Король Эдвард и вправду не знал, откуда ему было нужно ждать беды. Дворцовый звездочёт ясно предсказывал страшное горе, которое должно было вскоре придти в его королевство. Тихое полнолуние, длившееся вот уже вторую неделю, стало бы временем исполнения знамения, а пунцовая, словно налитая кровью луна, не исчезавшая с небосклона даже днём, — его символом. Правда, до сих пор оставалось неизвестно, под какой маской явится гибель для несчастных жителей столицы королевства. Будет ли это пожар, каких уже немало повидал город, или опустошительная война – всё скрыто под тенью тайны. Тем не менее, обеспокоенный король приказал накрепко запереть городские ворота и никого не впускать, дабы никто из живых не имел бы возможности принести с собою зловещее лихо. Так и сделали. Огромные дубовые, обитые кованым железом, ворота, располагавшиеся на севере и юге города, были в ту же ночь накрепко заперты, а толстые, серые, как осеннее небо, стены, пятиугольником охватывавшие город, стали защитниками его жителей от какого бы то ни было соприкосновения с окружающим миром. Въезд и выезд был запрещён. Всякий, кто осмеливался нарушить установленное правило, оказывался изгнанником. Путь назад ему был закрыт. Даже самые верные из слуг короля, уехавшие за границу ещё до введённого запрета, не могли оспорить это правило. Королю оставалось утешать себя тем, что рано или поздно угроза должна пройти, необходимо было только переждать опасность, не позволив беде свершиться.
Дежурство на часовых башнях, расставленных по периметру стен, было непрерывным. Высокие, чуть ли не выше королевского замка, башни, сами казались тонкими и хрупкими. Их многоугольные крыши упирались вершинами в самое небо, а через широкие, всегда открытые, окна прекрасно просматривалась вся долина, окружавшая город. Днём её заливал ослепительный солнечный свет, а по ночам унылая луна бросала на ровную землю свои багровые тени.
Дозор каждого из назначенных длился ровно час, не меньше и не больше – так распорядился сам король. Соответственно, по двадцать четыре человека на башню – целые сутки длилась бдительность охранявших.
И казалось, ничто не должно было предвещать беды. Однако неведомый страх, тот, который нельзя выследить, от которого не укрыться никакими стенами, закрался в души жителей. Сама атмосфера затворничества, воцарившаяся с момента предсказания звездочёта, наводила на всех тихую тоску. Это было словно ожидание чего-то страшного и неизбежного, чего-то сумрачного и в то же время великого, которое подавляло смелость и стойкость всякого. Ночи, казавшиеся невыносимо-длинными, сделались временем тихого ужаса, к повиновению которому начинал призывать самый испытанный разум. Даже бывалые воины, не раз смотревшие в глаза смерти, побаивались говорить о грядущей беде и всячески уклонялись от этой темы в своих частых разговорах. Постепенно все жители начали общаться только быстрым, каким-то суеверным шёпотом, словно опасаясь, что случайный громкий возглас или смех привлечёт скорую напасть.
Королю докладывали всё более зловещие новости. Ему говорили, что только за последнюю неделю десять человек покончили жизнь самоубийством, что ни у одной из беременных женщин со времени заточения не родился живой ребёнок, что часовые не выдерживают напряжения, как бы ни был короток их пост, что уже трое из них ночью бросились с башен почти одновременно, и никто больше не хочет нести караульную службу на стенах города. Но король оставался непреклонен. Никого не выпускать и не впускать – таковы были его слова. Впрочем, он и сам довольно обеспокоился сложившимся положением, хотя и старался не подавать виду. Кто же станет нести службу? Ни повышенное жалованье, ни обещание о продвижении по службе не оказали нужного эффекта на испуганных людей.
