Немного зло и горько о любви

Liire –admiration

Три года, как она узнала свой диагноз.
Рассеянный склероз. Лечить не умеют.

Прошло время всяких цепляний за народные средства, надежд на чудо, молитв об исцелении.
Были, были, конечно, и поездки в Москву к светилам медицины, и стояния в очередях к бабкам-чудесницам.
Все просеялось сквозь редкое сито будней и не осталось почти ничего.
Почти не осталось друзей, желаний, денег и сил.
Силы куда-то просачивались сквозь худенькое тело. Глаза становились все больше и светлее.
Двадцать девять лет. А вот, даже не успела стать женщиной.
Первая любовь извела-измучила, он без нее не мог, паразитировал-страдал. Женился на другой.
Чтобы не зависеть ТАК от женщины. Ну да, ну да…
Она каждый час забывала его, забывала, забывала, и так три с половиной года. Когда она уже осторожненько примеряла свободу, он жестоко запил, и пил пять месяцев без перерыва.
Умер во сне. Как праведник.

Ну не от этого же она заболела! Она уже выросла из той любви, уже поджили все ранки, срослись переломы, наросла новая кожа.
Где произошел сбой? Бог весть. Произошел.
Кто так изощренно выбирал кого наделять чумой, кого талантом, кого богатством? Не скажем.

Ее наделили рассеянным склерозом в двадцать шесть.
Теперь, через три года, она уже не могла выходить на улицу.
В узкой прихожей поджалось, втянув плечи, складное инвалидное кресло для прогулок.
Ее перинку — любимую неженку, бабушкой еще собранную из гусиного пуха, кому-то отдали. Жесткий ортопедический матрас холодно поджидал ее теперь, сухой вежливостью встречал непослушное тело, отстраненно помогая подниматься по утрам.

Мать досадовала на нежданную эту «болесть-напасть». Уезжала на дачу, жила там неделями, и зимой, и летом, лишь бы пореже видеться с Лерой.
Мать была участлива, пока оставалась надежда. Других детей, кроме Леры у нее не было. Любила ее истово.
Когда же ясность убила последние иллюзии, тихая злость наполнила ее по горло. Она боялась ее всколыхнуть. Яростно копалась в земле — дача лоснилась от ухода — земля тупо приносила плоды для упорных каиновых жертв…
Дочь не оправдала ее любви. И любовь умерла.
Наверное, это ее так старательно зарывали в дачную землю.

Так, в основном, Лера и жила — одна, плюс интернет в компьютере, невыделенной линией.
Нет, еще был Кот.
Кот приснился, когда она однажды в слезах провалилась в забытье. Он поднял мягкую лапу и поманил к себе.
На следующий день в замызганной таратайке, притворившейся такси, поехали к заводчику. Котенок кинулся в ноги ей прямо на пороге. Она заплакала.
Дома пуховый комок устроился на подушке справа от нее. Протянул лапку и провел по ее щеке.
Он пришел, чтобы ей было кого любить. И сам полюбил ее сразу.
Ничего мы не знаем о любви животных, помолчим о ней, окей?

Да, еще были фиалки.
Они жили цветочной колонией на окне, заполняя эфир цветочными своими сигналами, пока хватало света, пока не настала поздняя осень.
И тогда они, сговорившись в ночи, не подняли утром свои розовые, белые и лиловые венчики, а прозрачной сухостью лепестков воззвали о помощи.

Лера нашла в газете объявление, позвонила, рассказала, что нужно сделать освещение фиалкам , и пару полочек прибить.

Он пришел из вечерней туманной черноты. Среднего роста, худой, светло-русый, красивые пальцы в ссадинах, неровные ногти, покрасневшие от ветра глаза.
Глянул на неуклюжую каталку в прихожей, на держащуюся двумя руками за дверь Леру, улыбнулся, мелькнув неправильными зубами:
«Ужасно холодно».
«У меня чайник вскипел, пойдемте».

Вымерял подоконник желто-синей рулеткой, пока она слабой рукой ставила белые чашки, наливала золотой чай.
Маленькие лакированные сушки нарядно круглились в корзинке.
Еды никакой не было. Она забросила свои экскурсы в кулинарию, где раньше была отважным покорителем вершин. Слишком много сил уходило теперь на готовку.
Да и для кого было стараться? Все ее зрители покинули зал, поняв, что веселья не будет.
Пили чай молча.
Он грел руки о чашку, морщась от удовольствия и мягкой ломоты в отогревающихся фалангах.
Она старалась чтобы чашка дрожала не так заметно.

Когда отогрелись пальцы, он сказал: «Как у тебя хорошо. Мне.»
Вздрогнула от этого «у тебя», от уточняющего «мне».
«Вот и все», — подумалось, -«вот и все».

