Я то, что смотрит вам в окна. Я живу там, где кончается стекло, но еще не начинается мир, видимый из окна. Вполне возможно, я просто пыль на ваших стеклах. А может быть то, что вы называете духом. У меня нет собственных знаний, полученных без вашего, пусть и мимолетного участия. Я – безликое и непонятное Оно, которое даже не может сказать к мужскому или женскому роду относится. Вся моя жизнь это медленная смена окон. Как улитка, я медленно переползаю от одного окна к другому, задерживаясь только для того, чтобы заглянуть в них. Единственное моё занятие это наблюдать за тем, что я называю Обстановка.
Если попытаться объяснить, что я вкладываю в это слово, мы неизбежно упремся в ваш мир. В те бесчисленные предметы, которыми забиты комнаты. Я рассматриваю их. Но не каждый из них в отдельности. Нет. Я смотрю на всю совокупность вещей, их взаимное расположение, их состояние. Пытаясь в предметах, будто в преломлении витражей, увидеть отпечаток мира. Этот отпечаток, я и зову Обстановкой. Жизнь отмеряет мне не часы и минуты, а окна. Два окна назад, сто, двести – говорю я. И даже смутное осознание продолжительности созерцания не посещает меня.
Я вижу всю Обстановку, даже те детали, которые для вас слишком мелки и незначительны. Глядя на то, как болезненно красный шарф небрежно висит на стуле, как глупо выглядит раскрытая книга, забытая почему-то под кроватью, как колготки лежат в тарелке на столе, как портится на шкафу половинка крекера – я открываю для себя мир. Но не только бездумным созерцанием занято мое существование – я домысливаю причины заставившие вещи расположиться именно так, строю различные гипотезы, схемы, просчитываю движения предметов и вас. Но мне кажется – все эти занятия, не более чем игры, чтобы занять меня, пока я не найду среди этих Обстановок смысл своей жизни.
Так было, пока однажды, среди череды медленно проживаемых мною окон, я не увидело странную комнату, на стене которой была нарисована картина. Я остановилось и, так увлеклось изображенным, что совсем не заметило, как в комнату вошел человек. Обычно я ухожу, когда в обстановке появляются люди. Но на этот раз человека я не заметило. Когда я обратило на него внимание, он уже почти подошел к окну. Я посмотрело на него с досадой, и тут человек спросил:
— Что ты там делаешь?
От испуга я рывком перешло к следующему окну. Я знаю, что когда люди волнуются, они говорят: бешено стучит сердце. Мне показалось, что во мне застучало все. Почему-то стало страшно из-за того, что человек может видеть меня. Не задерживаясь, я мчалось от одного окна к другому. А когда успокоилось, меня посетила неожиданная мысль – вернуться. До этого мне вполне хватало тех воспоминаний, которые хранила моя память. И, вдруг, сейчас, несмотря на страх, захотелось еще раз вглядеться в картину.
Мне повезло — человек стоял ко мне спиной. На лестнице, принесенной откуда-то, он у самого потолка рисовал небо. Раньше я не заметило, что неба на стене почти не было, словно от гигантского полотна картины был оторван целый кусок. Вокруг, по комнате были сложены картины, альбомы, пакеты, прислоненный к стене стоял мольберт. Я посмотрело немного на художника, а потом переключилось на созерцание картины, погрузившись в мелкие и зачастую непонятные детали. Жаль, что из окна было плохо видно, мне приходилось напрягаться, чтобы рассмотреть их.
— Не пугайся, — вдруг я услышало голос художника.
Я оторвало взгляд от картины и посмотрело на человека. Он сидел на лестнице, курил сигарету и смотрел на меня.
— Не пугайся – повторил он. – Ты что там делаешь?
Я промолчало. Единственное, что я смогло придумать в ответ, это сказать: живу. Но это показалось мне глупым.
— Ты там живешь? Да? – Человек затушил сигарету и спустился с лестницы. – Ты слышишь меня?
Я кивнуло.
— Ты действительно там живешь? – Он подошел к окну.
Я кинуло опять.
— А можно я загляну к тебе? – спросил он.
Я попыталось представить, как это заглядывать ко мне и не смогло ничего вспомнить кроме окон и обстановок в них.
