«Серебристая махина многоэтажки нависла над улицей-змеёй—с её зловеще-извивающимся, чётко вычерченным хребтом дорожной разметки, разноцветными чешуйками торопливых машин и подстриженными, словно кактусы, шевелюрами платанов вдоль тротуара. С её кричащей, пёстрой до нервного раздражения рекламой и снующими букашками прохожих. Спешащих куда-то, погружённых в себя—чужих и непонятных. Непонятных всегда и повсюду—даже когда фланируют по-вечернему раскрепощённо вдоль вылизанных витрин—со своими пуделями, мопсами, овчарками, со своими фрау, любовницами или друзьями; когда посасывают пиво в «кнайпах», оскалившись белой пеной на губах, или же невидящим взглядом поутру пронзают тебя в метро, торопясь на работу и невзначай оглушительно сморкаясь в белоснежные бумажные квадратики… Непонятных и в «шпильке», как здесь на русский манер называют салон игровых автоматов, где они просиживают до самого закрытия, глотая пачками сигареты, и лишённым всяких эмоций, фанатически-отрешённым взглядом приклеившись к стеклянному табло пред собой…»
Так начинается роман. «Надя-Надежда». О непростой судьбе молодой женщины в эмиграции. О матери. Дочери. Жене… И любовнице.
О жизни ТАМ, куда бегут в поисках лучшего. И где купаются словно сыр в масле… Ну, скажем, если сравнивать вдруг. И если у кого есть голова на плечах. А главное, если смотреть СО СТОРОНЫ.
Нет, «Надя-Надежда»—это не взгляд со стороны. А изнутри—из самой что ни на есть сердцевины. Из сердца женщины. Мужчины. Из сердца нашего, русского человека, пусть и живущего в этой самой «сырно-масляной» загранице уже очень и очень давно…
«В «шпильке» Надя работала давно. Года три, не меньше—почти с тех самых пор, как они с Лёней приехали в Берлин. Уже во всех подробностях изучила премудрости игрового дела… … Подруги шутили, называли её «кандидатом игровых наук», смеялись. Пускай себе, они ведь не со зла. Никто ж не виноват, так уж жизнь сложилась—что вот не муженьку её, а ей самой, на семейку спину гнуть приходится. Всего-то наперёд ведь не узреешь…»
«С Машей Шлейдер Анжела, жена Артура, сошлась лишь 7 месяцев назад. Ну, а сойдясь, спелась так ладно, в унисон, что уж почти пол-года считалась ближайшей «подругой семьи». Такой же, как и Надя, которую Маша знала уже давно—с тех пор как женщинам выпало рожать в одной палате берлинской центральной клиники ШаритЕ. Маша тогда принесла второго, Дениску—родила быстро, что выплюнула. Зато Надежда маялась почти двое суток, вся иссохлась, позеленела. А под конец, вроде, и вовсе помирать собралась. Родные все в Питере, муж—так тот лишь на полчасика в первый день заскочил, помялся да исчез—словно и не от него вовсе жена рожает. Нет, эдак не годится, решила Маша. Да и взялась она серъёзно за эту белую и тощенькую—даже несмотря на беременность—ленинградку. Всё говорила с ней, говорила—то просто, за жисть, то анекдоты травила. Да и саму её на разговоры вытягивала, ведь главное—не молчать наедине со своими невесёлыми. Под конец второго дня так обе договорились, что немка—которая с ними в комнате третьей лежала—благим берлинским матом возопила и в соседнюю палату убёгла. Ну, а Надя повеселела вся—и принесла в полночь богатыря, аж целых 4 кило. Вот так-то и стали Шлейдеры у Максимки крёстными, временно поверх магендовидов своих православные кресты привесив…»
Однако не спешите с выводами. «Надя»—это не мыльная опера. И отнюдь не «женский роман».
«Артур внутренне улыбнулся. Ему был симпатичен этот здоровый, курносый еврейский хлопец с хохляцким говорком, тёмными кудрями и такой несвойственной для Германии простецки-дружелюбной манерой общения. Порой ему казалось, что он знал Илью вечно—ещё там, в «совке», в армии и на гражданке, в Сибири иль на Украине, в институтских курилках или же сельских клубах-дискотеках.»
