В последнее время ноги у Лады сильно отекали, и ей было трудно принарядиться в любимые белые сапоги, хотя порой очень этого хотелось. Она примеряла их и так, и сяк, но все было бесполезно. Потому что, пройдя всего несколько шагов по дощатому полу, ей приходилось снова опускаться на табурет и высвобождать ноги из колодок, которые когда-то казались необычайно удобными.
— Наверное, так и надо, когда уже пятьдесят лет. — Утешала она сама себя и принималась упаковывать ненаглядную обувь сначала в пергаментную бумагу, а потом уже и в картонную коробку с выцветшей пометкой о тридцать седьмом размере.
Она все делала не неспешно и аккуратно, не стремясь, при этом, удивить кого-то другого чистотой своей посуды или сверканием люстровых подвесок, а только по давней привычке, появившейся в ней то ли в замужестве, то ли от самого рождения. Да и удивлять ей было совсем некого, потому что по большей части она ночевала одна в своем домике, а днем сидела сиднем в больнице, у кровати сына Мартироса.
-Мартирос, Мартирос, не оставляй меня одну, прошу тебя, — шепотом просила женщина тридцатилетнего сына и поднимала глаза к потолку больничной палаты, обращая свой взор еще и ко всевышнему.
Но ни потолок, выкрашенный блестящей белой краской, ни Мартирос ничего не отвечали расстроенной женщине, а только молчали и пугали ее своей безжизненной белизной.
— Через неделю твоя операция, — поясняла женщина спящему Мартиросу, — я нашла хорошего врача, и врач обещал мне, что ты будешь ходить. Опухоль уйдет, мальчик мой, не бойся.
Потом женщина снимала с себя белый халат, бережно укладывала его в сумку, надевала шерстяную кофту, больше похожую на вязаное пальто, и выходила из больницы, как выходила каждый вечер в течение всего ноября месяца. Дорога до дома была не близкой, но Лада шла пешком, словно не замечая крутого песчаного вала вдоль берега Волги, потому что торопиться ей было не к кому, а на транспорт она привыкла не расходоваться.
— К чему тратить рубли, если Мартироса мне надо поднять, — поясняла она сама себе, хотя ее об этом никто и не спрашивал.
Тратить деньги попусту она не привыкла с малых лет, а теперь, когда ей нужно было растянуть три тысячи рублей на полный месяц, эта привычка выручала ее каждый день.
— Капельницы сказали еще докупить, перчатки резиновые, марли десять метров, уколов двадцать штук. – Перечисляла в уме женщина, не обращая внимания на то, что разговаривает сама с собой и шумно дышит, одолевая крутую песчаную насыпь.
— Лада, как у Марика здоровье, — спросила ее соседка Ирина на улице.
— Будет операция, — ответила Лада, но не остановилась ни на одну минуту.
— В церковь тебе надо сходить,- посоветовала сердобольная соседка.
Лада ничего ей не ответила, а только спешно вошла в свою калитку и сразу же споткнулась об старый кирпич, вывалившийся из треснутой стены дома.
— Ой, что делается, все падает вокруг, и я падаю, — посетовала мимоходом Лада на кирпич, с болью вспоминая что-то неприятное, сказанное соседкой.
Ладе было трудно сразу же определить, что именно расстроило ее в словах той женщины, и почему она даже не остановилась, как было положено между хорошими людьми, а мигом проскочила мимо Ирины в свой двор и плотно закрыла за собой деревянную калитку.
— Не знаю, не знаю, какой он ей Марик. Нашла друга. Он Мартирос, — растолковала себе что-то невнятное Лада, чувствуя одновременно и вину перед Ириной, и облегчение.
Мысли о церкви ей и самой не раз приходили в голову, но она не могла до конца справиться с ними, хотя боялась прогневать высшие силы, а потому откладывала свои сомнения куда-то в будущую неизвестность, где виделся ей Мартирос здоровым и идущим рядом с ней своими ногами.
Еще тогда, раньше, когда она ничего не знала про опухоль, а у Мартироса уже изменилась твердая мужская поступь и начали отниматься ноги, Лада впервые решилась зайти в местную церковь и подошла уже совсем близко, но постояв недолго возле забора, быстрым шагом ушла в сторону торговых рядов.
— На рынок иду, мясо купить. — Проговорила она тогда себе под нос и постаралась больше не думать про чужую церковь, где все ей было незнакомо. – Поеду в Ереван и пойду там.
Теперь же, осторожно пройдя по темному коридорчику, где перегорела лампочка, и включив в свет уже в кухне, Лада проворно достала из буфета вазочку для конфет и перевернула ее на стол.
— За кольцо тридцать просить надо, а сережки за двадцать можно отдать. Пятьдесят тысяч получается. Хрустальную люстру за четыре берут. Пятьдесят четыре. Нужно шестьдесят, чтоб операция прошла. Буду за кольцо тридцать шесть просить.
