Глава 1

По комнате, мягко, плотно, рванными ватными волнами расстилался вязкий табачный дым. Едва разбавленный жидким светом пасмурного дня, вяло и безнадёжно скользящим из почерневшего от пыли окна, он с таинственно-ленивой непринуждённостью прятался в разбросанных по всей комнате предметах…
Здесь было всё: банки из-под краски, тромбон, с изогнутой и вставленной в трубу кулисой, листы фанеры, афиши, обои, старая печатная машинка, колесо от велосипеда, партитура, разбитый аквариум, валенки, книги, соломенная шляпа, огромный жёлтый чемодан, позеленевшие от времени газеты… И на отвоеванном у всего этого хлама пятачке, в самом центре комнаты, сидели двое: средних лет женщина с улыбкой лилипута и кипой бумаг на коленях, и седой, очень худощавый мужчина, с туго переплетёнными в косичку ногами и сигаретой в зубах.
— Здравствуйте… это театр «Бенефис»? – спросил я, прикрывая дверь за спиной.
Взгляд худощавого изменил направление, сделался удивлённым, но в тот же миг, вновь въелся в бесконечную струйку дыма, убегающую в потолок. Женщина оказалась более гостеприимной и кивнула на стул.
— Наталья Яковлевна, художественный руководитель театра,- представилась она, — а это Синин Юрий Евгеньевич, режиссёр.
Не сводя глаз с сигареты, Синин протянул мне длинную костлявую кисть.
— Майоров Вячеслав, — пожал я её.
Минуту спустя, в комнате появился молодой человек с серьгой в ухе и томиком Маяковского под мышкой.
— Здрас-с-с-те, — запрыгали, по нам, его вспотевшие, чрезмерно расширенные глаза, — прошу прощение, я по объявлению, — поклонился он Синину.
— Проходите, садитесь, — вновь проявила гостеприимство дама.
Он раскланялся с ней, двумя руками потряс наши с Сининым руки, перед кем — то, за что — то, извинился и неуклюже уселся на краешек стула. Режиссёр принуждённо и тоскливо вздохнул, затушил окурок, расплёл свои нескончаемые ноги и подошёл к окну. За окном моросил дождь…. Долго, бесконечно долго смотрел он в окно…
— Юрий Евгеньевич…может, пора?..
Человек у окна не слышал. Из кармана своей засаленной джинсовки неспешно достал он пачку «Тройки», вынул из неё сигарету, помял её и, смотря куда-то вдаль, закурил.
… Когда очередная сигарета была докурена, Синин уселся на подоконник, переплёл ноги, водрузил локоть на колено и уронил подбородок в ладонь. В следующий миг, всадив в меня свой холодный пронзительный взгляд, он задал потрясающий вопрос:
— Зачем вы пришли сюда?
Зависла удручающая пауза. Я дико посмотрел на почитателя поэзии Маяковского и наткнулся на его базедовый взгляд.
— Я, задал вам вопрос, молодой человек,- полублагородным прокуренным басом загудел Синин, — зачем? Сидели бы дома, в тепле.… На улице сы-ы-ро… хо-о-о-лодно… тоскливо…
«Театр уже начался» — подумал я.
-А у него зонтик,- зашёлся лихорадочной икотой студент. («Даю пари — он студент!»)
Ну а вы зачем пожаловали? — с изысканным, пресыщено-ленивым садизмом взглянул на него режиссёр.
— Я? — перестав, вдруг, смеяться, искренне удивился тот.
— Зачем я здесь, я знаю! Или же вы хотите прочесть нам стихи Маяковского? Покорнейше благодарю, я их слышал в исполнении Яхонтова!
— Юрий Евгеньевич, — встрепенулась Наталья Яковлевна.
— Позволь, мне просто интересно, чертовски любопытно, что привело сюда этих двух, думаю не только с виду, интеллигентных людей.
— Я по объявлению… Меня пригласили на прослушивание…
— Понимаю, — спокойно прервал он его, — с какой целью вы сделали это?
— Хочу выступать в театре!
