In Vina Veritas

In Vina Veritas
Нью-Йорк, 1997
Мне и прежде приходилось слышать о пьяных, выпавших из окна пятого этажа, которые не только оставались живы, но и без единого синяка отправлялись на следующий день нести свою трудовую вахту. Я не верил этим историям. Теперь верю… Впервые я наблюдал этот поразительный феномен неуязвимости летом 1969-го на Камчатке.
Пасмурный августовский день. Камчатка. Я прилетел сюда 10 дней назад по заданию Инстинута Геофизики Новосибирского отделения Академии Наук. Задание простое — измерить теплофизические свойства коренных вулканических пород, которые в этом году вылетают из нижних слоёв камчатской литосферы через боковой Прорыв Пийпа на склоне Ключевской Сопки. Всего-то делов — подойти поближе к Прорыву и дождаться, когда вместе с дождём вулканического пепла и градом вулканических бомб к моим ногам упадёт страза подходящих размеров и свежести. Тут её хватай и меряй. Градины бывают довольно крупных размеров — с двухэтажный дом. Они мне не подходят, аппаратура не та. Мелочь тоже не годится: пока пристроишься, установишь датчики, страза, глядишь, уже и остынет. А вся соль в том, что измерения должны проводиться in situ, то есть в естественных условиях, пока обломки коренных пород сохраняют свою начальную температуру и не успели ещё остыть и перекристаллизоваться или сделать ещё что-то, не знаю уж что, но необратимое. Потом геофизики должны интерпретировать результаты моих измерений и пролить дополнительный свет на довольно-таки неясную картину строения земной коры и геологическую историю нашей планеты. И я честно собирался внести свою лепту. Но год выдался неудачный.
Вначале, ещё в Ленинграде, я довольно тяжело перенёс своё тридцатилетие. Я и прежде испытывал приступы тоски и ипохондрии в июне, а тут ещё и юбилей наложился — дело пошло к старости, а Тулона не было и не предвидится. Жозефины тоже нет… Немного оживился только, когда на Камчатку собрался. Но и тут всё как-то не так складывалось. Как нарочно. Пять дней просидел в Новосибирске, ожидая визы в запретную зону Камчатки. Потом две ночи проспал на полу в Хабаровском аэропорту — нелётная погода. И уж совсем я скис, когда застрял по той же причине в Петропавловске-на-Камчатке.
Поселился я в Доме Вулканологов в квартире Валеры Дрознина, питерского политехника, директора первой в России геотермальной электростанции в Паужетке — на юге Камчатского полуострова. Целую неделю, каждое утро я ездил в аэропорт Елизово только для того, чтобы узнать, что мой рейс откладывается на 2 часа… ещё на 2 часа… до 5 часов, до следующего утра… Шли дожди, и почти ничто не радовало. Только пару раз побывал в Авачинскй Бухте и во время редких перерывов между дождями любовался розовыми камчатскими берёзами и далёкой Ключевской Сопкой с неизменной фумароллой, которая валила из вершины её конуса, как на этикетках Кубанской водки производства Петропавловского завода пиво-безалкогольных напитков.
Особенно угнетала мрачная фантастика Кобо Абэ, которую я с мазохистским увлечением читал в пустой квартире вечерами и по ночам. Наконец, на военном самолёте я вылетел в Ключи и там провёл остаток своего отпуска и командировки в ожидании обратного рейса, поскольку, как выяснилось на месте, вертолёты не летают из-за непогоды, а вьючная экспедиция откладывается на неопределённое время по той же причине в связи с непроходимостью и даже непролазностью дорог и троп. Мой Тулон не состоялся. Жозефина ушла к Императору.
В Ключах по рекомендации Ромы Кацнельсона я остановился в доме Сергея Ивановича — местного егеря. Рома в этом году был начальником экспедиции ЛОИЗМИРАН (Ленинградского Отделения Института Земного Магнетизма и Радиации Академии Наук) на Боковой прорыв Пийпа. Он объяснил мне, как найти дом егеря, который (дом, а не егерь) традиционно служил Ключевской базой ЛОИЗМИРАН. И ещё я узнал от него, что меня встретят в Ключах Коля и Марлен — рабочие экспедиции — и я вылечу с ними на объект ближайшим вертолётом. Они меня не встретили и появились только через три дня после того, как я приземлился на военном аэродроме.