И она начала натирать тряпочкой с нашатырным спиртом подвески у чешской люстры и полировать набор украшений с бриллиантами, подаренный мужем за рождение сына Мартироса.
Мальчика тогда назвали Мартиросом в честь художника Сарьяна, которого так любил Ладин муж.
— Смотри, Лада, — усаживал ее муж рядом с собой и раскрывал перед ней цветные репродукции, — «Церковь Сурб Саркис». Солнце как ласкается вокруг, видишь? А, вот, «Старый Ереван», наш добрый Ереван. Ни одной тучки нет, видишь, все солнцем залито, как золотом. Вырастит скоро сын в этом светлом городе и будет счастливый.
Вспомнив те тихие вечера рядом с покойным мужем Ованесом, Лада заплакала, сначала тихонько и неслышно, а после, причитая во весь голос:
— Совсем не встает наш мальчик, совсем ножки его отнялись, совсем мы пропадаем здесь без тебя, Ованес. Когда я теперь тебе поклониться приеду, как мне жить дальше? Ой, ой,ой…
На следующее утро Лада пришла в районный центр, чтобы показать ювелиру Николаю свои украшения и поторговаться насчет цены.
— Ну, показывай, мать, что там у тебя, — заторопил ее хозяин ювелирной мастерской, где Лада уже продавала в прошлом месяце цепочку и золотые часы.
— Вот, сережки и перстень. – Развернула женщина узелок, завязанный на батистовом носовом платочке. – Все это дорогое, муж сам мне покупал.
— Ну и дела. — Зачем-то посетовал ювелир Николай. – Я тебя знаю, мать, но много не дам.
— Сыну операция через неделю, не обманывай меня, Николай, хорошо плати, мне деньги нужны. – Строго усовестила мастера Лада.
— Деньги всем нужны.- Продолжал Николай разглядывать ювелирную пару. – Тыщ сорок, больше не копейки.
— Пятьдесят шесть мне надо, еще люстру из хрусталя вечером забирают. Будет шестьдесят. Операция такая тяжелая.
— Оформляй кредит в банке, — отложил Николай в сторону увеличительное стекло, — я тебе не банк здесь, чтоб врачей оплачивать.
— Как кредит я могу отдавать, если пенсия моя три тысячи и сын не ходит, как? Ты смотри внимательно сюда, какие камни. Где такие найдешь?
— Что еще у тебя есть?
— Ваза есть, буфет для посуды дедом резной есть, две рюмки серебряные есть, сапоги белые финские.
— Буфет твой какого цвета?
— Красный, как гранат, из вишни резали.
— А книги есть старые? – Заставлял вспоминать Николай.
— Осталась только одна книга Ованеса с картинами, не продаю я ее. Все забери, только эту книгу не продам. Бери ковер ручной. Дешево отдам. Бабушка моя на свадьбу мне делала. Часы настенные бери с боем. Пальму бери.
— Вечером приеду к тебе. – Пообещал ювелир и стал отсчитывать деньги. – Тридцать восемь, тридцать девять, сорок.
К ночи у Лады набралось ровно шестьдесят тысяч. Она несказанно радовалась этому, подтирая пол тряпкой за мужчинами, которые вынесли из ее дома пальму, люстру, буфет, сапоги, часы, ковер, посуду и натоптали грязной обувью.
— Ну, вот, Мартирос, будешь теперь ножками ходить. – Разговаривала Лада сама с собой, крутясь по пустому дому. – А пальму я еще посажу, много пальм посажу. И орех тебе посажу, мальчик мой.
Операция Мартироса продолжалась восемь часов, но Лада даже ни разу не вышла в туалет. Она, вообще, не двигалась с места, а только сидела на узеньком диванчике в больничном коридоре и разговаривала сама с собой.
— Потом мы пойдем на рынок виноград тебе покупать, а вечером будем картины Сарьна смотреть. «Старый Ереван», знаешь? Не знаешь. «Портрет поэта Цатуряна», знаешь? Не знаешь. Какой красивый портрет. Все тебе покажу, мальчик мой.
— Ну, что, госпожа Малхасян, — подошел к Ладе хирург,- все прошло хорошо. Будет ваш сын ходить, обязан он теперь ходить.
— Будет, будет.- Тараторила Лада вслед за хирургом.- Жениться еще будет, танцевать будет на свадьбе.
Домой она возвращалась все по той же песчаной насыпи, что простиралась вдоль левого берега Волги, потом шла мимо продуктового магазина, переходила дорогу возле автобусной остановки, и совсем не желая того, остановилась у ворот церкви.
— Господи, я очень люблю моего Мартироса, помоги ему, — старательно перекрестила себя Лада и низко поклонилась той самой церкви, которая еще неделю назад казалась ей совсем не родной.
