Молодые гении

Под вечер, с гудящими от усталости ногами, Иван с Викой оказались перед массивной, дубовой дверью высокого, напрочь лишенного балконов и каких-либо архитектурных украшений, зда¬ния. Поверх двери кособочился неровный кусок фанеры, на кото¬ром кто-то хулигански изобразил черта с вилами и надписал сни¬зу несколько дополненную фразу из Дантовского «Ада»: «Входя¬щие, оставьте на вахте упованья!»
Едва они приблизились к двери, — прямо над ними широко рас¬пахнулось окно на четвертом этаже и оттуда, с воплем: «Я люб¬лю вас, Люда! или люди», — вывалился человек. Прыгнул он не прямо вниз, на асфальт, а благоразумно взял правее, на деревья. Густые ветки кленов, спружинив, смягчили удар и самоубийца, цепляясь за них, как за стропы парашюта, рухнул на землю.
Иван испугался и зажмурил глаза, Вика вскрикнула. За само¬убийцей тут же примчалась «Скорая», как будто ждала его за углом. Двое здоровых мордоворотов в белых халатах, похожие на ресторанных вышибал, выволокли зеленые, брезентовые носилки, небрежно швырнули на них безжизненное, похожее на изломанную куклу, тело самоубийцы, задвинули носилки в салон и машина, врубив звуковую сирену и два синих проблесковых маячка на кры¬ше, испарилась.
— Что это за дом? — с дрожью в голосе спросил Богатырёв Вику.
— Это поэтическое общежитие, — с готовностью ответила та.
— И ты здесь живешь?! — чуть не вскрикнул Иван.
— Да, с подругой, Катькой Стариковой, — кивнула головой Вика.
— Ни фига себе примочки тут у вас, — никак не мог прийти в себя Богатырёв.
Они зашли в фойе общежития, причем Иван приготовился к са¬мому худшему. Вопреки его опасениям, вахтера на месте не ока¬залось и «упованья» оставлять было некому.
— Это юморист Косорыгин был, — рассказывала Вика, подни¬маясь по обшарпанной, пыльной, лестнице, — он постоянно веша¬ется или с четвертого этажа выбрасывается — девок так соблаз¬няет. Заманит какую-нибудь мочалку в комнату, дверь запрет и — к окну, или петлю — на шею: не дашь… — удавлюсь или в окно выпрыгну! Девки-дуры жалеют его, дают… А сегодня, вид¬но, промашка вышла.
Иван шел вслед за Викой, как Данте за Вергилием, слушал страсти, которые она красноречиво расписывала и со страхом озирался по сторонам, представляя себя в круге первом…
На втором этаже кипел жаркий бой. По коридору катался ог¬ромный человеческий колобок, из которого, как пружины из вет¬хого дивана, выскакивали чьи-то руки, сжатые в кулаки, и но¬ги. Из колобка доносился звериный рев, изобразить который средствами человеческого голоса было невозможно.
Посередине коридора, как запорожец в повести Гоголя «Та¬рас Бульба», лежал дюжий бородач в разбитых вдребезги очках, широко разбросав в стороны богатырские руки и ноги. Из распахнутого дипломата, валявшегося неподалеку, вулканической лавой вылились рукописи и застыли причудливыми сгустками по всему коридору. Другой человек, словно покойник, лежал в соседней комнате на входной двери, которую он вынес, вероятно, после хорошей оплеухи.
— Что это? — вскричал изумленный Богатырёв, указывая на колобок.
— Это молодые гении дерутся, — голосом музейного экскурсо¬вода пояснила Вика. — Обрати внимание на человека с бородой — ответственный секретарь литературного альманаха «Молодой ге¬ний» Мефодий Бавкун. В комнате на двери — заведующий отделом прозы, талантливый романист Лева Вермельштейн.
— А где главный редактор? — опередил ее встречным вопро¬сом Богатырёв.
— Там, — указала пальцем на человеческий колобок Вика. — Очень известная поэтесса Муза Перту.
— И часто они дерутся?
— Почти каждый день. По ночам пьют, до обеда отсыпаются, вечером — бой быков, как в Испании! Что поделаешь — гении!
Они поднялись на третий этаж, прошли по длинному, полутем¬ному коридору и остановились перед комнатой 313. Вика посту¬чала в дверь. Открыла им девушка примерно одного возраста с Викой, растрепанная и полуодетая, с любопытством взглянула на замешкавшегося на пороге Богатырёва.
