Солнечный день, пасмурный вечер. Повесть.

Часть первая.
Я заметила его в первый же день, в день приезда. Ничем особенным он не выделялся – в смысле внешности или одежды. Чуть выше среднего роста, широкоплечий, худощавый… И всё, пожалуй. Не совсем, нет. Его лицо… какое-то не наше. Не знаю. Женщина рядом — совсем обычная. Невысокая, полная, всё время улыбается. А он словно отстранён от неё… от всех.
Потом, через несколько, дней я снова его увидела. Я сидела за столиком кафе в саду. Мы с мужем обнаружили, что здесь замечательно готовят кофе по-восточному. Я сидела одна – муж уехал на три дня в горы. Их отвезут к перевалу, который они преодолеют, и спустятся сперва на лыжах, а после – на лошадях, назад к морю.
(…)
И вот я сижу с чашкой кофе и смотрю на улицу, где начинается карнавал по случаю дней города, который продлится неделю.
Народ подтягивался к решётчатой ограде сада, и вскоре я видела одни только спины. От нечего делать я оглянулась по сторонам. Тогда-то я и заметила его.
Он поставил чашку. Снял очки и посмотрел на меня. Взгляд был прямым и словно немым: он ничего не выражал – ни вопроса, ни приветствия. Я смутилась и не знала, как себя вести. Всё, что подсказывало мне моё неискушённое в вопросах отношений с мужчинами воображение, это не дать ему догадаться, что он меня каким-либо образом потревожил. Я сделала последний глоток и поднялась с места.
За решёткой и перед ней началось оживление, послышались звуки марша. Я подошла поближе, мне уступили место. А через минуту я заметила две мужских руки, опиравшихся на прутья решётки по сторонам от меня: смуглая кожа, густые тёмные волосы на запястьях и широкие рукава рубахи в знакомых ярко-синих пальмах. Повернув голову, я поймала устремлённый на меня всё тот же немой взгляд и почувствовала спиной его тело: мышцы груди, живот, бёдра, колени. Его кофейное дыхание на своём плече. Это привело меня в смятение. Спокойную, выдержанную женщину приводило в смятение нечто совершенно непонятное… Этого не может быть, просто потому, что этого не может быть никогда. Во всяком случае, никогда не было прежде. Поэтому, что с этим делать, я не знала.
В голове всплыл разговор с дочерью, который произошёл у нас несколько месяцев назад. Даже не всплыл – он постоянно крутился в моей голове – сейчас мне показалось, что тема его как-то перекликается с ситуацией.
Часть зрителей потянулась за процессией, другие возвращались за столики. Мы остались одни — он и я. Я повернулась к нему лицом. Он опустил руки и отступил. Мы медленно пошли вдоль ограды к выходу.
Есть только здесь и сейчас, говорила дочь.
Здесь – в маленьком южном городке, спускавшемся к синему морю узкими улочками и окружённом зелёными горами, утопавшем в цветах и дивных пряных ароматах буйной растительности – было лето, середина июля, полдень, и я рядом с незнакомым мужчиной.
Я не испытывала ни обычных для меня рефлексий по поводу затянувшихся пауз, ни необходимости что-либо объяснять. Я постаралась «быть прозрачной» – это тоже цитата из моей дочери.
— Где Ваша жена? – Вопрос прозвучал неожиданно. Я словно услышала его со стороны.
— Там же, где и Ваш муж. – У моего спутника был низкий голос. Очень подходящий к его внешности, подумала я.
— Откуда Вы знаете, где мой муж? – Я посмотрела на него.
Он словно ждал, когда я повернусь, и тут же накрыл меня своим взглядом.
— Я провожал их сегодня утром.
— Правда?.. А я не нашла в себе сил встать в пять часов…
— Вы не любите раннее утро?
— О, нет.
— А рассвет над морем?
— Я люблю только закаты.
— А море?
— Море я предпочитаю всему на свете.
— И карнавалу?
— Карнавалы и цирк я даже в детстве не любила.
— Тогда, может быть, пойдём на море?
— С удовольствием.
— На городской пляж или на дикий?
— Я не знаю пока диких пляжей, мы здесь впервые.
— Это не близко.
— Я хороший ходок и никуда спешу.
Мы шли почти молча – трудно было разговаривать, пробираясь по узким скалистым тропам – и минут через тридцать вышли к небольшой лагуне: крутые берега, жёлтый песок и множество кустов, торчащих из расселин.
— Осколок рая… Возможно, один из последних. – Сказал мой спутник.
— Очень похоже. – Сказала я.
Я попросила его дать мне возможность переодеться в купальник.
Он сказал, что в раю не носят купальников, и вообще, море и солнце нужно принимать в обнажённом виде.
— Я ещё не настолько свободна. – Сказала я и добавила: — Увы.
— Ваше «увы» вселяет оптимизм. – Он посмотрел на меня и впервые открыто улыбнулся.
— Моя дочь сказала бы то же самое.
— Ваша дочь воспитывает Вас в духе отказа от условностей и прочей чепухи, мешающей жить здесь и сейчас?
— Откуда Вы?..
Моё лицо, вероятно, отразило неподдельное удивление.
Он засмеялся.
— У меня есть сын. Ему двадцать два.
Я тоже засмеялась:
— Моей двадцать пять.
Было легко и хорошо. Его взгляд, смягчённый улыбкой, стал понятней.
Мы долго плавали, потом лежали на солнце. Мы почти не разговаривали. И в этом тоже не было ни неловкости, ни напряжения.
(…)
Когда мы вернулись, я наконец-то ощутила усталость и подумала, что за всю проведённую здесь неделю у меня ещё не было такого длинного дня. И ещё: за всю мою сознательную жизнь у меня не было такого романа. Собственно, у меня и был-то всего один роман – с моим мужем. Но он был очень коротким и быстро закончился замужеством и рождением Ленки. А замужество – это уже не роман…
Стоп. Как раз обратное утверждает моя дочь: брак – если он заключён в любви – это самый увлекательный роман.
* * *
В конце прошедшей зимы я подхватила страшную ангину и сидела на больничном. У учителей не очень-то принято болеть, но мой предмет – не математика, и даже не словесность. Считается, что для полного образования в области истории искусств подрастающему поколению достаточно двух академических часов в неделю. Да и то – начиная с девятого класса.
Я готовила лекцию по истории скульптуры для технического колледжа. Хлопнула соседняя дверь – это вернулись дочь с мужем. Они жили по соседству.
(…)
Я помню день нашего знакомства с неожиданно свалившимся на голову, как снег… Забавный каламбур, если учесть, что Радж чёрный, как африканец – есть, оказывается, индусы светлокожие, а есть не очень… Так вот, вошла наша Ленка и объявила: ма, па, я вышла замуж. И втащила за руку высоченного тёмного парня.
Как и любого нормального советского человека, этот факт не должен был бы нас смутить. Как-никак, мы воспитывались в духе интернационализма… Но, одно дело – идеология и теория, а другое – родная дочь…
Шок длился недолго. Мы вскоре забыли даже о том, что дочери нашей едва исполнилось восемнадцать, и вся учёба у неё впереди…
Радж был – воплощённое благоразумие и благородство манер, а русским владел едва ли не лучше некоторых, для кого этот язык является родным.