— Выступают в цирке молодой человек, в театре играют! Это, во-первых. Во-вторых, чтобы играть, нужны маломальские способности, о талантах, я вообще не говорю. И, наконец, в-третьих, это труд, труд, и ещё раз труд! Пот и кровь, пот и кровь и ничего взамен, разве что аплодисменты зрителей. Неблагодарное это дело ребята! А если вы ищете здесь какую-то финансовую выгоду, то заранее хочу разочаровать вас: н-е-е-т, вы не туда пришли. Ещё никто и никогда не заработал здесь. Если искусство начинает приносить прибыль, то это уже не искусство, а шоубизнес. Настоящий актёр — голодный актёр! И я не понимаю, нет, не то, что не понимаю, мне просто по — человечески, по – отцовски, жалко тех девочек и мальчиков, которые идут в театр. Пока молоды, здоровы, чисты, бегите, бегите отсюда как чёрт от ладана! Театр – это каждодневный, жестокий, изнурительный, адский труд! Театр – это зависть, ложь, нервы, сплетни, интриги, пьянки… это болото, которое затягивает неимоверно, и из которого выбраться уже практически невозможно. Оно губит, калечит, выворачивает с корнем, и, пройдя эту школу очень сложно, снова, стать нормальным, полноценным человеком! Актёр – это клеймо на всю жизнь. Актёры – это фанатики, юродивые, не нашедшие себя ни в одном другом деле, не умеющие ничего! Только играть! Играть!! У них нет ничего, кроме сцены, у них нет личной жизни; театр – их личная жизнь!.. Театр!!
Синина несло: он говорил о растлевающей роли театра, о загубленных дарованиях и спившихся талантах; о том, что лучше быть хорошим кондуктором, чем плохим актёром, что нет ничего хуже, чем провинциальная слава, и так далее и тому подобное.… Прошло около часа с момента моего прихода и, казалось, режиссер, только набирал обороты…
Скоро начались воспоминания о сибирском детстве, учёбе в «Щепке», о жизни театральной богемы столицы.… Ещё через полчаса он подвергал тщательному анализу технику драматического искусства Чехова. Спустя ещё некоторое время, им были проявлены незаурядные познания в древнегреческой мифологии, судостроении, авангардной живописи, в восточной кухне и казахском языке (на котором он гениально прочитал нам отрывок из «Суранши-батыра»)
За всё это время Наталья Яковлевна несколько раз выходила из комнаты, многозначительно покашливала, смотрела на часы, шумно листала какие — то бумаги, но не смела таки, прервать затянувшийся монолог режиссёра.
… — Подходит ко мне один мальчик после спектакля, ну может чуть постарше вас: «А ведь «Лес», это про нас!..» — выкатил он обезумевшие, дикие, страшные глаза и с хищным удивлением вонзил их в меня. Вены на его лбу вздулись, подбородок начал мелко трястись. – «Про нас», говорит, — произнёс он сдавленно и обиженно. – «Про н-а-с-сс…», — страшно и едва слышно. — «Про нас!!!» — истошно заорал он, обнажив неполный ряд жёлтых зубов.- Это мы, мы в этом лесу живём!! В этой темноте, в этих дебрях, болоте! – истерично тряс он руками, — и сдохнем здесь, так и не узнав, что есть в этом мире что – то ещ-щ-ё!..
Раздался робкий стук в дверь.
-Да!
Дверь впустила голову в платке:
— Вы ещё долго?
— В чём дело?!
— Помыть надо…
— Полчаса!
« Вот оно, начинается… »,- пробежал по моей спине холодок.
— Ну, что там у вас? – раздражённо кивнул Синин в сторону моего «коллеги».
— У меня?
Режиссёр не удостоил его ответом.
— У меня стихотворение…
Синин молчал.
— Прочитать?
— Ну, если хотите, спойте!!!
— Стихи о советском паспорте,- окончательно сконфузившись, пробурчал он себе под нос, и с головой ушёл в перелистывание страниц.
Ждать пришлось довольно долго. Когда, наконец, нужное стихотворение было найдено, все мы, с замиранием, погрузились в великое таинство поэзии…
…Помнится, давным-давно, в старой деревенской церквушке отпевал мою прабабку седой псаломщик с трясущийся головой. Всё это: полный скорби и смирения обряд, глухой кашель старушек, пряная лампадно — кадильная тишина, таинственное потрескивание свечей, и это незабываемое, торжественно – страшное: «Последнее целование дадим, братие, усопшему…». Всё это казалось теперь столь ярко, празднично и жизнерадостно!
Синин мужественно выслушал до конца.
— Тоже, Маяковский? — тускло посмотрел он на меня.
— Да. ( «Как он догадался?»)
— Попробуйте…
Я поднялся со стула, заглотнул побольше воздуха, и начал вколачивать сваи:
— Вы ушли,
как говорится,
в мир иной.
Пустота…
Летите,
в звёзды врезываясь!
Ни тебе аванса,
ни пивной…
Трезвость!

