Г Р У Д Ь

Вадим добежал до станции, тремя прыжками одолел ступеньки, выскочил на платформу, но прыгнуть в вагон не успел. Створки дверей с противным шипением и не менее противным равнодушием захлопнулись прямо перед его лицом. Он со злостью шуранул кулаком по движущемуся вагону электрички, попал в окно — стекло даже не треснуло, а ребро ладони пронизала острая боль, как будто тонкая лучевая кость переломилась пополам. Вадим запрыгал от боли, удерживая ушибленную руку между колен.

Так попрыгал он, согнувшись, вокруг себя, некоторое время, потом крепко выругался в сторону исчезающего поезда, и, все еще кривясь от боли, побрел вдоль платформы, длинной и пустой. Ни скамеек, ни киосков. Ни-че-го. Железнодорожная станция был безлюдна, находилась далеко от поселка, а сам поселок состоял из двух десятков полузаброшенных домов, в половине из которых жили старики и старухи. Выселки.

Возможно, Вадим никогда бы сюда не приехал, если бы не его увлечение генеалогией. В этом захолустье жила двоюродная бабушка Вадима, у которой сохранился бесценный архив с фотографиями и документами многих родственников. Он пробыл здесь три дня. Бабуся в свои девяносто оказалась живенькой старушкой с хорошей памятью. Жила одиноко и обрадовалась, что ее добро, которое она годами хранила, кому-то сгодится. Добра было так много, что портфель Вадима едва застегнулся, когда он напихал туда всё, чем бабушка щедро одарила его.

Он всмотрелся вперед и увидел, как на противоположный край платформы поднимается по ступеням женщина. Она ступила на платформу и направилась в сторону Вадима. Спустя пару минут они поравнялись. Вадим заглянул в лицо женщины. Ей было лет сорок или чуть больше. Симпатична, круглолица. Интерес, который вспыхнул за секунду до того, как он посмотрел на нее, тут же стал угасать. Круглолицых он не любил. Да и стара она для него. И слишком коренаста. Вадиму недавно исполнилось тридцать. Он был еще не женат, но предпочтения свои уже давно определил: соблазнялся высокими, стройными, длинноволосыми.

Женщина прошла мимо, даже не взглянув на него. Вадим обернулся ей в след. «Да-а, не мой калибр…» – разочарованно протянул про себя. Женщина остановилась невдалеке, стала боком к Вадиму. Глазами – лес изучает, что перед станцией, напротив. От нечего делать Вадим принялся разглядывать ее. Туфли. Черные, кожаные, нестоптанные. Уже хорошо. Каблучок невысокий, устойчивый… Юбка. Прямая, плотная, черная. До колен… Блузка. Тонкий материал. Шифон, кажется. В лиловый цветочек… Лифчик должен просвечивать…

Но как Вадим ни всматривался, под блузкой ничего не различил. «Ух ты! Без лифчика ходит!». Женщина стояла неподвижно, как изваяние. Смотрела вперед, лицо ее ничего не выражало. Руки свободно по бокам опущены. «Пионерка» — почему-то подумалось Вадиму. Он перевел взгляд снова на грудь.

Откуда ни возьмись подул сильный ветер. Длинные распущенные волосы женщины смешно заметались и скрыли лицо. Вадим глянул вверх. Небо посерело, плотно скопило над станцией мрачное облачное войско. Тут же загрохотало войско доспехами – раскаты до края земли унеслись. «Вот она, июльская гроза! – с восторгом изумился Вадим. – Сейчас польёт!». Не успел он подумать об этом, как первые огромные капли дождя, словно перезрелые вишни, стали в разнобой падать с неба. Всё быстрее и быстрее. И вот — разом! — опустился на землю гигантский занавес из водных струй.

Вадим схватил портфель, стоящий на земле, и опрометью — с платформы — на станцию под козырёк. Женщина изо всех сил догоняла его. Под станционным навесом, запыхавшись, но улыбаясь, что успели-таки скрыться от ливня, взглянули они открыто друг на друга.
— Вас как зовут?
— Анфиса. А вас?
— Вадим.

Анфиса продолжала улыбаться. Она перекинула волосы на одно плечо и руками стала отжимать их. Женщина как будто ожила – от статуи не осталось и следа. Приводя в порядок свои волосы, она была вся в движении. Не нарочно – чувственным магнитом – припаяло взгляд Вадима к Анфисиной груди. Блузка шифоновая превратилась в тонкий слой прозрачной кожи, облепляющий женский торс. Перед собой, на расстоянии вытянутой руки, увидел Вадим обнаженную грудь.