— Пардон, я, кажется, некстати, сударыня…
— Да заходи, парень, не бойся, я не кусаюсь! Есенин с Тар¬заном скоро придут, они за варевом умотали, — развязно проговорила девчонка.
— Есенин с Тарзаном?.. — Иван вылупил недоумевающие глаза на Вику, думая, что вокзальная фантасмагория продолжается и он сечас увидит живого Сергея Есенина!
— Это поэты, они в этой комнате живут, — пояснила Вика.
— Понятно, — сказал Богатырёв, заходя вслед за ней в помещение.
— А-а, так тебя, парень, тоже сюда подселили? — обрадовалась чему-то девчонка, открывшая им дверь. — Ну так вон койка свободная у окна. Располагайся как дома, но не забывай, что в гостях.
— А ты тоже здесь живешь? — с серьезным видом поинтересовался Иван, подходя к кровати, на которую указала девчонка. Бросив на кровать спортивную сумку, он, не разуваясь, лег на грязный, в каких-то пятнах, матрац и с наслаждением вытянул ноги.
— Нет, мы с Викой на той половине живем, в 340 комнате, — охотно объяснила девчонка и, подумав, добавила: — Меня, между прочим, Катей зовут.
— А ты тоже здесь живешь? — с серьезным видом поинтересовался Иван, подходя к кровати, на которую указала девчонка. Бросив на кровать спортивную сумку, он, не разуваясь, лег на грязный, в каких-то пятнах, матрац и с наслаждением вытянул ноги.
— Нет, мы с Викой на той половине живем, в 340 комнате, — охотно объяснила девчонка и, подумав, добавила: — Меня, между прочим, Катей зовут.
— Хорошо, что не Анной Карениной, — пошутил Иван, — а то собрались тут, понимаешь, Есенины с Тарзанами.
— Это ты Назара Тараканова еще не видел, — снова принялась объяснять Вика, перехватив инициативу у Кати, — вылитый Сер¬гей Есенин, вылитый! И голос, прикинь, такой же.
— Может, сын внебрачный? — пошутил Богатырёв.
— Вот увидишь, тогда сам скажешь, что Есенин, — настаивала на своем Вика. -А какие стихи пишет!..
— Ну раз стихи пишет — то Есенин, — с улыбкой согласился Иван. — Кстати, постель где можно получить? Я поживу здесь несколько дней, поработаю, а то дома не дадут.
— На втором этаже у завхоза, — сообщила Вика, — если хо¬чешь, я сбегаю принесу.
Когда она выпорхнула из комнаты, Катя подсела на кровать к Ивану, развязно проговорила:
— А ты ничего с виду… средней паршивости. Зовут-то тебя как, не сказал?
— Иваном.
Парень положил руку на покатое плечо девчонки.
— Вот еще!.. Сейчас Тарзан придет. — Катя сбросила его ру¬ку с плеча и встала с кровати.
К тому времени, когда Вика принесла Ивану постель, вернулись загадочные Есенин с Тарзаном. Первый — невысокий, широкопле¬чий крепыш с желтыми, вьющимися, как виноград, волосами н впрямь чем-то смахивал на Сергея Есенина. Второй — рослый, смуглолицый, длинноволосый брюнет с серьгой в ухе напоминал Гойко Митича, снимавшегося в многочисленных югославских вес¬тернах.
— Есенин! — представился кучерявый крепыш, подавая руку Ивану. От него, как и от его приятеля, ощутимо разило сиву¬хой.
Тарзан оказался Робертом Акуловым — небезызвестным луга¬чёвским поэтом-постмодернистом. В Чудове они вместе с Катей Стариковой подрабатывали на рок-шабашах Бояна Гробовникова.
Тарзан выставлял из пакета купленное в магазине вино. Вика готовила немудреную студенческую закуску с традиционными в по¬добных случаях «Завтраком туриста» и кабачковой икрой.
Все это время Есенин нервно вышагивал по комнате, что-то сосредоточенно обдумывая. Потом остановился перед Богатырё¬вым и, жалобно глядя ему в глаза, трагически воскликнул:
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
— Эт точно! — согласно кивнул головой Тарзан, откупоривая бутылку. — Полечись давай, брат, — всю болезнь как рукой сни¬мет.
