№271.«В ГОРОДЕ ЧУЧЕЛО».Инд.заявка

***
Я слушаю джаз.
У подруги умерла бабушка —
раз.
Шкаф пыльный —
два.
Не люблю известия о…
тыльной стороной —
пыль.
Про-
шло.
Закончилось —
три.
Не спалось —
ось.
Поезд —
«Хельсинки — Санкт – Петербург»

***
Светятся дымкой фонарики,
шаткие, хрупкие в Хельсинки,
падают светлые шарики
на ледяные ступеньки.

Машут еловые деточки
ветками зеленоглазыми,
ночь разделили на клеточки
окна домишек, алмазами

снежные слёзы укутали
ямки, площадки и горочки,
в городе тропки запутали
и разбросали осколочки

маленькие проказники,
взявшие круглое зеркальце,
в Хельсинки — ёлки и праздники,
оледенелое сердце

ровно стучит минутками —
точное время сумерек,
не прекращается сутками
боль запоздалая, имярек,

выйди из круга светлого,
и освяти помалу,
пусть будет лету — летово,
ну, а зимой — к началу.

***
Город —
пыльная колесница с узором из камня брошенных лет.
Лето —
и солнца морская гробница захлопнулась.
Чей-то велосипед
звенит мне в уши: «С дороги! С дороги!»,
а я смотрю на щербатый бульвар —
меня преследуют осьминоги
моих историй, но города дар
во мне.
Под кожей звенит «прощаюсь»,
и в междустрочьи тонет рассвет.
Я еду плавно, я просыпаюсь,
моя колесница — велосипед.

***
Из незабытого портрет
в остекленении храню,
и прянота опавших лет
головокружит жизнь мою.

От одиночества к страстям
кидает больно, как он мог
разуподобиться — и в храм,
Не мне судить — рассудит бог.

***
…Как будто выходишь на лёд.
Он по-весеннему тонок.
Закрываешь глаза
от счастья,
оно подкатило к горлу.

Страшно.И осторожно,
руки раскинув в крылья
Ступаешь.
Маленький шаг
навстречу водовороту.

Только бы удержать
момент доверия…
Ветер.

***
Облетела сакура.
Бумажным веером фотографий
машу вслед хаару.

* — хаару — весна(япон.)

***
Александровский ангел, Дворцовая площадь,
от шкатулочки Южного – белая лошадь,
на Исаакий по лестнице ночью – не видно,
синий, красный, зеленый, немного обидно,
что за летней оградой остались дорожки,
дом, напротив – стена и чернеют окошки,
до рассвета на кухне по струнам и нервам
Александровский ангел, наверное, первым
попрощается, осень Михайловским садом
отпускает грехи, золотым листопадом
укрывая меня от сознанья того,
как в Конюшенном Спасе отпели Его.
Ни веселья, ни радости – просто спала,
Город сказок осенних, два белых крыла…

***
Апельсиновый цвет абажура.
Абрикосовые кисти на старой кухне.
Бормотание орехового радио.

Высокая тень седой женщины.
Высохшая опаловая роза.
Открытки со штемпелями в лето.

Тоненький голос колокольчика.
Тёплая ласковая ладошка.
Маленькая копия в медальоне.

Картина в горчичных тонах.
Какое-то странное предчувствие.
«Жизель» старого фортепиано.

Топлёные уголки старых книг.
Терпеливая монотонность по-французки.
Индиговая печать вечной молодости.

Стук капель по жестяной банке во дворе.
Ночью — сын — наркоман, слёзы, мокрый батист.
Химический карандаш и линованная бумага.

Бутылка водки, ломтики сёмги, радуга хрусталя.
Бесконечные истории о талантливых, сильных людях.
А потом слёзы и подворотня. Он всё продал и умер от «передоза».

***
Странные люди ходят наоборот,
они улыбаются даже тому, чего давно нет,
странные люди не знают обычных забот,
они рвутся ввысь, в любимый до смальты цвет.

Странные песни рождает их рыбий рот,
беззвучными брызгами носит их по волнам
бескрайнего моря, и одинокий грот
пишет о них с пометкой «для милых дам».

Странные мысли приходят к ним по ночам:
к тем, кто здесь был, находится, будет потом,
переверни часы и увидишь сам,
кто возникает из ночи над серым мостом.

Слишком горбат ему Крымский — это в Москве,
в Питере Троицкий мост ненавидит он,
в Париже на Новом тихо картавит: «Фе»,
в Венеции — мост Риальто, но поражён

он был лишь одним творением странных людей —
пойдите на серый мост. Там нет никогда теней.

