— Что ты хранишь, Хранитель?
Этот вопрос был ему знаком. Он и сам иногда задавал его себе, проходя по бесконечным коридорам и анфиладам комнат в своём замке… Своём? Он не помнил, он был очень стар. Замок и всё, что внутри, были старше и почти не менялись. Иногда он поднимался в смотровую башню, чтобы взглянуть на мир. Пространство вокруг замка утомляло своим разнообразием и бесконечными переменами. Чаще всего оно было зелёного цвета, порой белое, как скатерть в трапезной когда-то, иногда вдруг раздражающе вспыхивало золотом — презренным порочным цветом металла, который обладал волшебством и мог изменить всё, но не знал ни голода, ни жажды, ни любви и ни к чему не стремился.
Хранитель поворачивался спиной к весенним цветам и неторопливо спускался по винтовой лестнице, слушая скрип ступеней и вдыхая прохладное равнодушие замковой пыли. Там наверху он видел фигуры людей — мужчин и женщин. И они раздражали ещё больше, чем бесконечные перемены цвета. Они не обладали достоинством золота ни его магией — только голодом, жаждой и любовью владели эти существа… он помнил о них и торопился уйти, пока их страсти не захватили и его тоже.
Голод проникал в его желудок там, наверху, — разбуженный свежим воздухом, начинал покусывать и торопить куда-то… как будто время имело значение. И жажда, о которой он хотел забыть навсегда, жажда свежего алого напитка, который беззаботно перетекал в замысловатых запутанных сосудах, проходивших по дороге мимо крепостных стен. Любовь. Он вспоминал любовь, какой она могла быть: беспомощное нелепое смешное чувство к существам своей породы… это не для него. У него есть Замок. Он Хранитель.
Он не любил свой Замок. Иногда, проходя по подземным коридорам, он вздрагивал от холодной капли, упавшей с потолка. Это было ощущение жизни. Он прикасался к сырому камню, отворяя потайной ход, — и шёл в усыпальню. Темнота не мешала ему, он ориентировался свободно, словно был слепым от рождения. Усыпальня манила его, как сердце этого проклятого замка и пугала. Он входил, зажигал принесённый факел и тупая боль, привычная, как дыхание, просыпалась, вонзаясь раскалённым кинжалом в холодное сердце. Он укреплял факел на стене и подходил к ложу. Так же равнодушна, как всегда, так же холодна, так же жаждет поцелуев. Иногда он не выдерживал этой боли, наклонялся и целовал холодные губы. Она вздыхала глубоко и ресницы начинали трепетать.
Одним движением ресниц она превращала его в другое существо. Внутреннее равновесие, спокойствие и уверенность, вся суть его — всё исчезало. Мудрость и умиротворение, вековые знания, трезвый холод рассудка, которым он дорожил, — исчезали в туманую даль, вышвырнутые одним сонным взглядом из-под густых ресниц. Как больно слепому обрести зрение в слепящий солнечный день — так он любил её. И так же она любила его, пробуждаясь ради этой любви, дышала ею и шептала его имя, как шепчет ива, оживая от капель долгожданного ливня.
Она ласкала его лепестками губ, трепетными ладонями, окружала со всех сторон своим сиянием. И двое станосились одним в этом сияньи. И это одно вспыхивало солнцем. Останавливалось время. Пламя факела замирало. Капли воды переставали капать в углу. Дыхание прекращалось. Если бы вопросы о смысле бытия вдруг посмели выползти — они бы сгорели в огне истины. И вопрocы замирали, выжидая, чтобы время вновь стронулось с места, замерцало пламя факела, капли воды начали размеренно стучать в углу.
Ещё прежде, чем оживут вопросы, тоска туманом начинала клубиться на краешке его сознания. Тоска ожидания. Тоска знания о неизбежности того, что случится сейчас. Женщина открыла глаза и озарилась улыбкой:
— Я сумасшедшая. Мне кажется, я только живу ради тебя.
Ему тоже так порой казалось, но поверить означало бы, что он сам сотворил этот мир и замок и холод и тоску, которая скребла коготками в уголках сознания. Он целовал губы женщины, но она не замолкала:
— Мне кажется, вся моя жизнь без тебя была сном. Знаешь, так одиноко, так страшно и так одиноко… какое счастье, что мы встретились! Ты ведь не оставишь меня? будешь всегда со мной?
— Я всегда буду рядом, — его голос звучал хрипло, слова с трудом вырывались из горла. Она смеялась и щекотала его чёрным шёлком своих волос.
— Только ты и я — и эта ночь… ты украл меня от всех, мой господин, как надоели эти вечные балы и обеды… я только хочу, чтобы наша ночь не кончалась…
Её поцелуи вновь становились неудержимо-горячи. Он выше всего ценил ясность своего рассудка и хладнокровную беспристрастность, но забывал о них опять. Отказывался от себя.
Уходил от неё опустошённый, с разбитой душой — она давно была разбита, но прибрана куда-то в кладовку и забыта. Так сохраняетя порядок. Сияние женщины обволакивало его, смеющиеся глаза говорили с разбитыми осколками души — и осколки резали и кололи нещадно. Он спрашивал то, что должен был спросить:
— Какого вина тебе налить, любовь — белого или красного?
Она всегда сомневалась в выборе, колебалась, — и всегда выбирала белое. И засыпала.