Есенин замолчал и покорно принял из рук постмодерниста Аку¬лова наполненный вином стакан. Взял предложенное вино и Иван. Улыбнувшсь, сказал:
— За знакомство, парни! За нас…
Все чокнулись и выпили, причем Есенин выпил только полови¬ну стакана и сейчас же, не закусывая, закурил.
— Ну что, полегчало? — подмигнул Есенину Акулов. — От чего заболел, тем и лечись, гласит народная мудрость.
— Что ты понимаешь в народной мудрости? — сердито глянул на него Есенин. — Ты, маргинал городской… ты когда-нибудь видел живое чудовское слово?.. Вы там насквозь прогнили, в своих муравейниках… К черту все, вина хочу!
Есенин залпом допил вино и обратился к Ивану:
— Я правильно говорю, друг?.. Что они видят в своих горо¬дах, кроме грязи, мрази, вранья и разврата?.. И вообще, — весь мир бардак, — все люди бляди!
Богатырёв хотел было возразить, но Вика предупредительно тронула его за плечо и шепнула на ухо:
— Ты на него не обижайся, у него трагическое восприятие мира. Он очень несчастен…
— Что такое человек и что такое вообще люди? – спрашивал сам себя Есенин. — Это наполненные дерьмом ходячие желудки. Человек хочет только наслаждений и живет исключительно рада наслаждений. Все остальное ему до фонаря: стихи, родина, ду¬ховность… Все это для него пустой звук… И вообще, друзья, давайте еще выпьем.
Тарзан снова налил в стаканы.
— За что будем пить?
— За дружбу, конечно, и за любовь, — предложила Вика.
— А я не хоту пить за любовь, — заупрямился отчего-то Есенин, — вы пейте за любовь, а я не буду. Я выпью за свою смерть!.. Голова моя машет ушами, как крыльями птица…
Под воздействием выпитого вина Иван все чаще и чаще стал бросать на Вику недвусмысленные, полные любовной тоски взгля¬ды, особенно на ноги — длинные, как у цапли. Он пристроился с ней рядом и стал откровенно заигрывать, шепча на ухо вся¬кую любовную чушь, что, однако, весьма нравится слушать раз¬балованным, ветреным девицам легкого поведения. Вика хихикала и с опаской косилась на сидевшего с другой стороны Есени¬на.
Когда закончилось вино, Есенин с Тарзаном снова пошли в магазин. Иван с Викой остались вы комнате.
— Меня, когда выпью – всегда на баб тянет, — откровенно признался Иван. — Кстати, ты бы позвала своих соседок по комнате.
— Да у них там тоже гай-гуй идет. Я заглядывала в комнату — кодла человек десять!
— И тоже все поэты? — изумился Богатырёв.
— Там всякие есть — и поэты, и прозаики. Есть Толстый Критик, есть Детский Писатель. Его Костей зовут, — принялась объяснять Вика. — Детский Писатель из Мурома. Его на рождест¬во менты за что-то поколотили, все внутри поотбивали, — у не¬го язва в кишках открылась. Говорит, сапогами по животу мочили. Во гестапо, прикинь! Костю в неотложку отвезли, треть же¬лудка в больнице оттяпали. Он теперь пока не выпьет, — жрать ничего не может. А пьет все, что горит: одеколон, денатурат, политуру…
— Ты че такое с вырезанным желудком лакать?! Он что йога этот ваш Детский Писатель? — удивился Иван Богатырёв.
— Пойдем сам увидишь, — пообещала Вика.
— Туда же, небось, без бутылки не принимают? — усомнился Иван.
— Там всех принимают. Капусты отстегнешь на пузырь — при¬мут.
— Ну, тогда пошли знакомиться с твоими детскими писателями и толстыми критиками, — капуста, слава богу, имеется, — про¬говорил, вставая с кровати, Богатырёв. — Кстати, почему — Толстый Критик?
— А вот сам увидишь, — сказала Вика, направляясь вслед за ним к выходу, — толстый, как баба. У него ляжка, как моих три!
— Не голубой, случайно? — спросил в коридоре Иван.
— Не знаю… нет, наверно. Голубых я тебе потом покажу.
— А что есть и такие?
— Спрашиваешь… Это же Поэтический институт!
