убить себя – это не выход.
Во мне То стало разрастаться все больше-больше. Больше, чем я сам. Я чувствовал. Мне надо было, мне интересно было знать, что это есть такое? Что есть То, что уговаривает меня жить?  Жить по-другому? Стоит ли слушать? Не просто, запутанно… Странно. То — шагает совсем в ряд с тем, что подсказывает законная логика солдата, изменившего стране, себе – заложить дуло в рот.
Я плакал? Нет. Я отдался колыбельной того шага, того роста. Уснул, укрытым сбраживающейся листвой почти под рассвет. Веки, теряя силу, сами сомкнулись.

Глава 13

— Вкратце: утром я забрел на позиции укров. Там меня повязали, еще раз дали в зубы, — нечего было руками размахивать. Отправили в штаб для выяснения. Потом встреча с плененным сержантом, тем, из подвала.  Вся их ватага, кроме смертельно раненного хлопца, успешно добралась восвояси.
Рассказ сержанта несколько отличался от того, как я представлял сам себя на своем месте. Но, по сути, выходило — я поменял полюса фронта. Это подтвердилось мною и разрешилось бесповоротно:  судьбою, совестью.
Вот после того и  ты явилась  ко мне.
Пришла служить избранной нами Родине.
Потом — твое ранение, моя война, попытки найти тебя, отпуск. Я нашел тебя тут. Вот все.
Владимир вынул из кармашка в клеточку помятый листок бумаги, с перечеркнутыми адресами, протянул Ульяне. Она развернула, смотрела, будто видела  впервые.
— Это адреса, по которым я искал тебя. А вот порошок, — он извлек из кармана  брюк полиэтиленовый пакетик, — которым я должен был прикармливать тебя, по наказанию твоего так называемого мужа, переданного, соответственно, мне, соседом твоим Аркадием, так называемым, охранником.
Владимир  бросил белесый пакетик на стол.
Оба, Ульяна, воин уставились на него.
«Рассказ  рассказом, думала она, – наговорить можно все. Но вот порошок…»
Владимир не имел ничего добавить.
Пакетик на столе пролежал недолго, он взял его и забросил наверх кухонного шкафа.
— Может быть, веским вещественным доказательство, вот как.
Ульяна  потянулась, выровняв торс. Медленно водила ногтями по сгибу руки, не замечая сама того.
— Я спать с вами не буду. – Произнесла она, наконец, твердо, поджав губы.
Охранник рассмеялся.
В город пришла ночь. Лунный свет, искажаясь всякий раз, висел выпуклой линзой в глухо – парусном зеленом небе, дышал из уюта краешек вельветиновых одеял, отгоняя от себя, далекие мертвые, но так эффектно перемигивающиеся маячки Вселенной – звезды.
— Я надеюсь — не существует таких ядов, чтобы уничтожить память начисто. Месяцы и годы, которые были пережиты, могут искажаться, привирать, но все же — они основа сегодняшнего состояния дел.
Владимир произнес это и бесшумно поднялся. Вышел из кухни, оставляя за собой тонкий шлейф камуфляжного запаха. В девушке некоторое время звучали произнесенные  им слова, его рассказ. Ум устал, мозг тарабанил автоматически, повторяя внутренней речью некоторые фразы.
Очень странное чувство — ОСЧ, кажется, за долгое время удовлетворилось.
Посидев еще, Ульяна вышла в коридор, пытаясь на слух  определить, где охранник. Она услышала его в его комнате.
Приоткрыла дверь и увидела, что тот спит, лежа на спине. На нерастеленной кровати его большие ноги в коричневых носках свисали с края постели. Берцы стояли рядом. Ульяна подошла к ботинкам, взяла их и перенесла в коридор. Она преподнесла их к своему носу, чтобы ощутить лучше запах этого человека. И только мгновением, не понимая ничего особенного, тут же бросила их на полку.
Вернувшись, чтобы закрыть  дверь, она видела, как лицо новоявленного, «доказанного» мужа озабочены сном, —  глазницы под веками бегали в активной фазе, глубокая поперечная линия на лбу, подчеркивающая привитую серьезность характера или, отражая бесконечно вымученные будни, еще более прорезалась, и придавала его внешности  какую-то неповторимость. Ульяна глядела долго в сон его и думала:
«А ведь я  могла бы полюбить этого человека».
Вышла, прикрывая за собой дверь. Постояла, послушала: не разбудила ль?
«Пожалуй, и самой следовало отдохнуть, довольно на сегодня приключений. Бежать? А стоит? Нет. Нужно ложиться в рубашке, свитере, приоткрыв балкон. А до этого — принять душ».
В ней, — соглашалась она, — заодно, проявляется то интересное чувство, — что

же будет  дальше.

Она прошла  в ванную.
«Чудной…, — успела она подумать и осеклась. Прервалось дыхание. На тумбочке лежал пистолет.
Чумазое железо в нежном хлопке полотенца утопало. Затерянное здесь, оно как — будто впервые в своей жизни нашло себе такое белое пушистое место.
Рука потянулась к пистолету. Он нужен. Организованный механизм убийства, защиты. Желаемая, практическая, исключительная вещь.
«Вот, кто вступится за меня!»
Она захватила рукоятку пистолета. Приветливым, вздрогнувшим холодком передалось ей тотчас его подуставшее, сонное тельце, знакомясь с  теплом нового хозяина.
Ульяна подержала его на весу. Тяжелый. Вновь замерла, боясь, что тот может самопроизвольно выстрелить. Сделала над собой усилие – прийти в себя, попыталась примерить его к своему карману, спрятать его там. Но карман  провисал чрезмерно. Она вынула пистолет и держала его, совершенно застыв.
«И долго ты так будешь стоять?»
Фантазия: вот с оружием она входит в комнату к  спящему «охраннику» и направляет дуло ему в лоб. Он открывает глаза. Неподдельный испуг. Она требует рассказать правду, ей, без всяких историй, притчей. Точная цель приезда и все, все, все такое прочее.
Он глядит на ее жесткую руку, вздутые жилы, и знает, что стоит только  неловко поджать курок, — жизнь с причудами выбита навсегда.
Ульяна подумала: » А ведь надо стрелять так,  чтобы не убить, а  обезвредить. И как это?»
Она еще раз в руке взвесила пистолет. Оружие задало скупой вопрос: «что нужно делать, и когда?»
Ульяна отложила дать точный ответ.
«Сидишь — сиди».
Защитить себя смогу – это уже хорошо, а ответить на вопрос – позже.
Ульяна впихнула пистолет в карман халата. Он потянул за собой все боковое полотнище на себя.
Эта  неловкость, комичность обращения с оружием доказывали точно: ей не приходилось никогда иметь дело с оружием.
О винтовке вообще, что говорить? Представить невозможно, как бы смотрелось это огромное текстолитовое древко, торчащее верховным цилиндром дула в ее руках.
«Он напутал, приняв меня за другую». Она вспомнила огромный шрам на его голове.
«Контуженный».