Небритый и злой, хотя и при галстуке, Начальник Геологической и Геофизической Службы Ключей Владимир Николаевич Кирсанов проверил мои новосибирские верительные грамоты и сказал, что погода не вертолётная и я могу рассчитывать только на участие во вьючной экспедиции, которая то ли будет, то ли нет, поскольку дороги пока непроходимы. И вообще он занят, и у него и так голова болит от представителей многочисленных экспедиций, которые, похоже, навсегда завязли в Ключах и теперь требуют от него невозможного. И ещё он посоветовал мне при первой возможности убраться в Петропавловск на самолёте, вертолёте, ковре-самолёте или пешком, пока не поздно. Но я решил пожить в Ключах и ознакомиться с местной природой и достопримечательностями, раз уж мне повезло оказаться в этих местах. Достопримечательностей в этом забытом Богом посёлке оказалось немного, точнее — три: аэродром, лесопилка и продуктовый магазин, и я посетил их в первый же день.
Аэродром был маленький, и я изучил его в первые же 5 минут после приземления. На лесопилку я глазел около часа, с ужасом наблюдая, как громадные зубья вытаскивают из воды беспомощные стволы сплавных деревьев и как они (стволы) потом безвольно катятся вверх по грохочущим рольгангам в горячую пасть деревообрабатывающего цеха. Один за другим они исчезали в густом облаке пара, и там их заживо обдирали — цех производил фанеру. Весь берег ниже по течению был усеян мокрыми от многодневных дождей стволами, которым удалось вырваться из запани. Местные жители выволокли их на берег, чтобы после просушки распилить на дрова.
Продмаг порадовал меня больше — там оказались неожиданно большие запасы перцовки (производства того же Петропавловского завода пиво-безалкогольных напитков с фумаролой Ключевской Сопки на этикетке) и балтийской кильки в томате. Я закупил достаточно и того, и другого, чтобы достойно встретить моих потенциальных проводников в зону активной вулканической деятельности и отблагодарить егеря за его гостеприимство. Но Коля с Марленом не появлялись, и мы с Сергеем Ивановичем в течение трёх вечеров отмечали его гостеприимство вдвоём. В первый вечер он сообщил мне, что лоизмирановцы отправились на Остров, чтобы отобрать для экспедиции и стреножить пасущихся там лошадей, и вернутся только завтра. И мы выпили за успех предприятия. На следующий день я узнал от него, что лошади одичали на вольном пастбище, и ребята могут задержаться ещё на день. И мы снова выпили за успех дела. На третий вечер Сергей высказал предположение, что лошади полягали лоизмирановских ковбоев и они (ковбои), может быть, уже никогда не вернутся. До этого мы выпивали по одной бутылке за вечер, и я чувствовал, что уже достаточно акклиматизировался, да и повод был подходящий. И я предложил помянуть покойников второй бутылкой. Но Серёжа сказал, что ручаться он не может и не хочет брать грех на душу, тем более, что поминки от нас никуда не уйдут, да и кильки в балтийском томате кончились. Так что и в этот вечер мы ограничились одной бутылкой.
Наутро я отправился в каботажную экспедицию за кильками и по дороге, чтобы убить время, внимательно изучал природу. Изучать, правда, было особенно нечего. Фауна вся попряталась от дождя, а флора была, хотя и обильной, но довольно однообразной. Всё та же стыдливо-розовая камчатская берёза, сибирская сосна и метровая картошка, которая покрывала всё пространство, не занятое лесом или островками кедрового стланика. Картофель хорошо прижился на вулканическом пепле, который выпал здесь 20-сантиметровым слоем несколько лет назад во время извержения Шавелыча. По словам егеря, клубни достигали размеров небольшого арбуза и весили иногда до 2,5 кг. Проверять я не стал. Не стал я изучать и ландшафт, который если и был, то прятался в густом тумане.