Вика вновь взяла на себя роль Виргилия и продолжила знакомить Ивана с поэтическим общежитием, которое больше походило на Ад, нежели на человечес¬кое жилье. Они прошли вперед по длинному, полутемному коридо¬ру, вдоль которого, как в тюрьме камеры, плотно гнездились комнаты абитуриентов. Было шумно и душно. То и дело хлопали двери комнат, по коридору пробегали или проходили молодые лю¬ди. Цепляясь за стены и за плечи друг друга, проплывали, как лунатики, пьяные. Они громко о чем-то спорили, темпераментно жестикулировали, пускали табачный дым к потолку. Кое-кто дек¬ламировал стихи. Из комнат доносились заунывные, хмельные пес¬ни и треск работающих магнитофонов.
Они дошли до конца коридора и остановились перед наполовину открытой дверью комнаты, из которой, как кучевые облака, вываливались сизые клубы крепкого табачного дыма.
— Вот здесь я и обитаю, — кивнула, на клубящуюся комнату Вика. — Заходи, Ваня, и не обращай ни на кого внимания, они все козлы!
— Такие как внизу у входа нарисованы? — пошутил он.
— А то нет, — улыбнулась Вика.
Когда они протиснулись в комнату, Иван несколько оробел при виде многочисленной пьяной компании, рассевшейся вокруг двух прямоугольных, составленных вместе столов-калек с расша¬танными ногами, застеленных вместо скатерти газетной рванью. На газетах горой громоздились какие-то куски, рыбьи кости, консервные банки, хищно, как акулы, скалившие зубастые пасти. В разных концах стола дымились вулканы непогашенных окурков. Натюрморт дополняло несколько пустых бутылок из-под водки, стаканы, кружки, пустые коробки из-под сигарет. Люди пристро¬ились кто где: кто на смятых, неприбранных кроватях, кто на скрипящих, как протезы, стульях, кто на тумбочках и подокон¬нике. Один, лысый, в зеленом кепи заморского пехотинца, сидел на чемодане, как будто только что приехал с вокзала, а один — на перевернутой кверху дном пустой водочной посудине. Все громко разговаривали, не слушая соседа, стараясь друг друга переорать. При этом — яростно жестикулировали руками, тыкая в лицо соседа дымящейся сигаретой. На вошедших мало кто обра¬тил внимание, потому что в комнату постоянно кто-то входил или выходил из нее.
Ближе всех к двери сидел сильно поддатый, растрепанный и взъерошенный парень в голубой джинсовой рубашке и, взмахивая, как дирижер, длинными костлявыми руками, что-то рассказывал.
— Это и есть Детский Писатель Костя Вертий, — шепнула Бо¬гатырёву Вика, кивнув на дирижирующего самому себе рассказчика.
Иван Богатырёв слушал рассказ Кости Вертия и ему поневоле начинала чудиться психушка, где он в прошлом году познакомил¬ся с графом Верамо. В принципе, общежитие Поэтического инсти¬тута ненамного отличалось от сумасшедшего дома. И диагнозы у обитателей общежития были примерно одинаковые: прозаик, поэт, критик…
Иван поогляделся по сторонам и, не найдя никого, хотя бы от¬даленно напоминающего Толстого Критика, спросил Вику. Она, прошвырнувшись между сидящими и выпив водки, была уже здесь, как рыба в родной стихии. Толстого Критика в комнате не было и Вика предложила его поискать. Они поднялась на четвертый этаж и заглянули в первую попавшуюся комнату.
В комнате, на пыльном полу, по-турецки, поджав под себя ноги, сидел бородатый человек с всклокоченными, стоявшими матюком волосами. Человек был одет в нестиранную тельняшку и зе¬леные спортивные брюки «адидас» с белыми лампасами. Вокруг него стояли портреты таких же бородачей — классиков чудовской литературы, возле которых — по граненому стакану, доверху на-полненному вином.
Бородач в тельняшке чокался с каждым из портретных борода¬чей своим стаканом и, крякнув, одним махом опрокидывал вино в себя. Затем, проведя ладонью по усам и разгладив их, говорил, обращаясь к одному из портретов:
— Что, Федор Михалыч, нехорошо пошла? А вы корочкой, короч¬кой его, злыдня, занюхайте. Эка беда с вами, писателями, каторжанами… Не дворянское это дело, Федор Михалыч, супротив власти итить! Как раз, гляди, в кандалах по Владимирке похиляешъ в Сибирь-матушку, добывать для страны коксу! То ли де¬ло мы, Митьки… По фигу нам сибирский мороз и бесы в степях Украины!
