Роман длиною в жизнь
или
Фореве тугезе.

После долгого поцелуя прямо тут, у едва захлопнувшейся двери, дыхание обоих сбилось на поверхностное и неровное. Но быстро вернулось в обыденный ритм.

По чашке кофе: ему чёрный, ей со сливками.
Пили молча. Да и о чём им разговаривать? О любви друг к другу? Так об этом не разговаривают, об этом делают. А обо всём остальном – о работе, семье, планах на жизнь и отпуск – они в другом месте говорят.
Вот позавчера, в субботу они встречались по спонтанно возникшему поводу. Её мужу презентовали неимоверных размеров бутылку виски — подобные выставлены в супермаркетах с такими многозначными ценниками, что она даже не пробовала вникать в их стоимость — ну и не откупоривать же в одиночестве! Быстренько соорудили крылышки барбекю, не слишком задумываясь о сочетаемости напитка и блюда: мы, народ простой, необразованный, если это напиток, то вот это — закуска. И позвонили, разумеется, самым близким. Так вот, позавчера она узнала от его жены, что младшая, слава Богу, наконец-то стала девушкой – все дружно переживали: шестнадцатый год, а ничего…

Он расслабил узел галстука.
Она откинула голову, тряхнула волосами, скрутила их в жгут и завязала на макушке узлом. Они, конечно, рассыплются, но это потом.
С шершавым свистом шёлковый галстук юркнул концом в петлю и повис в его руке укрощённой серой змейкой.
Она сняла кольца и положила рядом с чашкой.
Дальше опять был его ход. Он принялся расстегивать рубашку: верхняя, самая тугая пуговица, три на груди, две на животе.
Она отёрла салфеткой остатки помады с губ.
Он скинул пиджак и выпростал рубашку из брюк.
Она поднялась со стула, подошла к дивану и потянулась за бельём, лежащим в пакете на кресле рядом.
Он лёгким движением разложил диван.
Она привычно быстро постелила бельё.
Теперь они стояли лицом друг к другу.
Она сняла джемпер.

Лифчиков она не носила отродясь. Грудь уже была не такой упругой и молодой — возраст, трое детей — но она не стеснялась себя, она знала, что для него это не имеет значения.

Обычно им хватало пары часов. Если вдруг выдавалось больше времени, это их только радовало. Если меньше – не огорчало: сладость близости вообще перечёркивала все огорчения жизни. Да и настоящее огорчение постигло их лишь однажды.
Это случилось тридцать с небольшим лет тому назад.

* * *
Весенний день словно был создан для праздника. С утра по городу полоснул внезапный озорной тёплый ливень. Он был таким задорным, что, казалось, именно после него так же внезапно и разом рванула наружу дремавшая в лоснящихся почках зелень. Каштаны выставили свои бледно-зелёные вопросительные ладошки, будто проверяя: что, дождь уже кончился, можно выходить? На липах появились сонные резные листочки – не такие энергичные и смелые, как на каштанах, но тоже полные любопытства. Трава потянулась в рост — казалось, даже слышен шорох, с которым самый шустрый верхний росток выползал из объятий нижнего, нижний из едва оформившегося, а едва оформившийся – из земли.
В этот день было много свадеб. И в том числе – их.
Все свадьбы похожи одна на другую – с цветами, шарами, гостями, криками «горько», смехом, песнями до хрипоты и танцами до упаду. И у них всё было, как у всех.
Было им по двадцать одному году. Он недавно вернулся из армии. Она заканчивала четвёртый курс своего любимого университета на своём любимом факультете философии.
Как получилось, что в такой судьбоносный день они оказались в разных местах: он в кафе «Радуга», а она в студенческой столовке?.. Вот так и получилось. Не они первые, не они – к несчастью – последние.