«Вскоре после встречи московского нового года стала собираться компания—главным образом из молодых—решивших последовать доброму немецкому обычаю отправиться к двенадцати к Бранденбургским воротам—символу воссоединения Германии. Первые годы после объединения сюда стекались толпы народа со всей Европы, это стало своего рода последним писком нового поколения—пострелять фейерверки и раздавить бутылочку-другую шампанского в общей праздничной сутолоке под сенью старинных ребристых колонн, увенчанных стремительною квадригой. Именно там, где ещё несколько лет назад стыла в немом вопрошании мёртвая пограничная зона, обрамлённая зеркальными рубками гедеэровской «Штази» вкупе с её тогда ещё всесильным старшим наставником. И именно там, откуда брала своё начало легендарная Берлинская стена…»
Всё это пока—лишь первая глава. Однако по ней уже можно судить как о тематике романа, так и о его жанре. Нет, перед Вами не детектив, не боевик и не сентиментальное «женское чтиво». Это—всё вместе в определённой степени. И ещё это—психологический триллер. Ну, а прежде всего—это роман из разряда «о жизни»—в самом широком его понимании. О НАШЕЙ с Вами жизни ТАМ…
«Через несколько минут разом взорвавшееся небо вместе с земными возгласами восторга и треском откупориваемого шампанского возвестили о наступлении того самого, ради чего все здесь, собственно, и собрались. Белые пластиковые стаканчики упорно не желали издавать никакого подобия звона или другого, соответствующего торжественности момента, мало-мальски пристойного звука. Однако в этом и не было необходимости. У наших друзей уже звенели сердца, натянутые словно струны от переполнивших их чувств. И ещё—ярче рейхстаговских прожекторов горели глаза, устремлённые навстречу новому, пока только мерцающему искрами фейерверков, но уже реально ощутимому под тёмными сводами, девяносто шестому году…»
Итак, с местом и временем действия потихоньку определились. Остаётся лишь согласиться (либо не согласится) с автором по поводу жанровой принадлежности.
«На следующее утро, вернее, ближе к полудню—когда не обременённые заботами люди обычно просыпаются 1-го января—Артур успел решить сразу три дела. Во-первых, позаниматься любовью с женой—из-за ещё не выветрившегося хмеля и сонности Анжелы секс получился не ярким, так—где-то на «троечку»—тем не менее под конец оба остались вполне довольны своим супружьим началом года. Во-вторых, разузнать, что «деловое» предложение Надежды не таило в себе ничего таинственно-загадочного, а предполагало всего лишь просьбу отвезти её на машине Шмидтов («за вознаграждение, разумеется») в некий польский городок и обратно—«зачем, Артурчик, точно не знаю—сегодня сам об этом у неё и спросишь». Ну, и по-третьему пункту выяснилось, что вчерашние подозрения парня оказались отнюдь не напрасны—Анжелины подруги действительно знали («только так, в-общих чертах») об их семейных распрях и недавних попытках Артура уйти: «Пойми, у меня ведь в Германии никого родного кроме тебя нет, и если ты вдруг собираешь вещи и прощаешься, то я хотя бы кому-то душу излить должна». Это было голой, наичистейшей правдой, и Шмидт откровенно пожалел женщину, которая вдруг снова стала для него такой близкой и родной, как когда-то. Жалость эта и желание успокоить её, встреченные лаской и нежностью жены, уже грозили перерости в нечто гораздо бОльшее, как внезапно зазвонил телефон…»
«Благодаря «русскому» любителю быстрой езды за рулём, которому оставаться таковым не мешала даже его типично немецкая фамилия, сотню километров до границы преодолели не более чем за сорок минут. Сонные «бундесовские» пограничники в стеклянных будках жмурились от ярких, даже агрессивно бивших со стороны недавнего соцлагеря солнечных лучей. Польский офицер подозрительно окинул взглядом спутника элегантной шатенки на красной Мазде, сверился по какой-то важной бумаженции и, шлёпнув печать в паспорт, «пшекнул» своё добрО…»
«Польша производила странное впечатление: на Германию, конечно, уже не тянуло—ни качеством дорог, ни открывающейся по их краям перспективой—и в то же время ещё не типичный «совок»—с его тоскливо-бесшабашной печатью безхозности вокруг.