Бородач увидел вошедших и сделал приглашающий жест рукой.
— Заходи, мужики! Тут у нас съезд Союза писателей… По сто пятьдесят накатите за Федора Михалыча?
— Наливай коль не шутишь, — с готовностью приняла предложение Вика и дернула Богатырёва за рукав. — Подсаживайся к столу, Иван, не видишь какое изысканное общество.
— Никогда еще с великими не выпивал, — садясь на пол воз¬ле бородатой тельняшки, признался Иван.
— Еще бы… Великие только в этой комнате обитают, — с гор¬достью сказал бородач, наливая вино себе и вновь пришедшим, — здесь их духи по ночам бродят, в портреты воплощаются. Я сам сколько раз их видел: и Федор Михалыча, и Льва Николаича. Тут до меня драматург Юлиан Сущий жил — повесился от тоски! Каж¬дую ночь духи классиков донимали.
— А ты сам-то кто? — выпив вино, спросил у бородатой тель¬няшки Богатырёв.
— Я Митек, вольный художник. Меня весь Чудов знает, — ско¬роговоркой зачастил веселый бородач. — Я — на все руки от скуки! Могу мандавошку с мудей подковать, могу подметки на ходу срезать. Мы — кремляне: живем в Кромах, в разных домах, на поросячьей улице, где скачет рак на курице. А вы что за люди и много ли вам Отец наш талантищей отвалил?
— Я Вика-блядушка, — лукаво подмигнула полосатому Митьку Вика, — а он Иван-бывший солдат, — Толстого Критика ищем.
— А зачем вам Толстый Критик?
— А низачем. Он нам и даром не нужен! — засмеялась Вика.
— Тогда я вам помогу, — решительно сказал Митек и стал во¬дить пальцем по грязному полу. — От меня пойдете налево, уви¬дите лестницу, ведущую на третий этаж, но она вам не нужна. Поднимитесь по соседней лестнице на пятый этаж, свернете нап¬раво. Там увидите человека в одних трусах а с трубкой, садяще¬го в картонной коробке из-под «Панасоника». Не пугайтесь — это философ-неоплатоник Никодим Бут, он в ящике из-под телевизора живет, Диогена из себя корчит. Днем спит, как кот в сапогах, а по ночам онанизмом занимается. Пройдете мимо фило¬софа, потому что он вам тоже на фиг не нужен, и увидите в хон¬це коридора дверь, окованную железом, как пиратский сундук, с решетчатым окошком посередине: там и живет Толстый Критик.
Иван с Викой поблагодарили гостеприимного Митька за угоще¬ние и двинулись дальше. Ад, ад куда ни глянь простирался пе¬ред изумленным взглядом Богатырёва. Двери многих комнат были распахнуты настежь и за ними творилось черт знает что! Вот распяли на рваном матраце грешницу с густыми распущенными во¬лосами. Она корчится и кричит, а двое по очереди подходят к ней и флегматично пытают, сверкая голыми, прыщеватыми ягоди¬цами. В соседней комнате — собрание сатанистов: блестят сине¬ватыми лезвиями обнаженные рыцарские мечи, чернеют длинные плащи и монашеские сутаны, белеют человеческие черепа с оска¬ленными зубами. Посередине помещения — стол, заменяющий ал¬тарь, на котором горят зеленые свечи, дымится, распространяя благовония, курильница, лежат пентакль и кинжал о белой руко¬яткой. В жертвенной чаше колышется, заменяющее кровь, красное церковное вино «Кагор». Вот комната, стены которой выкрашены черной траурной краской. У стены, заместо кровати, — гроб со спящим в нем человеком. В другой комнате сразу за дверью с потолка свешивается петля, в которой неизменно оказывается го¬лова всякого входящего в помещение.
Иван почти обезумел от всего увиденного и услышанного в поэтическом общежитии и не хотел уже никакого Толстого Критика, но Вика настояла, уверяя, что это весьма примечательная личность. Толстый Критик и впрямь был толстый. Он был такой толстый, что не помещался на стуле, на котором восседал и одна половинка его зада мешком, как тесто, свешивалась чуть ли не до самого пола. У Критика было четыре подбородка и щеки, как у сытого, довольного хомяка. Звали его Дементий Мошкара и родом он был откуда-то из Тьмутаракани.