Они дружили со школы: учились в одном классе и жили в соседних подъездах. Однажды, в конце десятого, перед самым выпускным, он её поцеловал. Потом они признались друг другу в любви. Потом его призвали в армию, а она поступила в университет. Потом они поссорились в письмах и решили независимо друг от друга: это было несерьёзно, школьная любовь – всего лишь репетиция Настоящей Большой Светлой Любви под названием «Фореве тугезе».
Когда он вернулся, она уже дружила и даже целовалась с мальчиком из своей группы.
Он поступил на подготовительный курс в университет и тоже подружился с девочкой из своей группы.
Однажды она позвонила ему и сказала: знаешь, я выхожу замуж.
Он сказал ей в ответ: и я женюсь.
А мы уже подали заявление, сказала она.
И мы подали заявление, сказал он.
Пригласишь? – спросила она.
Конечно, — ответил он – а ты меня?
Конечно, сказала она.
Но тут выяснилось, что они не смогут быть на свадьбе друг друга. Потому что свадьбы их назначены на один и тот же день. И это страшно огорчило обоих.

Потом они увязли в сессиях, вступительных экзаменах, практиках и каникулах с отложенными до этой поры свадебными путешествиями, и встретились только осенью, в университете: она и её муж вышли на последние рубежи, отделявшие их от получения дипломов, а он и его жена стали промокашками на историческом.
Обе начинающих жены заметно округлились в известных местах и, как оказалось, ждали первого, следующего за свадьбой приятного события в конце января — начале февраля. Что и произошло последовательно и благополучно с разницей в три дня: сперва она родила девочку, а он… его жена – мальчика.
Во избежание новых непредвиденных огорчений, для регистрации своих первенцев они согласовали и дату, и место, и устроили скромное застолье по этому выдающемуся поводу.
Он и она, сидя по разные концы большого стола с традиционным набором кушаний в виде домашних солений, сельди под шубой, салата оливье, варёного картофеля, жареных котлет и тушёных кур… он и она переглядывались недоумённо, словно спрашивая себя и друг друга: что тут происходит, кто это рядом с тобой, там, где должна (должен) быть я?.. И почему тут двое малышей?.. Ну ладно, двое, но почему один твой, а другой мой – они оба должны быть НАШИМИ!.. Но в шуме-гаме, производимом многочисленной радостной роднёй, писке и рёве, производимом то проголодавшимися, то промокшими, то ещё что-либо виновниками торжества, им было не до ответов.
Потом дипломы-сесси, аспирантуры, сессии-защиты…

Что они тогда обмывали, уже не вспомнить. Это всё ещё были весёлые беспечные времена то ли студенчества, то ли аспиранства – что, по сути, одно и то же в смысле беспечности и весёлости. Детей всё ещё было по одному на каждую из ячеек – подросшие, они уже не нуждались в мамах-папах так остро, как в первые месяцы и годы жизни… Впрочем, чушь – дети всегда нуждаются в родителях, просто это очень удобная отговорка для того, чтобы сплавить своих детей своим родителям на три ночи и два дня …
Так вот. Компания – как всегда – человек… много, короче. Квартира пока ещё соответствующая количеству… членов семьи, не гостей. Но – в тёплой компании тесно не бывает.
Магнитофон «Комета». Рядом на полу куча бобин с плёнками, среди которых наряду с новыми серо-глянцевыми, попадаются по сто раз клееные уксусной эссенцией, полуосыпавшиеся «тип 4», цвета сливочного шоколада, выкинуть которые рука не поднимается: ну где ты теперь найдёшь, например, «мон амур» — ведь эра тотальной доступности ещё далеко за синими горами…
Застолье. Селёдка под шубой, оливье, варёная картошка. Опять же – жареные котлеты и тушёная курица. Домашние соленья из домашних кладовых. Варна, рислинг, медвежья кровь – спасибо дружеской Болгарии. Водку они тогда ещё не пили, а про виски слышали только в кино. Если уж хотелось чего покрепче – дагестанский коньяк. Или молдавский. Кстати, тоже было. Или кубинский ром – но это похуже.
Потом – танцы, кофе, чай, танцы. Потом песни и параллельно танцы… Телевизор был в опале — презренный ящик включался только на какой-нибудь огонёк: а вдруг в конце Карела Гота покажут, или Фридрих-Штадт-Палас — какая-никакая, а зарубежная эстрада.
Он и она танцуют. Не в первый раз, конечно. Но впервые как-то по-особенному. Близко. Нежно. Чувственно. Им можно – они давние друзья. Супруги рядом, всё видят – да они и не смотрят – а остальным дела нет, у них свои танцы-близости-нежности…
Он вдруг спросил: ты любишь мужа?
Она засмеялась – легко так и заливисто. Он когда-то очень любил её смех.
Ну и вопросик, говорит она.
Нет, ты ответь.
А ты?
Я?
Да. Ты.
Люблю ли я твоего мужа?
Она опять смеётся, кое-кто уже поглядывает на них: мы тоже хотим, мол, что там у вас весёлого такого?.. — Нет, свою жену.
Я первый спросил!
А я вторая!
Он прижал её к себе так, что она задохнулась. И посмотрела на него так, как никогда ещё не смотрела.
Он тоже посмотрел на неё так, как ещё никогда не смотрел. Даже тогда, когда в первый раз поцеловал — тогда они ТАК смотреть ещё не умели.