И отчаянно маскируя притяженье нарочитым обсуждением фиалковых проблем, они проговорили два часа, пока не заметил он легкую испарину у нее под глазами. Она устала. Очень.

Просто подошел, взял ее на руки и отнес в постель. Матрас удивленно принял ношу.
«У тебя замок на защелке, я захлопну дверь. Приду завтра, после работы. Спи».
Поцеловал ее ладошку, потом переносицу. Сердце громыхнуло у горла от детского запаха ее кожи на лбу.

Лера закрыла глаза. Мягко щелкнула дверь, закрываясь за ним.
Завтра. У нее есть завтра.
Кот лежал у щеки и мудро молчал.

Она не выздоровеет, читатель. Они не поженятся и не будут жить долго и счастливо. И если вы любите хеппи-энды, то нет здесь для вас ничего. Не тратьте время.

Настало завтра.
Она проснулась с ощущением праздника. Трудное дело купания, одевания выполнено быстрее обычного.
Старенькая квартирка прихорашивалась потихоньку вслед за неуверенными движениями неслушающихся рук.

Вспомнила один забытый рецепт, легкий и быстрый. Нашлись и картошка, и старенький кусочек сыра, и сухарики, и сухое молоко. Через час запеканка сияла золотисто-коричневым глянцем и пахла пирогом.

Он пришел вечером с готовым карнизом, лампами белого света, креплениями и кронштейнами. Быстро все приладил, подсоединил, и фиалки получили наконец свою долю света и тепла.

Лера смотрела на его ловкие движения и отчетливо видела грань, отделяющую ее от мира здоровых людей.
Этот мир — там, за окном, за фиалковым бордюром.
Последний посланник этого мира задержался здесь у нее, укрепляя пограничные столбы, освещая контрольную полосу, чтобы было видно, где кончается одна земля и начинается другая.
Компьютерная мега-паутинка не в счет.

Тренькнула микроволновка, согревшая запеканку, щелкнул выключившийся чайник, из ванной не слышно бегущей воды.
Его всё не было.
Наконец, шаги. Сел напротив. Свежей умытостью дышит только что плакавшее лицо. Отодвинул чуть тарелку, чашку. Положил перед ней фотографию.
Мальчик в инвалидном кресле. Лет семи. Его лицо, его глаза.

-Его мать бросила меня. Вернее, просто сказала «уходи», когда он родился таким. Решила, что от меня родятся такие вот дети.
Но она не бросила его, я не бросил их.
Мы – не семья, мы … даже не знаю, как назвать.
Я прихожу к ним почти каждый день.
Она не может меня видеть, и без моей помощи тоже не может .
А я не могу без него, он до поджилок любимый. Сердце сбивает со стука — так его люблю.
Помолчал.
— И еще. Со вчерашнего вечера я точно также сильно люблю тебя. Всё. Теперь очень хочу есть.

Он неожиданно улыбнулся. Такой милый неправильный прикус, что кольнуло сердце.
Что она может ему сказать, она, девушка без будущего и почти без прошлого?
Подвинула к нему еще теплую запеканку. Он смешно взял кусок прямо в руку, откусил много, и с удовольствием зажевал, блаженно прикрывая глаза.
Кот смотрел не мигая, смотрел сквозь него, видел нечто в вертикальный прицел зрачка. Оглянулся на Леру, наклонил гибко голову и вышел неслышно. Ждать.

— Это просто неприлично вкусно. Подожди, я сейчас.

Вернулся через пол минуты с коробкой. Коричневая, как почтовая посылочная бумага, перевязана таким же коричневым шпагатом. В этой коробке было что-то от песни Бьорк, когда она играет Сельму у Ларса фон Триера.

Лера зачарованно смотрела, как он развязывает тугую бечевку, снимает крышку и достает оттуда шершавые гранаты, огуречные бомбошки фейхоа, очень желтые кругловатые лимоны, приплюснутые матово-оранжевые тыковки твердой яблочной хурмы. Потом на стол шелковисто посыпались шоколадные каштаны. Еще какой-то сверток в кожистой пергаментной бумаге. Остро запахло чесноком и пряно -ореховой травой…
А он все доставал из этой замечательной коробки маленькие газетные кулечки с чем-то невесомым, пахучим, томительно-знакомым.
Это же специи! Догадалась-таки. Слабыми пальцами робко заглядывала в крошечные свертки, нюхала, радостно жмурилась от знакомых запахов…
Вот орехово-пахучий чаман, вот тонко-кислый сумах, вот сухая аджика – от нее зашкаливает обоняние. Толченым жемчугом просыпались немножко гранулы сушеного чеснока.
Слабенько чихнула и рассмеялась. Радость шатала тяжелую голову.
Давние любимцы ее эти кавказские специи.
Она называла их забытые имена, а он зачаровано слушал ее голос, возвращающийся со стиксовой пристани одиночества. Покачал-покивал головой терпеливый Харон — пусть ее, еще не время…