Толстый Критик пил водку, наливая ее из огромной, полуве¬дерной бутыли со стеклянной ручкой в глубокую, хрустальную вазу из-под цветов. Он даже скорее не пил, а заливал ее, как бензин в бак автомобиля, в свою объемистую, как добрый тьмутараканский бурдюк, утробу. Водка выходила из него потом, ка¬тившимся по красному, лоснящемуся лицу крупными, прозрачными горошинами. Толстый Критик сидел мокрый, как мышь, и в пере¬рывах между возлияниями читал какую-то рукопись.
— Ты гляди, что пишет, сукин сын! Ильф и Петров нашелся, — язвительно комментировал прочитанное Толстый Критик. — А слог-то, слог… топорный какой-то, неотесанный. Резать беспощад¬но! Под корень резать… В мусорную корзину такое чтиво!
Критик Мошкара на минуту оторвался от своего занятия и свирепо уставился на вошедших Ивана Богатырёва и Вику.
— Какого дьявола надо? Поэты, прозаики?.. У меня консуль¬тации платные, плюс вступительный взнос — бутылка! — рявкнул он, вращая огромными, налитыми кровью вампирьими глазами.
— А натурой нельзя расплатиться? — хихикнула Вика и недвус¬мысленно тронула край своей и без того коротенькой юбочки.
— Только в порядке очереди, у меня сегодня вся ночь по ча¬сам расписана, — похвастался Толстый Критик. — Женщины ни с того ни с сего вдруг все бросились в литературу, как будто в других областях искусства нельзя заниматься блядством и прос¬титуцией! — нравоучительно добавил он. — Пишут глупые сенти¬ментальные романы, ужасные лирические стихи и бытовые, кухонные рассказы, в которых одна тема, одна проблема и одна боль: женщина и ее неустроенная личная жизнь! Каждая строчка их от¬вратительной писанины как бы вопиет к читателю, — причем, обя¬зательно — мужчине: сжальтесь надо мной, о мой рыцарь кругло¬го стола, голубой принц и герой моего романа, посмотрите как я несчастна, как я страдаю, ночей не сплю и плачу в розовую подушку! Разве мои душевные муки не трогают вашего жестокого, каменного сердца? Идите же ко мне, мой Дон Жуан, мой Казанова, мой Челентано и Чикатило, заключите мое хрупкое тело в ваши крепкие, медвежьи объятия так чтобы хрустнули мои кости. Возь¬мите меня… я ваша! Я теперь ваша, как кошка, которую не вы¬гонишь из дома и приходится, скрепя сердце, содержать: кор¬мить вкусными кошачьими консервами «Вискас» и поить кефиром «Данон»… Женщина, я вам скажу по большому секрету, — это проклятие для литературы! — закончил свои пространные сентен¬ции Толстый Критик.
— Браво! Браво, Дементий, я полностью с тобой согласна, — захлопала от восторга в ладоши сияющая Вика и, подлетев, чмокнула Критика в толстую, обвисшую щеку.
— А ты что же не женщина? — удивился Дементий Мошкара.
— Нет, я не поэтесса, — поправила его Вика.
На следующий день, ровно в полночь, наставник Богатырёва (гуру) Аполлион Верамо требовательно подергав запертую изнутри дверь комнаты № 313, где жил Иван. Не дожидаясь пока ему откроют, граф шепнул какое-то заклинание типа: «сим-сим — откройся!» – решительно шагнул вперед и, не встретив никакого препятствия, прямо сквозь дверь проник в комнату. То, что он там увидел, повергло его в шок и на минуту лишило дара речи: обнаженная Вика Муха спа¬ла в одной постели с Богатырёвым. Волосы у нее на голове были разворошены, как солома, огромные белые ядра грудей ската¬лись вниз, на простынь, разбросанные в разные стороны, длин¬ные, как у фотомодели, ноги приковывали взгляд травянистым пучком черной, ненужной растительности в месте их циркульно¬го соединения под животом — гладким и беззащитным, как розо¬вый, выбритый поросенок.