В понедельник они встретились в буфете и сели за один столик.
Он сказал: знаешь улицу Коммунистическую?
Она засмеялась и ничего не ответила.
Дом пять, квартира восемь. Завтра в два.
Она допила свой кофе (тогда именно ЭТО называлось словом кофе), поднялась и сказала: пока.

Она протянула руку к чёрной кнопке, но дверь открылась до звонка.
Сначала они долго целовались в прихожей. Потом в кухне. Потом в комнате.
Потом он раздел её и долго-долго разглядывал. А она – его. Потом это вошло в ритуал. И позже – гораздо позже, когда короткое свистящее слово, обозначающее интимную близость, вошло в обиход всех слоёв и возрастов общества – это было названо ими визуальным его вариантом. Потом был тактильный, потом вербальный. Потом они пользовались различными версиями под настроение.
Ко времени, с которого начался мой рассказ, и один, и другой, и третий виды успели смениться тем, чему нет названия. Немое общение глубинами: интеллекта, сознания, духа. И плоти. Их вызревшие во взаимной любви средоточия плотской радости обрели свой собственный язык. Отголоски же тайного утробного общения доносились до остальных частей организма с помощью импульсов, передаваемых по разветвлённой весьма отзывчивой и безотказной системе нейропроводов. А целоваться они любили всегда: затяжнó, со вкусом.

Они встречались почти каждую неделю. На разных квартирах. «Квартир на сутки» тогда ещё не было. Зато было много друзей и приятелей, которые – в отличие от друзей и приятелей из американских фильмов – не спрашивали: «ну, кого ты собираешься сегодня …», что в переводе на не столь откровенный русский означало бы: «кого ты приведёшь в мою квартиру?»

Потом накатила новая волна детей и диссертаций: мальчик у неё, девочка у него, потом по мальчику у обоих, у неё защита уже докторских – собственной и мужа, а потом и у него то же самое и девочка… И всё это параллельно с перестройкой, гласностью, ускорением, дефолтами и путчами.
Но на их любовь ничто — ни из перечисленного, ни неупомянутого — не повлияло ни коим образом. И на частоте встреч не отразилось — когда наступал вынужденный перерыв, они могли спокойно обходиться без… да без этого: просто лежали рядом и смотрели друг на друга. Потом ласкали и целовали. Потом говорили.
Он ни разу не задумался над тем, чьего ребёнка она носит на сей раз — ведь отцом вполне мог оказаться и он. Это не имело значения для него: он любил её всю, со всем её содержимым, даже с тем, что должно было отделиться, исторгнуться из её плоти в назначенный срок. И она не задумывалась — для неё это тоже не имело значения. А уж для ребёнка тем более: он был любим всеми, кто его так или иначе окружал – а что ещё нужно крохе?..