Сказать, что он был красив – значит, не сказать ничего. Высокий, атлетически сложённый, с длинными – до лопаток — густыми сияющими волосами, белозубый и с глазами, словно срисованными с древних индийских миниатюр… На удивление, наша хиппующая дочь, не признающая иной одежды и иных манер, кроме джинсовых, выглядела вполне гармонично рядом с прекрасным сказочным принцем.
(…)
Мне понадобилась энциклопедия, и я пошла в кабинет мужа. На пороге я замерла от непонятных звуков: с интервалом в несколько секунд кто-то сдавленно вскрикивал.
Когда я сообразила, что это из-за стены, где расположена спальня наших детей, я страшно смутилась. Разумеется, я знала, что вот уж семь лет наша дочь… занимается… со своим законным мужем, тем же, чем и все взрослые граждане… Но я никогда так вплотную не сталкивалась с этой стороной её супружества и, тем более, над этим не задумывалась.
Я вообще на эту тему предпочитала не думать, даже в отношении себя. Во мне – не знаю уж, откуда – гнездились пуританские комплексы, которые, впрочем, не очень меня беспокоили и вполне устраивали моего мужа.
(…)
Я застыла в дверях, хотя понимала, что нужно немедленно уйти…
Прозвучавший внезапно мужской вопль отрезвил меня.
Забыв, зачем шла, я вернулась в свою комнату и села в кресло. В ушах стояли стоны дочери и рёв её благороднейших кровей супруга.
Я пыталась представить себе их лица… точнее, сопоставить слышанное с образом Раджа и Ленки. У меня ничего не получалось – перед глазами вставала какая-то невразумительная картина, не имеющая ничего общего с нежным обликом одного и другой…
Раздался звонок в дверь. На пороге стояла дочь.
Распущенные по обыкновению длинные светлые волосы, просторная майка до колен, тапки на босу ногу…
— Ма, у тебя зелёный чай есть? У нас закончился… — Она осеклась. – Что с тобой? Ма? Я тебя разбудила?
— Нет… Чай? Да… Есть, пойдём…
Я протянула ей пачку чая. Она взяла, но продолжала озабоченно на меня смотреть.
Чтобы отвлечься, я сказала:
— Ты не простынешь?.. И вообще, может быть, неприлично ходить в таком виде перед мужем?
— Ма… ты что… да мы дома голые ходим.
— Как – голые?..
— Так. Голые.
— Совсем?
— Голее не бывает.
— Зачем?..
— Нравится.
— Что нравится? – Я искренне недоумевала.
— Нравится смотреть друг на друга.
Похоже, этот короткий диалог добавил выражению моего лица новую порцию растерянности.
Ленка рассмеялась:
— Ма! Что тебя так удивляет?
Я села за стол. Я была окончательно обескуражена.
— Ма, да что с тобой? Говори! Я не уйду, пока не узнаю.
Как уж у меня повернулся язык, но я сказала:
— Я зашла в папину комнату несколько минут назад…
— Ой… — Она опустила лицо. – Мы сильно шумели? Ну извини…
— Ну что ты! Мне просто неловко стало, вот я и…
— А вы с папой что, не шумите разве?
— Лена!..
— Ма… Я сказала что-то неприличное?
— Как ты можешь об этом так…
— Мам! Но ведь это – жизнь.
— Что значит – это жизнь? Это всего лишь маленькая часть жизни, предназначенная к тому же исключительно для продолжения рода…
Ленка раскрыла рот.
Она с детства была очень непосредственным ребёнком. Отцовское воспитание с целью привить ей строгие манеры не оставило ни малейшего следа на её вольной натуре. Я всегда удивлялась и немного завидовала ей – так открыто смотреть на жизнь, на мир, на людей, не выглядя при этом «невоспитанной»… Напротив – в этом было столько очарования, даже шарма…
(…)
У неё буквально отвалилась челюсть.
— Ма, ты что… серьёзно… или это в педагогических целях?
— Серьёзно. Вполне.
— Подожди… ещё раз: ты серьёзно думаешь, что сексом занимаются только для продолжения рода? – На её живом лице застыла гримаса напряжённого вдумчивого внимания.
Как нынче легко произносят это слово, которого до некоторых пор у нас действительно просто не было… Слова, во всяком случае.
— Н-ну… — Я чувствовала себя двоечницей, выкручивающейся из тупика на экзамене. – В основном, да…
— Ты хочешь сказать, что после того, как вы с папой зачали меня, вы больше не занимались… этим?
Я представила себе возможность подобной беседы со своими собственными родителями… Я взяла себя в руки – я была современной мамой.
— Ну почему же… бывает…
Ленкино лицо всё ещё было вытянуто по вертикали.
— Что значит – бывает? Вы хотите ещё одного ребёнка?
— Да нет…
— Ну и?..
— Что – ну и?..
— Значит – для удовольствия?
— Для какого удовольствия? О чём ты?!
(…)
Ленка смотрела на меня со странным выражением лица: словно ждала, что я, наконец, брошу ломать комедию, расхохочусь и скажу: «Ну, как я тебя? А?»
Но я молчала.
— У тебя есть коньяк? – Спросила Ленка.
— Есть.
— Налей себе.
Я посмотрела на неё вопросительно.
— Налей, налей. Дезинфицирует гланды – раз, и снимает нервное напряжение – два.
Я, словно зомби, налила в рюмку коньяк.
— А тебе?
— Спасибо, — она засмеялась, — у меня ни гланд, ни нервного напряжения.
Пока заваривался чай, я цедила мелкими глотками ароматный напиток. По пищеводу разливалось тепло, словно я глотала кусочки солнца. Потом оно заполнило желудок, и вот я уже ощущаю его в крови, в кончиках пальцев.
— Так о чём ты хотела со мной поговорить, как женщина с женщиной? – Спросила я непринуждённым тоном, ставя чашки на стол.
— О сексе… Ну, если тебе больше нравится — об интимных отношениях мужчины и женщины.
— Говори. – Я смотрела прямо, не пряча глаз, словно это была самая обыденная для меня тема.
— Скажи… ты… э-э… испытываешь м-м… удовольствие при… контакте?
— При каком контакте? – Я туго соображала. То ли от выпитого коньяка, то ли… то ли я и впрямь, полный ноль в этих делах…
— При интимном контакте с папой… или с другим мужчиной…
О чём она?! Какой другой мужчина?… Но я решила пока не отвлекаться.
— О каком удовольствии ты говоришь?
— Ну мама… ну, когда папа… ну когда он уже… и когда ты… ну, когда всё заканчивается… что ты тогда испытываешь?
— Ну, как тебе сказать?…
— Сравни с чем-нибудь… Голова, может, кружится? Или сознание теряешь?
— Сознание?.. А ты что, сознание теряешь?
— Ну, вообще-то, это мягко сказано… Как бы тебе это объяснить? Ну, словно взрываешься… на атомы распадаешься.
— Как это?..
Ленка чесала то лоб, то нос, подыскивая слова к тому, что словами, скорее всего, не описывается. Она смотрела на меня с отчаянным выражением лица – так смотрят на тупицу, неспособного понять, что такое синус.