— Стоп! Стоп! Кому вы рассказываете? – прервал меня Синин.
— Как кому? – опешил я, — вам…
— Так и рассказывайте мне! Я что, там — на потолке? Или в окне, или залез под эту парту? Вот он я! Вот! Перед вами сижу! Я пришёл послушать стихи. Так будьте любезны — читайте их мне! Давайте, давайте!
— Нет, Есенин,
это
не насмешка…
В горле
горе комом –
не смешок…
— Стоп! Хорошо, хорошо… Кому посвящено это стихотворение?
— Сергею Есенину.
— Есенину! Замечательно! Ты Маяковский, я – Есенин! Отлично! Ну, давай Володя, что ты там мне написал.… Ах, Вовка, помнишь как мы с тобой.…Сашку, Сашку Бремера, помнишь? Ну, помнишь, как на Тверской, а в кармане лишь двугривенный.… Эх, душа ты моя, душа! Ну, давай родимый! Давай! Давай!!!
-Вы ушли,
как говорится,
в мир иной…

Произошло невероятное: я понял это стихотворение! Понял всю его глубину и драматизм. В таких ярких и необыкновенных красках открылось оно мне! Не Синин, — Есенин сидел передо мной! Выражение лица его было растерянным, глаза его были страшны и глубоки. Жестокая, непреодолимая, фатальная грусть разлилась в них…
— Прекратите!
Бросьте!
Вы в своём уме ли?! – хрипел я, чувствуя, как к горлу подкатывает ком, —
— Дать,
чтоб щёки заливал
смертельный мел?!
Вы ж
такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел! – с жадным страхом всасывался я в него глазами.
Он виновато кивал и тяжело вздыхал: «Ну что ж теперь то…судьба видно такая…судьба…»
Поэт разговаривал с поэтом!

-Что ж, — сладко затянулся новой сигаретой Синин,- фактура есть, голос, позиция.…Но ещё учиться и учиться; впрочем, если есть желание, то вполне, — взглянул он на Шор.

Я был принят!