И вот, последнему ребёнку – его девочке — шестнадцатый год. Ни старшие, ни средние – младшим ещё рановато, как бы то ни было — не спешат сливаться в ячейки, плодиться и размножаться, а просчитывают автономные планы на будущее, планомерно осуществляют их и считают дальше.

* * *
Она коснулась его щеки. Он знал, как она любит его послеобеденную небритость. Но сейчас он прямо с симпозиума. На котором, к тому же, держал речь. Поэтому щека гладкая.
Он вдохнул её запах. Она знала его любимые духи и в день свидания пользовалась только ими. Ими она пользовалась только в день, когда шла к нему — чтобы отделить себя для него хотя бы вот таким эфемерным образом.
Потом все органы чувств вовлекли их в дивную круговерть, в которой теряешь ощущение реальности… да что там, которая сама становится единственной реальностью.
Потом всё улеглось, и настал покой.
Она полежала щекой на его груди – недолго, ровно столько, чтобы не прорасти, не пустить корней.
Однажды она опрометчиво заснула в этом положении – то была первая и последняя ночь, проведённая ими вместе за почти тридцать лет вот таких вот встреч. И стоила она, эта ночь, обоим очень, очень дорого. Платили утром — невыносимой болью, которая возникает, когда режут по живому без анестезии.
Он не закрывал глаз – чтобы не заснуть ни на миг. Слишком драгоценным было для него время, проведённое рядом с любимой…

* * *
На самом деле всё было совсем иначе. Я обманула вас. Простите.
На самом деле, они поженились тем весенним умытым днём. Родили и воспитали троих детей. Защитили свои кандидатские и докторские диссертации. Купили большую кооперативную квартиру и автомобиль Жигули. Потом поменяли одну квартиру на три, а советскую машину на несоветскую. И всё бы было замечательно, если бы была у них любовь. А вот её-то и не было. Вернее, была, но в разных местах — как свадьба в моём рассказе.
Бывает, оказывается так: свадьба под одной крышей, а любовь — под разными. Не верите?..
* * *

Роман длиною в жизнь
или
Фореве тугезе.

После долгого поцелуя прямо тут, у едва захлопнувшейся двери, дыхание обоих сбилось на поверхностное и неровное. Но быстро вернулось в обыденный ритм.

По чашке кофе: ему чёрный, ей со сливками.
Пили молча. Да и о чём им разговаривать? О любви друг к другу? Так об этом не разговаривают, об этом делают. А обо всём остальном – о работе, семье, планах на жизнь и отпуск – они в другом месте говорят.
Вот позавчера, в субботу они встречались по спонтанно возникшему поводу. Её мужу презентовали неимоверных размеров бутылку виски — подобные выставлены в супермаркетах с такими многозначными ценниками, что она даже не пробовала вникать в их стоимость — ну и не откупоривать же в одиночестве! Быстренько соорудили крылышки барбекю, не слишком задумываясь о сочетаемости напитка и блюда: мы, народ простой, необразованный, если это напиток, то вот это — закуска. И позвонили, разумеется, самым близким. Так вот, позавчера она узнала от его жены, что младшая, слава Богу, наконец-то стала девушкой – все дружно переживали: шестнадцатый год, а ничего…

Он расслабил узел галстука.
Она откинула голову, тряхнула волосами, скрутила их в жгут и завязала на макушке узлом. Они, конечно, рассыплются, но это потом.
С шершавым свистом шёлковый галстук юркнул концом в петлю и повис в его руке укрощённой серой змейкой.
Она сняла кольца и положила рядом с чашкой.
Дальше опять был его ход. Он принялся расстегивать рубашку: верхняя, самая тугая пуговица, три на груди, две на животе.
Она отёрла салфеткой остатки помады с губ.
Он скинул пиджак и выпростал рубашку из брюк.
Она поднялась со стула, подошла к дивану и потянулась за бельём, лежащим в пакете на кресле рядом.
Он лёгким движением разложил диван.
Она привычно быстро постелила бельё.
Теперь они стояли лицом друг к другу.
Она сняла джемпер.