— Ну, какое самое сильное ощущение ты испытывала в жизни?.. О! – Она вспомнила. – Ты высоты боишься, я знаю. Так вот, что ты испытываешь, когда смотришь вниз с большой высоты?
— М-м-м… Дух захватывает.
— Вот! – Обрадовалась она. – Адреналин! Это и есть! Только в тысячу раз сильнее!
Похоже, я не была безнадёжна – кое-что мы одолели. Можно было двинуться дальше.
— Вы с папой целуетесь? – Двинулась дочь.
— А как же! – Обрадовалась я. – Ты же… ну ты же видишь это часто…
Муж целовал меня при любом удобном случае в лоб, в щёчку: спасибо, милая; до встречи, милая; доброе утро, милая…
Но Ленка скисла.
— Мама, это не называется «целоваться». Я имею в виду настоящие поцелуи… в губы… с языком…
— Зачем?! – Вырвалось у меня.
Дочь уронила голову на согнутые в локтях руки и зарыдала в голос.
— Лена! Что ты? – Я испугалась
Она подняла на меня перекошенное лицо. Выпила залпом остывший чай и снова села в позу терпеливой училки.
— Ма. Пожалуйста. Прошу тебя. – Она говорила с паузами. – Это важно. Попробуй описать мне всё, что и как происходит между тобой и папой в спальне?
Я не смела ей возражать. Я сосредоточилась, как прилежная ученица в надежде, что вот сейчас всё получится правильно, и начала:
— Э-э… Ну, если папа поворачивается ко мне… и прижимается ко мне… я тогда, ну, как бы… стараюсь расслабиться… позволяю раздеть себя… ну, потом… когда всё заканчивается… он целует меня в лоб… говорит: спасибо, милая, всё было чудесно…
Я смотрела на Ленку выжидающе – удалось мне правильно ответить урок, или нет.
— А ты?.. Ты что?
— Что я?.. Ничего… Так надо мужчине… это его потребность…
— То есть, как попИсать.
— Ну что ты говоришь!
— Так это выглядит у тебя: мужчине нужно справить вот такую нужду!
— Ну… может и так. – Я не стала идти на поводу у стереотипов.
— А твоя нужда? У тебя-то есть она?
— Кажется, нет.
(…)
Я вспомнила, что где-то на третьем месяце беременности я начала ощущать нечто незнакомое мне… Да, словно потребность… потребность в интимном контакте. Я даже стала ждать этого с трепетом. Но когда всё происходило, то чего-то… чего-то не хватало. Я попыталась очень деликатно попросить мужа, чтобы он… не мог бы он немножко подождать… совсем чуть-чуть… и сделать вот так… чтобы мне тоже… Глупости! – отрезал он — всё замечательно!
Ещё вот… Однажды он подошёл ко мне сзади и коснулся губами шеи. Меня словно пронизало каким-то сладким током, так, что казалось, зазвенело внутри. Конечно, это выразилось во внешней реакции: я вздрогнула и попыталась обнять мужа, и дыхание сбивалось… Муж вдруг возмущённо сказал: это ещё что такое?! Мне стало невыносимо стыдно. Мне было девятнадцать лет, муж был и первой любовью, и первым мужчиной… Откуда мне было знать, что такое хорошо, а что такое плохо? Не бежать же с этим к маме!..
Потом он прекратил контакты, объясняя это заботой о здоровье будущего ребёнка. После родов он год «берёг меня». Потом, поскольку дети больше в его планы пока не входили, он стал пользоваться… резиновыми изделиями. От них у меня возникли проблемы, но я не решалась сказать об этом мужу, чтобы не расстроить его и не испортить ему удовольствие, которое, как я всё же подозревала, он испытывал.
Поэтому и остался в моей жизни этот самый контакт как не слишком приятная необходимость. Но, к счастью, это происходит всё реже и реже.
— Реже и реже – это как? — Ленка была похожа на человека, изо всех сил старающегося понять другого, говорящего на совершенно непонятном языке.
— Ну… раз в два-три месяца.
Теперь её лицо выглядело так, словно я сообщила ей о нелепой трагедии, в которую невозможно поверить…
— Да… — Протянула она. – Сказать, что это ужасно, значит, не сказать ничего.
— Ну что ты говоришь, Лена? Что тут ужасного? Я не понимаю тебя… Неужели ты и впрямь столько внимания уделяешь… уделяешь интимной жизни?
Она словно не расслышала, переваривая сказанное мной прежде.
— Жизнь прошла мимо… А ты не пыталась завести любовника?
Ну и разговорчик у мамы с дочкой получается!..
— Зачем мне любовник?
— Действительно, зачем… Хочешь, я расскажу тебе, что такое се… интимные отношения? Что такое эта самая часть нашей жизни?
И она стала рассказывать.
(…)
Мы стали ближе после того разговора. Исчезла грань, разделявшая нас на два лагеря – детей и родителей.
И вот последние месяцы я только и делаю, что переоцениваю прожитую жизнь и пересматриваю устоявшиеся понятия.
* * *
Мы подошли к нашему корпусу.
— Вы хотите спать? – Спросил Сурен.
— Кажется, нет. Я – поздняя птица.
— Я тоже… Впрочем, я по обстоятельствам могу быть и совой, и жаворонком. Побродим немного? Или посидим?
— Пожалуй. – Сказала я.
И мы — опять не сговариваясь — пошли к морю.
Пляж был почти пуст – вдалеке расположилась тихая компания, то ли три, то ли четыре человека.
Мы сели у самой воды на тёплый песок. Было светло от луны и звёзд. Едва шуршало, засыпая, море.
И тут снова началось… Меня охватило смятение, хотелось вскочить и убежать. Но было и любопытство: а что дальше?
И я, как говорила дочь, сделала свой выбор. Я отдалась интуиции, которая подсказывала: впереди, за поворотом, может открыться новая ситуация, в ней могут проявиться новые возможности познания себя, а стало быть – мира, в котором я живу…
Постепенно мысли, чувства, неведомые импульсы вернулись в состояние равновесия. Тихо мерцали звёзды и перешёптывались волны.
Сурен взял мою руку в свои ладони. Я подумала, что если бы это было кино, он должен был бы поцеловать меня через какое-то время.
Но ничего не происходило. И это ничего, как ни странно, не обременяло. Возможно, поэтому с моих губ слетели слова, которых я не собиралась говорить:
— А что, если сейчас какой-нибудь мужчина вот так же держит за руку Вашу жену?
— Если вот так же, с теми же чувствами, что я держу Вашу… Я порадовался бы за неё. Только это не моя жена.
— Как? – Я повернулась к нему.
— Это моя сестра. – Он тоже посмотрел на меня.
Вероятно, в моём молчании сквозило сомнение.
— Это моя родная сестра.
— А где же Ваша жена? – Это был не совсем уместный и совсем некорректный вопрос. Я что, от Ленки что ли заразилась такой прямотой?
— У меня нет жены… То есть, мы в разводе.
— А у меня есть муж. И мы не в разводе. – Это тоже была дань стереотипам, которые пока ещё довлели над моим сознанием. Или просто неопытность в отношениях с мужчинами?
