ЧЕРНАЯ РЕДЬКА.
Чем ближе перед Иваном Скрипкой маячил последний его день отсидки, тем мрачнее и пакостнее от чего-то становилось у него на душе.
Заметно присмирел некогда вспыльчивый Иван. В барачных драках и воровских разборках участия не принимал. Карты, в которых он был общепризнанный дока, даже в руки не брал, да и к чифирю – круто заваренному чаю несколько охладел.
И не то, что бы исправился Иван, осознав якобы всю глубину своей провинности перед человечеством – это вряд ли, но, что – то в нем явно надломилось, то ли совесть в сердце этого в основном удачливого домушника ото сна пробудилась, а может быть и устал, просто-напросто от жизни такой дурацкой. В душу – то к нему как заглянешь?
Но примечать стали соседи по нарам, что почти не спит ночами Скрипка, ворочается, вздыхает, да все на руки свои поглядывает — будто впервые пальцы эти длинные, с расплющенными от тачки и лопаты суставами видит. И будто бы не его это, синие от наколок кисти рук, узкие, да тонкие в кости, словно специально созданные, только для того, что бы нежно и требовательно ласкать закрученный, резной гриф скрипки, да смычок, с конским, наканифоленным волосом твердо держать, извлекая звуки неземные, музыку одним словом.
А на днях, взял Иван бумагу, и лежа на грубом, застиранном, лагерном одеяле, расчертил листы эти школьные, хотел в ноты по памяти, но хоть что ни будь, ну хоть самую примитивную мелодию положить, и не смог. Забыл. Все забыл.
А ведь было же время, когда его, после войны, совсем еще можно сказать мальчишкой из Одессы, в Москву на конкурс юных скрипачей посылали, красивое будущее пророчили.
Послать – то послали, но вот о том, в чем ему — Ивану, сироте, проживающему в чулане без окон у дальней родственницы погибшего отца, у которой и своих – то четверо малолеток с голоду пухло, в столице, на конкурсную сцену выйти, в каких штанах — не подумали.
А Иван подумал. И на трех вокзалах, у первого попавшего зеваки чемодан со шмотками – то и попятил. Да по глупости своей, малолетней, в общественном туалете, при всех переодеваться начал, примеряя, да прихорашиваясь….. Там его и взяли. За три часа до конкурса. За этот чемодан и срок свой первый получил. Да и погоняло – кличка, то есть, тогда же к нему накрепко и прилипла. Да и странно было бы, что б такая фамилия мимо ушей заключенных бесследно пролетела.
Вот так и появился в Москве Иван Скрипка, он же Скрипач, вор – домушник, и прирожденный музыкант….
И хотя в большинстве своем, голодно еще жилось тогда Москвичам, но находились напротив и очень богатые люди неожиданно и резко поднявшиеся из общего уровня нищеты благодаря трофеям да связям.
И играя по дворам на скрипочке своей, простенькой, за пятнадцать рубликов отцом еще купленной, приглядывался Иван именно к таким, на войне да горе людском разжиревшим.
Да и врожденное чувство прекрасного, помогало Скрипке на мишуру не кидаться. Занимался он в основном рыжьем, золотом по – простому, да камушками, да антиквариатом – одним словом, всем, что могло спокойно в скрипичный футляр его потертый поместиться. С ним он смело мимо орудовцев проходил. В те годы многие по дворам ходили, подрабатывая, кто, чем мог….
Но ошибся однажды Иван. Сейчас, спустя столько лет, это он уже точно осознал, что именно тогда, с той самой квартиры в Сокольниках, фарт да удача воровская покидать его стала.
На резной этажерке, под выточенным из гипса слоником с весело поднятым хоботом, обнаружил Скрипач эти треклятые розовые рецепты на право получения в аптеке наркотикосодержащие вещества.
Никогда в своей жизни Иван наркотиком не баловался, но здесь, словно кто под руку шепнул — Бери Ваня, в Марьиной роще, завсегда на ящик водки с легкостью обменяешь.-
И взял Скрипач рецепты, взял эти розовые листочки, которые в те годы только раковым больным, да тяжело раненным и выписывали…. Взял. Сунул в карман, смяв небрежно, и ушел из этой чужой квартиры, не обратив тогда никакого внимания на страшную какую-то, болезненную тишину, выплывающую из- под двери соседней комнаты, где как ему показалось, спал кто-то, свернувшись калачиком, укрывшись с головой под одеяло.
…… И плакал Скрипач на следующее утро. Плакал пьяными слезами прозрения, уперевшись лбом в чью-то мягкую, женскую обнаженную грудь, грудь какой-то сердобольной проститутки, дешевой бляди, размазывая по лицу слезы и сопли своими музыкальными пальцами и с жестокой очевидностью понимая, что проигранные накануне ночью в’’ секу ‘’рецепты, могли принести кому-то, лежащему под одеялом там, в Сокольнической пустой квартире пусть не долгое, пусть не на всегда, но облегчение от жуткой, наверное, боли….
