У   КРАЯ


У КРАЯ

Виктор Гавура

У КРАЯ

Опять вокзал. Вокзалы моей жизни, вся моя жизнь – вокзал.
Поезд «Жмеринка – Москва», посадка в Виннице. Андрей ехал на свидание к Наташе, не виделись целый месяц. Если быть точным, двадцать девять дней… В институте и дома обосновал свою командировку тем, что надо отвезти в Киевский НИИ инфекционных болезней кое-какие материалы и провести несколько консультаций по научной работе. Все так, часа за три-четыре можно управиться, а потом, в Чернигов. Каких-то сто пятьдесят семь километров и я увижу ее. Хватит, не хочу больше об этом думать…
Вся жизнь теперь сосредоточена на вокзалах да на базарах. Заводы, производство, все рухнуло. Украина торгует. Улицы, стадионы превращены в огромные торжища. Вовсю разрослась торговая плесень, повсюду на тротуарах расстелены газеты, полиэтилен или расставлены какие-то трущобные конструкции, на которых разложены колониальные товары. Толпы «торбарей», так их теперь называют, местных и приезжих мешочников времен революции, имя им – легион. Пронзительно визжа, как крысы на случке, они атакуют вагоны. Везут с собой все, что могут поднять, все свое движимое и недвижимое имущество, разве что Буг не уволокли. Буг пока на месте, но количество вывезенной водки по объему не меньше этой «блакитої артерії України» . Продается все, в своих мешках и сумках они вывозят мою Украину в никуда, торгуют ею оптом и в розницу на улицах Варшавы, Стамбула и прочих Фундуклеевок. Совсем недавно все вывозили в Польшу. Сейчас, Польша пройденный этап, теперь цель номер один – Москва.
Я стоял и наблюдал за происходящим с каким-то утомленным недоумением, будто ангел Горя невзначай залетевший сюда из вселенной. Казалось бы, смутные времена борьбы за самостийность от своего главного врага канули в Лету. Теперь мы имеем незалежну Украину, суверенное государство, признанное всем миром. Но самый страшный враг украинца сидит в нем самом. Неопределенность и растерянность завладели рассудком людей, каждый цепляется за материальные ценности, стараясь улучшить свой быт, теряя при этом ориентацию в жизни и собственное достоинство. Деньги будут, достоинства – не вернешь.
Переполненный перрон завален какими-то бесформенными узлами, ящиками, сумками, картонными коробками, мешками. Толпы людей нервозно топчутся возле своего скарба, напряженно прислушиваясь к невнятному бормотанью диспетчера. Напряжение растет и пенится на глазах. И, наконец, с вокзальных динамиков слышится долгожданное, разборчивое и радостное: «Внимание! Поезд «Жмеринка – Москва» пребывает ко второй платформе. Нумерация вагонов с конца поезда». Все оживает и приходит в паническое движение. На удивление быстро, буквально через минуту после объявления, подходит поезд. Гостеприимно распахиваются двери вагонов, и тут выясняется, что нумерация вагонов не с конца, а с головы поезда. Начинается столпотворение, куда там Вавилонскому! Сотни людей с мешками, ящиками, тележками мчатся навстречу друг другу с двух сторон узкой платформы перрона, сталкиваются, падают, крик, ругань, стон и «скрежет зубовный»…
Какой-то парень со всей силы швырнул оземь свой мешок и, не обращая внимания на призывные крики своих товарищей, которые добежали до нужного вагона, достал сигареты и с безразличным видом закуривает. Он, как и я, в одночасье превращается в стороннего наблюдателя на этой ярмарке суеты. Не только то, что происходит здесь, но и многое в нашем мире является рафинированным идиотизмом, но бороться с этим, отнюдь не моя задача. По загаженному асфальту перрона равнодушно попрыгивают воробьи, безучастные к тому, что происходит и ко всему остальному, тоже. Ко всему, кроме еды.
Один, особенно замечателен в круговерти этого роящегося улья. Преклонных лет, похоже, еще с тех, старых времен, в форменной сталинской фуражке с квадратным козырьком и в рыжем брезентовом плаще, на полы которого он спотыкаясь, постоянно наступает. Тем не менее, полон энергии и энтузиазма. Гигантских размеров, наподобие шифоньера, мешок волочится сзади него по земле. Широкие лямки на плечах для удобства обшиты разноцветным тряпьем. В обеих руках тащит еще по мешку. Выкрикивая страшные проклятья в адрес окружающих и нашего любимого правительства, он тоже штурмует вагон.
Проводники почему-то изо всех сил сопротивляются и не пускают пассажиров в вагоны, а пассажиры, не обращая внимания на их сопротивление, активно забрасывают свой товар в тамбур. Поезд тронулся, ну и что? – Срывают стоп-кран и, снова забрасывают багаж, и снова срывают стоп-кран. Виноградными гроздьями люди повисают на поручнях. Это производит неизгладимое впечатление, особенно, когда верхние под тяжестью тех, кто хватает их за ноги, отрываются и грудою, пачками, падают на блестящие рельсы. И тут, выясняется, почему так, по-дурацки, сопротивляются проводники, оказывается, это поезд не «Жмеринка-Москва», а «София-Москва». Небольшое недоразумение и снова рвут стоп-кран, и из вагонов вылетают ящики, люди, мешки. Вслед им раздаются анафемы раньше, на удивление вежливых, проводников международного поезда.
Ну вот, все же дождались, пришел наш родной, Жмеринский. Снова забег на короткие и длинные дистанции, крики, гвалт и снова стоп-кран. Благо, проводники свои, по заграницам не ездюют и с пассажирами общаются исключительно матом. Наконец, все утрамбовались, поезд медленно трогается. Поехали!
Проворные глаза Дёры с трудом удерживали клиента в толпе. Откуда ж у него алмазы? Природным здесь неоткуда взяться. – Значит, с завода «Кристалл», там делают искусственные. Интересно, сколько их у него и, какая им цена. – Не малая. За бросовым товаром Трахтенберг не стал бы охотиться. Выходит, камешки стоящие. Где ж он их прячет? Зыркающий взгляд Дёры неизменно возвращался к небольшой сумке, висящей на плече у клиента. Пробегающие мимо мешочники постоянно ее задевают и она болтается из стороны в сторону чуть ли ни у него за спиной. Судя по тому, как он несколько раз менял направление своего движения, проверяя, нет ли слежки, не настолько он прост, чтобы спрятать их в сумке. Нет, он их туда точно не положил. Значит, они где-то на нем. Надо сосредоточиться, разгадать ход его мыслей, и он будет мой. Сухим языком Дёра облизал запекшиеся, покрытые коричневыми корками губы. Клиент все время делал вид, что кого-то провожает, приподнимался на цыпочки, пытаясь разглядеть кого-то поначалу в толпе, а потом, внутри вагона, махал своему невидимому провожаемому рукой. В последний момент он схватился за поручни и влез в отходящий вагон. Отвернувшись, Дёра пропустил проплывающий мимо вагон, а затем догнал его и втиснулся в тот же тамбур.