Лифчиков она не носила отродясь. Грудь уже была не такой упругой и молодой — возраст, трое детей — но она не стеснялась себя, она знала, что для него это не имеет значения.

Обычно им хватало пары часов. Если вдруг выдавалось больше времени, это их только радовало. Если меньше – не огорчало: сладость близости вообще перечёркивала все огорчения жизни. Да и настоящее огорчение постигло их лишь однажды.
Это случилось тридцать с небольшим лет тому назад.

* * *
Весенний день словно был создан для праздника. С утра по городу полоснул внезапный озорной тёплый ливень. Он был таким задорным, что, казалось, именно после него так же внезапно и разом рванула наружу дремавшая в лоснящихся почках зелень. Каштаны выставили свои бледно-зелёные вопросительные ладошки, будто проверяя: что, дождь уже кончился, можно выходить? На липах появились сонные резные листочки – не такие энергичные и смелые, как на каштанах, но тоже полные любопытства. Трава потянулась в рост — казалось, даже слышен шорох, с которым самый шустрый верхний росток выползал из объятий нижнего, нижний из едва оформившегося, а едва оформившийся – из земли.
В этот день было много свадеб. И в том числе – их.
Все свадьбы похожи одна на другую – с цветами, шарами, гостями, криками «горько», смехом, песнями до хрипоты и танцами до упаду. И у них всё было, как у всех.
Было им по двадцать одному году. Он недавно вернулся из армии. Она заканчивала четвёртый курс своего любимого университета на своём любимом факультете философии.
Как получилось, что в такой судьбоносный день они оказались в разных местах: он в кафе «Радуга», а она в студенческой столовке?.. Вот так и получилось. Не они первые, не они – к несчастью – последние.

Они дружили со школы: учились в одном классе и жили в соседних подъездах. Однажды, в конце десятого, перед самым выпускным, он её поцеловал. Потом они признались друг другу в любви. Потом его призвали в армию, а она поступила в университет. Потом они поссорились в письмах и решили независимо друг от друга: это было несерьёзно, школьная любовь – всего лишь репетиция Настоящей Большой Светлой Любви под названием «Фореве тугезе».
Когда он вернулся, она уже дружила и даже целовалась с мальчиком из своей группы.
Он поступил на подготовительный курс в университет и тоже подружился с девочкой из своей группы.
Однажды она позвонила ему и сказала: знаешь, я выхожу замуж.
Он сказал ей в ответ: и я женюсь.
А мы уже подали заявление, сказала она.
И мы подали заявление, сказал он.
Пригласишь? – спросила она.
Конечно, — ответил он – а ты меня?
Конечно, сказала она.
Но тут выяснилось, что они не смогут быть на свадьбе друг друга. Потому что свадьбы их назначены на один и тот же день. И это страшно огорчило обоих.

Потом они увязли в сессиях, вступительных экзаменах, практиках и каникулах с отложенными до этой поры свадебными путешествиями, и встретились только осенью, в университете: она и её муж вышли на последние рубежи, отделявшие их от получения дипломов, а он и его жена стали промокашками на историческом.
Обе начинающих жены заметно округлились в известных местах и, как оказалось, ждали первого, следующего за свадьбой приятного события в конце января — начале февраля. Что и произошло последовательно и благополучно с разницей в три дня: сперва она родила девочку, а он… его жена – мальчика.
Во избежание новых непредвиденных огорчений, для регистрации своих первенцев они согласовали и дату, и место, и устроили скромное застолье по этому выдающемуся поводу.
Он и она, сидя по разные концы большого стола с традиционным набором кушаний в виде домашних солений, сельди под шубой, салата оливье, варёного картофеля, жареных котлет и тушёных кур… он и она переглядывались недоумённо, словно спрашивая себя и друг друга: что тут происходит, кто это рядом с тобой, там, где должна (должен) быть я?.. И почему тут двое малышей?.. Ну ладно, двое, но почему один твой, а другой мой – они оба должны быть НАШИМИ!.. Но в шуме-гаме, производимом многочисленной радостной роднёй, писке и рёве, производимом то проголодавшимися, то промокшими, то ещё что-либо виновниками торжества, им было не до ответов.
Потом дипломы-сесси, аспирантуры, сессии-защиты…