Граф смущенно кашлянул в кулак и громким голосом окликнул Богатырёва. Иван с Викой пробудились одновременно: Вика ойкну¬ла и мигом натянула сползшее одеяло до самого подбородка, Иван, ничему не удивляясь, поздоровался с Аполлионом и поп¬росил сигарету. Верамо щелкнул пальцами и на голые колени
Богатырёва свалилась невесть откуда взявшаяся пачка «Пэл Мэла».
— Ни фига себе! — присвистнула от изумления Вика, с интересом разглядывая неожиданного пришельца.
Иван же и это воспринял как должное, закурил волшебную сигарету и приготовился слушать, что ему скажет Аполлион.
— Сегодня ночью богиня луны, ослепительная Диана, возля¬жет на брачное ложе из полевых цветов и зеленых побегов, и аркадский бог лесов, получеловек-полузверь Пан откупорит этот непочатый сакральный сосуд!.. Торопись, если хочешь при¬нять участие в таинстве, и знай, что твое присутствие на саббате в мещёрском лесу необходимо.
— Но как мы найдем место проведения саббата? — усомнился Иван и тут же понял, что сморозил глупостъ. Подобный вопрос было бы простительно услышать от зеленого, неотесанного нович¬ка вроде покойного Пети Ёжика или Есенина-Тараканова, но никак не от него.
Верамо протянул Богатырёёву огромный, искусно изготовлен¬ный из турьих рогов, боевой кельтский лук и одну стрелу, непо¬нятным образом вдруг появившиеся в ловких руках чародея.
— Как только минешь городскую заставу, пусти стрелу по вет¬ру строго в южном направлении, она приведет тебя куда надо, а сейчас прощай! — сказал он Ивану, подпрыгнул, ловко, как акробат, перекувыркнулся в воздухе через голову, превратился в ясного сокола и вылетел в открытую форточку.
— Подумать только — колдун! — покрутила нечесаной головой никогда не видевшая ничего подобного Вика. Она вскочила с постели и принялась было одеваться, но Иван ее остановил.
— Не трудись понапрасну, сегодня ночью одежда тебе не по¬надобится: ведьма должна явиться на шабаш обнаженной.
— Но я ведь еще… не ведьма? — неуверенно усомнилась Вика.
— Ты — ведьма с тех самых пор как повстречалась со мной. И сегодня ночью произойдет твое посвящение, — торжественно объя¬вил Богатырёв.
В это время в дверь требовательно постучали. Иван ткнул окурок сигареты в пепельницу, поспешно натянул джинсы и пошел открывать. Вика так и осталась лежать в кровати, закутанная в одеяло, как в белый кокон.
В комнату ввалились хмельные Катя Старикова и поэт Глеб Ананьев по прозвищу Мастурбалиев, с кем Катька закрутила лю¬бовь после смерти Тарзана. Она суетливо забегала взад-вперед по комнате, опрокидывая стулья и что-то путанно рассказывая, но ничего нельзя было разобрать. Вика потянула ее за руку и, подвинувшись, усадила на кровать.
— Что случилось, Катька, — рассказывай все по порядку!
Сидим мы на пятом этаже у Толстого Критика, — придя в себя, обстоятельно начала Катя, — хорошо сидим… Я с Мастурбалиевым, Муза Перту с молодыми гениями, Толстый Критик с жо¬пой в четыре обхвата. Сидим, тащимся, как клопы под дустом, — водочку попиваем. Гении: Бавкун с Левой Вермельштейном, уже лыка не вяжут. Муза Перту, шеф их задрипанный, — так себе, Толстый Критик, как всегда, — ни в одном глазу. Ты его зна¬ешь, Вика: Критика чтобы напоить — бочку чистого спирта надо и соленый огурец на закусь! Пьем, короче, родимую, анекдоты политические травим, вдруг откуда ни возьмись — птица! Клюв — крючком, когти острые и глаза, как электрические лампочки, огнем полыхают. Ударилась птица камнем об пол и превратилась в мужика в черном плаще… Протягивает нам мужик бутылку водки и просит выпить за упо¬кой его тетушки, или за здравие, я уж не помню. Сказал, бутылку поставил, да и был таков — только его и видели. В окош¬ко снова нырнул, как пловец в воду, руками в воздухе взмахнул, — глядь: полетел птица птицей. Молодые гении Мефодий Бавкун с Левой Вермельштейном рты пораскрывали, да и хлопнулисъ со стульев на пол, — только ноги кверху торчат в говнодавах сорок пятого размера. Толстый Критик пошутил, что нам, дескать, колдовской водки больше достанется, налил себе от жадности полный стакан, Музе Перту — полстакана; и они, кряк¬нув, выпили. И что же ты думаешь, Вика, — превратился Толстый Критик в огромного, жирного кабана, а Муза Перту — в толстую хрюшку! Бавкун с Левой Вермельштейном от такого натюрморта и вовсе протрезвели, вскочили на ноги и — ходу, как будто у них моторчики в одном месте включились. А Толстый Критик как ни в чем не бывало поросячьей лапой за бутылкой тянется, взять хочет, ан не тут-то было: пальцев на лапе нет, только копы¬та! Тут уж и мы с Мастурбалиевым не выдержали, заперли комна¬ту со свиньями на ключ и – сюда.