Сей факт Артур отметил лишь вскольз, без подключения философских либо ностальгических струнок своей души. Отнюдь, в даннный момент его внимание занимало другое: от самой бензоколонки за ними «висела» синяя «восьмёрка» с затемнёнными стёклами и польскими номерными знаками. Сейчас ему даже казалось, она «пасла» их аж с погранперехода, где была припаркована поодаль, за обменным пунктом, и где возле неё крутился какой-то бритоголовый молодчик в зелёном «Адидасе». Так ли? Кто они—и что им надобно от типично немецкой «середняковской» машинки с берлинскими номерами? Или всё это лишь отрыжка навеянных шлейдеровской посленовогодней болтовнёй впечатлений?..»
Далее следует серия сцен, дающих повод заподозрить автора в «скатывании» до уровня банального боевика:
«Едва Надежда успела завершить свой вопрос, как из-за деревьев буквально за их спиной на трассу выпрыгнула, словно жаба, огромная чёрная БМВ. Покачивая хищной акульей пастью над широченными покрышками и выплюнув сизое облако выхлопных газов, она вцепилась им прямо в хвост, угрожающе сигналя фарами. По всей вероятности, «беэмвуха» специально поджидала жертву на одной из лесных просек, предварительно получив данные от преследователей на «восьмёрке». Так или иначе, мощный вспрыск адреналина тут же отсёк у Шмидта всякое желание рассуждать. Инстинктивно пригнувшись, он слился воедино с этим жёстким велюровым сиденьем, с судорожно сжатым рулём и длинной узкой педалью в правом углу пола, которая сейчас решала его судьбу. А одновременно—и судьбу его спутницы… В последние годы жизни в Германии Артур вёл довольно спокойный образ жизни, практически лишённый физического риска—ну, а в подобные ситуации ему доселе вообще попадать не приходилось. Поэтому сейчас он абсолютно не мог себе предположить, чем для них с Надей могло это здесь закончиться…»
И ещё:
« Тем временем чёрная БМВ, взревев мотором, пошла на обгон. Высунувшаяся из окна справа рожа в спортивном «петушке» яростно замахала руками, приказывая им остановиться. Краем глаза Артуру привиделось в руке бандита нечто вроде офицерского «ТТ». «Стрелять не будут, -мелькнуло где-то в канале спинного мозга. –Это всего лишь для устрашения!» Он тут же синхронно отреагировал на манёвр, заняв середину узкого дорожного полотна и тем самым оттеснив преследователей назад. В следующую секунду толщу воздуха разрезал Надин возглас:
-Осторожно, машина!!»
Однако нет, уже в начале следующей главы всё становится на свои места:
«По мере продолжения застолья круглолицая супруга Акопа являлась Шмидту всё более миловидным обличьем, особенно когда она, умилительно шепелявя и коверкая русские слова, пыталась поддерживать их беседу. Несколько глотков спиртного, злоупотреблять которым она не смела из-за кормления, придали её лицу цвет и живость, а также выражение некой смешливой сообразительности, аппетитно сочетающейся с её округлыми формами. Чем-то она даже напомнила Артуру его собственную жену—правда, лет пять назад, когда они с Анжелой, ещё едва знакомые, носились по ночному Киеву на стареньком Мерседесе. «Много воды с той поры… -тупо отдалось у него в боку, словно в наркотическом тумане, почти не причиняя боли и не омрачая общей приподнятости настроения. –Теперь вот даже вкусы поменяться успели…»
«Окунувшаяся в сыровато-свежий полумрак комната была довольно просторна, однако вся заставлена каким-то скарбом неясного назначения, свидетельствующим, пожалуй, о недавно постигшем дом капитальном ремонте. В трёх шагах от двери, возле подкрученного на самый световой минимум торшера, возвышался простенький дачный топчан, облачённый шустрой Огнежкой в белоснежные перины. Он предназначался для Артура. У дальней же стены, подпирая собой пирамиду картонных ящиков, темнел полуторный раскладной диванчик, на котором спала ОНА. Спала—либо просто делала вид—едва ли не с головой укутавшись в толстенное пуховое оеяло, так что различить на расстоянии её лица или какой другой пикантной детали не предоставлялось возможности. Как бы там ни было, Шмидт тщательно старался не потревожить женский покой и, беззвучно нырнув в своё мягкое лежбище, стал в каком-то оцепенении прислушиваться к ЕЁ дыханию…»
Так кто же она такая—эта прекрасная, загадочная и вместе с тем грешная женщина?