— Я знаю. – Он улыбнулся.
— И что, несмотря на это, Вы собираетесь меня соблазнить? – Я понимала всю неуклюжесть игры, которую повела, совершенно не владея жанром.
— Да. – Сказал он просто.
Я обалдела от такой прямоты.
— Зачем?.. Почему меня?..
Господи! Да что это со мной? Я осознавала глупость, ненужность, да просто непозволительность всего произносимого мной уже в момент, когда оно слетало с губ.
— Я потом Вам всё расскажу.
— Когда – потом? – Я растерялась окончательно.
— Когда-нибудь потом. – Он всё так же спокойно улыбался, глядя на меня.
— Вы полагаете, у нас с Вами есть потом?
— Конечно. Потом есть у всех и всегда.
Я понемногу брала себя в руки.
— Но потом бывает не только совместным, но и раздельным.
— Ничего не бывает раздельным после того, как было совместным.
Я словно слышала эхо наших с дочерью бесед.
Он протянул руку и коснулся тыльной стороной пальцев моей щеки, потом шеи, плеча.
— Вы Казанова? – Спросила я, стараясь казаться спокойной.
— Нет. Я одинокий, не очень смелый и не очень уверенный в себе мужчина.
— Приехавший на курорт скоротать одиночество?
— Нет. – Он был всё так же спокоен. – На курорт я привёз свою сестру. Она очень больна. Она захотела побыть на море.
— Простите… — Я едва не расплакалась от стыда. – Простите, ради Бога…
— Прощаю. Успокойтесь… не надо…
— Всё равно, это глупо… некрасиво… бестактно… Я обычно не позволяю… я не умею… это от волнения… глупости эти…
Я поднялась. Он тоже. Мы молча пошли к спальным корпусам и несколько натянуто простились на пороге моей комнаты.
(…)
Завтра к полудню вернутся наши. Наши… А потом, через пять дней, мы разъедемся – я в Москву, а Сурен в Питер. Увидимся ли мы ещё? Конечно, это зависит от нас… от нашего выбора. Но, похоже, мы уже сделали его – мы доверились друг другу.
«Ничего не бывает раздельным, после того, как было совместным… После соприкосновения».
Он прав – прошло полчаса, а я уже скучаю… По его голосу, жестам, улыбке… По его душе. Я скучаю по его душе…
Я заплакала. Да так горько, что сама испугалась.
Когда я выплакалась, и мне полегчало, я попыталась разобраться в этих слезах. «Когда не понимаешь, что с твоим настроением, попробуй включить анализирующий орган» – говорит моя дочь.
Я включила.
Чего я разревелась? — Жаль расставаться с хорошим человеком.
Жила же я без этого хорошего человека как-то. — Да, жила, я же не знала, что бывают такие… такие интересные, такие добрые, открытые… Нет, всё не то… такие ЖИВЫЕ мужчины…
Ленка вот говорит, что в её понимании идеальный муж – это друг тире любовник. Да чтоб ровнёхонько пятьдесят на пятьдесят… Даже лучше – сто к ста. А остальное – может быть, а может и не быть.
А что мой брак? Дочь, достаток, карьера… Карьера мужа, правда, не моя. Устроенность. Приличные друзья.
Муж… То, что слово любовник – всё же, думаю, я правильно понимаю его значение – ну никак не подходит к нашим отношениям, это ясно.
А друг?.. Что такое друг?
Подруга у меня есть. В Ленингра… в Питере. Мы с ней в одном доме росли, потом она вышла замуж в Ленинград. Но мы видимся часто: то она ко мне махнёт, то я к ней. Похожи ли наши отношения с ней на мои отношения с мужем? Ну разумеется! Разумеется, ничего общего!
Пожалуй, Нуська… Это мы её так зовём, вообще-то, её имя Лена, Ленуська, и моя Ленка в честь неё названа. Так вот, Нуська – единственный человек, с которым я снимаю с себя все маски… Надо же, я ни разу прежде не задумывалась над этим! Да, с Нуськой я такая, какая я есть в своей… в своей сердцевине. Хотела сказать – в сущности, но нет, сущность моя уже не та, сущность моя так же похожа на сердцевину, как глина кувшина — на воду, налитую в него.
Только наедине с моей подругой я могу не быть леди. И зовут меня тогда Татка — Нуська любительница всяких милых кличек. Мой муж у неё – только за глаза, конечно! – Лордик.
А она… а она так и осталась той, какой всегда была – необузданной стихией, со своими суждениями, не подчинёнными никаким рамкам, стереотипам, условностям… Прямо, как моя дочь. Или моя дочь – как она?.. Видно недаром они столько времени проводили вместе до Ленкиного – моей дочки – замужества. У Нуськи детей нет, и она обожает мою дочь до сих пор, как свою родную. «Лялька (так она зовёт Ленку) — МОЯ душечка!» — говорит она с ударением на первом слове – «кровиночка твоя, а душечка – моя». Да, это правда…
Сегодня с Суреном я была такой, какой бываю только с Нуськой…
Выходит, с мужем у нас нет дружбы? Ведь дружба – это, прежде всего, искренность. Да хотя бы, просто – общие интересы. Помимо хозяйственных.
(…)
Жить под одной крышей с мужчиной из каких-либо соображений, минуя духовную и телесную привязанность – это самоубийство личности. Это ни плохо, ни хорошо – это просто неблагодарность по отношению к Создателю. В любом человеке есть присущие лишь ему таланты, возможности, способности – и развиться они могут только в благоприятной среде. И среда эта – любовь, а не рамки приличия.
Так говорит Ленка. Я не нахожу, что ей возразить.
(…)
Сурен? Какой он… как любовник? Почему-то мне показалось, что он тоже… «шумный». Как наш принц белой кости.
Да, похоже. В его тёмно-серых глазах с рыжим обводом… как бы это сказать… читается страстность.
Я попыталась вспомнить глаза мужа. Светлые, стальные… нет, стеклянные. Нет, ледяные. Как трудно оторваться от стереотипов и не читать подтекстов… Хотя, какой подтекст может быть у слова «ледяные».
У моего мужа светло-серые – почти прозрачные – блестящие глаза, похожие на кусочки того, что называется лёд. Они совершенно не изменяются, как у птицы… Да, как у голубя. Когда он смеётся или улыбается, они просто суживаются, когда говорит: «до вечера, милая» или «чем тебя сегодня порадовали твои оболтусы, дорогая?» – они не выражают ничего. Они словно вне лица. Вне содержимого человека, которому принадлежат. Словно два чисто вымытых окошка, за которыми ничего нет, даже неба. Пустота.
У Ленки отцовские глаза – светло-серые. Но до чего же они переменчивы! В точности, как её лицо. Они постоянно искрятся, лучатся, переливаются разными оттенками, подобно огранённому аквамарину.
Я зажгла лампу и взяла с тумбочки зеркало: а какие глаза у меня?
Тоже серые. Но с какими-то зеленоватыми вкраплениями. Интересно, а они лучатся, переливаются разными оттенками?..
Господи, чем я занимаюсь?!
(…)
* * *
Когда раздался тихий стук в дверь, за окном едва светало. Сурен сказал, что подождёт меня на улице.