…….Скрипач протяжно застонал, и резко перевернулся на живот, уткнувшись лицом в плоскую, твердую, словно полено ватную подушку, зажав руками уши, что бы не слышать сиплого храпа с соседних нар, прокуренного кашля дневального, что бы не чувствовать омерзительно приторного запаха переполненной параши.
А перед отчаянно зажмуренными глазами вставали все новые и новые картины.
Вот в Челябинске, в пересыльной тюрьме. Талантливый, неизвестный художник колет Ивану на спине уже четвертый церковный купол – четвертая ходка…. Имя Скрипача уже известно практически на каждой зоне. Своеобразный почет и уважение. Лучшее место в бараке и чифирь по первому требованию.
А вот он, похудевший и какой-то озлобленный, в лазарете в Казахстане, с трудом выкарабкавшийся после жестокого и беспощадного удара заточкой под ребра во время разборок со ссученными, потрясшими в те годы все тюрьмы и лагеря Советского Союза….
Наташа… Болезненная, какая-то очень утонченная и до странности наивная с огромными зелеными глазами на покрытом бледным, чахоточным румянцем, иконописном лице. Встреча с ней перевернула все, что только можно в душе Скрипача.
Господи, да он готов был пылинки с нее сдувать. Он словно поглупел в одночасье, носил ей цветы, ходил вместе с ней в театр и кино. И он не воровал. Он не мог. Он не хотел.
Они гуляли по ночной Москве, часами сидели, прижавшись, друг к другу на гранитных ступенях набережной напротив дома правительства, вдыхая запах шоколада и цветущей сирени…. А еще он ей играл. Как хорошо он ей играл. Иван и сам чувствовал, что игра его становится все совершенней и совершенней….
А в первых числах июня его арестовали.
-Наташа- с пеной у рта кричал о ей, вырываясь из рук дюжих милиционеров пришедших за ним в маленькую Наташину квартирку.
— Наташа, верь мне, я больше никогда, никогда не буду….- его крик захлебнулся розовой, кровавой слюной, когда он, наконец, увидел ее глаза. Огромные, зеленые и презрительные.
…..- Ну, что Скрипач, домой? – Худой, с желтым, нездоровым цветом лица подполковник протянул Ивану документы и деньги.- Когда нам тебя опять ждать?
— Меня зовут Иван Скрипка. И я к вам больше никогда не вернусь. У меня жена есть, Наташа…., и дочка. Надо же, я и вдруг папа. Уже семь лет как папа….-
Лежа на верхней полке плацкартного вагона, под серой и влажной простыней Иван и не заметил, как за пожелтевшими, осенними березами скрылось приземистое, мокрое от моросящего дождя здания Соликамского вокзала.
— Нет, гражданин начальник.- пробормотал Иван.- Нет, товарищ полковник, я к вам больше уже никогда не вернусь…. Дочке моей, пора в школу. В первый класс…-
И, невзирая на волненье, переполнявшее все его существо, Скрипач, убаюканный мерным стуком колес, уснул, все еще улыбаясь, в предвкушении долгожданной встречи.
….- Ваня, — беременность, большой, округлый живот придали Наташе какую-то странную комичность,- Ваня, сходи к метро, купи черную редьку. У Марины кашель. Врач посоветовал попоить ее настоем редьки с сахаром. Сходи, пожалуйста, а потом вместе и поужинаем, все равно пока еще не готово….-
Иван чмокнул Наташу в щеку, подмигнул Маринке, и на ходу застегивая пуговицы кожаной куртки, вышел за дверь.
Снег ложился на город лохматыми хлопьями, превращая спальный район Москвы в таинственный и необычайно красивый уголок какой ни будь там Лапландии. На встречу Ивану белыми призраками двигались редкие прохожие.
…- Мужик — резкий, высокий голос отвлек Ивана от неизвестно где блуждающих мыслей.
— Мужик, отстегни на пузырек- голос говорившего показался Скрипачу несколько знакомым, по крайней мере, примерно так говорили на зоне приблатненные – хулиганы и мелкое ворье.
— Ты, что оглох, козел?- говоривший явно провоцировал, и только сейчас Иван заметил, что его с боков обступило еще четверо, явно подвыпивших, и отчаянно трусивших молодых мужчин, почти подростков.
— Ребята, шли бы вы домой. Денег у меня с собой нет, да если бы и были, я вам бы их, все равно не дал… Да и с козлом…, не стоит так легко разбрасываться подобными словами.-
Скрипач легко отодвинул зачинщика, и уже было двинулся дальше, но тут, кто-то из подростков, подставил ногу, и Иван, неловко изогнувшись и пытаясь удержаться на ногах, резко протянул к главарю руку.
Ааааа — противно, как-то по-бабьи взвизгнул испуганно тот, и возбуждаясь от собственного страха взмахнул по Иванову горлу тускло блеснувшим лезвием раскрытой бритвы.
— Больно. От чего так больно — шепнул упавший на снег Скрипач, и зажимая распоротое горло слабеющей ладонью, и непроизвольно поджимая под себя ноги, свернулся калачиком.
А рядом, на пушистом и белом снегу, темными булыжниками лежало несколько штук корнеплодов черной редьки.
.