Пожалуй, в городе оставался только один человек, который не придавал должного значения происходящему. Его звали Фергюс Лоттен. Общительный и жизнерадостный по натуре, он, как могло показаться окружающим, никогда не падал духом. Даже в самой затруднительной ситуации он находил для себя положительные моменты. Высокий и статный, с правильными чертами лица, с чёрными, как смоль, волосами и такими же тёмными глазами, он любил гордиться своей красотой. И своей смелостью. Неудивительно, что, когда король, почти отчаявшись найти караульных среди своих солдат, объявил о добровольческом наборе в особую, «часовую» гвардию, Фергюс оказался одним из первых, кто записался на новую службу. «Какое мне дело, — думал он, — до бредней старого звездочёта? Пусть предвещает хоть конец света, если ему так заблагорассудится. Да и, честно говоря, наш король тоже хорош – верить какому-то сумасшедшему, запирать город, в котором мы и раньше вынуждены были дышать по очереди, а теперь и подавно – не протолкнуться! Скажем прямо, дела сейчас идут не самым лучшим образом. Впрочем, и здесь есть свои положительные моменты. Во-первых, лавочка моего отца, заранее позаботившегося о запасах питьевой воды и еды, процветает как никогда. Во-вторых, я и сам наконец-то могу найти себе неплохую работёнку. Подумаешь, постоять часок-другой на посту, любуясь окрестностями – дельце непыльное. Да ещё тебе за каждый день заплатят так, как в городе не платят за неделю. В-третьих, что самое главное, король обещал, что любой, простоявший на посту неделю, не пропустив ни одного дня, получит звание сержанта – это в наше-то время! Будь я трижды дурак, если не воспользуюсь этим шансом! Если удача попала тебе в руки, обдирай её до последнего пёрышка – вот что я говорю. Пускай старые бабки на рынке толкуют про пожары и бедствия – я пропущу это мимо ушей. Вот только потом, когда всё пройдёт (а пройдёт обязательно – это уж я верно мыслю), я буду сержантом гвардии да ещё и с деньгами в кармане. Ну, Фергюс Лоттен, действуй!»
И он действовал. Редко можно найти подобного смельчака и карьериста, всегда готового за деньги и славу броситься в огонь и в воду. Кто знает, может быть, именно поэтому большинство из них так там и остаётся…
Работа и вправду оказалась ему по плечу. Он был в самом расцвете сил и с готовностью нёс караульную службу, не смыкая глаз ни на минуту. Постепенно, поняв, что парень он крепкий, да ещё и со здоровыми нервами, с утренних часов его стали назначать на более позднее время, передвинув в конце концов и без того не ранний график на самую полночь, время для одних жуткое и мистическое, а для других – сладостное и таинственное.
А Фергюс жил припеваючи. Ни унылая обстановка дежурства (целый час в тесной, грязной, ничем не освещённой комнате башни), ни страшные рассказы его товарищей по работе – ничто не сумело пошатнуть самоуверенности Лоттена, между тем как душевное настроение других караульных приходило во всё большее запустение. Нередки становились случаи, когда всего лишь за одну ночь дежурный мог поседеть, а на следующий день его находили мёртвым, с остановившимся от непрерывного напряжения сердцем.
Хотя беда всё не приходила, жители только сильнее убеждались в её неизбежности. Сам король и его окружение ходили подавленные целыми днями, ведь даже ночь не несла им целительного покоя. При дворе особым указом вводился целый штат подчинённых, задача которых состояла в том, чтобы при первой же опасности донести королю весть о ней, однако и это не смогло никого утихомирить.
Однажды, в очередной раз неся пост на одной из башен южной стены города, Фергюс обратил внимание на реку, которая, как змея, переползала долину напротив, ослепительно серебрясь в лучах лунного свечения, обдававшего брызгами искр серые, влажные от росы, стены. Через реку был перекинут небольшой каменный мост, казалось, построенный более для украшения, чем для переправы. Там, на потемневших от времени и сырости плитах, покачивался странный силуэт, то увеличиваясь, то уменьшаясь в потоке лунных волн, отражавшихся от воды. Присмотревшись, Фергюс ясно различил стройную женскую фигуру, облокотившуюся на широкие перила, склонившись над гладью мерцающей воды. Это была девушка лет шестнадцати, высокая и худая, как стебель пшеницы в зреющем поле. Чёрное, как сама ночь, покрывало окутывало её с ног до головы, взволнованно покачиваясь в редких порывах ветра. Большой шёлковый платок тёмного покроя, охватывая маленькую голову, спускался двумя своими концами к изгибам белых, как мрамор, рук, скрещенных на каменных перилах моста. Фергюсу удалось, до боли всматриваясь в темноту, различить черты лица незнакомки. Чёрные росчерки бровей на бледном лице, тонкая полоска губ, чёрные локоны, выбивавшиеся из-под платка – вот и всё, что он смог увидеть.