Я пошла в ванную. Передо мной в зеркале стояла обнажённая загорелая женщина сорока с небольшим лет. Вполне в форме – ничего лишнего – ни жиринки, ни складки. Заботясь о моём теле, муж купил мне домашний тренажёр. Ещё он покупал мне кремы для лица и тела. Я была ухоженной женщиной. Ухоженной мужем. Ведь я была частью его имиджа — имиджа безупречного мужчины.
Волосы светлые и волнистые от природы он заставлял меня коротко стричь. Сколько раз, глядя на своих Ленок, я просила разрешения отрастить их. Но через пару месяцев он выпроваживал меня в парикмахерскую. Конечно, где вы видели длинноволосую английскую леди?
Глаза… Что в них?
Я попыталась всмотреться. Но, как и вчера вечером мне стало неловко, словно я решила подглядеть в замочную скважину. Странно… Если глаза – зеркало души, выходит, я смущаюсь заглянуть в свою собственную душу?.. А я ведь и впрямь никогда в неё не заглядывала.
Сурен! Меня же ждёт Сурен.

Часть вторая.

Однажды в середине октября раздался звонок.
Я подняла трубку и услышала знакомый голос.
— Здравствуйте, Наташа. Это…
— Сурен! Как я рада Вас слышать. – Лишь на миг мелькнула мысль о неприличности подобного рода признаний, но я словно перенеслась из пасмурного вечера в солнечный летний день, где можно быть другой.
Все эти месяцы я не переставала думать о нём.
Я рассказала Ленке всё: и о нашей дружбе, длившейся два с половиной дня, и о том, что, возможно, наши чувства были похожи на любовь.
— Любовь узна´ешь сразу, — сказала она.
— Как?
— Да так – весь мир сходится в одной точке. И точка эта – любимый.
Сказать, что моя жизнь сошлась на Сурене, я не могла.
Может быть, я не умею любить?
Не любила – это одно, а не умеешь – это другое, сказала Ленка, ты ещё знать не знаешь, на что ты способна.
Это обнадёжило меня. Как обнадёживало всё, что говорила мне моя дочь.
(…)
— Я в Москве, сказал Сурен.
— Надолго? – У меня перехватило горло.
— Дня на три-четыре, как дела пойдут.
Мы замолчали.
— Вы не хотели бы встретиться со мной?
— Конечно. Да, конечно. Очень…
Как-то разом мы стали косноязычны и с трудом договорились о месте встречи.
У меня было часа два на то, чтобы собраться с мыслями и силами.
Ленка!.. Хоть бы она была дома!
— Ты не занята?.. Можешь зайти?
— Сурен звонил? – Спросила она на пороге.
— Откуда ты?..
— Мам!.. – Она посмотрела на меня выразительно. – У тебя на лице написано. Он в Москве?
— Да… — Я была на грани истерики. – Мы встречаемся в шесть. Что мне делать?..
— Сядь. – Сказала Ленка.
Я подчинилась беспрекословно. Она села напротив.
— Может, мне коньяку выпить? – Вспомнила я Ленкино средство от нервного напряжения.
— Нет. Твоё нынешнее возбуждение вполне уместно. Волнуешься – волнуйся.
— Что мне делать?
— Идти на встречу.
— А потом?
— Потом – сердце подскажет.
— А если подскажет не сердце?..
— Если бы ты слушала не сердце, а какой-нибудь другой орган, ты бы уже давно не спрашивала совета у меня.
Как ей удаётся так всё разом оценить, во всём разобраться?.. Психолог…
Она зашла перед моим выходом.
— Всё в порядке. – Сказала она, окинув меня критическим взглядом.
— Тебе не смешно?
— Ты о чём?
— Сорокапятилетняя тётка, твоя родная мать, при живом муже, твоём отце, отправляется на свидание…
— Мать моя! Я желаю тебе счастья, любви и радости. А то, как ты жила… даже при том, что речь идёт о моём родном отце, твоём муже, это не жизнь… Это недостойная тебя жизнь. Ну, а что касается возраста… если бы твоему Сурену нужна была молоденькая козочка…
— Какая ты у меня… замечательная.
Мы обнялись, и я ушла.
Я узнала его сразу. Хотя было совсем темно, шёл дождь, и на нём была не рубаха с синими пальмами, а длинное чёрное пальто. И стоял он ко мне спиной.
Наверно, он тоже почуял меня: когда я была шагах в десяти, он резко обернулся.
Мы смотрели друг на друга и молчали.
Я протянула ему руку. Он сжал её. Его ладонь была холодной, просто ледяной. Может, он давно тут стоит?
Я неожиданно для себя прижала её к своей пылающей щеке. Рефлекс… Когда окоченевшая Ленка возвращалась с улицы, я согревала её ладошки на своих щеках, а нос – губами.
Он протянул вторую руку. Наши лица были так близко…
Сердце колотилось в гортани. Неужели, это я?.. Неужели, так бывает?
Мы вышли из-под навеса метро под дождь, словно не замечая его, и куда-то пошли.
— Я думал о Вас непрестанно.
— Но Вы не звонили…
— Я всё время помнил о Вашем муже, о Вашем семейном очаге.
— А сегодня? Забыли? – Я улыбнулась.
— Нет, сегодня я обессилел в борьбе с собой. – Он тоже улыбался, я слышала. – К тому же, я здесь. Разговаривать оттуда… Всё, что мог, я вам уже сказал и рассказал. Осталось только одно. – Он замолчал. – А это одно лучше говорить в глаза… не по телефону.
Он остановился и взял меня за локоть. Мы стояли под одним большим – его – зонтом. Я знала, что услышу от Сурена.
— Я Вас люблю, Наташа.
— Сурен… Я не знаю, что ответить.
— Вот и хорошо. Не отвечайте ничего, я Вас умоляю.
— Ладно, — сказала я.
(…)
* * *
Вместо того чтобы войти в свою дверь, я позвонила в Ленкину.
(…)
— Так что сказать папе?
— Что была в кино с Серафимой.
— Но это же… враньё.
— Нет, в данном случае, это милосердие. Не терзай других, пока сама не разберёшься в происходящем.
* * *
Выставка была очень интересной, несмотря на узкую специализацию. Сурен заметил, как заблестели мои глаза у стенда, на котором было представлено оборудование для многоцветной печати, и тут же – огромные фолианты, выполненные на нём, с репродукциями моих любимых импрессионистов.
(…)
Мы снова говорили, говорили…
Около семи я сказала, что мне пора, и он проводил меня до метро.
(…)
* * *
Спустившись в метро, я ни с того, ни с сего решила заехать к мужу в институт. Я знала, что сегодня у него заседание кафедры, которое заканчивается около восьми, и это по пути.
Я села в скверике напротив. Было тепло. Ещё не рассеялся дым костерков, в которых сжигали остатки осенней листвы. Ещё не все птицы утихомирились на ночь.
Окна кафедры светились, машина мужа стояла среди немногих оставшихся на стоянке.
В восемь из института стали выходить его коллеги. Разумеется, я была знакома с каждым и с каждой из них, с некоторыми даже накоротке. Но мне не хотелось баламутить пустыми протокольными беседами то драгоценное состояние, в котором я пребывала после встречи с Суреном. Я осталась сидеть, дожидаясь мужа.