— И очень кстати, — обрадовался Богатырёв, — на этих сви¬ньях мы с Викой отправимся в мещёрский лес, на великий кол¬довской саббат Белтейн… Вставай же скорее, Вика, ты слыша¬ла: волшебные скакуны готовы в путь и роют копытами землю от нетерпения!
Вика, ничуть не смущаясь Мастурбалиева, весело отбросила одеяло и спрыгнула на пол: белая, гладкая и блестящая, как будто натертая мастикой.
— Я готова, Иван, — мой повелитель!.. Приказывай — я твоя!
— Выпей это, — бросил ей Иван пузырек с дьявольской нас¬тойкой аконита, красавки, белены, черемицы, дурмана и ведьминой травы.
Вика, отвинтив пробку, храбро приложилась к узкому, реб¬ристому горлышку флакона и высосала всю жидкость до капли. В тот же миг она, как надутый воздушный шар, поднялась в воз¬дух и замахала руками и ногами от бешеного восторга.
— Лечу! Лечу, Катька, — я ведьма! Ведьма!
— А я? — бросилась к Ивану Катя Старикова, обхватала руками за шею и умоляюще заглянула в глаза. — Я тоже хочу быть ведьмой, Иван! Я тоже хочу летать! Я тоже хочу на шабаш!
— Так в чем же дело? Вот добрый, скакун… — кивнул Богаты¬рёв на одуревшего от всего увиденного и услышанного Мастурбалиева и протянул Кате баночку из-под «Флорены» с волшебной мазью из опия, верхушек зеленой конопли, ягод и листьев лав¬ра, дурмана и жира совы.
Катя все поняла, схватила баночку и повисла на шее у Мастурбалиева.
— Глеб, мы сейчас по горячим путевкам отправимся отдыхать на море: мы будем, как дельфины, кувыркаться в воде, нежить¬ся на раскаленном песочке и все ночи напролет — трахаться, как тараканы! Скажи, хочешь ли ты поехать со мной?
— Конечно хочу, — с готовностью, как пионер, согласился Мастурбалиев.
— Но тебе нужно натереться мазью против загара. Раздевай¬ся сейчас же, — вот эта мазь! — юная ведьма, разжав миниа¬тюрную ладошку, показала баночку из-под «Флорены» и кивнула на кровать, на которой до этого валялась Вика.
Мастурбалиев, не споря, побыстрому совлек с себя пестрые поэтические одежды, голый лег на кровать, прикрыл от удоволь¬ствия глаза и приготовился к сладостной пытке…
Вика тем временем по указанию Ивана слетала на пятый этаж в комнату Толстого Критика, оседлала его покатый, щетинистый круп, схватила за холку хрюкающую Музу Перту и, пришпорив своего скакуна, вернулась обратно. При этом ее поразило два чудесных обстоятельства: свиньи, как и она сама, тоже легко летали по воздуху, а прохожие, бестолково суетившиеся внизу, ровным счетом ничего не замечали, словно она с Толстым Критиком и Музой Перту были невидимы.
За время ее отсутствия Катя успела натереть Мастурбалиева волшебной мазью и главам Вики предстал высокий, черный, боро¬датый козел с большими, изогнутыми, как сарацинские ятаганы, рогами. Из глаз его, подернутых влажной пленкой печали, выка¬тывались крупные горошины слез; козел тряс бородой, роняя го¬рошины на пол, и жалобно блеял, словно упрекая коварную Ка¬тю: «Погубила ты меня, сестрица Аленушка, в козленочка превратила!»…