«Надя критически окинула изображение напротив, задержалась взглядом на шее, что словно из янтарного монолита вздымалась вверх, тонкая и длинная, к элегантным, отороченным золотом мочкам ушей. В целом осталась собой довольна, в особенностью белизной и свежестью кожи,—словно не брали её ни ночные бдения на работе, ни сигареты, ни противно ноющая, забитая вглубь женская тоска…»
«А Надя и вправду любила тогда—всего-то четыре с половиной года тому назад—любила настолько, что согласилась стать Завацкой, хоть прежде и обещалась отцу сохранить навеки его фамилию. Любила так сильно, что решилась бросить всё—родителей, друзей, институт. Бросить любимый город на Неве, где прошло её детство—и отбыть в неведомый Берлин. Непонятный, пугающий своей правильностью и напыщенностью, он должен был стать родным. Родным для неё и для того крошечного кусочка счастья, что трепетал в её чреве последние месяцы, наполнял целью и силой, в которой она так нуждалась сейчас…»
«Иногда, особенно первые годы в Германии, Надя частенько спрашивала себя, когда же у них с Лёней прошла любовь, когда треснуло надвое то, что так крепко и, казалось, навечно срослось там, на холодной дождливой Родине, в замызганном студенческом общежитии…»
Итак, «Надя-Надежда»—это попытка понять загадочную женскую душу. Не мне судить, насколько она удалась. Наиболее объективную оценку в этой области, наверное, смогут дать роману именно обладательницы этой самой души…
«И это всё?! -спросит, возможно, иной искушённый читатель разочарованно. –А где обещанный триллер? Где захватывающий полёт? И где полагающийся «хэпи энд»?»
Увы, перед Вами—не голливудская сказка. А история, списанная «с натуры». Во многом—почти что под копировальную бумагу. Ну, а жизнь, как известно, на «хэпи энды» не слишком щедра…
Так случается и с Надей. Намёк на ЭТО мы улавливаем уже в самой первой главе:
«Сейчас Надежда была весела и румянна. Но десять минут назад, во время своего тоста и, особенно, когда она запнулась в конце него—она выглядела иначе—в этом Артур мог поклясться. Он не умел сейчас описать словами, что именно было в девушке «не так»—внезапно скользнувшая по лицу бледность, на какие-то мгновения сковавшие его «осУнутость» и чёткость линий—и было ли это вообще? Или лишь привиделось пьяному воображению парня? Однако первая, облачённая в слова мыслишка, прострелившая его сознание, звучала ошарашивающе: «Печать смерти». Кажется, именно так вынес Шмидт этот коварный образ из своей 28-милетней, не особенно искушённой в подобных делах, жизни…»
Как же это случается В ЖИЗНИ (раз уж автор клянётся), как гибнут молодые и прекрасные женщины в лоснящемся от благополучия законопослушном Берлине?.. Однако—это уже слишком!—требовать в коротком экскурсе пересказа всего романа.
Замечу напоследок лишь одно: реальную героиню звали Верой. Но—Вы же знаете, где Вера—там Надежда, там и Любовь. Так уж случилось, не уберегла Надя свою надежду. Пала жертвой любви. А ещё—веры к людям и чистоты своей души…
Однако, даже в этой трагедии есть свой, наш, русский, «хэпи энд». Это—опять-таки НАДЕЖДА. Но на сей раз, увы, не Надина. А та, которую способен обрести Читатель после знакомства с этой историей…