Остаток светлого времени я провёл на рыбалке. За неимением мух я, как посоветовал мне Серёжа, насаживал на крючок кобылок, которых пригоршнями можно было собирать на изнанке поникших листьев гигантской местной осоки вдоль заборов. Но то ли кобылки были слишком вялыми от двухнедельного дождя, то ли я что-то делал не так, но рыба не клевала. Кижуч уже отнерестился, а время нерки ещё не наступило. Я методично закидывал и безо всякого интереса наблюдал, как кобылку сносит течением по совершенно ровной поверхности реки. Я походил вдоль берега вверх и вниз по течению, с трудом находя путь между сохнущими под дождём стволами, и порыбачил ещё в нескольких местах всё “без такого же успеха”.
Камчатка беззвучно катила к океану свои невыразительные пепельные воды, которые мало отличались цветом от клубящегося тумана и низких облаков. Вблизи берега просматривалось пологое дно, выстланное смесью серого и чёрного песка и вулканического пепла. Мёртвые воды дальневосточного Стикса вдохновляли так же мало, как и тёмно-серый пляж и полуголые серые трупы деревьев, которые густо усеяли весь берег, образуя местами почти непроходимые завалы, и я вернулся домой. Дома я усугубил свою депрессию очередными главами Кобо Абэ и уснул.
Разбудил меня шум, производимый вернувшимися с задания ковбоями. Невозмутимый Коля был цел и невредим, а голову экспансивного Марлена с глубоким лошадиным следом на лбу покрывала грязная марлевая повязка. Они довольно долго и громко переругивались, продолжая давний спор. Суть их дискуссии сводилась к тому, что Коля (он был за старшего) спокойно и опираясь на факты утверждал, что Марлен — мудак, какого свет не видел, да ещё к тому же с сотрясением черепа, в котором нет мозгов, а Марлен горячо и безосновательно пытался доказать обратное. Я решил положить конец перебранке и предложил выпить и познакомиться. Предложение было принято. Но спор не прекратился, хотя участвовал в нём только Марлен. Мы с Колей молча слушали монолог и выпивали для укрепления знакомства. Марлен тоже пил с нами, но его полемический запал только усиливался. Наконец, Коля грохнул кулаком по столу. Марлен остановился на полуслове, взглянул на меня диковатым косящим взглядом обезумевшей лошади и спросил, не подарю ли я ему терскольский значок, приколотый к моей лыжной шапочке, которую он в пылу дискуссии успел рассмотреть на моей койке. Я не подарил.
Марлен обиделся и спросил, откуда я вообще взялся и что здесь делаю. Я объяснил и сослался на Рому. Марлен потребовал документы, но Коля велел ему заткнуться и по моей просьбе коротко изложил историю болезни своего напарника. По его словам получалось, что Марлен не всегда был мудаком, а развил в себе эту способность с годами. Выяснилось, что они с Марленом — друзья детства и познакомили их матери, которые лежали на соседних койках в роддоме. Родители Коли — тайные троцкисты — назвали его в честь Бухарина. Родители же его друга были явные марксисты-ленинцы, и своим именем он обязан их убеждениям. Различие в политических платформах не помешало отцам моих новых знакомых загреметь в Сибирь по одной статье — оба были признаны явными идеалистами и тайными врагами народа.
Вдовство и сиротство ещё больше сблизило ЧСИР (ЧСИР — члены семьи изменника Родины), и Фаина Исааковна велела своему неуравновешенному сыну во всём слушаться Колю, который с детства отличался сангвиническим темпераментом, нордическим характером и незаурядной силой. Силу свою он демонстрировал редко, главным образом в тех случаях, когда Марлен подвергался насмешкам многочисленных друзей народа по поводу своего необычного имени или вполне заурядного еврейского носа. Иногда же Коля применял силу и в воспитательных целях, когда Марлен начинал злоупотреблять своей неуравновешенностью. К этому короткому и толковому рассказу Коли Марлен добавил много невразумительных подробностей, которые хотя и не пролили света на истину, но заметно оживили застолье, придав ему оттенок доброжелательного диспута единомышленников.