Он появился не один. Рядом была Валентина, его зам. Они подошли к стоянке. Валентина открыла дверь своей машины. Муж подошёл к ней…
Почему я продолжала сидеть, я не смогу объяснить. Ведь, чтобы завести машину и отъехать, мужу понадобилась бы минута, не больше, и мне пришлось бы окликать его или бежать вслед…
Сначала я подумала, что они просто разговаривают. Но тут загорелось окно на первом этаже, и я отчётливо увидела, что мужчина и женщина, стоящие между двух автомобилей, слились в страстном поцелуе… Это было вам не «до встречи, милая» в щёчку.
Когда заурчали оба мотора и машины скрылись за поворотом, у меня всё ещё стоял в глазах силуэт двух прижавшихся друг к другу фигур.
Так бывает, оказывается, не только в романах — подумала я и о пылких объятиях мужчины и женщины, и о ситуации, в которой обманутая жена становится свидетельницей измены собственного мужа.
Я сидела и смотрела, как гаснут последние окна.
Я ничего недоброго не испытывала ни к мужу, ни к Валентине. Я не пережила ни шока, ни даже удивления. Всё произошедшее словно не касалось меня лично – как в кино, в плохом кино, которое не взяло за душу.
Я подумала, что, видно и впрямь, ничего не происходит в жизни просто так, по случайности.
Поймав такси, я приехала домой.
Муж уже скинул пиджак и расслабил галстук – он не любил домашней одежды, по крайней мере, после работы, и ходил в «цивилизованном виде» до самого отхода ко сну. В выходные он носил джинсы и ковбойку – никаких тренировочных брюк и маек.
— Добрый вечер, милая. – Чмок в щёчку. – Припозднилась. Где вы на сей раз с Серафимой время проводили? Поди, кофе пили?
Вот так, не нужно дожидаться ответа, а то вдруг начну рассказывать, где была, что видела – а это лишнее, никого это не интересует. Вопрос задан, ответ предусмотрен – все свободны.
— Я была на свидании с мужчиной. – Сказала я.
— Восхитительно! – Муж похохатывал уже из своего кабинета.
Интересно, но во мне ничего не изменилось после увиденного. Мне даже было всё равно – давно ли это у них?
С Валентиной мы были знакомы сто лет и, как говорят сейчас, тусовались в одной большой компании.
К моему заявлению муж больше не возвращался. Поистине, хочешь, чтобы тебе не поверили — скажи правду!..
Когда мы легли, он изъявил желание супружеской близости.
Я повернулась к нему и сказала:
— А давай по-настоящему.
Он опешил.
— Что значит, по-настоящему?
— Ну, как в кино… и без… без резинки.
— Милая. — Он с трудом брал себя в руки. – Это что, приближение менопаузы? Что за прихоть? А вдруг ты забеременеешь? Искусственное прерывание беременности, — он выражался только цивилизованным языком — ты знаешь, неблагоприятно сказывается и на здоровье, и на психике женщины.
— Резиновые изделия, к твоему сведению, ранят тело и психику не меньше, чем аборты. А забеременею – рожу. Ты же состоятельный, с положением, прокормишь. Ленка уже взрослая, скоро уедет… В Америке, между прочим, сейчас бум сорока-пятидесятилетних рожениц…
— Милая, мы не в Америке… Да что это с тобой? Я озабочен… – Он форсировал нотки озабоченности. – И потом, что значит, как в кино?
— Ну, с воплями, стонами… с паданием на пол и разрыванием простыней… — Какой силой я держалась, чтобы не расхохотаться?!
В темноте мне показалось, что мой муж засветился от перекала.
— К-хм. – Он кашлянул, чтобы не выдать растерянности. – Для того чтобы, как ты выразилась, вопить и стонать, нужно, прежде всего, испытывать подобные этому чувства.
— А ты их не испытываешь?
— Мы цивилизованные люди…
— А что, цивилизованным людям претят сильные чувства?
— Цивилизованные люди умеют управлять своими чувствами. Или должны уметь. Поэтому, стоны и вопли – это из жизни животных.
— А я думала, что это страстная любовь.
— Ты меня озадачила, милая. Поговорим завтра. Доброй ночи.
И он коснулся моего лба губами, к которым я не имела иного доступа, в отличие от Валентины.
(…)
Сказать Ленке?.. Нет! Ни в коем случае! Пусть хоть отец останется для неё образцом порядочного семьянина…
Стоп. Но я пока ещё не проявила супружеской неверности. Пока?.. А что, это возможно?
Я вспомнила волнение, охватывавшее меня при встрече с Суреном. Но представить себя с ним в постели… Бр-р-р!.. Меня передёрнуло.
О, конечно же не потому, что это Сурен, а потому, что в постели. Нет, для меня это отнюдь не романтическое место! И уж никак не атрибут любовных отношений…
* * *
Свежевыбритый, благоухающий муж с полотенцем на шее наклонился надо мной.
— Как ты спала, милая? – Чмок в лоб. – Всё в порядке? – Вопрос-утверждение. – У тебя сегодня нет первого урока? – То же самое. – Ну, поваляйся, я позавтракаю один. – И вышел.
Вот и пообщались. Всё. Все свободны до вечера.
Я вспомнила, что мы с Суреном встречаемся в четыре, и внутри сладко заныло…
Ещё я вспомнила шальную мысль о… о постели и нас с ним… в ней… И снова холодок прошёл по коже, и едва не испортилось настроение.
«Я Вас люблю» — сказал он. Этим не шутят.
«Я собираюсь Вас соблазнить» — это тоже не звучало как шутка.
Его ладони на моих щеках, его глаза, глядящие в мои, губы, произносящие моё имя… Ещё то, самое первое ощущение волн, исходящих от него, короткое прикосновение тел…
Стоп! Это что: попытка возбудить в себе плотское желание? или прощупывание своих возможностей?..
* * *
Я стояла одетая в прихожей, когда хлопнула соседняя дверь, и лязгнул лифт. Тут же раздался звонок.
На пороге стояла Ленка — теперь дня не проходило, чтобы мы не увиделись. Из-за её спины мне махнул рукой и послал свою ослепительную белозубую улыбку прекрасный индийский принц.
Она вошла и прикрыла дверь.
— Ты сегодня…?
— Да, в четыре.
— А как вчера?
Я в двух словах рассказала о вчерашнем дне и о планах на сегодняшний.
— А потом?
— А потом будет завтра и послезавтра. А потом он уедет, а я умру.
— Мамулька! Как же я рада это слышать! – Ленка бросилась мне на шею. – Это слова живой женщины! – Она поцеловала меня. – Ладно, до «умру» у тебя ещё есть два дня.
И мы вышли в туманное осеннее утро.
* * *
«Красная стрела» сияла глянцевыми боками.
Сурен держал мои ладони в своих. Горячая армянская кровь высекала искры из серых балтийских глаз, а степенная латышская сжимала желваки на скулах.
Моя славянская кровь то стыла в жилах, то закипала. Волновалась ли я так хоть раз в своей жизни?..