— Можно? – еще раз спросил он.
Я пожало плечами. Человек открыл окно. Меня потянуло вовнутрь. Я закричало и попыталось зацепиться за оконную раму, но мне не хватило сил, и я буквально вывалилось на человека, больно ударившись лбом об его подбородок. Я очнулось на полу. Человек сидел рядом и смотрел на меня.
— Ты в порядке? — спросил он.
Я кивнуло, он протянул мне руку. Я посмотрело на неё и, ничего не говоря, встало. Мне даже почему-то стало смешно. Я подумало, что мир изменился. Раньше казалось, что между мной и людьми пропасть, а не хрупкое стекло, а сейчас я поняло: между нами нет даже него. Я посмотрело на человека и повернулось, чтобы подойти к картине.
— Подожди! Ты кто? Откуда? Как тебя зовут? – услышало я.
— Я то, что смотрит в окна, — ответило я.
— Тебя так зовут?
Я улыбнулось и сказало:
— Разрешите посмотреть на вашу картину? Меня она заинтересовала.
Он взглянул на картину.
— С условием. Я напишу ваш портрет.
Я пожало плечами и направилось к картине. Мне было все равно.
На картине был изображен утренний город. Маленькая улочка, скорее переулок из жмущихся друг к другу двух и трехэтажных домов, над которыми нависали огромные тени невидимых на картине высоток. Три огромные тени падали на переулок словно полосы, в месте своего падения превращая мир в нечто странное. На солнце все было обыкновенным: прохожие, как обычно в разноцветных одеждах, может только немного преобладал, видимо модный синий цвет. А в тени лица прохожих бледнели, становились невообразимо скучными, с черными провалами вместо глаз. Их одежда претерпевала превращения: из нутра шелковых мужских рубашек проступали хлопковые неизменно белые офисные сорочки, из коротких ситцевых платьев наружу проникали черные шерстяные юбки и серые кофты. Слева на груди у людей появлялись маленькие таблички, на которых без сомнения должна была написана должность и фамилия владельца, но из-за невозможности изобразить такие мелкие детали, оставленные художником одинаковыми матово-серыми. От подобных превращений, больше всего страдали женщины, даже мне идентичность их одежд казалось неестественным, а строгое одинаковое каре их причесок вызывала дрожь.
Метаморфозы эти не происходили мгновенно, как только человек попадал в тень. Граница превращения была нечеткой, и сказать через сколько шагов у человека начинала проступать тень, а когда под воздействием света возвращались ярки цвета, не представлялось возможным. Меньше всего изменениям подвергались автомобили, которые проезжали по мостовой. Я предположило, что чем больше скорость, с которой проникают предметы и люди в тень, тем быстрей она растекается по ним. Но среди пешеходов я увидело нескольких, которые в самом центре светлых полос, были безукоризненно серыми, будто тень тянулась за ними. И наоборот, яркие пятна платьев и рубашек в самом сердце тени. Видимо, вместе со скоростью на метаморфозы влияло некое свойство самих предметов.
В середине переулка были нарисованы трамвайные рельсы. Они тоже страдали от тени. В свету рельсы извивались, словно два ручейка, условно сохраняя параллельность, только в направлении – не более, по сути, оставаясь абсолютно самостоятельными. Иногда угрожая разойтись, а иногда, не менее опасно, стремились пересечься. В тени же рельсы становились прямыми и строго равноудаленными. По этим рельсам, прямо в тень въезжал голубой трамвай с надписью «ЦИРК», облепленный огромным количеством разноцветных воздушных шариков, привязанных ко всему, к чему можно. Та часть трамвая, которая уже въехала в тень почему-то исчезла, пропал вагоновожатый и часть передней двери. Мне почему-то стало страшно, что трамвай пропадет в тени навсегда и больше не появится в свете.
Только дома оставались почти неизменными. Лишь окна их в тени были черны и пусты, а в свете блестели, отражая солнце.
— Я назвал эту картину «Утро» — услышало я художника и посмотрело в его сторону. – Не двигайся. Я почти закончил.
Я опять отвернулось к картине.
— Почему утро?
— Только утром на этот переулок ложатся такие тени.
— Это существует?