В проходе сцепились две мешочницы, – Сгинь, сука!
– Сама сука, кишь с моего плацкарты, зараз газом оболью!
У окна, придавленная мешками, невозмутимо читает книгу интеллигентного вида девушка в очках. Ясно, заняла место еще в Жмеринке. Подняв на лоб очки, она с недоумением рассматривает сцепившихся, тех уже растаскивают тракторами, но пока без видимого результата. Стоит постоянный, все усиливающийся визг. Не выдержав, интеллигентная девушка плюнула в открытую книгу и выбросила ее в окно. Старуха держит на руках маленького мальчика. Он сидит, прижавшись к ней, широко раскрытыми глазами смотрит на происходящее. Она рассказывает ему сказку:
– І прийшли до них злидні з великими бородами з позаторішньої соломи і, плачучи, почали видирати порожніми ложками одне одному очі … – она тяжко вздохнула, и крепче прижала внука к своей иссохшей груди.
– Бабуню, а далі що було?
– Ой, дитинко, для чого тобі те страхіття слухати …
Картонными коробками с маслом, сыром, творогом, мешками с салом и копченными колбасами до верху забиты купе. Их хозяева рядом, едут стоя в проходах, сесть негде. Удручает обилие хмурых, а то и откровенно злобных физиономий. Куда ни глянь, постоянно наталкиваешься на острые косые взгляды из-под прикрытых бровями глаз, мрачно-сосредоточенные лица с наморщенными лбами и плотно сжатыми ртами. Душно.
Поезд, проехав сотню метров, останавливается и по долгу замирает на полустанках. Скучно. Но некоторые и здесь, времени понапрасну не теряют. Как-то с надрывом хлопочет одна. Похоже, поправляет свои пошатнувшиеся финансовые дела. Сонный кислоокий проводник периодически, минут на пять-десять, уступает ей свое купе. Потные, вонючие мешочники, хозяева двухколесных тележек, любовно прозванных в народе кравчучками , наскоро общаются с ней. Вначале, игриво начиная переговоры, всем существом своим тянутся к ней, а через несколько минут, удовлетворенные, выходя из купе, с презрением отворачиваются.
У проститутки мужчина старается купить не только тело, но и душу, хотя бы сиюминутную власть над ней. В вожделенном этом влечении есть что-то от Сатаны. После третьего или пятого, на этот раз какого-то кавказоида в спортивном костюме «Adidas» турецкого изготовления и в кепке аэродромом, случилась небольшая заминка. Выйдя от нее, ему показалось мало, и он захотел вернуться, она коротко отказала. Он начал громко настаивать. Грозно выкатив выпуклые восточные глаза, он издал целую гамму недовольных гортанных, придыхательных и шипящих звуков. Она захлопнула дверь купе, он тут же ее отворил и силой не давал ей ее закрыть. Все произошло молниеносно, нахлобучив ему на глаза его достопримечательную кепку, она ударила его ногой под колено. «Adidas» взвыл и станцевал лезгинку, забавно прыгая на одной ноге и дрыгая другой. На нем были открытые сверху туфли полугалоши, демонстрирующие для всеобщего восхищения его грязные белые носки. Не обращая на него внимания, вышла в тамбур. Перекур. Такой экземпляр! Ноги сами понесли Андрея к ней. «Несет меня лиса за дальние леса…»
Глубоко затягиваясь, смотрит в окно. Пачка «Lucky Strike» скомкана в зажатом кулаке. За окном проплывают зеленые поля, пышное буйство трав и кустарников за полосой отчуждения. Хотя, для кого как, для некоторых, этот однообразный пейзаж напоминает поганое черно-белое кино. Искоса окинула меня взглядом. Великолепно грязная, роскошные черные волосы и синие, цвета расцветающего льна, горящие неистовым огнем глаза. Мимо таких не пройдешь.
– Привет, – глядя ей в глаза, говорю я. Она не ответила, оценивая, молча рассматривает меня.
– Тебя как-нибудь зовут? – улыбнувшись, спрашиваю я. Еще раз обыскала меня взглядом.
– Да, – нехотя отозвалась она.
– Это хорошо, – констатирую я.
– Что ж тут хорошего?
– То, что у тебя есть имя, – просто отвечаю я.
– Хочешь? Пойдем… Не дорого, не боись, – неожиданное предложение. Я к нему не готов.
– Да нет, не стоит, – пасую я.
– Не стоит?… – меняя ударение, хохочет она.
– Не чуди, еще и как стоит, як у вовка на морозі , – смеюсь вместе с нею я.
– Веник , что ли? – брезгливо кривит губы она.
– Опять мимо…
– Ты, больше по мужикам? Кочегар? А, может, по мальчикам, детские попки штукатуришь?! – пружинисто подобралась, как для прыжка, с изумившей меня ненавистью внимательно разглядывает меня.
– Нет, ты ошибаешься. Я традиционной ориентации, но сейчас не тот настрой. Я еду к своей коханой. Кроме нее, мне никто нужен. Она одна в постели стоит десятерых и в остальном, тоже… Ты, меня понимаешь?
– Знакомая песня! – как камнем швырнула. – Это мы уже проходили, – все же остывает она.
– Поговорим? С ума можно сойти в этом загоне, ни одного человеческого лица, – в бездонной синеве ловлю свое отражение я.
– Говори, – нехотя соглашается она.
– Для того чтобы разговаривать с человеком, надо определить, кто он есть, чем он дышит, если хочешь. Скажи, какие твои любимые цвета? – начинаю стереотипное тестирование я. Любимый цвет человека, это ключ к его характеру.
– Что-о-о?! Сказать о любимых цветах, это все равно, что раскрыть душу. Тебе?! – исполненным презрения взглядом обжигает меня. Как красиво ставит на место. Чувствуется характер.
– Зачем? – все же интересуется она. – Кто ты такой, чтобы знать, что там, у меня на душе? – опять с презрением и даже с озлоблением, бросает она.
– Да-а? Знакомый вопрос. А, ты, кто такой?… – смеемся мы оба. Хоть и не хочется, но мы уже не контролируем свой смех, он отдельно от нас, ему смешно, он и смеется, такой дурак…
– Вот послушай, – продолжаю я, – Есть желтый и черный, контрастные цвета. Цвет солнца и ночи, радости и тоски. К сожалению, это любимые цвета шизофреников.
– Доста! Выключь свой калейдоскоп! Вот тебе, мои цвета! – глубоко затянувшись и выдохнув облако дыма мне в лицо, голосом налившимся неожиданной силой чеканит она, – Синий – мое небо, белый – моя честь, черный – моя кровь. Это кровь моей Украины! Учти, крови больше нет, поэтому и черная, запеклась…
– Разреши пожать твою руку, – по стойке смирно стою я.
– Нет!
– Позволь, поцеловать… – прошу я.
– Не достоин, вали!