Объявили, что через пять минут…
— Я буду в Питере через две недели. – Я подняла глаза. — У меня каникулы…
Это был наш с Ленкой сюрприз. Домашняя заготовка.
Сурен изменился в лице. Его буйный темперамент прорвался сквозь заслон сдержанности.
— Наташа! – И он прижал меня к себе.
А потом поцеловал.
Как я могла прожить двадцать семь лет в браке, не узнав, что такое поцелуй мужчины?
Да вот так…

Часть третья.

— Татка! — Нуська кричала с конца перрона и бежала ко мне, размахивая руками.
(…)
Мы сели в кафе позавтракать
Я думала — рассказать всё прямо сейчас или позже, дома?
Но единственная подруга на то и таковая, чтобы чуять тебя до нутра. Безо всяких слов.
— Сейчас расскажешь, или потом?
Вместо ответа я расплакалась.
Нуська молча протянула мне пакет с носовыми платками.
Когда я, отсморкавшись, подняла на неё глаза, она улыбалась во весь рот.
— Тебе что, Лялька сказала?
— Что сказала? – Она играла со мной.
— Ну… то, о чём ты спрашиваешь…
— Что ты влюбилась, что ли?
Я молча опустила голову.
— Да у тебя ж на лице всё написано! – Нуська засмеялась. – Ну… кроме имени.
— Сурен…
— Краси-иво! – Она прицокнула языком и закурила.
— Тебе правда Лялька ничего не рассказывала?
— Нет, нет же! Говори! – Её глаза азартно блестели.
В отличие от меня, Нуська знала, что такое любить и быть любимой — со всеми сопутствующими этому обстоятельствами. Она посвящала меня во все свои романы и связанные с ними переживания.
Иногда она рассказывала о тонкостях в интимной сфере своих отношений с мужчиной. Но это для меня было всё равно, что лекции по высшей математике, которые я слушала полтора года в нашем гуманитарном вузе, абсолютно ничего в ней не понимая. Правда, сдала на пять…
Как-то на заре моего замужества она спросила: ну, и как твой Лордик в постели? Я очень тактично дала ей понять, что на эту тему она может и не пытаться задавать мне вопросов. Ладно, ладно, сказала Нуська, я же вижу, что он огненный мужчина, у вас, небось, простыни дымятся до утра… скромница ты моя.
Неужели, она так и думала?
Я коротко рассказала подруге о моём летнем романе длиной в два с половиной дня и его четырёхдневном продолжении в Москве.
— Так ты ещё… вы с ним ещё мальчик и девочка? – Сформулировала Нуся, как могла деликатно, животрепещущий вопрос.
— Да. – Ляпнула я, даже не успев сообразить, что эта часть моей жизни всегда была под табу.
— Н-да… — Протянула она. – Завидую, у тебя всё ещё впереди…
— Что впереди?
— Новый поворот… То, что за ним… Это всегда восторг. Правда, — добавила она, – бывают и разочарования… Но мы-то с тобой женщины взрослые, имеем опыт… с посредственностью связываться на станем…
— Нуся… — Я посмотрела на неё умоляюще. – Какой опыт! Я вообще ещё женщиной не была!
— Что?!..
(…)
Сурен накормил меня вкусным обедом.
Мы снова много говорили, но электричество накапливалось в воздухе.
Около шести часов мы оба, похоже, с облегчением засобирались к Нусе.
(…)
Благодаря моей подруге, и – отчасти – напиткам, принесённым Суреном и выставленным хозяйкой, атмосфера постепенно разрядилась, и мы уже болтали и хохотали, как будто всю жизнь провели в одной компании.
Неожиданно раздался звонок. Нуся взяла трубку.
— Да? – И вдруг её лицо преобразилось. – Вася! Ты где? – Она сияла и только что не визжала от счастья. – Да! … Конечно! … Счастье моё! … Жду!
Она посмотрела на нас обалдевшими глазами и сказала:
— В Мадриде забастовка.
Видя, что нам не стало понятней, она добавила:
— Профессора бастуют.
А-а, вон что, сказали мы оба своим видом, словно это объясняло всё.
Нуська, видно, всё же пришла в себя и расхохотавшись, пояснила:
— Мой Вася… Василий Владимирович читает курс лекций в Мадридском университете. А их профессора устроили недельную забастовку. Вот он и решил махнуть на родину – не сидеть же там неделю…
Я не подала виду, что имя Вася… Василий Владимирович слышу впервые.
Нуся рассеянно поставила ещё один прибор на стол — она уже витала где-то над трассой Пулково-Петербург.
Когда раздался звонок в прихожей, её снесло из-за стола.
Огромный, как шкаф, Вася схватил в охапку нашу нехрупкую Нусю и кружил её по прихожей. Под ноги полетела его стильная овчинная шляпа. Туда же чуть было не отправился букет нежно-розовых роз.
Потом наступила тишина. Если не считать утробного урчания страстно целующихся мужчины и женщины.
Мы с Суреном выковыривали остатки торта из наших тарелок, не поднимая глаз.
Нуся представила всех друг другу. Вася оказался ещё коммуникабельней моей подруги, и через несколько минут все были на «ты». Кроме нас с Суреном, разумеется…
Вася вывалил на стол новую порцию яств. Мадридских в том числе.
Мы ещё немного понасыщались и стали замечать, что в Нусиной комнате становится всё теснее. Нас с Суреном просто размазывало по стенам…
— Ой, Татка, где бы мне тебя положить, чтобы… чтобы мы тебе не мешали спать? – Нуся была бесхитростна.
— На кухне… — Растерянно сказала я. – У тебя большая кухня, мне там будет хорошо.
Вася смотрел недоумённо то на меня, то на моего спутника, то на свою возлюбленную: о чём вы, ребята?..
Нуся всем своим видом отвечала ему: я тебе потом всё…
Вмешался Сурен.
— Я могу Вас поселить у себя. – И, словно поясняя остальным ситуацию — У меня две комнаты…
— Ну вот, всё решаемо! – Обрадовалась Нуся, даже не дожидаясь моего согласия.
Мы ещё немного поболтали – дальше было некуда: нас здесь уже не видели.
Перед выходом Нуся утащила меня в кухню и сунула в руку пузырёк с какими-то пилюлями.
— Одну жёлтую и одну голубую… не раньше, чем за полчаса… до.
— До чего?.. О чём ты, Нуся?
— Это вместо резинок.
— Но я не собираюсь…
— Ну, мало ли! Вдруг соберёшься. Бери с нас пример! – И её глаза засияли.
Мне стало завидно… и обидно: что же это я такая… не как все?
Но, когда мы пришли к Сурену, всё встало на свои места.
В моё распоряжение была предоставлена гостиная.
* * *
Следующий день и следующий – до самой пятницы – мы весело проводили время в нашей тёплой компании. Сходили на новый американский блокбастер, на камерный концерт, ужинали в ресторанах, ездили в Петродворец. Я забыла обо всём на свете – я словно только что родилась, и жизнь моя только начинается…
Однажды, вернувшись домой, мы с Суреном хохотали над чем-то в прихожей. Я покачнулась, разуваясь, и он подхватил меня.