Что они тогда обмывали, уже не вспомнить. Это всё ещё были весёлые беспечные времена то ли студенчества, то ли аспиранства – что, по сути, одно и то же в смысле беспечности и весёлости. Детей всё ещё было по одному на каждую из ячеек – подросшие, они уже не нуждались в мамах-папах так остро, как в первые месяцы и годы жизни… Впрочем, чушь – дети всегда нуждаются в родителях, просто это очень удобная отговорка для того, чтобы сплавить своих детей своим родителям на три ночи и два дня …
Так вот. Компания – как всегда – человек… много, короче. Квартира пока ещё соответствующая количеству… членов семьи, не гостей. Но – в тёплой компании тесно не бывает.
Магнитофон «Комета». Рядом на полу куча бобин с плёнками, среди которых наряду с новыми серо-глянцевыми, попадаются по сто раз клееные уксусной эссенцией, полуосыпавшиеся «тип 4», цвета сливочного шоколада, выкинуть которые рука не поднимается: ну где ты теперь найдёшь, например, «мон амур» — ведь эра тотальной доступности ещё далеко за синими горами…
Застолье. Селёдка под шубой, оливье, варёная картошка. Опять же – жареные котлеты и тушёная курица. Домашние соленья из домашних кладовых. Варна, рислинг, медвежья кровь – спасибо дружеской Болгарии. Водку они тогда ещё не пили, а про виски слышали только в кино. Если уж хотелось чего покрепче – дагестанский коньяк. Или молдавский. Кстати, тоже было. Или кубинский ром – но это похуже.
Потом – танцы, кофе, чай, танцы. Потом песни и параллельно танцы… Телевизор был в опале — презренный ящик включался только на какой-нибудь огонёк: а вдруг в конце Карела Гота покажут, или Фридрих-Штадт-Палас — какая-никакая, а зарубежная эстрада.
Он и она танцуют. Не в первый раз, конечно. Но впервые как-то по-особенному. Близко. Нежно. Чувственно. Им можно – они давние друзья. Супруги рядом, всё видят – да они и не смотрят – а остальным дела нет, у них свои танцы-близости-нежности…
Он вдруг спросил: ты любишь мужа?
Она засмеялась – легко так и заливисто. Он когда-то очень любил её смех.
Ну и вопросик, говорит она.
Нет, ты ответь.
А ты?
Я?
Да. Ты.
Люблю ли я твоего мужа?
Она опять смеётся, кое-кто уже поглядывает на них: мы тоже хотим, мол, что там у вас весёлого такого?.. — Нет, свою жену.
Я первый спросил!
А я вторая!
Он прижал её к себе так, что она задохнулась. И посмотрела на него так, как никогда ещё не смотрела.
Он тоже посмотрел на неё так, как ещё никогда не смотрел. Даже тогда, когда в первый раз поцеловал — тогда они ТАК смотреть ещё не умели.

В понедельник они встретились в буфете и сели за один столик.
Он сказал: знаешь улицу Коммунистическую?
Она засмеялась и ничего не ответила.
Дом пять, квартира восемь. Завтра в два.
Она допила свой кофе (тогда именно ЭТО называлось словом кофе), поднялась и сказала: пока.