* * *

В толчее вагона Дёра не поспевал за клиентом и неожиданно вообще его потерял. Он только что был неподалеку, мелькал перед глазами впереди, и исчез неизвестно куда. Расталкивая пассажиров, перепрыгивая через какие-то тюки, получая тычки и маты в спину, взмокший Дёра пробирался по вагонам. Приподняв узкие плечи, он с все возрастающим беспокойством озирался по сторонам. На его подвижном, моложавом костлявом лице, изрезанном несколькими глубокими морщинами, застыла маска потерявшегося ребенка. Когда вспомнился Трахтенберг, сердце екнуло и ухнуло куда-то вниз. Шурик Безжальный, с которым вместе отбывал срок на малолетке и, который познакомил его со Трахтенбергом, (за глаза его называли Трахманом), рассказывал, что никакой он не Трахтенберг, а Гапонец. Шурик познакомился с ним два года назад на сочинских гастролях, где снял немалый, по тем времена, куш. В последующем, он еще пару раз пересекался с ним по квартирным делам в Донецке и Киеве и, взвесив очень уважительное предложение Трахтенберга, от которого он не мог отказаться, перешел под его «чуткое» руководство.
Дёра невольно вспомнил, как присутствовал на «подведении итогов» у Трахтенберга с Майей Дворовой, в бригаде ее называли Мурой. Все происходило в «непринужденной дружеской обстановке» за легкими закусками, фруктами и фужером красного вина. За большим полукруглым столом слева от Дёры сидела Мура, рядом с нею Цыбердюк, а за ним, Шурик. Трахтенберг мягко ступая, ходил по большой комнате конспиративной квартиры, ее уже не раз использовали для подобных «производственных» собраний. Мягкость его походки и плавные движения были обусловлены не тренированной упругостью его дряблых мускулов, а тем, что пятидесятичетырехлетний Трахтенберг, и в самом деле, был человек мягкий и деликатный с шапкой черных кучерявых волос над высоким лысеющим лбом. Его речь текла плавно, не быстро, как у легкомысленных болтунов, и не медленно, как у тугодумов, а именно так, как говорят бывалые, умудренные жизненным опытом люди. Остановившись перед столом, он утомленною рукою прикрыл глаза, и потер переносицу. Шурило, делая вид, что внимательно его слушает и, как всегда, параллельно решая свои собственные проблемы, вежливо справился у Трахтенберга: «Иосиф Адольфович, не подскажите, который час? Мне надо Дине перезвонить». Странно, удивился Дёра, у него же фирменный «Orient», даже в сауне его не снимал.
Трахтенберг достал из жилета серебряные карманные часы и передал их Цыбердюку, – Сам посмотри, я без очков.
А ты, Мурик, слушай сюда и смотри мне в глаза, когда я с тобой говорю. Ты понимаешь, как трудно было на них выйти напрямую, без наводки, чтобы после, комар носа не подточил?… Ты, представляешь, сколько мы потеряли времени, пока изучали их маршруты, контакты и распорядок поставок? Ты знаешь, сколько пришлось выложить только за аппаратуру для прослушивания их телефонов?
– Девятнадцать сорок пять, – обронил Цыбердюк. Пронося часы над фужером с вином Муры, он нажал на головку заводного ключа, беззвучно открылась нижняя крышка, и из корпуса часов ей в фужер высыпался белый порошок, который сразу же растворился, оставив на поверхности легкую пену. Господские часики, подумал про себя Дёра.
– Скажи мне, пожалуйста, зачем ты полезла в его портмоне? – обычно улыбчивая Мура, не выдержав жалостливого взгляда Трахтенберга, опустила голову и удрученно молчала. – Майечка, детка, не стесняйся, отвечай, здесь все свои, – задушевно-ласковым голосом подбодрил ее Трахтенберг.
– Хотела посмотреть, что у него там лежит, просто так, для интересу… Ну, может, и пару десятков баксов дернуть. Ну, как бы вам, объяснить?… Просто так, для того, чтобы отважиться, у меня от этого мурашки по коже, бегают… – осмелев под воздействием отеческого тона Трахтенберга, тихо, будто про себя, отозвалась Мура.
– Это я могу понять, легко. Хотя я тебе выдал пятьсот долларов на его раскрутку. Разве эта сумма идет в сравнение с обычными твоими гонорарами? Но привычка, вторая натура, с этим трудно бороться, я это понимаю. Но, дорогая ты моя, скажи мне главное, почему ты не сообщила мне о том, что он тебя припутал? Ты же, засветила наши намерения. Ты, это понимаешь? – Мура молча, несколько раз кивнула.
– Вероятно, ты надеялась, что я об этом ничего не узнаю, и хотела все спустить на тормозах? Авось, сойдет. Ты и не догадывалась, что всех нас этим под топор можешь подвести, – было заметно, что он уже не ожидает от Муры никаких пояснений и голос его продолжал маслянисто журчать больше для остальных.
– Хорошо, спишем это на боевые потери, – забирая часы у Цыбердюка, благожелательно «подвел итог» Трахтенберг. – Итак, дамы и господа, я предлагаю тост, – без затруднений, с присущим ему обаянием закруглил он. – Выпьем, чтобы подобные проколы больше не повторялись! – все выпили, кроме Трахтенберга, он лишь поднес к губам свой фужер и, выждав, когда все допили, поставил его на стол, сел напротив Муры и устало продолжил.
– А теперь, Мурочка, послушай, что я тебе скажу. Ты, внимательно послушай. Знаешь, почему? Я тебе объясню почему. Потому что, когда я кому-то об этом говорю, я всегда принимаю это очень близко к сердцу. Так вот, Мурчик, ты уволена.
Какой-то старик с седой бородой и в засаленном картузе вплотную придвинулся к Дёре и заговорил, глядя в сторону, почти не шевеля губами.
– Тихо, свои. Это я, Цыбердюк. Не уверен, но он мог меня засечь. Он в тамбуре переодевался, а я следом влетел. Он сейчас в линялой джинсовой куртке и черных вельветовых джинсах, даже кроссовки снял, но что одел вместо них, не рассмотрел. Пока не найду воду, я выбываю. Если бороду так содрать, лицо полдня будет красным, может догадаться.
– Почему Трахман не сказал, что мы будем в паре?! Я тут сам парюсь, стебаюсь мелким стебом, а ты в бороде своей рисуешься! – с большим облегчением и злостью на одном дыхании выпалил Дёра.
– Ша, Додик, ты на кого хвостом машешь? – не меняя интонации, презрительно процедил Цыбердюк. Ноги у Дёры дрогнули и подогнулись, откуда он знает эту кликуху? Дёра надеялся, что она, и все, что с ней было связано, навсегда осталось в малолетке. Шурило не мог ее знать, он откинулся до того, как переделили власть, и начался беспредел. Но мир не без добрых людей, могли передать… Нет, Шурик не мог, он придерживается старых понятий, если бы что узнал, руки бы не подал.
– Спокойно, Коляша, так было надо и все на этом, – ноги у Дёры опять ослабели, так его называла только мать. – Он стоит посреди вагона, лицом к окну. Теперь главное, оказывается, на нем был парик, теперь у него короткая стрижка, волосы светло-русые, длинной в один палец. Имей ввиду, у него может быть и другой парик или оденет тот, что был на нем раньше. Как только его увидишь, закрепляйся и ближе ни на шаг. Сниму бороду, и я тебя сменю. Иди, работай.
Когда миновали Фастов, Цыбердюк снова зашел в туалет. Его было не узнать, на нем была черная котоновая куртка, белая рубашка, темно-коричневый с искрой галстук и очки в тонкой золотой оправе. Парик, бороду и остальной тряпье по ходу поезда он выбросил в окно. Пригодились бы еще, Цыбердюк любил обжитые, проверенные атрибуты своей профессии. Нечего жалеть, ставки слишком высоки, а при задержании, серьезная улика. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить и, не найдя нигде ничего деревянного, Цыбердюк постучал по деревянному кругу стульчака унитаза. Неожиданно, эхом из-за дверей отозвались три таких же, похожих, настойчивых удара, означавших тревогу. Цыбердюк был болезненно суеверен, и не зря. Все плохие приметы в его жизни сбывались от знамений предшествующих его увольнению из органов, до последнего промаха, когда, стуча по кругу унитаза, он своею рукой спустил в него не только свой фарт, но и жизнь.
Из маленькой пластиковой коробки Цыбердюк вынул шприц-тюбик с тонкой инсулиновой иглой, заполненный «раствором № 1», осторожно изогнул под прямым углом иглу и телесного цвета лейкопластырем закрепил шприц на среднем пальце правой руки со стороны его соприкосновения с указательным. Слегка их свел, дозируя силу сжатия большим пальцем, на конце иглы показалась капля. Сильная вещь, самому бы не наколоться… Два первых бомжа, на которых подбирал дозу, приказали долго жить, а два последних, через восемь и тринадцать часов пришли в себя. Два на два, посмотрим, что будет с пятым. Посмотреть не удастся, но ласты склеить не должен. Трахтенберг придумал перевести стрелки на клиента. Толково, пусть живет, будет с кого спрашивать. Цыбердюк был далеко не глупым, даже чрезмерно рациональным пятидесятилетним мужчиной, повидал на своем веку всякого и способен он был на многое, но в последнее время он все чаще ловил себя на одной мысли, которая не давала ему покоя. На первый взгляд, эта мысль могла показаться абсурдной, но только, на первый взгляд. И сформулировал ее для себя Цыбердюк следующим образом: «Что, если Трахтенберг не человек? И, если это так, то, кем он может быть?…» Застегнув под горло молнию куртки, и сняв очки, Цыбердюк стал совершенно безликим, черным.
На перроне вокзала «Киев-Пассажирский» из вагона вышло не много, все едут дальше, на Москву. Их встречала Дина, она приблизилась и, проходя мимо, незаметно сунула Цебердюку, опущенный цветами вниз букет роз. Цыбердюк не отставая, шел за клиентом, сбоку в толпе то исчезало, то появлялось мучнисто-белое лицо Дёры. С другой стороны, опустив голову и прикрыв низ лица рукой, будто беспрестанно покашливала, лавировала Дина. Когда Цыбердюк вышел на Вокзальную площадь и определился, что клиент направляется в сторону метро, он догнал его и «случайно» споткнувшись, сделал ему инъекцию под лопатку, тут же рассыпавшись в извинениях: «Ах, бога ради, простите меня великодушно! Жену встречаю, засмотрелся, чуть не упал, и нечаянно вас задел. Эти розы такие колючие…» Сильно смущаясь из-за своей неуклюжести, он левой рукой снимал и надевал очки, в правой, показывал букет. Ослепительно улыбаясь, к ним подошла Дина. Шагов через десять, схватившись руками за грудь, клиент начал задыхаться. Цыбердюк и Дина поспешили к нему и, проявляя максимум участия, подхватили его под руки, а Дёра уже подогнал «Жигули» с Шуриком за рулем.
Черный нейлоновый пояс у клиента на вес был вполне обнадеживающим, грамм двести потянет, если не больше, с удовлетворением отметил про себя Дёра, передавая его Цыбердюку. Клиента уложили в подъезде дома на малолюдной улице, пусть отдыхает. Когда от него избавились, всем стало легче, Дина и Шурик почти одновременно с облегчением вздохнули. Сидя вместе с Дёрой на заднем сидении «Жигулей», Цыбердюк не удержался и расстегнул молнию на поясе. Дёра незаметно скосил глаза вниз и увидел среди россыпи поблескивающих алмазов продолговатый полиэтиленовый пакет полный зеленых, не ограненных камней. Цыбердюк и Дёра одновременно подумали об одном: «не отсыплешь»… Хоть и близок локоть, но не укусишь. Трахтенберг, как бы, между прочим, сказал, чтобы после изъятия, камни были у Цыбердюка, а его надежно «охраняли» Шурик и Дёра. С любым из них можно было бы договориться, но с двумя, никогда. А может, что-то придумать? – Нет, лучше не рисковать. Трахтенберг, как обычно, сказал все очень мягко и любезно, без каких-либо акцентов, но его слова покрепче письменного приказа. О том, чтобы предпринять попытку прибрать к рукам всю добычу, Цыбердюк и не мечтал. Он хорошо знал Трахтенберга, а тот отлично знал все его концы и болевые точки, особенно одну. Это был единственный сын Цыбердюка, одна-единственная его привязанность, которую нельзя было сравнить с обычной отцовской любовью. Это было нечто совершенно иное, мало понятное, что-то извращенно-вывихнутое, между отцом и сыном существовала какая-то мрачная звериная и вовсе патологическая связь. Его сын находился на принудительном лечении в закрытом лечебном учреждении специального типа, куда попал за социально опасные действия, в длинный перечень которых входила и некрофилия. На последнем свидании поговорить с ним не удалось, у него снова наступило сумеречное помрачение сознания.
Зеленые… Такого цвета могут быть только изумруды, лихорадочно соображал Дёра. Искусственно их не делают, выходит приисковые. А что, если Винница, это только перевалка, и алмазы тоже природные, с прииска?! Тогда получается, камням этим совсем другая цена. Не зря, когда прибыл в Винницу, и до начала операции оставались считанные часы, Дёра прежде всего кинулся в местную библиотеку имени Тимирязева, где симпатичная девчонка быстро отыскала ему два справочника по минералам. Трахтенберг темнил до конца и только перед отъездом Дёры из Киева, отдавая последние инструкции, сказал, за чем идет охота. Дёра же, не поленился и уточнил, что из себя представляют камни.
* * *