«Интересно, откуда она? – подумал Лоттен – ближайшая деревня мили за две отсюда». Неожиданно одна из туч скрыла луну, свет словно оборвался, и девушка на мосту исчезла. Ещё долго Фергюс потом вглядывался в ночь – мост был совершенно пуст до самого утра. Тем не менее, он почему-то чувствовал, что она придёт снова. Всегда есть то, что знаешь только внутренне, подсознательно, будучи неспособным объяснить саму природу своего знания.
Фергюс не ошибся. В следующую ночь девушка пришла снова. Та же одинокая фигура на мосту, тот же унылый, словно ищущий что-то взгляд её, устремлённый в самую глубину реки. Фергюсу вдруг нестерпимо захотелось как-то привлечь её внимание, дать знать о себе. В башне строго-настрого запрещалось зажигать огонь, тем более – подавать световые сигналы. Он совсем уже было отчаялся, понимая, что заметить его почти невозможно, как вдруг, к его удивлению и восторгу, стройная фигурка вздрогнула, и девушка ясно взглянула в его сторону. Её рука, до этого спрятанная под покрывалом, приподнялась и покачнулась. Так в осенний день покачивается ветка ивы, задетая случайным порывом ветра. Фергюс не мог поверить своим глазам: она увидела его! Теперь ему как никогда захотелось покинуть свой пост и сам город. «Какая досада, — думал он, — что именно сейчас я вынужден сидеть в четырёх стенах, не имея возможности даже поговорить с ней! Будь трижды проклят наш король и его дурацкие законы, от которых страдают добропорядочные люди! Впрочем, — тут же мелькнула у него мысль, — Не всё так плохо. Рано или поздно наше заточение закончится. Вот тогда-то я с ней и познакомлюсь. Посмотрим, сможет ли она устоять против обаяния сержанта, у которого, ко всему прочему, и деньги имеются. Кроме того, — добавил он, окончательно возвращая себе хорошее расположение духа, — как, если бы не король, я увидел бы её? Нет, не всё так плохо. Ещё посмотрим!» И он продолжил своё дежурство. Но – что за напасть! Пока он пребывал в подобной задумчивости, девушка успела исчезнуть. «Ничего, — буркнул он про себя, — завтра снова увижу её». Он оказался прав.
Уже за пятнадцать минут до полуночи он поднимался по лестнице с решительным намерением попытаться познакомиться с ней поближе. Лунный свет серебрил шершавые каменные ступени, идущие одна за другой наверх.
Она опять стояла на мосту и смотрела в его сторону, словно ждала его. Тело её, укутанное, как и раньше, в тёмное полотно, прислонялось к перилле моста. Фергюс помахал ей рукой. Она помахала ему. Должно быть, у незнакомки было отменное зрение, раз она могла различать его в далёкой башне.
Так продолжалось около десяти минут. Казалось, весь мир замер в невыносимой тишине, словно пронзившей небо и землю. И только кровавая луна, как никогда близко свесившаяся к долине, будто спелая слива, грозно посматривала из-за прозрачных туч.