Прошла в свою комнату,  вынула из кармана пистолет, вытащив его за ствол. Он попытался выскользнуть. Она отбросила его на кровать. Сверху накинула маленькое ручное квадратное полотенце.
Подошла к шкафу и долго искала подходящее место, куда бы спрятать. В голове вакуум. Нашла место и сунула пистолет между белья.
Потом вернулась в ванную, разделась, открыла воду, мылась. Зябко, и не хватает горячей воды. Пар стоял столбом.
Когда вышла, направилась к своей комнате, притормаживая у той, где спал охранник.
«Тихо!»
На кровать, под одеяло залезла и так и зафиксировалась в одномоментной позе. Не хотелось шевелиться. Закрыла глаза, думала.
«Сколько контуженных этих бродит. Брошенных, надеющихся на что-то, на того,  кто должен был понять, ждать, любить здесь, на мирной земле. На что же и ему рассчитывать, кроме доверившейся, сочувствующей, вроде меня.
А я — точно,  идеальная птичка для такого дела. Извини, — вздохнула Ульяна, — пеняй теперь на себя».
Картинка — пистолет давала надежду. Не  так одиноко, не так терпит душа. Железная вещь, без слов ориентируется в конъюнктуре сил.
Тело расслабилось, утопало в усталости.
«Пистолет, охранник, порошок… Руся, Владимир, охранник…»
Она пробудилась, глубоко потянув воздух. Из самой середины головы стучало. Ульяна ждала, — вот – вот  ударит аура. Возникло острое желание подняться, пойти куда — нибудь, хоть куда. Зачем? Достать пакетик и выпить порошок. Она нуждалась в нем?
«Зависимость: наркотик или лекарство?» — Она прислушивалась к каждому стуку в своей голове, сердце, идее.
«Если перетерпеть, что будет?»
Повернувшись на  другой бок, она попыталась уснуть.
Очень странное чувство клокотало, попираясь собственным смехом.
Воля — такое ненадежное приложение.
«Нужно держаться максимально долго».
Спустя несколько минут внутренний грохот утихал. Волнение испарялось. Очень странное — ОСЧ, так же переживающее события, зевнуло.
«Действие или бездействие порошка — вот  показатель: вернется ли память? И если без порошка можно обойтись, значит, охранник в чем-то прав?»
Она глядела в  точку. Точки не существовало, Ульяна выдумала  ее. Некий сгусток энергии, плавкий, передергивающийся зиждился на стенке.
«Ей, точке все — равно, существует она или нет, а мне – не все — равно», — ду-мала Ульяна.
Космическое ощущения принадлежности ко всему, и ответное: теоретическое неравнодушие всего к тебе, можно узнать из этой выдуманной точки, тишины, сосредоточенности — освинцованного комка энергии, полузастрявшей мысли, полуидеи, из полупустых головешек полусонных птиц на электрическом проводе, шуршащих перьями, перекладывающих лапки одну к другой, прижимающихся к соседке. Им отлично знакома атмосфера прилипчивой связи всего ко всему, сопричастности и особенно получастей его.
Чтобы находиться на Родине, не обязательно ощущать ее под ногами, не обязательно припасть  губой к пролысине почвы, целуя ее. Можно помнить Родину по той  особенной тишине, неповторимому веянию преддождливого ветерка, заигравшемуся самим с собой в жестяной листве деревьев, преклоняющихся колосках овса, шерсти животных, коих линька застряла в траве… Вспомнить шлепки голых  стоп с того еще времени … по теплому песку рек, озер ее, моря. И при этом прислушиваться к собственному дыханию, эху чувства, вызванному вдруг острой болью иногда всего-то полуминутного, но так сдерживаемого наваждения — ностальгии. Родина, кстати, или нет,  какие бы гадости не дозволял иному говорить о ней, да и сам ты,  — напрочь ржавым гвоздем застряла в сути твоего сердца.
Любовь, как ночь. Любить и помогать заочно, трепетно, не торопясь, бескорыстно, без временных рамок. Днем возможно ли? Быть воробышком, пощелкивающим семечки из зоба, в удовольствие прикрыв глаза — вот истинная запятая счастья. Безгрешная, вседоверяющая и не оканчивающая предложение.
«Что-то произойдет, что же будет завтра? — думала Ульяна, и засыпала под  наигрыш ОСЧ, желающее утвердиться на своем месте, найти о себе знание. Готово ли оно, ОСЧ, поступиться, измениться, приспособиться, как люди? Ему ли есть разница, в какой Ульяне жить, и в ней ли конкретно?
Спала чутко. Всякое положение тела контролировала невольно. А так же: звуки за окном,  которыми во дворе что-то происходило. Сигнал машины, стук женских каблуков, крики спорящих бомжей, грохот опрокинутых ими мусорных баков.
И всему этому независимо звенела осенняя почвенная изморозь под прессом  ночи, в которую гляделись скошенные блестящие глаза многочисленных пластиковых окон домов. Удушен мир сам по себе, никчемен, без человека, без дня. И человеку же в нем места тоже  мало.  Но он, мир, коим-то образом был  счастлив за счет всегда кого-то, и не нуждался ни в чьей поддержке.  Этой ночью, ему опять хотелось быть супер-героем.
Слышала девушка и воображала, тихонько пробуждаясь, ощущая всегда под собой примятое место в постели, обнимая покрепче подушку на разный лад, загибая ее податливые края, напоминая себе о том, что и у нее имеется надежный заступник: муж Руслан и … пистолет в шкафу.

Глава 14

Утро оранжево. В окно петухом рвалось солнце, ослепляло.
Ульяна сидела на кухне у окна, подставив  лучам лицо.
— Доброе утречко! — приветствовал Аркадий-Владимир, проходя мимо, в ванную. Ульяна слышала, как он стучал приборами, чистил зубы. Лилась вода, потом  бесшумное вытирание полотенцем и — щелчок замочком.  Вышел, направился в свою комнату.
Спустя минуту пришел на запах кофе.
— Как спалось? — спросила девушка, наливая в чашку кипяток. Ее голос предательски дрожал. Она ждала вопрос о пропаже пистолета.
— Неплохо, — ответил он, не подавая, на этот счет никакого вида. В горле его сорвалось, и  он прокашлялся. Принятую чашку кофе пил громко, щелкая языком.
«Не приятно, и не прилично», — думала она.
» Если бы он был мне муж, я обязательно сказала бы ему об этом».
— Вы сегодня куда-нибудь идете? — задала она вопрос.
Владимир поменял руку, поднимающую  кофе. Нахмурился в чашку.
— Только вчера мы были с тобой на «ты», кажется…
Помолчал, давая ей время осознать ошибку.
— Нет. – Ответил он конкретно поставленный на вопрос. — А что?
— Ничего. – Ответила она. И этот чертов голос в одном слове так же подрагивал.
Парень перевел глаза с девушки за окно. Он не слышал звон осени.
А кофейная церемония заканчивалась.
Молчание, если долго длится, то обязательно наполняется каким-то смыслом.
«Где пистолет? Откуда я знаю? Нужно все ложить на место», — собиралась Ульяна с мыслями.
— Мне некуда идти, Уля, да и незачем. – С вздохом произнес он.
— Сегодня во второй половине дня явится Руслан, так называемый. – «Аркадий – Владимир» подбросил чашкой  остатки напитка в свое горло. — Его настоящее-то имя, не знаешь?
Ульяна смотрела на него во все глаза. Она держала свою чашку не ровно, полную напитком, едва не проливая его на пол.
— Тебе плохо? – Спросил он.
— Совсем нет. – Она развернулась слишком резко, чтобы поставить чашку на разделочный стол, и потому проделала нечаянный небольшой разлитой веер на его поверхности.
Владимир  поднялся и подошел сзади. Он хотел коснуться ее. Она чувствовала это.
Она ощутила близко тепло его рук. Очень вблизи…
И тогда она, развернулась, вдохнув воздух его  рта и отдалившись, как могла, выставила ладошку перед собой, ограничивая все дальнейшие действия. Он должен был понять…
— Не надо, – подтвердила она.
Он улыбнулся, не стал спорить, отошел, сел обратно.
— Ну, что ж будем ставить точку? – сказал он.
— Какую точку? – Ульяна поднесла печенье ко рту.
— А потом  двигаться дальше…
Часть песочного печенья выскользнуло на пол, часть застряла на губах.
—  … Уедем навсегда. – Окончил охранник.
— О чем речь, о чем речь, я не пойму, —  она бестолково трясла головой, поднимая плечи.
Наклонилась к упавшей на пол печенюхе, чувствуя, что мало соображает, что делает.
В висках стучало. В груди кипело.
Владимир поднялся, вышел.
Ульяна забросила уроненную кроху печенья в мусор.  Аппетит? Что такое аппетит? Вылила кофе в раковину.
Владимир  вернулся характерно тяжелыми, шаркающими шагами. Он держал винтовку. В лице – настроение.
— ВГД. Вот из него — точка! – Разъяснил он.
Поставил винтовку, оперев ее о стену и  бодро сел на место. Скрестил руки на столе, не отрывал глаз от изумленного вида на девушке. А сам улыбался.
— Ты стрелять будешь? – Спросила она.
Он не снял улыбку. Говорил ей прямо в лицо:

— Кто влез в чужое, тому не жизнь — одно расстройство. Особенно если со мной связался. Таких на фронте знаешь как буйрепят. Один поплавок и остается, а человека, как веревки к нему не вяжи – нет. Как не было, так и нет.
По ту ли сторону, по эту, гады ведь везде одинаковы, и творят они одно и то же, типичные, так сказать, дела — вмешательства в судьбы  незнакомых им людей. А чем это обусловлено? Это требуется познать. По мне — меньше гадов, меньше разобранных судеб, вот так-то. Оружие, думаешь, для чего создано изначально? Для  таких личностей и создано.
— Ты… – лицо Ульяны перекосилось.
«Надо быть хитрой, хитрой… Но как уметь… хитрой?»
В руках ею ощутился какой-то прилив сил, покалывание, и этой силой мгновенно она чувствовала — могла бы молнией сверкнуть,  и этого ненормального вояку…
«Пистолет — надежда».
Присела напротив. Под столом ноги тряслись, заламывала пальцы. Язык онемел, чтобы вести беседу о чем — нибудь…
— Я решил. — Произнес охранник, строго взглянув на нее.
«Момент… Будет  золотой момент, который я не упущу, – думала она, — ради него, ради этого момента и нужно оставаться еще хоть чуточку хитрой, хитрой…»
— По-другому, Ульяна, не получится. — Говорил он.
Она глядела, слышала, видела и пыталась уловить хоть горсточку целесообразности в его речи.
«Где-то же должен быть разумный хвостик? Геройские штучки. Может быть, он шутит? И разве так шутят? Прийти в чужой дом, рассказать байки, и обустроиться за счет этого. Жить со мной в одной квартире и…
Но посягать на жизнь чужого человека! Чужой семьи, так счастливо любящей друг друга, так страстно… Какое ты право имеешь?»
— Я зашел сегодня ночью в твою комнату, Уля, и долго сидел рядом с тобой. Я думал,  как же  ты могла быть с этим … чужим человеком. Уля, как?
В его причитающих словах, плачущих глазах ожидание ее «раскаяния»?
«Ничтожество…»
Девушка увидела, как, отодвинувшись к винтовке, он взял ее в руки. Щелкнул затвором.
— Безотказная вещь, отличная. — Сказал он, причмокнув губами нарочито нагло,  — а ты, как в кино, заложницей согласишься быть?
Ульяна переводила взгляд с него на винтовку и обратно. В груди теснилось.
— Не бойся, — Сказал он, чуть развязней, — я сам без тебя все сделаю. Р-раз и готово, — закончил с  настораживающим понижением тона.
— Ты и в меня стрелял, правда? Пуля на балконе ведь отсюда? — спросила она, кивнув  на дуло винтовки.
— Пуля? – Решил посмеяться он. — Какая пуля?
Ульяна почувствовала неразъясненную обиду, чистое уничижение, и следствием — непреодолимое желание подняться, соскочить – дать пощечину или что-то такое, расцарапать… убить!
Отстегнутый карабин от винтовки хлястиком упал на пол, звонко звякнув.
В Ульяне сказало четко внутрь себя: » Я скоро буду мертва».
— Да, выстрел был мой. — Признал «Аркадий – Владимир», — мне же нужно было  доказать тебе кое-что.
— Что?
— Что фарс позади, Уля, что я нужен, минимум, как охранник тебе. Только не того от тех, а других от этого. Чтобы вынуть тебя, Ульяна, из этого дерьма, из этого ложного угла уюта деревянной уверенности. Чтобы доказать тебе, что ты сейчас не есть ты. И ты должна понять это. Хотя бы понять для начала.
» Боже, — думалось  Ульяне, —  он сумасшедший! Он сверхсумасшедший!»
— Из соседского балкона. – Продолжил он. —  Стрелял, да. И, заметь, только после этого ты стала уживчивее. И отношение ко мне у тебя вдруг эдак изменилось, не так ли?
«Владимир – Аркадий» на этом месте занялся посмеиваться куда-то сам в себя.
«Беспричинно».
— Втерся в доверие, значит? – Произнесла Ульяна подломанным голосом.
В ответ — он и с ней поделился усмешкой.
— Ладно.  У нас останется мало времени, чтобы  уйти благополучно.  Я прошу, — сказал он и зачем-то протянул руку, только ради того, чтобы мелко постучать пальцами по столу, — нужно собрать сумку с необходимыми, дорогими тебе вещами. Остальное, не заботься, — у нас все есть в нашем доме.
«Это серьезно»?
Очень странное чувство пробудилось в Ульяне, и сказало: «Вот ничтожество ты!»
Рука сумасшедшего воина держалась за винтовку.
Ульяна, пока имелась секунда, ответила ОСЧ: «Какая же я ничтожество? Я?»
«Ты боишься?» — Блеснуло ОСЧ и замолкло.
Тогда она сама додумала: «Будто он думает: я боюсь, и можно продолжать в том же стиле то, что ему будет угодно?»
Ульяна поднялась для того, чтобы пройти к пистолету. Она точно не представляла, как что случиться, но надо было же с чего-то начинать. Или заканчивать?
Он задержал ее у двери.
— Ты должен уйти. – Сказала она, останавливаясь. — Мы не договаривались ни о каком таком… Никакой стрельбы не будет!
— Сядь! – Приказал он.
Она помедлила, не веря ушам, но он повторил тем же требованием прямо ей в ухо.  Пошатнувшись, но опираясь лишь на прежнюю идею «быть хитрой, хитрой», она заставила себя вернуться на место.
— И что? – спросила, присаживаясь, занимаясь густо краской до самых кончиков ушей.
«Ничтожество ты!» – Плюнуло в ней.

Владимир шумно выдохнул, надувая щеки.
— Так-с, так-с, так-с… Извини, мне надоело. Я не вижу смысла крутить-вертеть. Я наблюдаю за тобой не один день и вижу — ты  исчезаешь, ежеминутно расстаешься со мной, с собой. Прости!
Он замолчал, задумался. Она ждала. Хоть и думалось как-то послеспазменно, расслаблено:
«Чего это он там раздумывает?»
И вот охранник поднялся, отставив, чуть не бросив, винтовку, подскочил к ней,  сполз вниз к ее ногам,  оказавшись на двух коленах.
Она успела только раскрыть рот, всплеснуть руками, едва не захлебываясь корнем собственного языка, резким вздохом.
— Прости! — Говорил он у ног ошарашенной Ульяны, с навалившимся на нее неведомым ей чувством.
— Хоть кто-то из нас, нашей семьи,  должен понимать, что происходит, видеть последовательность не сложившейся  жизни. И, Ульяна, это я, я, понимаешь ли?
Она была более чем потрясена, а он с мольбой глядел на нее, отбиравшую от него свои руки.  Тщательно поймав хоть что-то, хоть край пальцев, он, больно до косточек, сминал их.
Она, не понимала, зачем это происходит и чем закончится.
» Ничего-ничего, все обойдётся. Все к лучшему… – Кажется, это он говорил, целуя  ее руки. Она кожей чувствовала острые его зубы.
—  Ты заметила, Уля, Уличка. У тебя и цвет лица поменялся. Всего два-три раза  хватило выдержать, ты не приняла порошок… В чем же ты еще сомневаешься?– Говорил он, скача от одной мысли к другой. —  Невозможно разобрать… Но надо бежать, бежать, чтобы жить дальше по-другому, нормально. Я хочу доказать, показать, заставить о себе знать…  Как этот подлый мирный, тихий город напичкан преступниками, которых следует останавливать, уничтожать.
— Господи! – воскликнула она, отбирая руки окончательно, поднимая их как можно выше. — Да ты откуда взял это?… У меня ДТП, травма! Я лишь немного больна, а ты придумал… и…
— Уля, — не слушал он, отлавливая ее руки, — этот Руслан лгал тебе, жестоко лгал и до сих пор … всем… Ты знаешь, где могила твоего отца? Говорил твой Руся, где ждет тебя твоя  мама? Ты задавала ему этот вопрос?
Ульяна вспомнила фотографии с родственниками. Она готова была подтвердить, что да — было. Вот только родственники как бы не те…
— Подумай! Очнись! Я дам тебе ее номер телефона. Хочешь? Услышишь ее.
— Кого?
— Маму.
— Нет, я ничего не хочу, извините… – Она переместилась на стуле, попыталась вырваться еще раз. Ей было невыразимо противно. Ей хотелось сделать другое…
Она посмотрела в него, как можно глубже, обращаясь хоть к искорке…
«Ты знаешь, я ведь согласна убить тебя. Уже».

— Ладно.- Сказал он, меняя вдруг настроение и поднимаясь.
Ульяна, побелев, но пылая внутри, доведенная до неизвестного предела, изо всех сил, насколько способна была — изучала безумное поведение «Аркадия – Владимира».
«Так что же? К чему готовиться?»

— Может быть, ты что-то хочешь от меня? – спросил он.
— Что? – Отозвалась она невольно.
— Меня? – Он ответил.
«Насильник… чистой воды — насильник».
—  Наверное, — продолжил он, — мне не нужно было  посвящать тебя в грязные дела. Жалею, да… Ты можешь не так думать обо мне, как хотелось бы. А чтобы правильно… — нужно время.
Ульяна молчала, смиренно сложив руки, глядела на невменяемого, с которым муж один на один ее оставил.