Она протянула руку к чёрной кнопке, но дверь открылась до звонка.
Сначала они долго целовались в прихожей. Потом в кухне. Потом в комнате.
Потом он раздел её и долго-долго разглядывал. А она – его. Потом это вошло в ритуал. И позже – гораздо позже, когда короткое свистящее слово, обозначающее интимную близость, вошло в обиход всех слоёв и возрастов общества – это было названо ими визуальным его вариантом. Потом был тактильный, потом вербальный. Потом они пользовались различными версиями под настроение.
Ко времени, с которого начался мой рассказ, и один, и другой, и третий виды успели смениться тем, чему нет названия. Немое общение глубинами: интеллекта, сознания, духа. И плоти. Их вызревшие во взаимной любви средоточия плотской радости обрели свой собственный язык. Отголоски же тайного утробного общения доносились до остальных частей организма с помощью импульсов, передаваемых по разветвлённой весьма отзывчивой и безотказной системе нейропроводов. А целоваться они любили всегда: затяжнó, со вкусом.

Они встречались почти каждую неделю. На разных квартирах. «Квартир на сутки» тогда ещё не было. Зато было много друзей и приятелей, которые – в отличие от друзей и приятелей из американских фильмов – не спрашивали: «ну, кого ты собираешься сегодня …», что в переводе на не столь откровенный русский означало бы: «кого ты приведёшь в мою квартиру?»

Потом накатила новая волна детей и диссертаций: мальчик у неё, девочка у него, потом по мальчику у обоих, у неё защита уже докторских – собственной и мужа, а потом и у него то же самое и девочка… И всё это параллельно с перестройкой, гласностью, ускорением, дефолтами и путчами.
Но на их любовь ничто — ни из перечисленного, ни неупомянутого — не повлияло ни коим образом. И на частоте встреч не отразилось — когда наступал вынужденный перерыв, они могли спокойно обходиться без… да без этого: просто лежали рядом и смотрели друг на друга. Потом ласкали и целовали. Потом говорили.
Он ни разу не задумался над тем, чьего ребёнка она носит на сей раз — ведь отцом вполне мог оказаться и он. Это не имело значения для него: он любил её всю, со всем её содержимым, даже с тем, что должно было отделиться, исторгнуться из её плоти в назначенный срок. И она не задумывалась — для неё это тоже не имело значения. А уж для ребёнка тем более: он был любим всеми, кто его так или иначе окружал – а что ещё нужно крохе?..

И вот, последнему ребёнку – его девочке — шестнадцатый год. Ни старшие, ни средние – младшим ещё рановато, как бы то ни было — не спешат сливаться в ячейки, плодиться и размножаться, а просчитывают автономные планы на будущее, планомерно осуществляют их и считают дальше.

* * *
Она коснулась его щеки. Он знал, как она любит его послеобеденную небритость. Но сейчас он прямо с симпозиума. На котором, к тому же, держал речь. Поэтому щека гладкая.
Он вдохнул её запах. Она знала его любимые духи и в день свидания пользовалась только ими. Ими она пользовалась только в день, когда шла к нему — чтобы отделить себя для него хотя бы вот таким эфемерным образом.
Потом все органы чувств вовлекли их в дивную круговерть, в которой теряешь ощущение реальности… да что там, которая сама становится единственной реальностью.
Потом всё улеглось, и настал покой.
Она полежала щекой на его груди – недолго, ровно столько, чтобы не прорасти, не пустить корней.
Однажды она опрометчиво заснула в этом положении – то была первая и последняя ночь, проведённая ими вместе за почти тридцать лет вот таких вот встреч. И стоила она, эта ночь, обоим очень, очень дорого. Платили утром — невыносимой болью, которая возникает, когда режут по живому без анестезии.
Он не закрывал глаз – чтобы не заснуть ни на миг. Слишком драгоценным было для него время, проведённое рядом с любимой…

* * *
На самом деле всё было совсем иначе. Я обманула вас. Простите.
На самом деле, они поженились тем весенним умытым днём. Родили и воспитали троих детей. Защитили свои кандидатские и докторские диссертации. Купили большую кооперативную квартиру и автомобиль Жигули. Потом поменяли одну квартиру на три, а советскую машину на несоветскую. И всё бы было замечательно, если бы была у них любовь. А вот её-то и не было. Вернее, была, но в разных местах — как свадьба в моём рассказе.
Бывает, оказывается так: свадьба под одной крышей, а любовь — под разными. Не верите?..
* * *