Вдруг девушка, до этого плавно покачивавшая рукой, вздрогнула, как вздрагивает подкошенный серпом стебель душистой травы. Едва заметная с такого расстояния судорога пробежала по лицу, губы напряжённо искривились, отчего стали багрово-красными на белом фоне прекрасного лика, голова отклонилась назад, и Фергюс увидел нежную, как лебединый пух, шею незнакомки. Она вдруг взмахнула обеими руками, и тонкие пальцы сделались необыкновенно-прямыми, покрывало сползло до самых плеч, обнажая прекрасные мраморные руки. Неизвестная неожиданно запрокинулась вбок, и её невесомое тело, как срубленная ветка, соскользнуло в воду. Тихий всплеск – она ещё боролась за жизнь, и руки её беспомощно били по воде, поднимая искры коротких брызг.
Спасти её, бежать вниз и помочь ей – вот первая мысль, мелькнувшая у Фергюса в голове. Наплевать на глупые запреты, наплевать на наказание, наплевать на самого короля – лишь бы не дать ей погибнуть. Быстрее сокола сорвался он с места, перепрыгивая через ступеньки, мчался вниз, не боясь споткнуться на полпути. И только жалобный крик разума «Не успею!», как колокол, бился в его обезумевшей голове. Лишь внизу, у самого входа в башню, совесть громко и ясно молвила: «Должен успеть!»
Как Фергюс и ожидал, сторожа крепко спали, сражённые наповал напряжением долгих ночей без сна. Уже тогда в его голове родился хитрый план, как выбраться из города без лишнего шума. Ещё в день своего назначения Фергюс заметил у южной стены (как раз там, где служил) небольшую калитку, хитро замаскированную в зарослях колючего кустарника, беспрепятственно растущего везде (считалось, что это могло отпугнуть злые силы, вздумавшие наведаться в спящий город). Калитка эта, метра в полтора высотой, окованная толстыми листами проржавевшего железа, выводила как раз из города. Фергюс бросился к ней, как утопающий бросается к спасательному кругу. Засов не издал ни единого звука – оказался тщательно смазан. Похоже, кто-то не раз выходил и входил в город. Нечего сказать – хороша охрана!
Здесь, вне городских стен, долины казались ещё прекраснее. Залитые глянцевым лунным светом, они тихо вздыхали в не нарушаемом покое ночи. Воздух, словно свободный от указов и суеверий, был опьяняюще-свеж.
Но Фергюс не думал ни о чём. Задыхаясь от быстрого бега, он мчался, что было сил, к мосту. Уже около него он заметил, что гладь была также спокойна, как много дней назад. Лоттен по пояс зашёл в ледяную воду. Неужели не успел? – он сам боялся признаться себе в этом. Вдруг, словно ответ на его вопрос, непрерывное зеркало воды встрепенулось и из самой глубины к его поясу протянулась женская рука. Одним рывком он вытащил её на поверхность.
Уже на берегу ему удалось рассмотреть незнакомку. Ей и вправду нельзя было дать больше шестнадцати. Но в чёрных, как смоль, волосах робко белели несколько полос снежной проседи. Плавные черты лица, которые не сумела испортить сама близость смерти, тонкие, гибкие руки, лёгкое, как пушинка, тело, — всё её существо дышало таинственной и непонятной красотой, умиротворяющей и потрясающей одновременно.
Пошатываясь от навалившейся усталости, он понёс её к стенам, пугаясь, как бы его не заметили с других башен. К счастью, словно по волшебному мановению тяжёлые тучи, до этого густо толпившиеся у самого горизонта, закрыли своими крылами луну, и беспросветная тьма легла на долины. Он медленно шёл, и струи ледяной воды катились с его плеч. Худые, босые ноги незнакомки покачивались, как два сплетённых друг с другом маятника.
Уже у самой калитки девушка очнулась. Испуганно обхватив своего спасителя руками, прижавшись к его подбородку холодным, как снег, лицом, она спутано и часто заговорила что-то на непонятном ему языке, поминутно оглядываясь назад и вздрагивая всем телом. Фергюс и сам едва стоял на ногах. За калиткой колючий цепкий кустарник стащил с головы спасённой платок, отчего волосы, как волны, раскатились по плечам.