Наташа хрустнула сцепленными пальцами, опустила ослабевшие руки на грудь и, вскинув голову, произнесла вслух: «Все, хватит угрызаться!» От этих угрызений совести я чувствую себя горбатой, будто у меня вырос внутренний горб. Но лучше ужасный конец, чем ужас без конца. «Так, сеньорита Наташка, не огорчайся сегодняшним неудачам, завтра у тебя будут новые. А ну, улыбнись, сейчас же и теперь!»
Он опять мне снился этой ночью, не могу не думать об этом сне, он со мной весь день. Ближе, чем мы были, быть уже невозможно. Я проснулась от стонов, они были ужасны. Это стонала я, то был экстаз, вершина наслаждения, которого я еще не знала. Этой ночью я сделала открытие, чем унизительнее половой акт, тем он приятнее. А, может, это только у меня? Кожа пошла пупырышками, захватывает дыхание, рука непроизвольно потянулась к промежности… Кровь прилила к щекам, ночная сорочка на высокой груди поднимается и опускается все быстрей, проснулось и растет ранее не испытанное жгучее и томящее желание. Только теперь в одинокой постели, а не в объятиях мужчины, я всю себя ощущаю женщиной… Эта перемена, происшедшая со мной меня удивляет и, я не знаю, радоваться ей или нет, но понемногу, я начинаю сама себе нравиться. Нет! Я дала себе слово и больше этого делать не буду! Хотя бы сегодня… После, со всеми подробностями начинаешь вспоминать все постыдные куски собственной жизни, все свои вины и провины. Зато, как приятно… Как легко можно встретиться с ним! Нет, это выдумка, наркотик, после которого неотвратимо наступает синдром отмены. Приму душ и спать.
– Спать, всем спать. Спать, я сказала тебе! – императивно, голосом Кашпировича прикрикнула на себя и улыбнулась. – А теперь, даю установку: «Местами, которые вас беспокоят, приложитесь к экрану телевизора, настройтесь на исцеление и повторяйте за мной…» Включить, что ли мой «телевизор»? Может, не надо? Его надо беречь, иначе он, ни дай бог, начнет плохо работать. Нет, не сегодня, в другой раз.
Похоже, свои запретные желания я прячу во снах и даже сама себе боюсь в этом признаться. У меня в последнее время появилась необходимость, чтобы он властвовал надо мной, мне нравится ему подчиняться, наплевав на приличия, выполнять все его сексуальные фантазии. Это доставляет мне какое-то сверхострое наслаждение. Я заметила, что даже сама себе не могу рассказать о том, что мы делаем, потому что сокровеннее этого нет и, если об этом сказать, хотя бы самой себе, этого не станет. Так и есть, порой, любовь не любит слов. У нас обоих возникла потребность друг в друге, и это доставляет невыразимое удовольствие нам обоим, радость от присутствия рядом другого существа, с совершенно иным складом ума, это, как общение разумов двух противоположных миров. Насколько он естественен, я люблю его тело и душу. Любовь замечательна своей естественностью. Когда же и, чем кончится наша любовь? И, где, та страна, куда уходит любовь?
– Любви нельзя научиться, это врожденное свойство, уметь или не уметь любить, – его слова, – Это, как способность к цветному зрению, как умение летать, хотя бы во сне…
Насколько запутана жизнь людей. Они стремятся подчинить себе друг друга, проникнуть друг в друга, оплодотворить женскую особь, а потом в течение ряда лет методически разрушать друг друга. Как много людей только тем и занимается, что большую часть своей жизни мучает себе подобных. Но, суть отношений мужчины и женщины отнюдь не в том, чтобы мужчина своим, ставшим на короткое время твердым половым органом проник в ее внутренности. Там ничего нет, кроме женской неразберихи. Половой акт совсем не главное в отношениях мужчины и женщины. Даже в самом половом акте есть что-то не здоровое, крайняя степень физиологического, как и в родах: слишком много слизи, крови и запахов. И что, после совокупления, порой похабного, по-собачьи, удерживает рядом мужчину и женщину? Какая сила, заставляет их после быть вместе? – Элементарное удобство или неодолимая тяга друг к другу? А, может, любовь?
Так вот!… Милый мой, до чего мы договорились?! – До любви.
Когда приходит любовь, все прекращается: смолкают все звуки, на замки закрываются двери и, начинается волшебство. Любовь, неуловимая грань между мечтой и действительностью, наслаждением и мукой, бритвой и спиртом. Любовь – это не прение под мышками и потные ладони, унылые вздохи и пускание тягучей слюны. Любовь – это боль! Вознесшаяся до небес нежность, кровь и извращения – вот истинная правда любви! И никакая грязь, не запятнает любви, если это любовь, она выйдет из грязи еще более чистой, чем была. Белее белого снега. Вот, что такое Любовь!