Мы допили вторую бутылку и некоторое время обсуждали, не начать ли третью. Тем более, что перцовка, хорошо прижившаяся на местном вулканическом пепле, была удивительно приятной на вкус и шла легко. Но тут пришёл Серёжа, и наши сомнения разрешились сами собой…После четвёртой бутылки Марлену пришла в голову блестящая идея — он сказал, что идёт купаться. Коля с Серёжей не возражали. Во мне ещё не угасло чувство ответственности, и я попытался остановить дурака. Но он был глух к доводам моего полупьяного рассудка. Я стал уговаривать Колю пойти со мной на берег и помешать самоубийственной авантюре. Серёжа, видимо, уже привыкший за время прошлых экспедиций к причудам постояльцев, отправился спать — ему нужно было утром на работу. Коля сказал, что ни за что бы не пошёл, что остановить Марлена так же трудно, как дикую камчатскую лошадь на скаку, и что, подумаешь, одним мудаком на свете меньше, но что он и сам решил искупаться. И мы пошли.
Мы медленно спускались вниз по крутой каменистой тропе, с трудом находя её в неверном пляшущем свете фонарика, который Коля прихватил с собой. Тропа спускалась с обрывистого берега, подмытого весенними разливами Камчатки. Спуск начинался от двух толстых 7-метровых свай, которые подпирали чей-то покосившийся дом, нависший над обрывом, как Ласточкино гнездо в Ялте. Марлен далеко опередил нас — снизу доносился шум катящихся камней, которые он увлёк за собой при падении. Мы приготовились к худшему, но когда добрались, наконец, до пляжа, то с удивлением увидели у самой кромки воды туманно-белую нескладную фигуру Марлена в длинных футбольных трусах, который с энтузиазмом идиота неутомимо приседал и размахивал руками. “Для разминки”, — как он объяснил нам. Коля тоже разделся и остался в плавках. Я понял, что они не шутят, и решил приготовиться к спасению на водах.
Стоя в чём мать родила, я поёживался от холода, а Марлен уже весело плескался по пояс, шлёпал по воде ладонями и периодически приседал, взвизгивая по-бабьи. Коля позвал меня, сообщив, что в воде теплее, чем на берегу. Мне тоже так показалось. Я с разбега прыгнул в воду, пропахал подбородком полметра мягкого дна и поплыл на другой берег, которого не было видно. Но не доплыл. Мягкая, тугая и неумолимая, как лента транспортёра, река потащила меня в Океан. Я повернул назад, но берега нигде не было. В темноте и тумане все серые кошки ориентиров исчезли. Будь я трезвым, я бы впал в панику и стал метаться бестолку, пока не утонул бы от потери сил. Но я не был трезвым и паниковать не стал. Я почувствовал, что любые целенаправленные действия при отсутствии ориентиров лишены смысла, и решил воспользоваться ситуацией и, раз уж мне так повезло, сплавиться по водам Стикса в Усть-Камчатск, где я никогда не бывал. Я спокойно лежал на воде, впервые за всё время пребывания на Камчатке меня отпустила тоска, и я впал в нирвану.
Я лежал, ни о чём не думая, а река молча скользила между невидимыми берегами, выполняя за меня тяжёлую работу. Я медленно кружился на поверхности, и это кружение начало убаюкивать меня. Я бы, наверное, уснул и проспал свою остановку в Усть-Камчатске, но вдруг после очередного поворота я увидел в тумане расплывшиеся огоньки посёлка. Они быстро уносились вправо. Идея сплавать к Океану показалась мне не такой уж привлекательной, тем более что мой легкомысленный наряд мог показаться усть-камчадалам несколько вызывающим. Да и похолодало. Я поплыл на уносящиеся маяки и довольно скоро выбрался на пляж. Минут через 15, основательно исколов ступни сучками и щепочками, валявшимися на песке, и ободрав лодыжки и голени в полупроходимых завалах почти не различимых в темноте стволов, я добрался, наконец, до места, где стартовал. А был бы трезвый, обязательно утонул бы.