Человек задумчиво проговорил, не отрываясь от холста:
— Я думаю, что все придуманное, написанное, нарисованное или воплощенное каким-либо другим способом, существует. То, что получило своё воплощение на бумаге, стене, на пленке – уже реально. Другое дело, если в той жизни, которую мы называем реальной, мы – люди – не сталкиваемся с подобным. Но это так условно. Вот, например, ты разговариваешь со мной и этим подтверждаешь свое существование, но, сколько других не существует для меня только потому, что не заговорили со мной? Не отказывать же в возможности их существования, основываясь только на том факте, что я, по какой-то причине, не являюсь для них интересным собеседником? Не будет ли чересчур самонадеянным ставить себя в центр мира, который возможно даже не осознает моего существования? Нарисовано мной, может бать, как выдумкой, так и озарением. Или, если угодно, прозрением. Мы же с тобой разговариваем? И нам не нужно доказывать друг другу своё существование, хотя мне наверняка пришлось бы доказывать другим реальность нашей беседы. Особенно если учесть, что я даже не знаю, с кем разговариваю.
Человек отложил кисти.
— Все.
— Я могу посмотреть?
— Нет, на неё еще нельзя смотреть. Я нарисовал только тебя. Картина еще не закончена. Нужен фон.
— А когда она будет закончена?
— Завтра, наверное. Я медленно пишу картины сейчас. Работа, — он развел руками. – Чтобы жить, надо вертеться, зарабатывать деньги.
— В таком случае: мне пора, – сказало я.
— А когда зайдешь? Оценить картину?
— Позже. Не переживайте — я любопытно.
Я направилось к окну. Мне захотелось схитрить и все-таки взглянуть искоса на картину, но человек, как бы невзначай, закрыл её собой. Усмехнувшись, я вышло из этой Обстановки.
Впервые в жизни мне было не интересно созерцать Обстановки. Или может лучше называть их Пейзажами? Забавно, но для людей то, что я вижу в окнах, самое нутро мир, отгороженное стенами — это автопортрет, на котором изображена их жизнь. А для меня внутренности квартир — внешний мир, в котором вместо усталой заснеженной голубятни – клетка с кенаром, вместо магистрали – коридор, вместо пляжа – не застеленная кровать.
Наверное, во мне пробудилось тщеславие. Я представляло себя не просто кем-то, безлично перебирающим обстановки, а неким снобом, коллекционером картин, на которых изображены виды в окнах. Да, мир не обрел смысл, но появилась логика в моих действиях. С новым энтузиазмом я начало рассматривать окна. И теперь меня волновала не механика жизни внутри, а экспрессия комнат, выраженная в неожиданной композиции мебели. За всеми этими открытиями я не забыло о художнике и вернулось в комнату с картиной нарисованной на стене.
В полупустой комнате (хотя нет, появился диванчик) художник сидел на полу и что-то ел из железной миски. Картин поубавилось, у двери стояли какие-то пустые бутылки, а в углу — мольберт с каким-то наброском. Я постучало в окно. Он встал и открыл окно, меня потянуло вовнутрь, но я было готово к этому и устояло. Потом осторожно стало на подоконник. Человек подал мне руку. Оперевшись на неё я спрыгнула.
— Привет! – поздоровалось я.
— Привет! – сказал художник. – Ты знаешь, я ужасно виноват, но картина не готова.
— Очень жаль, — расстроено, проговорило я.
— Прости, я просто не успеваю. Сейчас много клиентов, мне даже нет времени стол себе купить.
— Клиентов?
— Ага. Заказ за заказом. Уже с ног сбиваюсь, расписывая стены.
— Ты рисуешь картины? Такие как эти? – я показало на изображенный на стене переулок, над которым появилось небо.
— Да нет. Это-то никому не надо, — он рассмеялся. — Я – маляр.
— Кто?
— Хотя нет! Какой же маляр? Называют меня модно – дизайнер интерьеров. Смотри: я беру кисточку и краски, и маленькими мазками пачкаю стену. Чем больше красок и тоньше кисточка – тем больше мне заплатят. После каждого квадратного метра такой мазни я начинаю ненавидеть рисование.
— Глупо. Почему же тогда не рисовать картины?
— Уж не знаю. Непрактично, наверное. Хочешь что-нибудь выпить?