— Мне  не верилось,  Уля… — переводя дух, продолжал двуимянный, — что ты так прогоришь. Ведь мы с тобою сволочей этих жестко имели на фронте!  Война ведь не закончилась, Уля. Даже если об окончании ее объявят в новостях. Может быть, Уля,  никогда не закончится. Мы ее будем продолжать.
Он замолк, покачал головой.
— Ты вспомнишь, обязательно вспомнишь…  — Вдруг стал он твердить сам себе под нос, опустив голову. А вынырнув будто, сообщил:
— Мне жаль тебя,девочка. Ведь будет стыдно, ох, как стыдно, Уля, за ребят, мирных убиенных.  Ты  сама скажешь: «Что же я делала, Вовка? Чем все время была занята?»
Он сделал паузу. Обесцветившимися зрачками бродил по ее лицу.
—  Руся обманывал тебя, а теперь нас …
Голос охранника притушился к концу фразы.
» Как все изысканно сумасшедше! » – Вертелось в голове Ульяны, и она старалась не упускать ни единой перемены в фигуре воина: как вдруг, и на что, и чем реагировать?
Владимир неестественно горько сморщился, будто сглотнул плод Чили. Внутри него что-то мешалось, и Ульяне, более того все жутче становилось смотреть на это.
Бежать? Поздно.
Любая дверь, ведущая к выходу — крохотным игольное ушко, в которое ей, верблюду, не влезть. А как?
«Трудно и представить себе… Как себя продавить сквозь это ушко? Любой, да, любой спасительный вектор обречен», — так думалось ей.
Нужны были слова? Слова? Какие?.. Секунды?  Но и секунды бежали по своим делам.
«Аркадий – Владимир» ждал от нее чего-то. Наверное, каких-то особенных фраз, слов, исцеляющих. Она бы произнесла их, но она не знала. Только разве — не менее сумасшедшие, а, может быть, и более. Что-то стучало в уме.
«Что-то должно жестко пересечься у меня с ним. Очень жестко». — Предсказывала она.
Он вернулся к своему стулу, взял винтовку.
— Что ж… — Постоял.
«Я решила, Руся. – Твердо шевелилось в ее гортани немо. – Если он не сейчас убьет меня – убью его я. Я способна… обезвредить преступника».
Она сидела еще несколько минут, после того, как он вышел с оружием.
«Сомнения преодолены. Да-да-да-да, — тарабанило в ней. — Ранить бандита в ногу желательно перед самым возвращением мужа, чтобы потом вдвоем им легче было скрутить его одного!»
На детской площадке кричали дети. Ульяна бессмысленно глядела в их игру.
Нет подташнивания, нет мути. Изумрудный план: собраться силами, зажмурить глаза и стрельнуть.
«Все — равно, ему жить вредно. Как пальмовое масло… — Сгущалось в ней сдвинутым. — Я за него первая возьмусь, или кто-то другой? Какая разница?»
» Теперь акцент нужно переложить на способность максимальной выдержки, логичности.  Все должно быть выверено, приноровлено для выполнения моей задачи, » — настраивала она себя, улавливая настрой, которого и духа не было.
Но нужно было пойти в комнату за пистолетом…
Спустя только еще четверть часа она решилась.
С окаменелым лицом, она  прошла в комнату. Открыла шкаф, сунула руку в белье к оружию. Еще и еще раз. Нет. Его не было. Она распотрошила всю полку.
» Смешно, правда?»
«А смешно, правда!»
Он сам же вещал, что зашел ночью, смотрел на нее…
Безпрепятственно порылся в тряпках, и ушел. До хохота обидно!»
— Каков же следующий  проект будет твой? – Сунуло свой нос ОСЧ. — Какая, так сказать,  схема?
«Иди к черту!» — Ответила.

Коридор пуст. Куртка Аркадия — Владимира висит на вешалке и оттопырен карман. Не глядя даже в сторону полузапертой комнаты охранника, Ульяна смело подошла и сунула  руку в карман, рассчитывая в нем  найти «ТТ», пальцы уткнулись в край плотной бумаги. Опять какая-то бумажка!
Она знала, что рискует,- что воин  бдителен и  услышит устроенный ею обыск. Но…
Она вынула бумагу. Это была фотография. Коллективное фото группы людей в белых халатах. Глаза разбегались.
«Кто?»
Десяток человек. Все, столпившись. У кого-то нараспашку белая медицинская одежда, у кого – то — на все пуговицы. Именно этот признак педантичности заставил задержать ее внимание на одном из «застегнутых». В  руках его еще находилась, полусобранной лекарская шапочка, и этот человек — Руслан.
Приподнявшись на цыпочки, она сунула фотографию назад и бегом – к себе.
«Осознать, успокоиться…»  Ульяна взялась за свое лицо холодными ладошками.
«Как это и что это было?»
Руслан в форме врача? Объяснение — никакого.
«Да и Руслан ли то был? Второй раз мерещится…»
ОСЧ возбужденнорадостно подначивало: «Да, это он! Он!» Очень странное чувство.
На столе вывернута сумочка. Палец влетел в острие ножниц. Не обращая  на  выступившую каплю крови, Ульяна искала запасные ключи.
«Бежать, бежать, только бежать!»
Следовало  открыть нижний замок входной двери, который открывается лишь ключом. И охранник вчера специально запер  его  ключом и унес с собой думая, что нет дубликата. Но он  был. У нее.

Глава 15

Через три секунды — у входа. Сердце толочит свое, голова – свое. Замок хрустнул, ручка подалась. В квартиру хлестнул сквозняк.
Где-то там, снизу из распахнутого междуэтажного окна воздух только и ждал, когда  б рвануть. И, вот – случай! Он принялся высвистывать такие трели! И вздор, и ликование стало слышно повсюду. В комнате Владимира Ульяна различила тень, которая до сих пор была недвижима. Тень поползла кверху, увеличиваясь. И шаги…
Она выскочила, стараясь хоть тут не допускать излишек. Но сквозняк не желал прекращать свою деятельность, он был решительнее человека. Дверь соскочила с замка, распахнулась, торжественно сенсационно дала металлическим полотном о стену. И еще более спесивым тоном воздух продолжил свой радостный клавесинный рокайль, обсвистывая каждую лесенку.
Ульяна мчалась со всех ног к лифту, а когда услышала щелчок за спиной, резко свернула к двери соседа, подняла руку к звонку.
— Эй! — позвал голос сзади. —  Эй!
Голос предупреждал.

Она оглянулась: что, мол?
Перед глазами все плыло.
Аркадий — Владимир, стоял облокотясь о косяк. Она не могла разобрать, что у него в лице.
Ответила:
— Я за солью, на минутку… — Ей, кажется, удалось держаться без пресмыкательства.
— Не стоит, — она услышала, — соль есть.
Ни полграмма иронии.
Она стояла перед соседской дверью.
«Все слишком напряжено. Ничего не остается, как вернуться»?

Контаминированная, разнохарактерная улыбка в лице двуимянного и  жест — манящий палец перед самым ее лицом, она увидела, когда возвращалась.  Омерзительно тяжелый жест его большой рукой.
Ульяна втиснулась между ним и дверью.  Прошла, услышала сзади хлопок. Очень знакомый звук.
Она посмотрела себе под ноги и увидела, что лишь одна нога ее обута в тапке, а другую она второпях не заметила — потеряла.
Охранник улыбался ей, а она ничего не имела сказать. Она и не собиралась оправдываться. Наклонилась к тапку, который он бросил ей, ступила босой ногой. Игнорировала Аркадия.
— Соли у нас достаточно, — услышала.
Она кивнула, как ни в чем не бывало, прошла в свою комнату.
«Испортить донельзя такую ситуацию — более никак не придумать. Теперь препятствия стали на порядок выше».  – Думала она.
— Что бормочешь, — Владимир заглянул к ней после того, как там — она слышала — запер входную дверь на несколько оборотов.
«Последняя надежда».
И еще какие-то звуки …
— Значит, давай так, — сказал он, — любимая…
Ульяна сидела на кровати, потупившись.
«Как безобразно может звучать это слово!»