Наш смех оборвался. Мы стояли совсем близко, почти прижавшись друг к другу. Сурен обнял меня. Внутри поднялась внезапная паника. Захотелось броситься опрометью из квартиры, лишь бы не испортить всего того, что было в эти несколько дней – таких лёгких, таких светлых и беспечных.
Да, порой меня посещало то самое смятение чувств, которое, вероятно, сопутствует влюблённости, которое я испытала впервые много-много лет тому назад. Но это происходило в совершенно неподходящий момент и быстро улетучивалось. Словно некий автомат-предохранитель отключал напряжение – ведь когда-то это было пресечено не самым деликатным образом.
И опять он понял, что меня нужно отпустить.
Я была ему безмерно благодарна.
* * *
Утром в пятницу позвонила Нуся и предложила присоединиться к ним с Васей – они едут на дачу друзей, там сейчас пусто, хозяев нет. Зато есть баня и рыбалка.
Я передала Сурену её предложение, он обрадовано согласился.
На место прибыли уже в сумерках.
Мужчины принялись топить дом и баню, а мы с Нусей – готовить ужин. На удивление, и в доме, и в бане очень скоро стало тепло.
Стол накрыли прямо в предбаннике.
— Банные фанаты заклеймили бы нас позором! – Сказал Вася. – Ты не фанат, случайно? – спросил он Сурена.
— Нет, я сочувствующий. – Ответил он.
— А ты? – Это Вася ко мне.
— Я присоединившаяся.
— Вот и славно, трам-пам-пам! – Вася обнял Нусю и спросил: — Ну, кто первый?
Нуся деликатно предложила:
— Девочки!
Вася был слегка разочарован – он, вероятно, совсем по другим критериям делил наше общество на пары. Но взял себя в руки:
— Ладно, девочки, вперёд!
Нуся, разумеется, сразу поставила меня к стенке:
— Ну, рассказывай!
— Не о чем… — Сказала я.
Она разочарованно хлопнула себя по пышным голым бёдрам.
— Да, ребята… — Сказала она. На её не менее пышной груди и под ней я заметила весьма характерные тёмные пятна.
Потом пошли мальчики. Мы слушали громкие шлепки веников, их вопли и забавлялись – взрослые, солидные мужчины, а бесятся, как дети. Мне было приятно, что Сурен такой… ну, вот такой.
Как бы мне хотелось съехать со всех катушек – как это бывало, когда мы были наедине с Нуськой.
— Выпей-ка водочки. – Она словно услышала мои мысли: я подумала как раз, а не снять ли напряжение испытанным народным средством.
Но это не очень помогло. Правда, и не помешало.
Через какое-то время Вася с Нусей плюнули на наши с Суреном заморочки и отправились париться вдвоём.
Сурен рассказывал мне о забавном случае в бане пионерлагеря, я хохотала и, глядя в задорные глаза моего собеседника, едва держалась, чтобы не сказать: слушай! давай кончим валять дурака! Ну, ладно, я – я ущербная женщина, но ты ведь мужик, возьми ситуацию в свои руки!..
Но — нет, я всё ещё не могла ни проломить, ни перепрыгнуть забор фундаментального благородного воспитания, унизанный колючей проволокой стереотипов.
На прощанье Сурен спросил Васю:
— Когда там следующая забастовка в твоём Мадриде?
Вася расхохотался, и они обнялись, как закадычные друзья.
— У меня через три недели курс кончается. К Новому Году возвращаюсь. Соберёмся?
* * *
(…)
Но заснуть я не могла и здесь, в доме Сурена. Я ворочалась почти без мыслей. Точнее, их было так много, что сосредоточиться на чём-нибудь было трудно.
Глянув в очередной раз на часы – без четверти два – я пошла на кухню: после острых шашлыков и соусов я никак не могла утолить жажду.
В комнате Сурена горел тусклый зелёный свет, дверь была открыта. Я заглянула.
Он лежал по пояс обнажённый — в наушниках, руки за головой, ноги раскинуты в стороны под тонким одеялом — и казался спящим. Тёмные впадины подмышек, тёмная шерсть на груди и запястьях, почерневшие подбородок и щёки.
Меня заворожило это зрелище. Вероятно, в любой женщине – вне зависимости от её осознанных предпочтений – возникает реакция на брутальность. Иначе – откуда это волнение во мне?
Я вошла. Сурен не шевелился. Я слышала звук в наушниках. Спит? Не спит?
Я села на край кушетки.
Он резко открыл глаза. Потом сорвал наушники и замер. В глазах было удивление.
Я скинула халат и осталась в тонкой ночной сорочке.
Сурен отодвинулся к стенке и откинул край одеяла.
Я легла к нему лицом и закрыла глаза.
* * *
Я закрыла глаза.
Сомкнутые веки и стук колёс надёжно огородили меня от окружающего мира, и я возвратилась в свой.
Не знаю, долго ли мы лежали неподвижно. Сурен шевельнулся первым. Я открыла глаза – его лицо было рядом.
— Ты пришла. – Просто сказал он.
Это было как… как пробитая брешь. Словно рухнули все стены, заборы… или что у них есть ещё там. Мне словно стало легче дышать.
Это его «ты»… Вот что было нужно!
— Я пришла к тебе.
Мне показалось, что даже голос мой стал другим… или говорить стало легче.
— Не верю. – Сурен мотнул головой, словно отгоняя наваждение.
— Что ты слушаешь? – Спросила я.
Он выдернул штекер наушников, и в колонках зазвучал старый альбом Криса Ри.
— Мне нравится.
— Мне нравится, что тебе нравится. – Улыбнулся он.
Мы всё так же спокойно смотрели друг на друга — словно провели в этой позе полжизни.
Сурен запустил свои пальцы мне в волосы.
— Зачем ты стрижёшь волосы?
— Это не я, это парикмахеры.
Он засмеялся.
А потом поцеловал меня. Как когда-то давно, на перроне в Москве. Только дольше. Гораздо… бесконечно дольше.
Мы устали от поцелуя.
Сурен лёг рядом – запрокинув голову и прикрыв глаза.
Тогда я склонилась над ним.
Я всматривалась в его лицо. Это было самое красивое лицо на всём белом свете. «Самое-самое-пресамое в жизни!» — как говорила моя маленькая дочь, когда ей не хватало слов для выражения восторга.
Я не могла бы сказать, чего больше было в моих ощущениях – наслаждения или изумления. Одно через мгновение сменялось другим.
Это был катарсис. Неведомые мне доселе переживания вытесняли наносное, внушённое, неприсущее мне. Так ветром сметает пыль, волной – мусор. И этот ветер, эти волны длились и длились.
Тугой поток неистовой ласки врывался вглубь меня. Горячий, как солнце. Он растекался по венам и заполнял всё моё существо – до кончиков пальцев.
Потом всё повторилось. Потом снова.
Потом я с ужасом вспомнила про таблетки. Потом – про резинки… Я плюнула мысленно на всё – мне было так хорошо, что я готова была заплатить за это любую цену.
В купе мы долго целовались, не стесняясь проходящих мимо пассажиров.
Потом поезд тронулся.
Я закрыла глаза.
Я уезжала от Сурена, чтобы вернуться к нему, как можно скорее.
* * *