Кровавое воскресенье


Кровавое воскресенье

К 100-летию первой
русской революции

Ночь зимой из Петербурга не уходит. Лишь прикорнет часок-другой во дворах и вновь за работу. Вновь понесется по городу запах ее убийственной страсти, вновь захрипит склизкий и мерзкий мороз, вновь появятся и зашагают по улицам тени домов и мостов. Темнота застилает Петербург медленно, почти не заметно, выныривая из переулков и закутков, оттого вечер в Петербурге всегда грузный, тяжелый и бесконечный. И нет иной власти в городе, кроме власти тьмы и страха. Петербургская ночь, точно дьявол в черном плаще, прогуливается по городу по-хозяйски бесцеремонно и надменно. Кто там задержался на улице? Царь тьмы к нему подкрадется – хруст, вскрик – кончено. И жутко и гулко, как в лесу. А ведь где-то здесь заснула стихия.
В ту ночь под тенью островерхих башен вершился бесчинства суд. Дьявол кутил. Своими влажными пальцами он бросал фишки на зеленое сукно игорного стола. Сначала везло. Азарт затмевал ему разум, жажда риска щемила сердце. На кону стояли человеческие жизни. Он повелевал ими, будто купюрами, транжирил, сорил. Удача исчезла незаметно, казалось, она еще здесь, стоит лишь последний раз рискнуть, чтобы поймать ее и сорвать главный приз. Но нет, теперь над фишками и над судьбой он был уже не властен. Он скрипел зубами, щурил глаза, теребил пальцами монеты и нещадно бросал в топку игры все новые и новые жизни. Брань и слезы неслись вдогонку им. Но шарик, как самый грозный судья, был неуклонен, со стойким садизмом он вновь и вновь летел не в ту лунку. В ту ночь дьявол проиграл тысячи человеческих жизней. Обесчещенный и разоренный вышел он из казино. Мрак рассекался от его пьяного рева, ночь отступала перед ужасом наступавшего дня.
День был суров. Опоясанный крестами город просыпался. Православные кресты на храмах расправляли руки после сна, мальтийские кресты на Михайловском замке гарцующей походкой вышагивали из тени навстречу свету, крестики на груди горожан мерцали по всей столице, будто огарки свеч. Из пещеры столетий восставали два креста XX века. Готовясь стать плахой и дыбой народам, вычеркнуть из жизни миллионы, низвергнуть нравственность и мудрость всей предыдущей истории, они пришли сегодня по зову дьявола в этот город в надежде насладиться страданиями и ужасом.
Откуда-то свысока, опершись на крест, на город смотрел царь, он устремлял свой каменный взгляд в глубь улиц и площадей и уже видел приближавшуюся к Зимнему процессию.
Они шли к своему покровителю, уверенные, что найдут в благодетеле и защитнике поддержку и понимание. Слитые порывом единения и братства, они чувствовали себя (быть может, впервые) сплоченным народом.
В рассвете была таинственная, чарующая тишина. В какой-то момент показалось, что прошлая жизнь куда-то ушла, что отступила деспотия и нищета, но то была лишь передышка стихии перед решительным броском.
Внезапно процессия увидела, что на воротах Зимнего вместо золотого двуглавого орла сидит черный двуликий ворон. Извивающимися когтями он вжимался в прутья решетки, крылья его были припущены, голова втянута назад. Одним своим ликом – добрым и храбрым – он смотрел в глаза народу, другим – хищным и трусливым – отдавая приказ, шипел: «Пли!»
Стеной, всепоглощающей и беспощадной, громогласной и ослепляющей, обрушилась стихия на толпу, сметая, вопя, убивая. Полки в шеренгу, ружья в линию, пули в ряд. И залпами
под…с-т-р…елян,
за … с-т-р…елян,
рас… с-т-р…елян,
от … с-т-р…елян
русский народ. Тот, которого ждут на обед, та, чей поцелуй еще не растаял на губах, тот, у кого назначена встреча, та, которая не успела дописать письмо матери, тот, чей роман не дописан, та, чьи слезы не выплаканы, тот, которого не найдут, та, которую не ищут. Во все стороны, на сколько способен узреть человеческий глаз – люди, люди. Во все стороны, так, что не способна понять душа человека – трупы, трупы. И даже смерти не справиться с работой, она просит пощады.
Здесь, обагренные кровью и стонами, вперемешку лежали любовь с надеждой, счастье с мечтой.
Багровым цветом зардел Петербург. Кровь пропитала его прострелянную душу, она навсегда впиталась в его мостовые. А среди крови – красная детская рукавица, грязная и одинокая, чей хозяин ушел на века.
На балконе Зимнего по-византийски гордо сидел черный ворон. Скрыв свое трусливое жало мужеством других, он всматривался вперед – в горизонт убитых. Его сегодня тоже расстреляли. В руках у демонстрантов были портреты царя, солдаты стреляли и в них. Его расстреляли сегодня не раз. Какое-то грозное предчувствие беды мучило его. Он понимал, что с той же легкостью, с какой солдаты стреляли в его портрет, они будут стрелять и в него. Это на мгновение отвлекло его мысли сейчас, но все же извечная звериная похоть взяла свое: ворон сорвался и полетел, гонимый алчным желанием урвать свою долю падали.
Где-то вдали послышались барабаны. С чердаков и подвалов, из стонов раненых, из перетолок горожан, наконец, из пульса каждого. Те самые, что, бесчинствуя, гремели, когда толпа восторженно приветствовала отрубленную голову Людовика XVI. Их гогот, их перекличка была пока еле заметной, но она ширилась, обретала плоть и силу, вставала на ноги. Еще чуть-чуть и она захлестнет весь город. Гвалт тех барабанов, их убийственный ритм, их нестерпимая мощь, их неотвратимость и непоколебимость затрясут Россию. Да, это были литавры революции.
Вечер заступал на вахту, скрывая людской позор. Ночь трауром окаймила город.
И хоть прошли годы, и ворон улетел на юг, и новые у нас благодетели, но иногда, когда я вслушиваюсь в тишину, прижимаю ухо к земле, я все еще … слышу, слышу …гул… тех барабанов.