* * *

Дорога без конца. Андрей продолжал свой путь в электричке «Киев – Винница».
Рядом со мной развалился подвыпивший представитель сельского пролетариата. Гегемон, примерно, моего возраста, может, чуть старше. У него грубое обветренное лицо, при этом лицевая часть черепа значительно преобладает над мозговой. Никак не уймется, сопит и чешется, на поворотах всей тяжестью наваливаясь на меня. Видно, возвращается в свое село с работы из Киева. От его грязной спецовки на весь вагон распространяется ядовитый дух горюче-смазочных материалов. Уже несколько раз пытался заговорить со мной, ищет ссоры. Он ее найдет, ручаюсь, настроение подходящее. Сидевшая с нами третьей, маленькая иссохшая старушка в больших порыжевших чеботах с задранными кверху тупыми носами, подхватив свои клунки, подалась от греха подальше искать более спокойное место. Странно, один, а такой дерзновенный. Ничего удивительного, водка на подвиг зовет. Он передо мной, как лист перед травой, мне его вырубить проще, чем скосить траву. Жалости нет, жлоб признает только силу, но тогда надо будет менять вагон, не хотелось бы, ехать еще четыре с лишним часа, и место удобное, возле окна. Но он все же нашелся.
– От, руки у тебя, смотрю… Ка-а-кии нежныи!… У нас поп прапорщиком служыв раньше, а зараз, у нас – попом. Служыть. У нёго, таки ж. Нэ прэвыклы ручки твои работать. Ты, шо, поп?! – закончил он с явной угрозой, клацнув перед моим носом своими выступающими вперед челюстями.
Преодолевая его запутанный синтаксис, я понял основное, его зоологическую неприязнь к превосходящему по разуму. Ничего не поделаешь, я для него представитель класса угнетателей. Мимовольно взглянул на его грязные лапы. Может, там, где он работает, и воды нет? – Есть, не из пустыни возвращается. В Киеве можно найти, где вымыть руки, а то и умыться, не говоря уже о том, чтобы переодеться, но у жлоба врожденная водобоязнь и презрение к окружающим. В его залитых водкой глазах я не находил ничего человеческого, ничего, кроме ненависти.
– Я, работаю не меньше тебя, только головой. У меня мозоли, в мозгах. А, у кого нет мозгов, тот работает руками, и мозоли у него на руках, – вразумительно объяснил, вернее, вдолбил ему я. Он вскипел, но наткнувшись, на мой взгляд, присел, поджал хвост, как нашкодивший пес.
Ну, и дела… Еще немного, и я бы его убил. Машинально назначил срок. Легкий, вибрирующий удар открытой ладонью в голову, с ходу бы его утихомирил, но не отключил, в кому он вошел бы ночью, а к утру был бы холодный. На погибель ты себе, неумытый, ко мне подсел. Вспомнилась хулиганская молодость, одно успокаивает, что не имел тогда теперешнего опыта, тот опыт замешан на крови. Ну, он меня и завел, я уже забыл, когда в последний раз решал что-либо, чем-нибудь подобным. Он ушел, важно объявив, что идет курить, и не вернулся. А меня схватило и не отпускало. Какой диагноз? Амок? Никак не мог совладать с растущим недовольством собой. Убеждать себя в том, что, то, что я задумал, делать нельзя – незачем. Здесь нет вопроса, но я чуть было это не сделал.
Об этом отстроченном, информационном ударе узнал случайно, читая переводную китайскую рукопись, когда изучал приемы дистанционной диагностики рукой. Заинтересовался, и прочел о нем все, что смог найти, но освоить этот удар не удалось. Попробовал выполнить упрощенный его вариант на Негоде, добровольно согласившемся на эксперимент, и ввел своего волонтера в парадоксальный сон, из которого с трудом удалось его вывести. Я понял, что сам этот прием не освою и, когда уже стал понемногу о нем забывать, вдруг появился человек, который меня ему обучил. Он сказал, что знал о том, что я его ищу, хотя познакомился я с ним случайно. Он взял с меня слово, что я никогда не буду применять эту технику без чрезвычайных на то причин и, что я никого в нее не буду посвящать, разве что, сам почувствую, что пришла пора передать ее дальше и, буду уверен в избранном.
Не люблю вспоминать о своем сэнсэе, и я ни чуть ему не благодарен, у меня ощущение, будто он связал меня каким-то обязательством, которое мне не по плечу. Он передал мне нечто огромное, по глубине и значению, в сути чего мне лень разбираться. Его уже нет, мне не известны детали, но есть факты, указывающие на то, что погиб он от такого же удара. А слово, которое я ему дал, мое собственное: хочу, даю, хочу – забираю обратно. Так-то, переймаю лучшие национальные традиции. Одного клятвопреступника они уже тиражируют на деньгах, на подходе, второй…
Ну и ну, подобные шутки раньше за мной не замечались. Опускаюсь все ниже. Ничего, может, достигнув самого дна, оттолкнусь, и вынырну на поверхность? Хорошие у тебя методы. – Это не методы, а отговорки. Нет, что-то подобное уже было. Помню себя подростком, мы идем по замерзшему Днепру, в спайках между льдинами от мороза потрескивает лед. Шли мы на разбор в Цюрупинск, райцентр расположенный на берегу речки Конка в двенадцати километрах от Херсона. Одного из наших накануне там избили на свадьбе. Узнал об этом вчера, он лежит сейчас в областной больнице, сотрясение мозга и перелом ключицы. Хорошо били, сломать ключицу двухметровому детине не просто. Адрес известен, значит, найдем и тех, кто это сделал. Возле Арестантского пляжа Днепр сужается, здесь всегда сильное течение, в промоинах истонченного льда видно, как несется в сторону моря черная зимняя вода. Когда молодой лед начал трещать под ногами, мы остановились посреди Днепра. Можно было обойти, взять выше по течению или ниже, там стоял, усыпанный снегом полуметровый лед, да где там, когда весь нерв дрожит…
Я выбрал самого тяжелого, Мотыля, и послал его первым. Он пошел, куда деваться, раз самый большой. В звонкой морозной тишине прозрачно-зеленый лед под его ногами начал громко стрелять, белыми молниями разлетаясь во все стороны. Я стоял наготове с тремя связанными ремнями, но они не пригодились. Мотыль ускорился, стал уморительно быстро переставлять полусогнутые ноги, не отрывая подошв ото льда, и благополучно преодолел участок тонкого льда. Вторым номером пошел я, так было надо. Все это понимали и, в первую очередь, я. Когда лед начал трещать, я побежал, и тут же с головой ушел под лед. Сильным течением меня оттащило куда-то далеко, в темноту, я рвался на поверхность, но над головой был сплошной лед. Ох, как же я об него бился! Под темным потолком различались расплывчатые белесоватые образования. Сознание безошибочно подсказало, что это пузыри воздуха, загнанные течением под лед. Целуя их взасос, я вдыхал тот воздух вместе с водой. Вода рвала легкие, но, похоже, я не разу не кашлянул. Стоило закашляться или запаниковать и все, концы и так уже были в воде… Течением меня волокло все дальше во тьму, под поле толстого льда. Когда пришла смерть, с нею вместе пришло решение. Я выскользнул из фуфайки и сапог и, оттолкнувшись ногами от ледяного потолка, нырнул в глубину и оттуда, из темноты, далеко, в стороне, увидел крошечное тусклое окно, то самое, через которое сюда попал. Друзья говорили, что я вылетел из той полыньи почти по пояс, минут через десять после того, как они поставили на мне крест.
В больнице, с забинтованной головой и вывернутой, как у чайки рукой, лежал мой друг, который никогда бы первый не затеял драку, и в Цюрупинск я рвался больше остальных. Но кто-то меня туда не пустил. Я понял это сразу, тогда, как и теперь, когда не стал бить дверь, которая ударила меня по лбу.