Я пожало плечами.
— Не знаю.
— Подожди я сейчас.
Человек ушел из комнаты и через минут пять вернулся с бокалами и бутылками.
— Слушай, вина у меня нет. Будешь водку? Или это некультурно предлагать тебе водку? Но у меня есть содовая.
Я улыбнулось. Он разлил в длинные бокалы водку, мне совсем чуть-чуть, разбавив содовой, себе половину. Я взяло бокал и осторожно попробовало. В бокале была гадость. Я осторожно поставило бокал на пол.
— Не нравится? – спросил художник.
— Гадость.
— Гадость, — согласился он и выпил содержимое бокала залпом.
— Как ты можешь это пить? – поинтересовалось я скривившись.
— Привычка. На работе сплошные нервы. Заказчики считают себя пупом земля, хотя… — он махнул рукой. – а приходишь домой и снимаешь стресс этим. Да и друзей проще к себе вытянуть не на чай, а пропустить по стаканчику. На самом деле мне просто скучно.
— Так пиши картины.
— После работы? Не могу. А не работать тоже не получается. Вот такие мы – люди.
— Я пойду.
— Уже?
— Да. Я еще зайду. Только пообещай мне одну вещь.
— Конечно.
— Пиши картины, хорошо?
— Портрет твой закончу сегодня! Обещаю.
Он улыбнулся.
— И мой портрет тоже!
Я помахало ему рукой и вышло в окно. Не знаю, зачем я попросило его об этом.
Прошло немного времени, и я вновь зашло к художнику. В комнате появилась мебель, ковер. Вещи расползлись по комнате, оставив свободной только стену, на которой был нарисован пейзаж. Было темно. На диванчике спал художник. Я подошло и прикоснулось к его лбу. Но он даже не пошевелился. Тогда я толкнуло его. Что-то пробормотав, он перевернулся на другой бок. Я рассердилось и затрясло его.
— Машка… ну отстань… — сказал он и попытался оттолкнуть меня.
Я затрясло его еще сильнее.
— Отстань от меня! Я сплю! – крикнул он, и посмотрел на меня.
— Ты кто? – спросил он. – Как ты попала ко мне?
— Через окно, – ответило я и помогло ему сесть.
— Через окно? Что тебе нужно? – настороженно спросил он
— Ты обещал показать мой портрет.
— А, так ты Машкина подружка. Как там тебя – Света или Оля? Чертова голова, — застонал он. – Зачем в окно то было лезть. Да еще ночью. Пришла бы завтра, показал бы я тебе твой портрет. Или тебе хочется побаловать меня? – он как-то мерзко усмехнулся и схватил меня за руку.
— Я не Машка, не Света, и не Оля. Вспомни, я то, что смотрит в окна.
Он отпустил меня, неловко встал и, пошатываясь, пошел к противоположной стене. Зажегся свет.
— А. Я помню тебя, – Он стоял, шатаясь. – Твой портрет я написал. Пойдем. Он в чулане.
— В чулане?
— Ну конечно, а где еще хранить это никому не нужное дерьмо?
Я пошло за ним в маленькую комнату без окон, буквально забитую картинами, книгами, рамами и непонятными свертками. Он долго рылся, пока не достал откуда-то сверху большой альбом, раскрыл его и протянул мне.
На синем фоне была изображена женщина в длинном платье. Перед ней прямо в воздухе висело раскрытое окно, а рядом, совсем недалеко, еще одно на этот раз закрытое, чуть дальше – третье, потом еще одно, и дальше до бесконечности висели окна. Женщина держала в одной руке кисть, а в другой палитру. Она смотрела в окно, как будто оценивая, какого мазка еще не хватает. А из окна смотрел художник.
— Кто это? – спросило я.
— Это ты, – ответил человек.
— Разве я женщина?
— Естественно.
— Я не могу быть женщиной
— Откуда ты знаешь? – спросил он. – Ты прекрасная женщина. В таких влюбляются, таких любят по-настоящему.
Я задумчиво смотрело на картину и, не обратило внимание на то, что он подошел ко мне ближе.
— Почему у меня в руках кисть? Художник же ты.