Но едва он внёс её за дверь города, она вдруг вся выгнулась и резким движением разжала его объятия. От неожиданности Фергюс отступил на два шага назад и выронил спасённую. Упав на сухой песок, которым было усыпано всё пространство возле стен, она, как змея, начала извиваться, загребая мокрыми руками частицы песка и земли. Страшно было смотреть на неё, но сам дьявол не смог бы отвести глаз от этого зрелища. Мокрое, спутавшее ноги чёрное покрывало шевелилось, как огромный хвост, а глаза, из убийственно-холодных вдруг превратившиеся в безумные, неистово пылали на каменном лице. Словно заворожённый, Фергюс не мог пошевелиться. Только сердце его всё больше и больше вжималось в грудь.
Оттолкнувшись от земли тонкими пальцами, она вдруг вся поднялась и показалась ему необыкновенно высокой и статной.
Язык от страха прилип к гортани, и он бессвязно прошептал:
— Кто ты?
— Я – та, что несёт освобождение всем, кто пленён, и исцеление тем, кто болен, — промолвила она с чуть различимой усмешкой и уже после добавила:
— Я – закон, и имя моё – Смерть!
Всё помутилось в голове Фергюса, а от былого пыла не осталось и следа. Обречённо уронив плечи, он произнёс:
— Тогда зачем тебе я? Бери их, это они боятся тебя и ждут тебя, а я… я ещё молод и не искал с тобой встречи…
— Разве? Нет! Ты ждал меня, ты звал меня, ты стремился ко мне. Ты спрашиваешь, зачем мне ты? Так знай, что во всём есть свои правила и закономерности. А ваше, люди, правило в том, что вы любите меня и бережно, на руках вносите меня к себе в дом, потому что нет на свете большего ожидания, чем ожидание смерти. Ты, ищущий, будешь первым!
Едва сказав это, она руками обхватила его за плечи и, притянув к себе, поцеловала. Губы её на миг показались пьяняще-сладкими, всё поплыло перед глазами, резкий шум вдруг затих, а кровь, прильнув к вискам, откатилась назад и замерла в остановившемся сердце. Фергюс упал и больше не пошевельнулся.
А она, только улыбнувшись, начала своё шествие по городу. Как опалённые бабочки, падали уставшие стражники, один за другим валились с ног часовые, и никто не мог предупредить других о наступающей гибели. Так, бесшумно и незаметно, шла сама Смерть, и никто не был способен остановить её. Она заходила в дома, и люди умирали, не проснувшись. Опрокинувшись в колыбель, замирали сонные няньки; на покрытые грязной скатертью столы, так и не доиграв, роняли головы картёжники и шулера; не допив вина, прикладывались к стенам посетители баров и таверн.
В домах гас свет, словно признав своё бессилие перед наступающим царством вечной ночи, и одна только луна проливала на ветхие крыши своё огненное сияние.
Последним был дворец короля. Она поднималась по ступеням, прикладывая ладони к одетым в железо плечам охранников, одним щелчком опрокидывая их грузные обессилившие тела.
Обойдя все этажи, она вошла в покои короля. Пожалуй, он был единственным, кто не спал в эту ночь во дворце. Покачиваясь из стороны в сторону, он то шептал молитвы, то клялся в чём-то, то грязно и злобно ругался с кем-то. Она обняла его ладонями за голову и тихо уложила на постель. Только сейчас смятение его улеглось, а черты лица облегчённо разгладились, будто и не было вовсе никакой тревоги.
Город мёртвых тонул во тьме тяжёлых туч, прислонившихся к вершинам часовых башен. Вечная тишина объяла его, и ничего живого не осталось за серой оградой каменных стен. Казалось, сам камень подчинился царству вечной тишины и смерти, распростёртому над ним. И только на миг, выбившись из-за тугой дымной завесы, одинокий серебряный луч успокоившейся луны скользнул по деревянным крышам, полоснул по окнам и карнизам и кинулся вдаль, обогнув реку, но внезапно остановился, озаряя своим неясным свечением темнеющий силуэт девушки на мосту…
08.07.06