* * *

Постоянно поправляя, сползающую с худого плеча сумку, Дёра пробирался в толпе Киевского вокзала. Перед выходом на перрон он по привычке «перекрестился»: поправил на лбу новую бейсболку, единственную роскошь, которую Дёра себе позволил после получения «аванса», на фене ее называют «педерастка»… Ну, и что? Пускай себе называют, дураки, а мне нравится. Потрогал на животе пояс с баксами, проверил в правом нагрудном кармане билеты с визой, а в левом, заграничный паспорт. Все на месте. Забыл про ширинку. – Та, не имеет значения… Итак, располагаю отпуском на две недели. Одно плохо, что каждый день в фиксированное время надо звонить Трахману. Бегай, как пес на цепи и не известно еще, во сколько это обойдется… На той же конспиративной квартире Трахтенберг вручил ему конверт с пятью тысячами долларов, сказал, что это аванс. Сколько получили остальные, не известно, Трахтенберг вызывал всех участников операции по одному. Дёра не знал, что встречался он с ними в других местах. Эту квартиру, долго прикидывая и перебирая всевозможные комбинации, Трахтенберг рискнул использовать в последний раз. После «подведения итогов» с Мурой, он считал ее проваленной.
Не мешало бы как-то узнать, размышлял Дёра, продал ли Трахман уже всю партию или выдал мне аванс из своих? Шурик говорил, что Трахтенберг всегда тщательно, до мелочей планирует операции. Вполне возможно, что, еще не имея на руках камней, он уже подыскал покупателя. Вообще-то, не такой он уже и беспрокольный делец, как его превозносит Щурило, и не все у него так гладко выходит. В прошлый раз, предъявив, выданные Трахтенбергом удостоверения сотрудников СБУ , они изъяли у гонца партию микросхем с номерного завода чуть ли не в помещении Украинской таможни на границе с Польшей. Основной принцип тактики Трахтенберга: «быстро и незаметно», в тот раз был реализован лишь наполовину. Хорошо, клиент попался покладистый, не возбухал, с перепугу чуть в штаны не наложил. Сами тоже были где-то около этого, самих тоже могли «изъять»… Все происходило днем, у всех на виду, Цыбердюк проявил завидное хладнокровие, продемонстрировав свои прошлые профессиональные качества и все прошло быстро, без шума. Время поджимало, слишком поздно Трахтенберг получил наводку, и мотор по дороге сдох, догоняли на попутных. Успели в притык, одно хорошо, на все про все ушло не полных два дня. Но на микросхемы до сих пор нет покупателя, а наводчику Трахман заплатил, как обещал. Привык сорить деньгами, козлина. Хоть и не из общака, Трахман сказал, что проплата пошла по другой статье, какая разница? Спрашивается, зачем такие траты? Достаточно было бы набить ему морду, и весь тебе расчет. Вообще-то, в чем-чем, но в скупости Трахтенбергу предъяву не подгонишь, все дела у него идут с размахом и рабочая поговорка всегда при нем: «Скупой платит вдвойне». Но с Мурой он обошелся слишком круто, неплохая была девчонка, веселая, и вроде, не крохоборка. Дина говорила, что это у нее такой привет, она, как больная, в зоне крыстничала, и на зону за хипес попала, но от этого лечить надо, а не списывать. В итоге-то его «итогов», оказалось, что она нас не засветила.
Если такими темпами ворочать, не с кем будет работать. А может, он этого и добивается, чтобы все себе зажать? – Нет, вряд ли, Шурик пацан правильный, с головой, ни себя, ни меня не подставит. Хотя, кто его знает. После «подведения итогов», Трахтенберг поручил Шурику и Дёре «пристроить» тело, Шурик же предложил Дёре самому расчленить Майю, остальное, он брался сделать сам. Предложение было заманчивое, все тихо, без шума и пыли, на хате, никакого риска, одно плохо, работа грязная. Когда в ванной распиливал тело, ножовкой поцарапал палец на левой руке. Эта царапина уже месяц не заживает, а что, если это СПИД?! Мурка вполне могла его иметь. У Дёры возникло непреодолимое желание в очередной раз осмотреть свою царапину. Ага, попробуй, посмотри… Не в меру мнительный Дёра, считая, что так быстрее заживет, обычно наматывал на палец весь бинт, целиком.
Отчего-то вспомнилась последняя передача по телевизору, которую смотрел у матери, когда приезжал навестить ее в Боярку. Та передача, как и все остальные, была посвящена политике. «Для того, чтобы держать в повиновении наш народ, власти воздействуют на бессознательное», гундосил по писаному лидер какой-то оппозиционной партии. «Если человек сознательно отдает себе отчет в том, что происходит, его уже нельзя контролировать, но как только он погружается в бессознательное, он подвержен манипуляциям». Вслед за тем, он ни с того, ни сего перескочил на культ вуду: «Знаете, как в культе вуду, кормят зомби? – Их кормят гнилым мясом и прочими, совершенно несъедобными вещами. В результате, уровень контроля у такого человека снижается до крайности, и он становится предрасположенным к зомбированию». Вон оно что, мысля-то о мясе… Перед дорогой всегда лезет в голову какая-то бессмыслица.
Интересно, на сколько потянет моя доля. Четыре тысячи шестьсот долларов Дёра закопал в посадке под Киевом, а четыреста взял с собой «обставить» отпуск. Шурик сказал, что этого мало, но Дёре и эта сумма показалась слишком большой. Если бы не настоял Трахман, и не выдал готовый билет с оформленной визой, Дёра никогда бы не стал тратить деньги на эту Болгарию. С головой хватило бы бильярда в гидропарке. Больше всего в своей жизни Дёру привлекали деньги, и больше всего он не любил с ними расставаться. Его довольно сильно расстроило то, что на рынке за машинку для консервации пришлось заплатить тридцать гривен, одно утешало, что она еще не раз пригодится. Потом пришлось долго отмывать пол-литровую банку из-под томатного соуса, он ее сразу заприметил возле мусорного контейнера у своего подъезда, но теперь все надежно, «закатано»… Вначале хотел зарыть эту «баночку» в подвале дома, где снимал квартиру, чтобы всегда была неподалеку, но в последний момент передумал. Сейчас все сносят, а в случае непредвиденной отсидки, можно вернуться через несколько лет и на месте своего дома увидишь клумбу или совсем другой дом, с другим подвалом.
Половину из взятых с собой денег Дёра рассчитывал привезти назад, хорошо упаковать их в полиэтилен, много раз обернув их полиэтиленом и обрезав его по периферии, раскаленными на газовой плите ножницами, а после, закатать их жестяной крышкой в заветной «баночке». Ничего крепче пива он не пил, после двух к ряду неудач, женщины вообще перестали его интересовать, мужчины, тоже. Последнее свидание с мужчиной, накаченным стероидами культуристом, с которым познакомился в сауне, закончилось крупным скандалом и сильно поцарапанным лицом. Когда неожиданно явился любовник культуриста, тот невозмутимо ушел на кухню, пришло время принимать анаболики. Любовник по всей квартире гонялся за Дёрой, пока не выгнал его голым на лестничную площадку. Где-то через четверть часа, которые показались Дёре вечностью, культурист ублажил своего ревнивого приятеля, вспомнил о Дёре, и вышвырнул его одежду за дверь.
Когда отправился международный поезд «Киев-София» и вагон с Дёрой скрылся из вида, Цыбердюк достал мобильный телефон и набрал знакомый номер. «Был один, уехал», кратко сказал он и дал отбой. Тщательно маскируясь в толпе, Дина довела Цыбердюка до входа в метро «Вокзальная». Хоть бы не заметил, чертило ментовское, многократно прокляла его про себя Дина. Она едва успела спрятаться за чью-то широкую спину, когда Цыбердюк, видимо по привычке, решив провериться, неожиданно обернулся. После того как Цыбердюка поглотила утроба метро, Дина на своем мобильном телефоне набрала тот же знакомый номер. «Племянник уехал благополучно, никто не провожал, с Дядей не говорил», скороговоркой сообщила она и, не дожидаясь ответа, отключила телефон. И, там, на том потертом письменном столе, где стоял пожелтевший от времени белый настольный телефон, обозначенный знакомым для всех, нигде не зарегистрированным номером, легкие порхающие пальцы набрали номер мобильного телефона Шурика, и ласковый голос проворковал: «Он спускается к тебе. Действуй».