Две совершенно симметричных выпуклости невинно «смотрели» на ошарашенного Вадима. Утяжеленные снизу, расцветали в центре коричневыми кругами, увенчанными шариками сосков. Сквозь прилипшую к телу блузку просматривались многоточия гусинной кожи. От этого грудь казалась такой упругой – вот-вот взорвется — соком изойдет. Вадим даже пошевелил губами – так хотелось взять рукой одно полукружье, сжать, пробуя наощупь упругость, припасть ртом, обхватить мягко, но властно, сосок, а второе полукружье нежно сжимать другой рукой.

Анфиса запрокинула голову назад, распрямляя волосы, распутывая пряди. Грудки подтянулись вверх, сдвинув твердые соски точно в центр полукружий. Вадиму пригрезилось: вот лежат они вместе, он – лицом в ложбинке между ее грудочек, а оттуда – запах чистой кожи. Он припадает то к одной, то к другой – оторваться не может… И вдыхает, вдыхает…

Анфиса встала снова прямо и заметила, что Вадим неотрывно смотрит на ее грудь. Она вдруг обнаружила своё нечаянное обнажение, коротко вскрикнула и прикрылась крест накрест руками. Эта женщина больше не казалась Вадиму обыкновенной. Он почувствовал в ней сладость — грудь. Круглое лицо, округлость груди… «Что в ней ещё может быть кругленькое?» — пронеслось у него в голове.
— Простите!
— За что?

Анфиса не ответила. Все также руками-крестом скрывая, проявившуюся сквозь мокрую блузку, грудь, она отвернулась и отошла в сторону. Так стояли они, как и тогда, на платформе, совершенно чужие, незнакомые. Стояли молча, долго, пока не подошла следующая электричка. Вошли в разные вагоны. Вадим не видел, где вышла Анфиса. Он был поражен новым чувством. Это было чувство потери чего-то важного, так необходимого Вадиму. Он не мог понять, в чем дело. Грудь? Да сколько он этих грудей пере…! В ней ли дело?

…Ночью ему снилась Анфиса. Без одежды. Высоченная – до потолка. Вадим смотрел на нее, подняв лицо вверх. «А где твоя грудь?» — удивился он, не обнаружив положенного на своем законном месте. «Ищи!» — следовал ответ. Вадим метался среди множества женских грудей: огромных и необычайно круглых, как шары надувные; плоских и висячих, как вчерашние чебуреки; жирных и габаритных, свисающих по пояс; растянутых в длину и с отсутствующими сосками.

В нем нарастало раздражение и закипала злость: «Проклятье! Куда они ее спрятали?… Что будет, если я ее не найду?!». Злость сменилась ужасом, охватившим всё Вадимово существо. Он вскрикнул сдавленно и — проснулся. Это чувство снова вернулось к нему. Как будто ностальгией повеяло. Как будто он прикоснулся к тому, чего уже никогда не вернешь, не воскресишь. К тому, что он когда-то испытал, единожды, и повторения чему не будет…

Спустя месяц, разбирая архив двоюродной бабушки, среди фотографий, метрик и всевозможных справок, нашел Вадим конверт. Края его были затерты, первомайская картинка в нижнем левом углу выцвела. Тысяча девятьсот семьдесят седьмой год. Из конверта вытянул Вадим вчетверо сложенный тетрадный лист.

«Лёшенька, здравствуй, любимый!
Мы без тебя скучаем. Как ты уехал в деревню, дня не было, чтоб о тебе не подумала. С хозяйством я справляюсь.
Вадька за это время на пятьсот грамм поправился. Мы уже совсем большие стали! Спать стали лучше. Ночами только один раз встаю, пеленки поменять. Ну и покормлю заодно. Ты же знаешь, как он грудь любит. Вцепится десенками в сосок, и давай наяривать, пока не уснёт, но грудь не отпускает.
Когда ты вернешься, ему будет четыре месяца. Настоящий крепыш!
Ждем тебя и любим,
твои Аня и Вадька».

Вадим держал листок перед собой, в десятый раз перечитывал текст, и слезы катились из его глаз. Мама…

Апрель 2007 года, Фризойтэ, Германия