Глава 1

По комнате, мягко, плотно, рванными ватными волнами расстилался вязкий табачный дым. Едва разбавленный жидким светом пасмурного дня, вяло и безнадёжно скользящим из почерневшего от пыли окна, он с таинственно-ленивой непринуждённостью прятался в разбросанных по всей комнате предметах…
Здесь было всё: банки из-под краски, тромбон, с изогнутой и вставленной в трубу кулисой, листы фанеры, афиши, обои, старая печатная машинка, колесо от велосипеда, партитура, разбитый аквариум, валенки, книги, соломенная шляпа, огромный жёлтый чемодан, позеленевшие от времени газеты… И на отвоеванном у всего этого хлама пятачке, в самом центре комнаты, сидели двое: средних лет женщина с улыбкой лилипута и кипой бумаг на коленях, и седой, очень худощавый мужчина, с туго переплетёнными в косичку ногами и сигаретой в зубах.
— Здравствуйте… это театр «Бенефис»? – спросил я, прикрывая дверь за спиной.
Взгляд худощавого изменил направление, сделался удивлённым, но в тот же миг, вновь въелся в бесконечную струйку дыма, убегающую в потолок. Женщина оказалась более гостеприимной и кивнула на стул.
— Наталья Яковлевна, художественный руководитель театра,- представилась она, — а это Синин Юрий Евгеньевич, режиссёр.
Не сводя глаз с сигареты, Синин протянул мне длинную костлявую кисть.
— Майоров Вячеслав, — пожал я её.
Минуту спустя, в комнате появился молодой человек с серьгой в ухе и томиком Маяковского под мышкой.
— Здрас-с-с-те, — запрыгали, по нам, его вспотевшие, чрезмерно расширенные глаза, — прошу прощение, я по объявлению, — поклонился он Синину.
— Проходите, садитесь, — вновь проявила гостеприимство дама.
Он раскланялся с ней, двумя руками потряс наши с Сининым руки, перед кем — то, за что — то, извинился и неуклюже уселся на краешек стула. Режиссёр принуждённо и тоскливо вздохнул, затушил окурок, расплёл свои нескончаемые ноги и подошёл к окну. За окном моросил дождь…. Долго, бесконечно долго смотрел он в окно…
— Юрий Евгеньевич…может, пора?..
Человек у окна не слышал. Из кармана своей засаленной джинсовки неспешно достал он пачку «Тройки», вынул из неё сигарету, помял её и, смотря куда-то вдаль, закурил.
… Когда очередная сигарета была докурена, Синин уселся на подоконник, переплёл ноги, водрузил локоть на колено и уронил подбородок в ладонь. В следующий миг, всадив в меня свой холодный пронзительный взгляд, он задал потрясающий вопрос:
— Зачем вы пришли сюда?
Зависла удручающая пауза. Я дико посмотрел на почитателя поэзии Маяковского и наткнулся на его базедовый взгляд.
— Я, задал вам вопрос, молодой человек,- полублагородным прокуренным басом загудел Синин, — зачем? Сидели бы дома, в тепле.… На улице сы-ы-ро… хо-о-о-лодно… тоскливо…
«Театр уже начался» — подумал я.
-А у него зонтик,- зашёлся лихорадочной икотой студент. («Даю пари — он студент!»)
Ну а вы зачем пожаловали? — с изысканным, пресыщено-ленивым садизмом взглянул на него режиссёр.
— Я? — перестав, вдруг, смеяться, искренне удивился тот.
— Зачем я здесь, я знаю! Или же вы хотите прочесть нам стихи Маяковского? Покорнейше благодарю, я их слышал в исполнении Яхонтова!
— Юрий Евгеньевич, — встрепенулась Наталья Яковлевна.
— Позволь, мне просто интересно, чертовски любопытно, что привело сюда этих двух, думаю не только с виду, интеллигентных людей.
— Я по объявлению… Меня пригласили на прослушивание…
— Понимаю, — спокойно прервал он его, — с какой целью вы сделали это?
— Хочу выступать в театре!