* * *

Ребенок умер.
Андрею так и не удалось поднять давление и нормализовать сердечный ритм. Белокурая трехлетняя девочка с острым менингококковым сепсисом, которую два часа назад под сиреной и мигалкой привезла скорая помощь и, которую я никогда больше не увижу, умерла. Если бы так, я буду видеть ее всегда, каждый день, она вылитая дочка. Вспомнилось, как стоя на берегу Буга, подбросил на ладони коробок спичек и, раскинув в стороны руки, спросил у дочки:
– Хочешь, я подожгу реку?
– Она не загорится, – глядя мне в глаза, покачав головой, серьезно ответила она.
– Почему?
– В реке живут рыбы, а они холодные, – убежденно объяснила она.
Все произошло слишком быстро. Но, чем все кончится, мне стало известно сразу. Лишь только я ее увидел, как мне открылось то, что будет дальше. Обо всем мне поведала «звездная сыпь». Бежали мгновения, секунды, а я, застыв, не мог отвести от нее глаз. Мелкая звездчатая сыпь на бледном детском лице, под моим внутренним взором превращалась в большие чернильные кляксы. Крохотные пальцы торопливо перебирали, сучили край простыни. «Собирается в дорогу», машинально отметил я. Что ж в конце, той дороги? – Детский гроб, похороны ребенка. Желаешь, дальше?
Андрей два, то ли три раза вводил в полость сердца адреналин, сталью иглы протыкал детскую грудь. Уже холодеющему трупу продолжал делать закрытый массаж сердца, дышал и дышал изо рта в рот, но сердце запустить не удалось. В последний раз приподнял ее, прижал к груди, маленькое тело обвисло на руках, как фуфайка.
Девочка умерла. Она лежала с запрокинутой головой и чем-то напоминала мне потерянную или выброшенную за ненадобностью куклу. Инфекционно-токсический шок, я с ним не справился. И я почти уверен, что выложился не до конца. Сделал все, как надо, сполна, все по науке, но не вложил душу, а мог.
– Но, почему?! Почему, ты не применил то, чем владеешь только ты, один?!
– Не знаю… Такое со мной впервые. Не был уверен, что получится…
– Ложь! Зачем лгать самому себе? Никто, никогда, ни в чем не сможет тебя упрекнуть, но себе, ты должен сказать правду. Говори!
– У меня пропало желание вытягивать с того света людей. Пропало и все. Выгорело, дотла… Перестал видеть смысл.
Прополоскав рот спиртом, долго стоял в раздумье, глотать, не глотать. Все же выплюнул. Во рту сохранился отвратительный химический привкус, слизистая стала шершавой. Мылил и мылил руки и мыл их обжигающе холодной водой, горячей который год уже нет, полотенца тоже нет. Так и не нашел, чем вытереть руки, звал медсестер, санитарок. – Никого, как в пустыне. «Глас вопиющего в пустыне», это как раз про меня. Куда они подевались? Хоть бы девочку накрыли. Она лежит на белой простыне обнаженная, такая маленькая и прямая, вытянулась в струну, игрушечные руки, стиснутые в кулаки, прижала к груди.
Никуда ты уже не убежишь. Здесь твой причал.
Оказывается, все собрались в раздаточной, доедают то, что осталось от ужина больных. Посредине стола на синем пластмассовом подносе горой навалены котлеты, их днем давали на обед. Трагическим голосом рассказывает что-то Галина Парамоновна, тупая, ленивая медсестра, лет шестидесяти, циклопических габаритов, бесформенная, как мешок с дустом на отечных тумбах ног. Из-за патологической вороватости ее прозвали «Патроновна». Она тащит все, что ни увидит, метет все подряд, как взбесившийся пылесос. Если же ее в этом изобличают, она равнодушно изрекает свою формулу: «Ну и шо? Нехай патроны дорожають, а мэни в хозяйстви цэ прыгодыцца…» И выгнать нельзя, на такую зарплату никто не пойдет сюда работать.
– Так от, – продолжает Патроновна, – У нас в женском туалете завелася водяна крыса, нутрия чи ондатра, чертяка ее разберет, ну та, з которых шапки зараз шьють. И зробыла вона, падлюка, соби кубло в унитази, токо сядешь, а она тебя за ж… цап! И обратно там ховаеться. А на прошлом моем дежурстве она сказылась и давай за дежурным врачом по отделению гоняться. Чым-то он ий, бач, не вгодыв, вона й давай лютовать… А дежурил Пал Палыч, он не будь дурак, забежал в манипуляционну та й закрывся там знутри. Ничего подходящего он там не нашел, все покрали заразы, та все ж отыскал дэсь фуразолидон, не знаю даже й дэ, и давай ее травыть. А она, падлюка, нажралась того фуразолидона и в иё началася дрысня, тогда она знов занырнула в свой унитаз, там и доси сыдыть… Шо, не верите?! А ну идить хто, сядьтэ на той унитаз, тогда будете знать! – и Патроновна начала реготать за троих, пока не увидела меня.
– Ой, дохтор прыйшов! – растянула она в радостной ухмылке широкий рот, но в ее выпученных глазах не было и тени той доброжелательности, которая звучала в ее голосе, – Вгощайтэсь котлетками, горяченьки, мы подогрели. И кашка е, манная…
Что тут скажешь? Есть надежный способ лечения горбатых, не слишком ли много тех, кто подлежит такому лечению? Как в последнее время обострилась моя наблюдательность. По мимолетному выражению лица, непроизвольному жесту я вижу суть человека и, не ошибаясь, прогнозирую его поступки. Вошел в гулко-холодную ординаторскую. Мертвенно бледный свет люминесцентных ламп. Бездушная казенная обстановка. Среди многих стрессов, гложущих врача, наиболее распространен один, имя ему: фрустрация . Главным источником фрустрации является неудовлетворенность жизнью и неуважение к своему занятию. За окном посерело, скоро рассвет. Дежурство подходит к концу. Надо писать посмертный эпикриз. Без него история болезни считается не оформленной. Здесь все, даже смерть, схвачена бюрократическими скрепками. Не пишется. Холодно. Мерзнет сердце. Устал. Ох, как, я, устал. Смертельно устал.
Нитками в мотке тянутся, путаются, и рвутся мысли. В последние дни жизнь стала казаться мне тесной, мне стало мало пространства, стены ночью надвигаются и давят меня. Не оставляет ощущение, будто я пребываю в руке какой-то неодолимой силы, которая неотвратимо влечет меня к гибели. Темп жизни возрастает, кругом суета, я бегу, тороплюсь, комкая чувства, опуская подробности, и уже не ощущаю глубины каждой прожитой минуты. В нескончаемой этой спешке, душа не поспевает за мной. На бегу я теряю душу!… Я так и не осознал свой путь, куда я бегу? В ту ли сторону и, что впереди?
Крушение несостоявшейся судьбы явственно виднеется передо мной. Нет хуже измены, чем измена самому себе. Долг, обязанности, ответственность, собственная добросовестность давят меня тяжелее многотонного пресса. Они душат меня с такой силой, что и я, с не меньшими усилиями, стремлюсь освободиться от этих норм и запретов, от рассудительности и здравого смысла, и я рвусь к дионисийским оргиям чувств и свободе желаний! Мне давно пора отдохнуть от этих цепей, беда в том, что из подобного weekend’а мне подолгу не удается вернуться. Но, если б не эти передышки на бегу, я бы окончательно попал в кабалу ко времени, вернее, в зависимость от дефицита времени, вернее… Все, довольно этой околесицы!
В довесок, еще стенокардия . Как сегодня ноет сердце. Грудная моя жаба, становится все больше, когда-то она удушит. Меня. Зачем, все эти метания, кому они нужны? – Прежде всего, тебе самому. Без них, человек превращается в живой труп. Что заставляет художника, помня неповторимый колорит Моне и непревзойденную линию Матисса, просыпаться среди ночи и хвататься за кисть? – То же, что поднимает людей и ведет их на баррикады, это окружающие нас люди и мир, в котором мы живем. Я честно пытался идти на компромисс с новой эпохой, но вчера миновало, а завтра все не приходит, и я очутился в безвременьи. Я всегда делал только то, что мне было по-настоящему интересно, всего себя отдавал любимому делу, жил в полную силу, красиво, на обнаженном нерве так, как надо. Оказалось, теперь это никому не надо. Люди, их здоровье, никому теперь не нужны. У всех главная цель жизни – нажива, любыми путями, а законных путей для наживы еще не придумали. На эту унизительную тропу я никогда не сверну, но и работать только ради того, чтобы зарабатывать деньги на пропитание, это себя не уважать. А, уважаю ли я, себя? Меня считают хорошим врачом, но что, если мое мастерство и авторитет врача иллюзия, очередная форма обмана в великом царстве лжи? У меня появилось ощущение, будто все мои дипломы, аттестаты, свидетельства, удостоверения и сертификаты, которые хранятся у меня дома, добыты мной не честным напряженным трудом без выходных, праздников и отпусков, а как-то иначе, не подобающим порядочному человеку путем. Я так и не научился жить достойно и, видно по всему, уже не научусь. От меня куда-то ушло уважение к себе, я не пронес по жизни, расплескал свою гордость. Как это ни горько, но надо признать, что я мало почтенный человек.
Мохнатые снежинки за окном отвесно падают вниз. Цветом и формой они похожи на падающий с неба пепел. Нет, это снег. Не первый, но снег… Скучно. «Как все-таки скучно на этом свете, господа». И!…
Неожиданно я мыслью проник за горизонт, и увидел себя, я был