— Ты тоже художник. Я нарисовал тебя на этой картине, а ты можешь нарисовать меня в этой жизни, – он подошел еще ближе
— Я сегодня сделало два открытия, – сказало я иронично. — Я оказывается женщина. И даже изменяю мир. Прости, мне надо подумать над этим, – я развернулось, чтобы уйти.
— Подожди, — сказал он. – Подожди. Я знаю, тебе будет сложно меня понять, но я должен попытаться. Я не могу тебя отпустить. Ты мне необходима. Я сейчас пьян и путаюсь во всем, поэтому сумбурно говорю, но ты должна понять: ты необходима мне! Знаешь, я одно время думал, что ты муза? Ты слышала о них? Это богини искусства, которые приносят людям вдохновение. Твое посещение разбудило во мне то, что дремало до этого.
Я посмотрело на него недоуменно.
— Я то, что смотрит в окна. Мне пора идти.
— Останься!
— Нет.
Он опять схватил меня за руку.
— Останься!
Я потянуло руку, но он держал крепко. Я попыталось разжать его пальцы, но он потянул меня к себе. Испугавшись, я начала вырваться, и, не удержавшись на ногах, повалилось на пол. Он упал сверху. Мы начали молча драться. Он, тяжело дыша, пытался прижать меня к полу и оттянуть подальше от двери. Я пыталось добраться к двери, в ужасе понимая, что в комнате нет окна, а значит, убежать нельзя. Нужно сначала выбраться из чулана, а потом бежать к спасительному окну. Мы мешали друг другу, на нас падали какие-то вещи. Я неожиданно обнаружило, что умею царапаться. Крутясь на полу мы разрушали Пейзаж этой комнаты. Избавление пришло ко мне неожиданно: мы задели какой-то стеллаж, и на художника упало что-то тяжелое. Он обмяк. Я выбралось из-под него и, убежало, громко хлопнув за собой окнами…
Я бы никогда не решилось вернуться в ту комнату, если бы однажды не увидело его автопортрет. Он изобразил на нем себя, распятого на оконной раме. Две маленькие форточки наверху и два больших окна внизу образовали крест, к которому он и прибил себя. Склонив голову на левое плечо, художник смотрел на кого-то, о присутствии которого намекала тень, легшая под ноги распятому. За окном был изображен тот самый переулок с первой картины.
Художник сидел в кресле и смотрел в окно. Я присело около него на подоконник. .
— Привет!- сказал он. – Я должен попросить у тебя прощение.
Я кивнуло.
— Тебе, наверное, не понять, но у нас – людей, иногда бывает какая-то непонятная тоска по несовершенному. Обида какая-то. Кажется, вот оно рядом было. А я лопух, пропустил. Иногда из-за этого мы совершаем безумные поступки, о которых мы будем жалеть все жизнь. Прости.
Он замолчал, у меня тоже не было слов. Мы посидели немного в тишине, пока я наконец, не высказало то, давно обдуманное, из-за чего и вернулось.
— Ты тогда назвал меня художником. Не тем, который пишет картины, а который пишет жизнь. Знаешь, сейчас я согласно с тобой, хотя тогда эта мысль показалась мне глупой. Действительно, прикасаясь к миру даже на мгновенье, я изменяю его. Кстати, надеюсь, ты не сильно пострадал от моего прикосновенья?
— Наверное, нет. Я же не знаю, как могло быть иначе. Я много работал. Я обеспечен. Любим и… И люблю. Не все, конечно, было гладко. Но по-другому видимо нельзя. А художником я так и не стал. Но что жалеть об этом.
Я внимательно посмотрело в его глаза и произнесло:
– Но я также поняло, что когда я касаюсь тебя, ты тоже касаешься меня. Ты такой же художник жизни.
— Значит, я тоже пишу жизнь? Только специализация у нас разная. Ты то, что смотрит в окна. А я то что, смотрит из окон, – сказал он и весело рассмеялся.
— Конечно. Тебе осталось только запечатлеть это на холсте. Это ведь легко? Правда?
— Правда, — ответил он и улыбнулся.
Я молча взяло его за руку. Я простило его.
— Скажи: а музы – женщины?
— Ну да. Конечно.
Я улыбнулась. В этом определенно было больше смысла, чем созерцать безжизненные комнаты. Интересно, смогу ли я стать вдохновением?