Коля хозяйственно обтирался полотенцем, которое предусмотрительно захватил с собой, а Марлен дико скакал по берегу, выкрикивая что-то невразумительное. “Мы думали, ты утонул”, — спокойно сообщил Коля и начал одеваться. Марлен же, которого, вероятно, вдохновил мой заплыв, снова ринулся в чёрную ночную воду. На этот раз он зашёл поглубже, попытался сымитировать сажёнки, и его понесло. Я стал кричать, чтобы Марлен возвращался, но Коля остановил меня. “Не рви глотку”, — сказал он, — “он плавать не умеет”. Я было полез в воду, но сообразил, что по берегу оно быстрее выйдет, тем более, что Марлен исчез из виду. Вспомнив печальный опыт блуждания по сучкам босиком, я надел свои белые спортивные тапочки на голое тело и помчался вниз по течению. Свой фонарик Коля мне не дал, сказав, что будет мигать, чтобы я не заблудился.
Марлена нигде не было. Чёрная полоса воды исчезала в тумане метров за 30 от берега. Чтобы разглядеть хоть что-нибудь, я время от времени ложился на песок и смотрел вдоль поверхности воды. При этом мне по крайней мере удавалось различить границу раздела двух стихий, и я надеялся увидеть Марленовскую голову, если она ещё оставалась на поверхности. Я был уверен, что если этот идиот ещё не утонул, то я обогнал его. Через 10 минут я отчаялся и решил, что пора возвращаться… И снова побежал вниз. Ещё через 5 минут мне показалось, что что-то белеет метрах в 30 от берега. Я снова прилёг и увидел силуэт чего-то тёмного и на его фоне — грязную марлевую повязку. Я позвал Марлена, но он не откликался. И я полез в реку. Марлен висел в воде, мёртвой хваткой уцепившись за скользкую чёрную корягу, и его ноги, как мочалка, болтались ниже по течению. Откуда взялась здесь коряга, непонятно. Может быть, это Харон одурел от проливных дождей и утопился с тоски, перевернув свой чёлн… Вода доходила мне до груди, и Марлен, который был на голову выше меня, мог бы без труда добраться до берега. Но он был без сознания. Меня сносило течением, и я ухватился за корягу рядом с утопленником.
Попытки отцепить его вначале были безуспешными, но я вспомнил приёмы спасения на водах и начал выворачивать ему большой палец руки. Он заорал от боли, очнулся и стал что-то горячо и невразумительно доказывать мне. Дискуссия затянулась. Чтобы прекратить её, я, как Коля пару часов назад, решил стукнуть кулаком. За неимением стола я трахнул Марлена по башке, причинив ему второе лёгкое сотрясение черепа. Он замолчал, скосил в мою сторону свои глаза сумасшедшей лошади и ринулся на меня с кулаками. Я поймал его за трусы, когда течение отнесло его примерно на метр от коряги. Когда я подтянул его к себе, Марлен, как и все утопленники в таких случаях, обхватил меня за шею и стал душить, одновременно карабкаясь по мне вверх. Мы стали тяжелее и выше, и нас перестало сносить вниз, а шея мне всё равно была не нужна — голова моя оказалась под водой. Но перед погружением я успел вдохнуть и знал, что у меня ещё примерно 40 секунд в запасе. На мелком месте я стряхнул с себя Марлена. Почувствовав задом дно, он успокоился и снова впал в забытьё. Поскольку он потерял в весе столько, сколько весила вытесненная им вода, я довольно легко выволок его на берег.
Но на берегу мне пришлось туго. Я взвалил его на плечи и пошатываясь пошёл к тому месту, где расстался с Колей. Я оступался, спотыкался о скользкие стволы, продирался через завалы. Но не это пугало меня — я уже знал, что завалы проходимы. Пугал меня странный тупой звук, который производило застывшее тело Марлена, когда я ронял его на мокрую древесину. А ронял я его раз 20, и каждый раз мне приходилось подлезать под него, как бесу под кобылу. Это давалось мне всё труднее. Я стал звать Колю, но он не откликался, да и фонарика было не видать. Наконец, я споткнулся последний раз — о кучу одежды, оставленной Марленом, — мы были на месте. Не приходя в сознание, Марлен свернулся в тугой калачик на подстилке из своих брюк.