* * *

Музыка и смех за дверью, твоих друзей я знаю, встречались не раз, при разных обстоятельствах… Что они понимают! Только моряк может понять моряка, вернувшегося из плавания на берег. Они сразу переменились ко мне, когда увидели нас вместе. Сколько уважения и внимания, теперь я личнуха Чичелино, самого центрового парня в Одессе. Пора, выхожу. В комнате клубится сизый дым американских и пахучих турецких сигарет. За батареей бутылок на столе пятеро парней, все деловые, вкованы в фирму. Один Коля Бана блатной, когда выходила во двор за «удобствами» у входа в арку стоял Тесак из его команды, сделал вид, что меня не узнал, я тоже. Тот еще, китобой. Под окнами возле подъезда маячит еще один амбал той же масти. Чего их сюда занесло? Наверное, Бану ожидают. Раньше Чичелино с блатными дел не имел. Он их не уважает, сам мне говорил, действительных воров на воле не осталось, а те, что есть, ссучились, с блатными еще хуже, быковатые все, как на подбор и сдают друг друга почем зря. Две хуны с Дерибасовской, не профессиональные, а так, динамистки, но воображают, куда там, гарандессы…
В углу на диване кучей свален товар: джинсы в масле, все в лэйбаках, но не фирма, факт, пласты, сплошь новье, знакомый конверт «Abbey Road», новей не бывает, пару недель как появился в Одессе, мелькнул Рубашкин. Дефицитная вещь, и весит не мало, как он протащил его через таможню? За эмигрантов визу будешь видеть только в руке у Дюка, если посмотришь на него с люка… Что там еще? В целлофановом мешке серебрятся швейцарские часы, таким валом катит только раскоп, мохер, гипюр, какая-то нейлоновая херня, журналы с картинками из моей жизни и еще что-то, не разберу и что. Рядом стоят еще две фирменные сумки, неплохо смотрятся, с такими не стыдно и по броду пройтись, он их даже не распаковывал. Весь этот ширпотреб для близиру, Чичелино сдал его гамузом Сае. Вон он, светит рыжей фиксой. У него скромная должность: «замдиректора Привоза по обеспечению работой спекулянтов». Говорят, он и во сне пересчитывает башли. Полюбляет их барыга, а травит, что никак не наскребет на билет в землю обетованную. Как же, так тебя и выпустят, слишком крепко повязан со спекулями и ворами, был разговор, что и с ментами, но ничего конкретного за ним пока нет. Вообще-то, могут и отпустить, под вербовку, как Симу Бурман. Она хотела их кинуть, подписалась на все, сама мне рассказывала, к брату рвалась, кроме него, у нее никого не осталось. Законная девчонка, когда она плюнула им рожу и отказалась на них работать, они ее сдали, сидит сейчас под следствием на своей исторической родине в Тель-Авиве. А для Саи это легко, Фаинка говорила, он давно работает на Моссад. Наше КГБ не дремлет, на каждого заведено дело, ко мне не раз уже их опер Коверец подкатывался насчет Голубаня. Этого козла не грех и кладануть, из новых девичек никто с ним работать не хочет, а в старых своих впился, как паук и доит до последних кишок. Но стучать мне западло, никогда этого не делала и делать не буду, девки и так его скоро на нож поставят.
Кстати, о птичках, товар товаром, но осталось главное – марихуана, звучит-то как наше палево по-иностранному. Чичелино не дал мне его и на один косяк, пошутил, что после я начну бомбить холодильник, а в нем один мороз, тогда стану грызть ножки от стола. Не в этом дело, он сам наркоты не принимает, а перед рейсом так ласково попросил, чтобы и я завязывала, и так сжал локоть, я после месяц ходила с длинными рукавами. Драп надо скинуть по быстрому. Большая партия, большой риск, а не подфартит, таким же будет и срок.
– Нет, благодарю вас, я не курю. Давно уже, с утра… Роману не нравится, он говорит, что целоваться с курящей, все равно, что с пепельницей. Нет, не узнаю. Нет, я с нашими кугутами никогда этим не занимаюсь. Знаешь, почему? Лезут после, вот с такими воспоминаниями. Вряд ли, разве что по сильной пьяне… Ты проплатил, я взяла, подумаешь. Может, и нашими, кожаными, чего по пьянке не сделаешь. Что ты там бухтишь? Ты, что-то ко мне имеешь?! На то, что было, я нас… хотела жидким поносом! Усек, ты, дырявый?! Шалаш ты крытый, куда баллоны катишь? Вообще страх потерял?! Хорошо-хорошо, я ж негромко… А теперь, хиляй отсюда, даю тебе три секунды, а после пеняй на себя. Стоп, тише ход. Не торопясь, в темпе вальса, сперва Ромчику скажи: «Прости-прощай». И, еще, заруби себе на носу, Одэс-са городок маленький. Попадешь мне под руку, при любых делах, хоть случайно, и я тебя!… Я на тебя таких людей подпишу, яйца свои сожрешь. Я тебе за это отвечаю. Законно.
От ботало, было не было, что с того? Валет какой-то. Я й сама не помню, хоть убей. Тоже мне, одэсский джентльмен. Вечно меня угораздит с каким-то мурлом рога замочить. Не пойму, чего он хотел? Может, к Чичелино в молочные братья набивался или хотел второй сеанс? Еще такой заезд и он будет его иметь, в упрощенном виде. Звонок в дверь почему-то совсем не напрягает, чую, не мусора. Так и есть, прибыл пассажир за драпом, ни с кем не здороваясь, сразу прошел с Чичелино в другую комнату. Тертый жучара, вечером в темных очках, еще и морду воротит, чтобы глаз никто не положил. Долго ж они там заседают, контора начинает скучать. Кто-то заводит стерео. Сая недоволен, пласты-то укупленны, еще поцарапают, собственность… Как же – как же, понимаем, ему не жалко, ну да, конечно, само собой, даже слушать будем осторожно, через тряпочку… «Come together» – в руку, не доставало и влететь всем вместе. Тяжелая вещь. От Битлов та й ото всех английских групп меня воротит, как раньше воротило от наших. Наслушалась? А можэ, старею? Вот и пассажир, наконец-то. Дождались, картина Айвазовича: «Дятлы улетают». Вышел так же быстро со своим баулом в руках. Дифферент на бок, понес подарок.
Чичелино мне на ухо, – Тридцать тонн, чистыми… – к остальным, – Надо обмыть!
Вот так скос, откуда ж столько грошей?! Нет, это что-то не то. Значит это не дурь, он, что, мне загибал? Не доверял, что ли? Теперь ясно, про какую желтую пшеничку он с Баной толковал, у них же на обратном пути был заход в Турцию, там сейчас золото подешевело. Не поняла. Спрашивать не буду, захочет, сам скажет. А, может, через меня он хотел кого-то проверить? Неприятно. Теперь видно, что он меня мало знает, языком зря я не ляпаю, давно б укоротили. Контора собирается уходить. На коня пьем уже по пятой. Сая торопит остальных, унюхал, что запахло жареным, спешит унести товар, за него ж уплачено. Переживает. Но сам идти не хочет… А как он снимал с проигрывателя свой диск, умора. Двинулся на деньгах, миллиметровщик. За что ж мы еще не пили? «На коня», уже пили, «на посошок» – тоже, была уже и «стременная» и «забугорная»… Но, чего-то, точняк еще не было. А! Не было еще: «За корабли!» Да, и его любимого: «За Капитанов!» Удачного вам плаванья в океане Жизни, родные. Встречаемся завтра в «Аркадии», оттуда и начнем гудеть по всей Одессе. Чичелино умеет делать деньги, но так как он, красиво их тратить, не умеет никто. И снова мы вдвоем.
– Ты скучал за мной, да? Ну, скажи, да?
Чичелино улыбаясь, не отрывая от меня глаз, стаскивает с себя джинсы и все, что под ними, тельняшку не снимает, некогда. В который раз уже сегодня раздевает меня, берет на колени. Губами мягко касается уха:
– Я тужил за тобой, моя люба, – его трясет всего.
– Ты ж моя горячка!
Дверь с треском распахнулась, на пороге стоит Клёцкая. Пьяная напополам, джинсовая юбка вся измазана мелом, шатается на высокой платформе, кнопки цветного французского батника разрывает чудовищных размеров грудь, высокая прическа сбилась набок, в полумраке чернеет густо намалеванный рот. Никак не может меня рассмотреть. Совсем забыла, что у нее могут быть ключи от его домовухи. От вляпалась, завал. Эти батники с одной партии, я даже знаю, у кого и почем Клёцкая и Вера Босая их брали. Нормальный ход, одеваться надо, кони-мони, весь прикид, иначе ничего не заработаешь. Да, только ходят они теперь в них, одинаковые, как близнецы-братья. На днях Голубань на «Крыше» при мне Верухе залепил: «Если ты и дальше каждый день будешь носить этот блузон, есть шанс, что тебя в нем и похоронят». А она ему: «Увидим, кого раньше. Я в этой бобочке на твоем отходняке сфоткаюсь».
– Так, это ты, тварь сивая, здесь приписалась? – хрипит Клёцкая, ну и голос, курить меньше надо.
– Захлопни вафельницу, урода! А то я твою пасть шире сделаю от уха до уха, – нехотя отзываюсь я. От, гадюка, принесла ж ее нелегкая.
– Та я тебя, с-сука-падла, сейчас причешу, как папу Карлу! Я тебе, с-сука ты конченная, сейчас чалму одену! Шоб у тебя, падла, между ног повыгнило!
– Ладно, ты, простодырка, хромай отсюда! Здесь не подают. Канай под синагогу, поклянчь там обрезков, раз твой рот без мяса не может, – говорю я, а сама подымаюсь, все равно так не уйдет, придется отвесить ей фиников кило. Все, как обычно, выдав по паре пристрелочных плюх, мы переходим в ближний бой и с визгом впиваемся друг другу в патлы. Веселую картинку мы представляем: я, в полной своей красе, в чем мать родила и Клёцка, разряженная в пух и прах, таскаем друг друга за волосы и молотим по чем попало. Да еще Чичелино, хоть бы прикрылся чем-нибудь, а то не понять, какую из нас он хочет.
– Ах, ты ж!… – ну все, теперь будет синяк, – Ну, шалашовка! – кое-как подтянув Клёцку к себе, изловчившись, бью ее коленом. – Н-нате вам! – Кажется, хорошо попала, колено наполовину вошло в ее мягкий живот. – Знай наших! – Вытаращив глаза, Клёцкая, как бычки на Привозе хватает ртом воздух. – Вот так-то, суши весла. – Клёцкая попятилась, я успела заметить, как она сделала едва заметное движение рукой назад, что-то щелкнуло и блеснуло в ее руке. Бац! И нож торчит у меня в груди. Все вокруг пошло юзом, шатаюсь, нет, не удержусь. На диване в одном рябчике, хохочет, покатывается Чичелино. Глупенький, не видит пики во мне. Нагадали ж мне пикового туза! Ноги подкосились, затылком мягко ударилась о паркет. Амба, жизнь уходит из меня. Жизнь моя в полоску, Ромочка!…
Режущая боль в левом боку. Узкая полоска крови с высокой девичьей груди струится по белой коже.

Добавить комментарий