0 комментариев

  1. mihail_bliznets

    Петербургская ночь, точно дьявол в черном плаще. Если бы дьявол был в плаще другого цвета, то стихия точно не смогла бы заснуть, а следила бы за дьяволом. И не дала бы ему проиграть тысячи человеческих жизней. Потому что тогда стихия обязательно задала бы вопрос: а кому проигрался дьявол? Мне? Значит, я сильнее дьявола. Ура! А вдруг дьявол проигрался Богу? Нет, решила стихия, лучше народу.
    Народ так не думал, потому что был слит. Порывом единства и братства, но слит. И об этом знал ворон, хотя и не думал, что может вжиматься в прутья извивающимися когтями, и втягивать голову назад. Наверно, прутья при этом тоже извивались. А зад? – несчастный зад, он не знал, что придётся втягивать в себя собственную голову.
    Любовь и надежда вместе с мечтой и счастьем перемешались, и лежали, как картошка на сковороде. Ещё не то сделаешь, если быть обагрёнными кровью и стоном, как маслом и криком.
    А Петербург от этого зардел багровым цветом. И не понял, а каким ещё цветом можно рдеть? Поэтому кровь пропитала его прострелянную душу, которая впиталась в мостовые. Если прострелить душу, то она впитается не только в мостовые, но и в того, кто её прострелил.
    А вот куда делись пули? Наверняка они скрыли своё трусливое жало мужеством других пуль. Тех, которые не стреляли. Поэтому Петербург и всматривался вперёд – в горизонт убитых. Петербург знал, что сзади убитые не создают горизонта. Это на мгновение отвлекло его мысли сейчас, чтобы потом уже не отвлекало.
    Барабаны ударили из своих пульсов по тишине. Да так, что когда я иногда вслушиваюсь в тишину, то прижимаю ухо к земле.
    То, о чём я написал, не возможно читать и даже слышать. Слышаться только гул барабанов. Из земли ещё не то можно услышать, если к ней посильнее прижать ухо.

  2. olga_grushevskaya_

    Хороший рассказ-эссе, эмоционально-яркий, о трагических событиях, вошедших в историю как «Кровавое воскресение». Точный, емкий, рассказ- предчувствие , предчувствие революции как стихии. Понравилось: «И даже смерти не справиться с работой, она просит пощады», «…обагренные кровью и стонами лежали любовь с надеждой, счастье с мечтой», и красная детская рукавица как символ трагического дня. Все до сих пор ощутимо, заложено в крови последующих поколений. Безусловно, по теме.

Добавить комментарий