Коли нигде не было видно. Я взглянул наверх в сторону тропы и увидел в тумане пляшущие отсветы удаляющегося фонарика. Звук моего голоса терялся в тумане, но Коля всё же услышал его. После пятиминутного раздумья он стал спускаться. Увидев спасённого Марлена, лежащего в позе замороженного эмбриона, он недовольно поморщился и сказал, что я совершил преступление перед человечеством, по крайней мере перед разумной его частью. Тащить вверх по тропе скользкого, холодного и скрюченного утопленника было трудно даже вдвоём. После того как Марлен в четвёртый раз с громким стуком упал на камни, Коля решил сходить за подмогой. Втроём с Серёжей мы через 15 минут внесли пострадавшего в дом и положили на койку. Вид у него был совершенно независимый, но довольно жалкий. Цветом и гибкостью он напоминал парафиновую свечу, и ни цвет, ни гибкость не изменились после получасового растирания перцовкой из пятой и последней бутылки. Так в позе эмбриона мы и засунули его в спальный мешок, не сумев стащить с него мокрые трусы.
Было около двух ночи, и пора было ложиться спать, тем более, что Серёже нужно было на работу. Но борьба с кадавром настолько сблизила нас, что мы не могли разойтись по койкам просто так. И мы допили пятую и последнюю бутылку, и Коля произнёс очень хороший тост за дружбу и взаимопомощь людей, а Серёжа добавил, что на всех меридианах в одинаковой пропорции встречаются хорошие люди и мудаки и что в прошлом году кета нерестилась так обильно, что цементный раствор для строительства замешивали на икре, и пригласил меня на нерест в будущем году, потому что два года подряд такого дождепада не бывает, и я поднял свой стакан за гостеприимство и пригласил всех зимой ко мне в Токсово покататься на лыжах.
Я проснулся от довольно громкого монолога Марлена. Он хорошо выспался и теперь со свежими силами бросился в очередную полемику. Он обвинял всех нас в том, что мы налили ему воду в спальник, потому что трусы у него до сих пор мокрые. Никто ему не возражал: Коля молча собирал вещи (сегодня им опять нужно было на Остров), Серёжа натягивал болотные сапоги, а я только проснулся и не совсем ещё врубился. Наше покорное попустительство наглой клевете ещё больше распаляло Марлена, и он совершенно распоясался, в переносном, конечно, смысле. В буквальном же смысле он сидел на койке в мешке, свесив ноги.
Наконец, Коле надоело, и он не торопясь врезал Марлену в челюсть. Марлен получил очередное лёгкое сотрясение черепа и прикусил язык — в буквальном смысле, и заплакал, с упрёком уставившись на Колю мокрыми глазами раненой лошади. В переносном же смысле он как Джордано Бруно взошёл на костёр, не поступившись своим глубоким убеждением, что его мокрые трусы — это результат наших происков. Коля коротко и довольно объективно изложил Марлену свою версию событий этой ночи и добавил: “Молись на него (он указал на меня), если бы не он, ты бы сейчас к Усть-Камчатску подплывал… Под водой.” Затем он лаконично сформулировал субъективную оценку этих событий и самого Марлена. При этом самым мягким словом, которое употребил немногословный Коля в этой необычно длинной для него тираде, было слово “мудак”.
Марлен уже оправился от последнего потрясения и, посасывая язык, косноязычно и, как всегда, горячо и безосновательно стал доказывать обратное. Он вылез из спальника и показал нам своё длинное тело цвета парафиновой свечи без единого синяка и ссадины. Его не убедили даже мои кровоточащие лодыжки и голени. Коля решил прекратить дискуссию испытанным методом и приблизился к Марлену с кулаком наготове. Но тут Серёжа, который уже натянул второй болотный сапог и стоял на пороге, сказал: “Коля правду говорит”. Авторитет егеря был, по-видимому, непререкаем даже для такого упрямого осла, как Марлен, и он, скосив на меня свои безумные глаза, сказал: “Тогда дай значок на память.” Я дал.
И Марлен как ни в чём не бывало отправился на трудовую вахту. Трусы, правда, сменил…