Потрогала пахучий пергаментный сверток.
— А там что?
— Не бойся, разверни.
В пурпурной восковой пыльце лениво нежилась вяленая бастурма, продолговатая, как первое утро января.
Лера знала ее вкус. Чтобы резать ее нужен тонкий острый нож, ровная деревянная доска и много силы. И поняла, что он останется здесь, с ней, чтобы резать это чудесное, древнего рецепта, мясо, чистить тугие гранаты, тонко отделять кружочки цитронов и посыпать их сахаром с одной стороны и молотым кофе с другой. Она увидела это также ясно, как давеча видел это ее кот. Увидела и прикрыла глаза от невыносимости присутствия Судьбы в ее кухонном периметре.

Вспомнила, вдруг, что забыла его имя, еще вчера. Засмеялась.
— Я забыла, как тебя зовут.
— Назови меня сама. Как хочешь.
— Я буду звать тебя «Лёшечка», можно?
— Так даже лучше.
—
***
Они проговорили до полуночи. Но он не остался. Ушел.

Пришел через два дня, смертельно вымучив ее поминутным ожиданием звонка. Боялась даже побыть лишнюю минутку в сети, чтобы не пропустить звонок.
Он не позвонил, просто пришел. Был измучен. Не мог сразу говорить.
Лера смотрела на него, молчала.
«Вот человек. Пришел ко мне из мира. Или из миров. Я не знаю о нем почти ничего. Я знаю и чувствую его целиком. Я люблю его на сто лет вперед. Откуда это ко мне? Откуда это во мне? Куда ему идти от меня? Где его любят также?»

Отогрелся в ее живительных волнах. Онемевшие губы дрогнули. Наконец-то мог заговорить. Только хрипло как-то.

— Мой сын начал ходить. Ему почти семь. А надежд не было никаких. Вчера… вчера он встал с кроватки сам. Шагнул ко мне и упал. Попробовал ползти. У него получилось.
Знаешь, он всегда улыбался мне, а вчера — нет. Видно силы все шли на движение… Потом он опять поднялся, пошатался и снова шагнул, целых три шага…
Врачи в шоке. Снимки сделали — глазам не верят. Он выздоровел.
И… Его мать плачет и умоляет меня вернуться.
Замолчал, уронил голову в ладони.Вскинул лицо к ней, прошептал яростно:
— Меня разрезало пополам,Лера. Лера…

Сжал зубы, но губы дрогнули, слезы побежали знакомыми дорожками. Смотрел на нее плачущими глазами, электрический свет в преломлении слез струил нимбы над светлой ее головой.

— Ангел мой, Лера, как мне жить теперь?
Я отчаянно счастлив, счастлив
… и зол. у меня гланды выворачивает от отчаянья. Я, когда пришел первый раз -не поверишь — захотел умереть рядом с тобой. Остаться, прожить сколько там осталось. Вместе. Вдвоем. Еще вчера.
Но уже вчера меня приговорили к другой жизни.
Это любовь и… любовь. Какая из них — кто?!

Эта любовь-и-любовь глядела из светлых его глаз искривляя все вокруг под свой указ. Герольды протрубили в медные трубы, свитки повисли в руках, приговор отзвенел в висках

Ты заблудилась, Любовь? Сошла с ума? Что ты творишь, шалая фея? И какой жертвы просишь?

— Скажи мне… скажи мне, как тебя зовут на самом деле?
— Сергей.
— Сережа, мы просто перемотаем пленку назад. На три с половиной дня назад. Ты пришел, сделал замечательные полки, и провел живительный свет на фиалковую полянку. А теперь ты уйдешь. Так надо.
Лера помолчала.
— Любовь требует свою жертву и получает ее. Всегда. Поэтому уходи скорее.

Он перестал дышать от ее слов. Конечно, да. Конечно, ноги сейчас уйдут, унесут то, что от него осталось, туда, где растет его кровная маленькая жизнь…
всё так. По-другому — никак.Или? Нет.

Дверь выпустила гостя и закрылась. Лера машинально вышла в сеть, получила письма.
Читала, читала, не понимая слов. Мигал красными окошками модем в режиме он-лайн.
Вспомнился евнгельский сюжет о женщине, страдающей кровотечением.
Женщина эта бросилась к Христу, когда он шел исцелять больную девочку. Прикоснулась к Его одежде, и была тотчас исцелена.
А девочка в тот же миг умерла, словно больная женщина перехватила то, что предназначалось не ей.
У Иисуса тогда хватил сил и девочку воскресить, и женщину не обескуражить.
У Него как-то всегда выходило хорошо для всех. Хватало на всех…

Неизменно одно: чтобы было из чего потом творить мифы, кто-то должен уже сейчас подвергаться ритуалу.
И тропа к этому жертвеннику не зарастает…