— Выступают в цирке молодой человек, в театре играют! Это, во-первых. Во-вторых, чтобы играть, нужны маломальские способности, о талантах, я вообще не говорю. И, наконец, в-третьих, это труд, труд, и ещё раз труд! Пот и кровь, пот и кровь и ничего взамен, разве что аплодисменты зрителей. Неблагодарное это дело ребята! А если вы ищете здесь какую-то финансовую выгоду, то заранее хочу разочаровать вас: н-е-е-т, вы не туда пришли. Ещё никто и никогда не заработал здесь. Если искусство начинает приносить прибыль, то это уже не искусство, а шоубизнес. Настоящий актёр — голодный актёр! И я не понимаю, нет, не то, что не понимаю, мне просто по — человечески, по – отцовски, жалко тех девочек и мальчиков, которые идут в театр. Пока молоды, здоровы, чисты, бегите, бегите отсюда как чёрт от ладана! Театр – это каждодневный, жестокий, изнурительный, адский труд! Театр – это зависть, ложь, нервы, сплетни, интриги, пьянки… это болото, которое затягивает неимоверно, и из которого выбраться уже практически невозможно. Оно губит, калечит, выворачивает с корнем, и, пройдя эту школу очень сложно, снова, стать нормальным, полноценным человеком! Актёр – это клеймо на всю жизнь. Актёры – это фанатики, юродивые, не нашедшие себя ни в одном другом деле, не умеющие ничего! Только играть! Играть!! У них нет ничего, кроме сцены, у них нет личной жизни; театр – их личная жизнь!.. Театр!!
Синина несло: он говорил о растлевающей роли театра, о загубленных дарованиях и спившихся талантах; о том, что лучше быть хорошим кондуктором, чем плохим актёром, что нет ничего хуже, чем провинциальная слава, и так далее и тому подобное.… Прошло около часа с момента моего прихода и, казалось, режиссер, только набирал обороты…
Скоро начались воспоминания о сибирском детстве, учёбе в «Щепке», о жизни театральной богемы столицы.… Ещё через полчаса он подвергал тщательному анализу технику драматического искусства Чехова. Спустя ещё некоторое время, им были проявлены незаурядные познания в древнегреческой мифологии, судостроении, авангардной живописи, в восточной кухне и казахском языке (на котором он гениально прочитал нам отрывок из «Суранши-батыра»)
За всё это время Наталья Яковлевна несколько раз выходила из комнаты, многозначительно покашливала, смотрела на часы, шумно листала какие — то бумаги, но не смела таки, прервать затянувшийся монолог режиссёра.
… — Подходит ко мне один мальчик после спектакля, ну может чуть постарше вас: «А ведь «Лес», это про нас!..» — выкатил он обезумевшие, дикие, страшные глаза и с хищным удивлением вонзил их в меня. Вены на его лбу вздулись, подбородок начал мелко трястись. – «Про нас», говорит, — произнёс он сдавленно и обиженно. – «Про н-а-с-сс…», — страшно и едва слышно. — «Про нас!!!» — истошно заорал он, обнажив неполный ряд жёлтых зубов.- Это мы, мы в этом лесу живём!! В этой темноте, в этих дебрях, болоте! – истерично тряс он руками, — и сдохнем здесь, так и не узнав, что есть в этом мире что – то ещ-щ-ё!..
Раздался робкий стук в дверь.
-Да!
Дверь впустила голову в платке:
— Вы ещё долго?
— В чём дело?!
— Помыть надо…
— Полчаса!
« Вот оно, начинается… »,- пробежал по моей спине холодок.
— Ну, что там у вас? – раздражённо кивнул Синин в сторону моего «коллеги».
— У меня?
Режиссёр не удостоил его ответом.
— У меня стихотворение…
Синин молчал.
— Прочитать?
— Ну, если хотите, спойте!!!
— Стихи о советском паспорте,- окончательно сконфузившись, пробурчал он себе под нос, и с головой ушёл в перелистывание страниц.
Ждать пришлось довольно долго. Когда, наконец, нужное стихотворение было найдено, все мы, с замиранием, погрузились в великое таинство поэзии…
…Помнится, давным-давно, в старой деревенской церквушке отпевал мою прабабку седой псаломщик с трясущийся головой. Всё это: полный скорби и смирения обряд, глухой кашель старушек, пряная лампадно — кадильная тишина, таинственное потрескивание свечей, и это незабываемое, торжественно – страшное: «Последнее целование дадим, братие, усопшему…». Всё это казалось теперь столь ярко, празднично и жизнерадостно!
Синин мужественно выслушал до конца.
— Тоже, Маяковский? — тускло посмотрел он на меня.
— Да. ( «Как он догадался?»)
— Попробуйте…
Я поднялся со стула, заглотнул побольше воздуха, и начал вколачивать сваи:
— Вы ушли,
как говорится,
в мир иной.
Пустота…
Летите,
в звёзды врезываясь!
Ни тебе аванса,
ни пивной…
Трезвость!