— Уважать друг друга надо? – Говорил он. — Надо. Принимать решения надо? Надо.  Когда к тебе вернется память — неизвестно. Придется мне временно взять на себя все разумение нашей семьи. И слушать, и делать будем, по-моему. Окей?
Ей стоило реагировать, отвечать как-то, но, что отвечать?
— Я, — оглушительно прогремел голос военного, — спрашиваю тебя!
Ульяна подняла глаза на охранника и долго смотрела в его сосредоточенное лицо, она давно так никого не ненавидела. Кивнула положительно, чувствуя, как в мочках ушей  покалывает.
Он говорил:
— Есть обязанность у меня перед тобой…
А она говорила себе: «Где внутренняя сила, решительность, смелость, чистолюбие мое?»
— Уля, вот, что я хотел спросить. Давно хотел спросить: сколько живет ваша любовь? Женская. Год, два, восемь?
«Я хочу, — представляла она, — чтобы прилетел волшебник и закончил это одним махом».
Ульяна взглянула в чужое лицо человека, претендующего на нее, ее душу,  ее личность, ее свободную жизнь. Ей захотелось который раз  обратиться к этому человеку  со всей серьезностью, к благоразумию его, к тому, что должно было еще витать в его буйной  безумной голове, хоть к  жалости какой-то. Ее губы шевелились, не издавая ничего.
Охранник смотрел в них, будто хотел считать.
— Выбирать не из чего. – Прокомментировал он ее бессилие. — Не тереби душу, не торопись, не спрашивай. Пока я жив, и ты будешь здорова. Я приду к тому результату, который ты и сама бы хотела.
«Грани здравого смысла обозначаются как-нибудь на лице, интересно?» — Думала Ульяна и глядела на него.
Он подошел,  протянул руку.
— Ну! – Потребовал он.
Она подала. Он поднял ее, повлек. Она смиренно перебирала ступнями вслед за ним. Он толкнул дверь своего «апартамента».
«Сейчас будет насилие. Под соусом несложных обещаний, рассказов  — тупое самовластие».
Она даже и не пыталась вырваться, он ведомо крепко держал ее руку.
— Каждые четыре — пять лет в жизни человека меняется все. Если бы ты могла вспомнить, ты бы вспомнила… — говорил он, непонятно для нее. – Я прощу тебя, если…
Они вошли в его комнату. Он отдал ей ее руку, она не сразу опустила ее. Смотрел на нее, как любовался бы жених невестой, наряженной в новое, кусающее  платье или…
«Что он думал?»
Ульяна вышла из тапок, стала босиком перед ним, готовая ко многому, глядела в какую-то плавающую точку на подоконнике.
— Эй! — позвал он. — Приди в себя, девочка, что с тобой?
Засмеялся. Его смех, как эхо среди скал отдавалось в ее ушах. Дальше? Он приблизился, легонько подтолкнул в плечо.
«Совсем не сексуально».
— Гляди! — Владимир кивнул в сторону кровати.
Она перевела омертвевший взгляд. На кровати, на письменном столе  было разложено оружие, ремни, ножи.
— Вот – нужные вещи.
И он стал демонстрировать, пока Ульяна  приходила в себя.
— Это плоская мина. Управление дистанционное. Вот, двенадцатый «Форт». Девять мэ-мэ. За пазухой отлично держится. Ты частенько его там грела. Ну, помнишь?
Ульяна слушала, что говорило ей внутри:
«Горят глаза, карие глаза… Что они видят перед собой? Переубедить бы их, эти карие глаза, умные глаза  и жить бы дальше. Эй, воин! Почему ты не умеешь слышать? Как  образумить, внушить тебе? Ведь мы  — крохотное испытание друг другу и его следует пройти, правда?»
— Что же? — Он глубоко, прерывисто, вздохнул, переводясь грудью.
«Взволнован?»
Глядел на нее глазами  большой дворовой собаки.
— Как ты? – поинтересовался.
» Хватит балясничать, хватит терпеть! Крикни ему в лицо, выдай: пошел вон, прочь! Оставь меня!» — Кричало в ней.
— Ульянушка! —  Он смотрел и на нее, и сквозь нее как бы. И от этого чужого, подобострастия, ей становилось все жутче. Она окончательно теряла какой-то внутренний контакт с ним. И если бы он захотел раздеть ее, овладеть ею, наверное, она бы…
» Вернись на свою войну, к своим братьям. Зачем я тебе? Да, жаль, не сложилось, не склеилось. Душа помнит, что было хорошо когда-то, но с кем тебе было хорошо? Люди вокруг при чем?  Да, их обошла война, но они не виноваты, и они не могут понять до конца, что ты хочешь».
Двуимянный поднял руки, симметрично поднес их к ее лицу. Она прикрыла глаза. Случайная влага торопилась выдавиться наружу. Но не следовало показывать свою слабость.
Ладони его бережно, вулканом дышащие, шершавые прикоснулись к ее щекам.
— Спасибо тебе за все, за любовь, — шептал он. — Я знаю, ты чувствуешь, слышишь, как никто, — говорил он, и голос его журчал из горла.
Она должна была бы понимать это, его чувства, но с ней творилось невообразимое. К ней рвался смех, и щеки, мило сдавленные сантиментами  вояки расширялись и уж едва помещались в его ладонях. Он это понимал?
«Нет».
Он принялся целовать ее гомерическое лицо жарко, жадно, выхватывая мягкими своими губами ее — упругие,  сопротивляющиеся, которым хотелось пускать слюни. Придерживал ее отклоняющуюся голову, не зная как лучше подступиться, отдать глубину того, что рвалось из него, интимное, душевное.
«Ах, если бы ты знал, как  гадко, смешно. Смешно невыносимо!»
ОСЧ млело. Будто бы  с ним тоже такое вытворяли. Высокий звук поднялся, зазвенел. Знакомый звук.
Владимир привлек ее сесть, руки его скакали бесстыдно, без ограничений, шныряли по всему ее телу, касаясь … всего. Ульяна слабо сопротивлялась, шептала:
— Нет, нет, нет.
— Уля … дорогая, бесценная… – Он дышал на нее, выпяченной в животной страсти скулой.
— Нет. – Убеждала она.
Ей нужно было рваться.
Но он влек ее сильнее, все сильнее за плечи, шею, талию. Кончики пальцев гремели по ее коже.
— Нет! – будто пробудившись, раскрыв глаза, крикнула она из последних сил, и втиснула между ним и собой руку. — Нет!
Такая неловкая поза.  И уже по всей комнате звон.
— Нет, нет, нет. – Твердо сказала она, отлично понимая, как бесцельно звучит ее требование.
Он попытался продолжать бездарное  свое стремление. Его рука пошла, захватить ей рот, чтобы никто не слышал…
Ульяна рванулась, резко повела плечом. Выдираясь из плена, таким образом, вторым дыханием, она занесла высоко руку так, что дала в лицо охраннику. Аркадий отшатнулся и прикусил губу, что Ульяна услышала хруст.
«Дальше? Не знаю как», — трепалось в ней. Она смотрела на него, на его реакцию во все глаза.
Владимир обратился к ущемленной губе, бросил предмет довления, отошел.
Ей делать что? Сиди и жди.
В сторонке он возился с собой, выглаживая лицо, прижимая губу рукавом и поглядывая на него. Нет ли крови. Потом пошел в ванную. Шумно, продолжительно, включая — выключая кран, перерывами лил воду.
Вернулся спустя некоторое время, раскрасневшись. Ульяна отметила — он не сердит.
— Не тот час, не то время. Я понимаю. – Произнес он. — Ничего экстра. Ты права. Отложим это дело.
Он шмыгнул подбитым носом.
«В собственной квартире меня хочет изнасиловать мужчина, представившимся охранником, убить мужа. И временно он решил отложить действие».
Стискивая сама себе руки, она слышала ровное его, успокаивающееся дыхание.
«Аура, припадок, ОСЧ – это раньше было спасением. А теперь придется драться».
Двуимянный не стоял на месте, он принялся ходить по комнате.
«В этом существе, — думалось ей, — разворачивался новый фронт чего-то критического, неоднозначного. Победа, надуманная им, предвосхищение безумных действий – всему этому я должна стать свидетелем. И он, мало того, сам готов был взять ее в свидетели и даже соучастником… Ведь не зря же делился безумными планами, чувствами. Ах, черт! Он прикасался ко мне, оставляя отпечатки пальцев!» Вдруг то, что случилось недавно, ошпарило ее  громоздкой, навалившейся силой.
«Он убьет Руслана! Он убьет меня. Он всех убьет»! — пронзало сознание. – И его не остановить».
— Глушитель от «зайца», — услышала она. Он вновь обратился к разложенному оружию на кровати и на столе. Поднял пистолет, в уголках рта крошкой мирилась усмешка.
— Модификация 12Б. — пальцы Аркадия-Владимира взвинтились, азартно летали по оружию, то поднимались в воздух, парили, то замирали и чудно повисали. Он ткнул на знакомую снайперскую винтовку, вдавленную под тяжестью своею в матрац:
— 301-ый! – В голосе  большое удовлетворение. Он задержался на «трехсотой».
«Надо быть хитрее, хитрее! Хитрее еще чуть-чуть, на полшажка вперед! – Уговаривала она себя. — Взгляд свободный этакий, легкий, женственный… Следи, просто следи за каждым шагом своим и его, и жди. Обязательно что-нибудь простукнется, где-то образуется сшибка. И это будет уже в мою сторону».
— Метров триста с полтиной довольно, чтобы уложить цель. – Сказал он спокойным тоном.
Стоял и тупо снова посмотрел на кровать, бросил в сторону, ей:
— Я хочу быть уверенным, Уля, чтобы все, кто не понял, зачем была война, кто ввел страну в кому, — оружие никуда не исчезнет. Не только на безымянных кладбищах номерки должны быть вычерчены солдатам. Многие ныне процветающих их заслуживают.
Кто счастливо не тужил это время, рдел лживой гордостью за героев, отчаянных киборгов, кто набивал карманы хитроватыми комбинациями, не сидел в яме с параллаксом, не дышал горькой пылью, над ним не визжали голодные журчащие пули, тот не видел выстеленную дорогу к Всевышнему, Тому  Самому, где рядом параллельно – дорога в ад.
Каждый должен ответить за войну, убиенных детишек и лиц, затянутых черной почвой. Я хочу, Уля, чтобы все отметили — прошлого нет, оно не теряется под теплым одеялом. Пусть самое дырявое, оно найдет причину всех причин. Сфокусируется не лгать: ни третьему, ни второму, ни первому.
Дорога Совести сплетена из всего подручного. Она вымучена, она неловка, но  тем умывается. Совесть без зубов, но грызет до смерти.  Свинец в тело – вот доказательство ее присутствия.
Ульяна слушала.
— Не оставлю я тебя, так что… Дело чести.
— Тебя найдут, … — произнесла она, — судят.
«Аркадий-Владимир» ухмыльнулся. Дробной волной прокатилась в его лице неугомонная, но тут притихающая уверенность. Ульяне показалось — здравый смысл, может быть частью, возвращалась к воину, и он мог осознать свое безумие, но он продолжал в своем стиле:

— Ошибаешься, женушка. Мы вернемся к себе домой, в наш поселок. Там меня помнят добровольцем республики. То, да се. Амнистия. Документы у меня разные имеются, на все стороны жизни. Проживем. Черт ногу не подложит. Выкрутимся.  Главное – перед собой честным… Где ты и что делала, о тебе мало известно. Ты здесь — звезда! А там таких звезд … Ну, а если придется, —  жесткой пойдет чистка, тогда и оружие достанем. Как в Финляндии, — у каждого  своя винтовка. Мне не жаль разменять жизнь хоть на единого исключительного гада. Но этого исключительного я подыщу.
Она видела, серое беспросветное замирающее что-то в глазах «Аркадия-Владимира» , —  муть, облачность. Оно перемешивалось, вспыхивало.
» О чем говорит? На что надеется?»
«Хоть  ты, Уля, будь разумнее, — рассуждала Ульяна – и хитрее, хитрее… Подумай сто раз, прежде чем сказать, выразить. Придет время, час, минутка…»
Рывком Владимир подошел к окну. Он глядел вдаль, поверх многоэтажек, потом перевел наблюдение вниз, отмеривая что-то. Плечи его приподнялись.
«Это манера быть в пределе внимания?»
Ульяна увидела  радужку, потом картинка дрогнула. Прилив чудных сил. Стало тепло и хорошо, как словно б кто-то вошел, кто давно хотел войти, грубо толкнув  дверь и сел на привычное место. Аура.
Ульяна видела охраниковы подпрыгивающие жесты, фигуру этого большого человека, то, что он выделывает теперь, и всплыл вопрос:
«Может быть, ты признаешь его? Владимир – имя, ему идет ведь. Может быть, этим  что-то сможешь исправить? И разве не правдоподобно то, о чем он говорил?»
А потом — вопрос колом: «Уля, зачем тебе это?»
Владимир обернулся:
— Что?
Ульяна покачала головой.
— Ничего.
— В порядке?
Пару секунд он уделил ей, потом вернулся к своему занятию. Он взялся за винтовку, настраивать что-то в ней.
«Точное воспоминание, откуда оно идет? Знание приходит с изучением предметов, погружением в них опыта, а воспоминание? Оно живет само по себе? Или оно уже было во мне?»
Дух перехватило, замерло, подутихло внутри.
Каждое утро, аккурат, она провожала мужа Руслана. Махала ему рукой, улыбалась. Потом встречалась с  Очень Странным Чувством – ОСЧ. И так: день за днем. Все сносно, дружно, мирно сосуществовало. Хоть как-то.
И даже если всплески сомнений, то — что? Никому  не мешал сторонний, побочный разговор, не пересекал дорогу. Но вот появился человек – охранник. И покой вышел.
ОСЧ, интуиция хочет знать, кто есть кто. Конкретно, без астигматизма.
Самой решать? Сколько в жизни  еще  вопросов, что жаждущее сердце должно вынести? Сколько веры, спокойствия еще потребуется? А потом — платить и платить втридорога за свои решения. Сколько же еще?
«Ах, если б держать ответ только за одну себя…»
Русланова любовь – ложь или, правда? Слова, цветы…  Зачем? Зачем бы обещать, давать веру?
Что значит любовь? Любовь солдата? Куда ее притулить? Отчего она обнажена?  Скука правит в мире. И бегство от скуки есть гордость, любовь.
При чем же память? Если любовь стремиться перекроить, переорать, втолочься во все, будучи бесконечно голодной, зачем память? Мы двигаемся на ощупь: от одного к другому. От одной любви к другой, от одного измора к другому, бежим от скуки… А память?
Все жарится в какой-то грязной, смрадной сковороде, тысячи раз использованной, перетягиваемой из рук в руки. Это жаркОе, которым всем не терпится закусить. И мыть расхожую посудину нет никакого резона. Она всегда в деле.
Память, отсутствие ее – отпуск или подарок, чтобы не стоять в очереди за той грязной сковородой. И в таком случае, чем этот Владимир хуже или лучше Руслана?
«И что из этого следует? Кого выгоднее любить на сегодняшний день?»
« Не правда ли – фигня какая! И если этот прикончит того, то,  получается, любить можно и другого? О-ко-ле-си-ца!»
» Я останусь одна, тысячу лет одна,  — сама с собой и очень странным чувством, чтобы вычиститься от месива нечистот, навязываемых чужими памятьями».
— Что ты там все шепчешь, Уля? — спросил Владимир, не оборачиваясь.
—  Ничего.
— Когда в армию влились  силы, а силы-то хорошие,  — говорил «Аркадий – Владимир», не отрываясь от винтовки, — стали наглее.
— Ты ведь еще с  СВД работала. Сейчас иного рода оружие. Полтора километра — на «ура» бьет. — Владимир обернулся, посмотрел на нее.
Морщинки в углах глаз сплющились.
Нет, она не понимала.
Он удовлетворился все же чем-то, отвернулся, продолжая работу, попеременно взглядывая в свой прибор.
— Скоро, дорогая, родная, скоро все закончится, — приговаривал он.
Поднял винтовку  и установил на подоконник.

 

Глава 16

«Владимир — Аркадий» более не желал беседовать. Урезались все контакты. Что  Ульяна могла вспомнить в угоду ему, свое — не свое, она старалась проговаривать, но ничто его теперь не отвлекало от задуманного. Все ему было не то.
Этих два последних дня…
Все текло противоположно тому, как случалось раньше.  Она теперь старалась разговорить Аркадия, отвлечь, развлечь, а он не слушал, молчал и прерывал ее монологи требованием отстать.
Однажды лишь пронеслась минутка. Он подошел, взял ее руку, пожал, необычно, — не так, как раньше, не больно. Посмотрел с неведомой грустью ей,  сказал:
— Я тебе многого лишнего наговорил. Ты прости…