— Стоп! Стоп! Кому вы рассказываете? – прервал меня Синин.
— Как кому? – опешил я, — вам…
— Так и рассказывайте мне! Я что, там — на потолке? Или в окне, или залез под эту парту? Вот он я! Вот! Перед вами сижу! Я пришёл послушать стихи. Так будьте любезны — читайте их мне! Давайте, давайте!
— Нет, Есенин,
это
не насмешка…
В горле
горе комом –
не смешок…
— Стоп! Хорошо, хорошо… Кому посвящено это стихотворение?
— Сергею Есенину.
— Есенину! Замечательно! Ты Маяковский, я – Есенин! Отлично! Ну, давай Володя, что ты там мне написал.… Ах, Вовка, помнишь как мы с тобой.…Сашку, Сашку Бремера, помнишь? Ну, помнишь, как на Тверской, а в кармане лишь двугривенный.… Эх, душа ты моя, душа! Ну, давай родимый! Давай! Давай!!!
-Вы ушли,
как говорится,
в мир иной…

Произошло невероятное: я понял это стихотворение! Понял всю его глубину и драматизм. В таких ярких и необыкновенных красках открылось оно мне! Не Синин, — Есенин сидел передо мной! Выражение лица его было растерянным, глаза его были страшны и глубоки. Жестокая, непреодолимая, фатальная грусть разлилась в них…
— Прекратите!
Бросьте!
Вы в своём уме ли?! – хрипел я, чувствуя, как к горлу подкатывает ком, —
— Дать,
чтоб щёки заливал
смертельный мел?!
Вы ж
такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел! – с жадным страхом всасывался я в него глазами.
Он виновато кивал и тяжело вздыхал: «Ну что ж теперь то…судьба видно такая…судьба…»
Поэт разговаривал с поэтом!

-Что ж, — сладко затянулся новой сигаретой Синин,- фактура есть, голос, позиция.…Но ещё учиться и учиться; впрочем, если есть желание, то вполне, — взглянул он на Шор.

Я был принят!

Глава 2

Шёл май 2001 года. Я заканчивал пятый курс института, распределение было у меня на руках, и через пару месяцев — деревенская глушь. Сотни полторы дворов, одноэтажная бревенчатая школа, курица, забежавшая в класс, и вот он я: «Здравствуйте ребята, я ваш новый учитель истории». Сказать по правде, меня увлекала эта перспектива: хотелось сменить быт, уйти, сбежать, укрыться…и чем дальше, тем лучше. Устал я как-то, да и ни что не держало меня в городе. «Засыпать под телячье мычание, просыпаться под крик петухов…» Дышать и жить! Я уже строил планы, думал, как после работы буду ходить на рыбалку, собирать грибы, париться в баньке… Дальше в моих мечтах появлялась кареглазая красавица с коромыслом (чаще всего, почему-то, с коромыслом)… «Позвольте вам помочь, мадмуазель…» Ах, деревня!
…Утром, 4 мая (память на даты у меня отменная) по обыкновению, за завтраком, я развернул, свежую газету и наткнулся на одно прелюбопытнейшее объявление: «Театр-студия «Бенефис» проводит набор актёров вспом. состава. Требуются мужчины до 35 лет…»
Под сердцем разлился ментол… Театр! Вы испытывали когда-нибудь ощущение воспаленного, азартного восторга при мысли о страшной близости и доступности столь желанного и столь запретного! Когда кожа покрывается мурашками, учащается сердцебиение, становится неровным дыхание и появляется дрожь в коленях.… Но какая чертовски-сладкая, окаянная, жуткая дрожь! Вот оно! Стоит только протянуть руку!.. Театр! Это волшебное слово — театр! Моя далёкая мечта… Сцена, свет рамп, восторженные взгляды зрителей, аплодисменты, автографы, слава.… Неужели найдётся хоть один человек, который бы не мечтал об этом! Театр! Столь необыкновенно и столь волнующе это слово: театр!
«Какой к чёрту театр!?»- отбросил я газету, допил кофе и побрёл в институт. Однако мысли о театре неотступно следовали за мной целый день, и всякий раз, когда я возвращался к ним, сердце моё сладко сжималось и томно холодело в груди.
«Погоди, погоди… театр… хм, нет, да ты с ума сошёл! У тебя сессия, «госы» на носу, диплом, деревня, в конце, концов! Тоже мне, актёр нашёлся! Нет, ты подумай, какой чудовищный конкурс в театральные институты столицы! Тысячи, десятки тысяч молодых, амбициозных людей (не без данных, разумеется), со всех уголков страны съезжаются покорять Москву! Лишь единицам удаётся это, лишь единицам из них суждено стать настоящими актёрами, и лишь ничтожным единицам даровано судьбой стать известными! Но средь них никто не превзойдёт тех, что были до них! А я?.. Нет, это просто-напросто смешно! Пришёл человек с улицы, человек, который столь же разбирается в театре, сколько кобыла в геометрии, и давайте, подавайте ему славу! Смешно, честное слово смешно! Так что не забивай-ка ты голову всякой ерундой, и в деревню, в дере-е-вню дорогой мой, в деревню. Каждому своё, «се ля ви»,- пытался вразумить я себя, однако всё оказалось напрасным. Вечером я ворвался в квартиру, схватил трубку телефона и лихорадочно набрал въевшийся в память номер.
— Добрый вечер. Театр-студия «Бенефис»? Я по объявлению… да, да.… Хотел бы попробовать…высшее…двадцать два…Что? Басню или стихотворение? Хорошо.…Завтра?! Нет, нет, смогу,… конечно,… хорошо… до свидания…
…Время перевалило далеко за полночь. Запершись в ванной комнате, под ревущий шум воды, остатками голоса я декламировал Маяковского. Спать лёг около пяти, однако заснуть так и не смог. Неуёмное, маниакальное, болезненное воображение всецело овладело моим воспалённым мозгом: «Пусть пока вспомогательный, ну так что ж! Буду стараться, буду работать, покажу всё, на что способен, и через год буду в основном, потом — главные роли, поеду на гастроли, меня заметят, пригласят куда-нибудь… в Екатеринбург…или в Самару…да, или в Омск.…Именно: в Омский драматический театр! Одновременно буду учиться в школе-студии. Выжму всё из себя, буду работать, работать! Талант, что он без труда! Трудолюбие и упорство вот, что нужно, если хочешь достичь цели.…Ну а потом…» Потом я заканчивал школу-студию ( с красным дипломом, разумеется), и на первых же гастролях омского театра в столице, на меня обращал внимание Сам… Впрочем, довольно…
Едва только этот приступ неутолимого тщеславия ослабевал, и мне удавалось на миг сомкнуть глаза, как в голове, с нарастающим, протяжным гулом, в неописуемо дикой и пёстрой кавалькаде начинали кружиться страшные, сюрреалистические картины. Какие-то голоса, жуткий истерический смех, переходящий в надрывные рыдания, жёлтоглазая голова лошади, алые полотна, превращающиеся в бардовый занавес, моя голубая рубашка, брошенная утром в стирку,…всё дико кружилось, хохотало, вздувалось и лопалось фейерверками.
Утром дико болела голова, однако холодный душ, крепкий кофе и сигарета, несколько улучшили моё настроение. Собравшись с духом, я снова принялся за Маяковского. Оставшись вполне удовлетворённым собой, я направился в театр…