И все же она знала, ждала, что поздно или рано обязательно что-то пойдет не по строгому сценарию охранника-преступника, планы которого полностью прозрачны. Она ждала и в самой себе что-то, прислушивалась, — где-то должно было соскочить, сместиться… Она надеялась на чудо…
Но так думал о ней он, двуимянный, «Аркадий- Владимир», как беспомощна, беззащитна она, но она, Ульяна… Ульяна же…
Владимир устроился на балконе. Стул у порога. Изголовье  винтовки – на оконной раме. Смотрит в прицел, живым наблюдением, ждет  Руслана.
На нем —  безрукавный жилет, который  Ульяна попросила одеть его. А он тут же сунул в один из карманов, обесточенный им, ее телефон. В другом – торчала ручка  пистолета.
Он лишил ее всех возможностей воздействовать на ситуацию. У нее не было никаких шансов. И он  ошибался. Ульяна…
Ей удалось обмануть его, предварительно зашив в жилет воина-преступника плоскую иностранную противопехотную мину с дистанционным управлением. Это был ему подарок от собрата, и это был тот самый шанс, та самая возможность, чтобы покончить и с ним. Случай, который она ждала.
Шитье вышло ловко. Безупречная строка, не прочувствуешь. Вес не заметил – жилетка ведь изначально не его. И все эти пистолеты, телефоны — отвлекали.
«Пан или пропал, — заканчивая, последние швы, думала она, — если обнаружит … — Руся, я сделала все, что могла «.
Последняя надежда — утихомирить сумасшедшего.
Она предварительно выведала, как с ней обращаться и следила сейчас за его жестами, с которым  он прикладывался к оружию, вытирал пот  с пальцев, нервно поплевывал в сторону короткими сухими залпами, как — будто отгоняя от себя привязчивого чертика.
Замерев, Ульяна вела наблюдение в три области: на балкон, где плечевая мышца двуимянного сыграет, и винтовка вскинется, беря цель, замрет перед выстрелом. Вторая область – собственное внимание, некоторая отрешенность от неминуемых событий, когда нельзя было переживать заранее, чтобы потом перейти психологический барьер – не задумываясь, действовать. Третья – табло дистанционки.
«Лишь бы не рвануло раньше»!
Она не могла понять, к чему  штуковины…
Мины так странно выглядят. Столько тумблеров, серебристых жилок. Или ей это мерещилось? Блещет в глазах. И это вовсе не кнопки или  фальш — кнопки, может, стразы какие? Спросить у кого?
Головокружение бродило около. Внутренний холод сидел с ней рядом на стульчике, подбадривал. Ему самому было интересно. Временами он захватывал ее моросью и лился, не терпя более, в широкий ворот шерстяного свитера и по телу стоял мертвой грядущей гробовой зимой. Но этот холод, был действеннее, бодрее отмалчивающегося ОСЧ, со всевозможными его идиотскими выдумками.
«Я тоже очень не хочу быть убийцей». – Твердилось в ней.
За три, пополудни. Кварцевые часы громко щелкают в захлебывающейся тишине. Ульяна  успела взглянуть на них, когда охранник повел себя необычно, то есть так, как она ждала, как ей представлялось. Привстал, оттягивая немного плечо, замер, взял цель. Встрепенулся, отвлекаясь, быстро вынул из кармана листок с фото, сверился.
Вернулся, кратко взмахнув винтовкой, придавил плотнее приклад, притер  и уставил в оптику расширяющийся зрачок.
«Действуй!»
В руках Ульяны принялся подскакивать прибор. Она  едва поймала его и долго еще заворожено глядела в матовое хмурое табло.
«Это он? Тот самый момент?»
Но нужно ждать секунду.
«Где она начинается и где заканчивается?»
В душе изменнически ослабло, обмякло.
«Так что же? Как?»
Пальцы скрипнули.
» Момент? »
Прежнее одеревенение бесстыже сорвалось, побежали месяцы,  бесприютные лета жизней…
Охранник прервал дыхание.
«Ну? Можешь кричать, бегать, или что ты там еще хотела? Вот он — момент!»
Непроизвольно, безрассудно она вышла из-за стены, стала на виду, зажмурила глаза, сжалась, и, отведя гибкий кармашек безопасности дистанционки мины, прикусывая губу в кровь, стала нажимать хаотично все кнопки. Экран вспыхнул и пошел отсчет: шесть, пять, четыре…
ОСЧ пробудилось, оно вдруг напомнило о себе  неведомой силой. Будто кто-то подтолкнул, кому — то пришлось родиться прямо сейчас, здесь, и выйти на свет.
Этот мужчина, стоящий теперь на балконе, его запах пота, строгое лицо, переменчивая улыбка, линия обремененности во лбу — она в эти дни  наблюдала… Все вдруг проявилось по — иному.
Он улыбался ей во все зубы так необычно и одновременно привычно… И эта щербинка, делящая сплошной красивый ровный  ряд зубов пополам. Это была его щербинка. Мальчик, бегущий к ней навстречу, размахивающий радостно руками и кричащий… Леонид, которого она, действительно, на время поселила в их квартире…
Ей вспомнилось все! Война, походы, ранение, больница… И как она ждала, чтобы этот большой человек, Владимир, нашел ее.
…Стон, пронзивший внезапно, и длительно — волчий вой в голове, то ли от пули, завязшей в черепе, то ли с ее уст слетел. Стон  сам по себе, отдельно, и вой – сам по себе, но только здесь теперь все спешило смешаться.
«Очень странное чувство — ты отвлекало мне все это время или оберегало?»
В жалости — причина беспамятства. И ОСЧ, помогающее  выжить, корпело над хозяйкой, но сейчас…
Оно не могло больше защищать от  несчастий, и в эти три секунды до конца, все, на что было способно, расчистило…
Да, это был он. Ее муж. Володя. Она вспомнила. И какой — то неприятный разговор перед их разлукой…, крик о помощи, когда она держала перебитую каску Дмитрия, снайпера — товарища,  в своих руках. Она вспомнила.
Потом — длинная череда глухих ночей и запредельный запах формалина во влажной палате. И это она вспомнила.
Горький привкус полыни на ссохшихся и потресканных губах. Настойка или привкус почвы?
Тряска по жуткой дороге на платформе санитарных носилок —  это раньше. На память приходил всякий камешек, любая клячинка, по которой ее волочили, и ломотой отдавалось в теле. А кто-то при том кричал над ней:
— Она жива?
Это был голос  Володи, подлинного ее суженного, мужа, голос охранника…
«Зачем ты не сказал прямо, почему не говорил так?»
Все пронеслось в десятую долю. И свершалось.
Ульяна  побежала, падая на ходу, к нему. Она поняла — это ужасная ошибка.
Она бежала, чтобы все изменить — сорвать с него жилет.
Увидела, как возле глаз Володи сверкнул свет, распушился. Как лучики — морщинки расплескались возле его глаз. Как скован, удивлен и беспомощен был взгляд его перед ней. Ее руки ухватились за пояс, кажется. И ахнуло. Неведомая сила потащила ее в противоположную сторону…
Мерзкая тяжкая грязь, хлопая повсюду, ударила в лицо лапидарным шлепком, оглушая, вынося неизмеримо далеко сознание за пределы Вселенной.
Это было подобно тому, что уже приходилось пережить.
После грохота обманно утихало, никто ничего не говорил, не спорил, не кричал, не слышал. Только губы беззвучно шевелились:
— Он будет жить?

Глава 17

Руслан поднялся на второй этаж, прошел по коридору  торопливо рядовой, рабочей походкой, завернул за угол к приемным кабинетам врачей. Прошел несколько белых дверей, оглянулся, тормознул, вернулся, помедлил, постояв, постучал. Мягко, приложив ладонь, толкнул впереди себя — к заведующему.
Боровщиков сидел за столом соломенного цвета.
— А, ты! Хорожецкий.
— Хорожечков, — поправил   Руслан.
Профессор посмотрел поверх очков. Лицо сомкнулось в камень, нижняя губа, не обещая ничего хорошего, подползла кверху.
— Говори, – сухо предложил он.
— Состояние стабильное. Транспортабельна. Поднимается, ходит… Думаю, все образуется. — Хорожечков  имел неосторожность добавить.
— Образуется? – Боровщиков откинулся в кресле, сморщился как никогда, по-детски, тик булькнул где-то под глазом. Слишком широкие ноздри еще более раскрылись. Прикрывая глаза, как бы отвлекаясь, он медленно стянул очки с носа.
—  Думаешь? Думать тебе не придется.  Думать другим предоставь, мил человек. Следователь пришел, знаешь?
Профессор установил на подопечном взгляд остановившимися жгучими зрачками и заговорил только тогда, когда убедился, что последний сконфузился и изменился в лице.
— Твоя задача не приближаться к девушке вообще. А в данное время так вообще. А  труд свой … этот – лицо Боровщикова исказилось, он искал прилагательное к «труду», но не нашел его.
— Переписать все от корки до корки, рукой, своей чертовой рукой, понятно?
Хорожечков видел, чего стоит профессору тщательно скрывать мелкую тряску  головы.
Жирная папка чудом взлетела над столом и хлопнулась  в сторону Хорожечкова.
— Вот, прими. Вопросов более никаких. До восьми завтра — она должна быть у меня!
Хорожечков подошел, пододвинул папку к себе.
Боровщиков наблюдал за каждым жестом лекаря.
Руслан ждал.

— Садись!
Хорожечков покорно втиснулся в ближайший стул.

Заведующий поднялся, освобождая фыркнувшее кресло, принялся ходить по кабинету.
— Кто тебя надоумил это сделать? Ты работал над чем? – Боровщиков остановился за спиной аспиранта. Хорожечков чувствовал, как его сверлили меркантильно-свиные, освобожденные от стекол черно-аспидные буравчики глаз главного.
— Субархноидальное пространство с образованием сгустков. Так? Так. Какого тебя понесло на припадки? Ты кто психиатр?
Лицо Хорожечкова приобрело пятнистый вид. Жаль, что Боровщиков этого не видел. Он старался видоизмениться в угоду профессору, когда тот вновь посмотрит ему в лицо. Только этим он мог угодить ему сейчас. Ничем больше… Противоречащих фраз … даже думать нельзя.
А в голове: « Отвечать один я никак не могу. Если что – всех на дно, всех  собак и мышей… В том числе и тебя, уважаемый док, как руководителя».
—  Я даже и думать не мог, что ты так развернулся, Хороженчиков. – Профессор вернулся к креслу и, поймав убитый взгляд аспиранта, мистифицированно улыбнулся зачем-то.
Хорожечков молчал. Перед глазами его летала галка.
—  Лечение, наблюдения, понятно. К каким … — Проглатывал слова, и все же смягчая тон, говорил заведующий. – Эксперименты зачем? Да еще мое имя приплел…
Хорожечков молчал. Держать удары можно вечно. Выдержит ли сам профессор?
«Я же говорил – отвечать один не стану.  Знаешь». – Заклинал он про себя.

Заведующий прошел два раза мимо стола так, что задел его, и тот  пошатнулся ровно два раза.
—  Значит, дорогой мой. – Он постучал серым свинцовым ногтем по перекладине близстоящего стула почти беззвучно. — Любой компромат исключить. Это … — начал, было, профессор, и осекся. — И этот  военный… Откуда он? Откуда он взялся, я спрашиваю.
— Ну, он…
Боровщиков прервал:
— Ладно. Говорить на эту тему нет смысла. Переписать рецессии, историю, все, что от тебя исходило. И никаких интервью. Следователю скажешь то, как тебя учили. Все. — Он ткнул в папку пальцем.
— Причина всех причин. Вещьдок. Исключить. Чтобы от «А» до «Я», и  даже краем никого и ни во что …
Профессор прошел к окну, посторонил гардину. Слышно было тяжелое шумное его дыхание.
Хорожечков смотрел главному в спину.

Молчали.

— Как ты ее держал все это время? В неведении? Препаратами? Черт тебя дери, псих ты, что ли? – Боровщиков сказал приглушенно, сдавленно, и, будто ждал ответ. Чуть развернул голову к аспиранту.
— Я хотел связать… — начал было Хорожечков.
— Что связать? Психиатрию с травматологией? Знаешь, кто показания дает? Она. И мы тут всеми силами, как бы не хотели, воспрепятствовать не можем.  Что она наговорила сейчас?
Зазвонил телефон в кармане профессора. Рука профессора взявшаяся было идти ко лбу, вздрогнула, упала вниз. Телефон звонил, профессор оставался недвижим. Озабоченно, сморщившись, глядел в окно. Телефон замолк. Тогда он развернулся и прошел к столу.
— Да-с… Халатность…
Отбеленной словно перекисью рукой, Боровщиков вынул телефон из кармана, посмотрел, сунул его обратно.
— Так-с. — Сказал он, — говорить пусто. Пиши, приходи. Завтра шестьдесят листов, как шерсть на собаке — здесь!
Кресло » Лочестер» вспенилось под массой профессора, когда тот бросил в него свою тушу.
Хорожечков слышал, как — будто сам «Лочестер» подсказал ему:
«Не волнуйся: круговой порукой вытащим. Только ты – делай то, что тебе говорят».
— Иди. – Повторил заведующий.
Хорожечков поднялся. В нем вопрос: на счет гарантий этой самой персональной ответственности… Хотелось бы знать мимотолком. Но рассчитывать на прямые разговоры не приходилось, наверное.
По самодостаточной, спокойной фигуре профессора, Хорожечков пытался угадать эту самую гарантию исправления досадной своей ошибки.
Профессор  же углубился в дела, — неотрывно глядел в какой — то листок, изучая его. Хорожечков задвинул стул под ореховую столешницу, слегка поклонился, пошел вон.
В спину выстрелили:
— Папку!
Руслан вернулся, забрал папку, медленными, покачивающимися шагами вышел.
«Я не брошу ее. Нет, не брошу… «- Думал он, шагая по коридору.
» Будь уж любезен», — подчеркнуто сказало внутри Хорожечкова голосом профессора.
Руслан шел, бормоча под нос. Со стороны глядеть — он  взволнован.
В лице, может быть, какая-то несуразица, но на душе – странно спокойно, пресноудобно.
Он помнил и даже считал, сколько раз поддерживал приятелей, выручал и совершенно незнакомых ему врачей. Подписывал… Сколько раз ручка скользила в ложном показании, чтобы отвести удар, последствия чьей-то врачебной ошибки. И вот теперь сам…
«Муторная история».
Было жаль месяцев научных изысканий, бессонных ночей за литературой, собеседований, пропущенных семейных вечеров, часов притворств перед  пациенткой. Хоть и виртуозной, нужно было признать, игра.
«Вот только опыт и остался», — подвел он черту.
Мимо Хорожечкова пролетела молодая сестра, извивающаяся тонкой фигурой под ситцем белоснежного халата. Стуча каблучками, она несла кипу бумаг. Они, незнакомые, встретились глазами, заинтересованно переглянулись.
«Все уладится, — рассуждал он, выходя из коридора. – Карьера на том не кончается. Все допускают ошибки: аспирантура, докторантура. На то — наука».
Спустившись в фойе, Хорожечков принял у Осиповны –  буровощекой гардеробщицы куртку, и, выслушав какое-то приветствие, ответил ей также что-то.
Ноги семенили по лестнице, по-мальчишьи. От однообразия многочисленных ступеней рябило в глазах.
Спустившись, направился на встречу семье, которая ожидала его на улице, — молодая супруга и дочка.
Заметили и его издалека.
Жена в белой стеганой курточке, стройная блондинка, поднялась со скамьи в парке. Там, в засыпанных с желтыми, вперемежку с кровавым листьях заспанного клена, на пятачке, дочь гонялась за голубями, а, завидев отца,  бросилась навстречу. Жена шла не спеша.
Они встретились, все трое обнялись. Хорожечков горячо одарил жену поцелуем  в пышные алогипюровые губы, оставляя на них влагу.
Они направились к больнице, он вспомнил, что нужно было забрать график дежурств на следующий месяц. Это как  — то совершенно выпало из головы.
Ветер вздернул челку его мягких прямых волос и ударил приятным запахом пахнущей, увядающей гнили приморского побережья, веющей с нескольких километров отсюда, с юга, ветром, к вечеру поменявшим направление. Невольно взгляд Хорожечкова поднялся наверх, к окнам третьего этажа.
Там в большом стеклянном пролете отблескивающего серебром стекла,  проходящего осеннего флердоранжевого дня, вспыхивающем временами в ленивых лучах солнца, он увидел Ульяну, стоявшую прямо напротив и следящую за  счастливой сценой «ее мужа» Руслана Юрьевича.
На ней был безрукавный халат, и обе руки ее отсутствовали. Правой не было вообще, левая — висела культей.
Она видела радость встречи Руслана с его настоящей семьей, непритворную, подлинную. Дочь, молодая жена…
В ее голове четко возникли слова Владимира о честности:
«У честного человека, настоящего, никогда слово не расходится с делом, запомни это, Уля!»
По ее щекам ползли горящие слезы.
«Может быть, ты, Владимир, был прав?»
— В  такие  боевые минуты, когда мобилизируется организм, нам и нужно воевать. Рвать на части врага, обливаться кровью, глядеть, как на тонкой кожице его шеи провисает подорванная голова….
Она была настоящей со своим девятисот девяносто девятой пробы мужчиной — Владимиром. Его движения четкие, осмысленные, смелые и душа не болела. Этот мужчина был ее, о любви к которому она ничегошеньки так и не смогла полностью вспомнить. До конца — нет. Но это был он, тот, настоящий. Истиной  проявившейся, все одно, поздно или рано. И любовь…  Да что говорить…
Очень странное чувство — ОСЧ —  вдруг немо, тепло объяло ее, потом обожгло ее душу лавой раскалившегося, накопившегося за все это время, накипевшего содержимого и прорвало.
В глазах девушки встала щедрая улыбка Владимира — воина, который как — будто пытался что-то сказать ей оттуда, от  Другого Мира, где теперь находился, но она не понимала, отрицательно махала головой от боли, от горя, страданий, которые причиняли ей тут.
И тогда он  старался успокоить ее, и губы его разборчиво зашевелились, он говорил: «Брось ты, Улька, брось, все будет хорошо! Все будет хо-ро-шо!»
Говорил раздельно.
И она опять услышала его смех и еще —  словно эхом, что-то другое, еще более потусторонней, стоявшее в ее ушах:
» Самое главное в жизни — честность. Перед самим собой, перед другими. Нельзя никогда уходить от этого начала, начала всего. Никогда…
Запомни это, Уля.
Запомни это, Уля.
Уля… запомни это…»