***
Не начинай истерик, не надо, Ваня,
в лимериках отрезвеем, забудем, точка,
я – не Америка, ты – не Колумб, не срочно,
и никому не важно. Девушка Аня
тебя не простит за то, что верлибры чуть дышишь
друзьям на маленькой кухне, не пишешь в рифму
ей оды, она ведь тоже похожа на нимфу,
а ты читаешь «какую-то там» и в рифму не пишешь.
Иван, успокойся, не объясняй, не надо,
я не обижусь, на нимфу не претендую,
мне ли не знать, как боги коварны, целую
тебя и твою семью, я действительно рада,
встрече, которая в прошлом, ведь было забавно
тебя убедить в том, что жизнь – это, видимо, больше,
чем лето с качелями в парке, и нет рифмы тоньше,
когда в перископе вагона метро вдруг послышится явно,
подводная лодка поднимет на борт всех обкуренных мишек*,
они очень милые, только больные, наш юнга с лопатой
придумает много хороших стихов, ему будет досадно
лететь, словно птица, во время обеда с крыши.
Дворники тоже люди, но быть моряками,
на суше ещё тяжелее, кричать и плакать,
свистать всех наверх, потому что в городе слякоть,
и крысы бегут с корабля забойными косяками.
В этом плавучем баркасе так много грязи,
куда эти крысы потом? Они разбредутся по свету,
корабль утонет (скажу я тебе по секрету),
останется только записка в напольной вазе.
Её растолкует последний из ныне и присно,
он будет, как истинный гений, неоднозначен,
Ваня, я очень хочу, чтоб родился мальчик,
оставит записку Аня, которую крысы…
Но кто его знает, возможно, всё будет иначе.

* — реклама универмага «Дружба» в Москве.

***
Ты родинкой —
Родиной моей
откликнись —
я так устала изображать иностранщину.
А ты…
маленькой родинкой одинокой родной
на плече и на губах остался.
Сломался.
А я…
просто люблю тебя
за родную родинку,
которая напоминает мне о Родине.

***
прости за всё я не хотела больно
иди кричи что хватит и довольно
но завтра утром маятник качнётся
в другую сторону наш мир перевёрнется
окно слепое дом чужие слёзы
опять не успеваю слишком поздно
ни так ни эдак и опять не то
мой длинный шарф и мокрое пальто
тебе расскажут сплетни за меня
возможно я приеду но семья
работа город долго на метро
автобус пересадка сказки про
московский вечер мой французский слаб
я уезжаю ты не виноват
мой поезд через несколько минут
и можно будет нервно но вздохнуть
исчезнут силуэты я и ты
в холодном городе сбываются мечты
мосты дожди любовь обречены
черновики весна цветные сны
за истиной так далеко идти
я больно не хотела всё прости

***
Плачет мим с перекошенным странным лицом,
Плачет клоун, давно потерявший свой дом,
Что ж, паяц, выбирал ты верёвочку сам,
А за мылом в бреду обращайся к друзьям.
Эти точно помогут, накинут петлю
И затянут покрепче, потом по рублю
На бутылку портвейна со всех соберут,
Сядут чинно и выпьют, и снова нальют.
Мелом высветли кожу, рот выжги углём,
И гони от себя всех «друзей» кистенём.

***
Знаешь, заставь себя эту весну пережить —
лето придёт, за ним последует осень,
а после — зима.
Представь, это то же самое, что переплыть
реку огромную, имя которой — Время,
ты видишь сама —
то, что вчера исчезало — завтра вернётся
стократ, и больше не будет слёз —
память так коротка.
Но если мир, увидев тебя, улыбнётся
приветливо то,
кто его знает,
что это значит,
и что будет завтра —
он тоже поймёт,
что по небу плывут облака —
ведь так было и будет пока…
пока кто-то из вас.
Навсегда.

***
Перепишу сценарий боли —
смеяться больше
нет сил,
спрошу у крыш,
как падают вниз
бескрылые —
они отдают
свою жизнь
за полёт —
их усталые
туловища
помнят
ночной менуэт,
только жалости
нет —
больные,
несчастные
черви,
летящие
вниз,
на корм
рыбам,
в плавниках —
зеркалах
отражается
страх
рыбьих глаз —
а вдруг корм
не долетит —
тонкий юмор
(не забыть
вымыть
руки
после
прогулки).
Заколки-
наживки
останутся
в чужих
волосах
полосами
бирюзового
лета…
Здравствуй, свет
моего нового
дня в небе,
я обещала
вернуться к тебе
после долгой ночи
с победой,
ты всё знал и
никогда не просил
у меня помощи.
За это —
спасибо.
И вот,
я начинаю всплывать
со дна,
море подарило
мне много разноцветных
стеклышек,
с ними можно играть,
глядеть сквозь
них на мир…
только я возвращаюсь одна —
остальные не выдержали
силы давления
жидкой среды —
их больше нет
в живых.

Чучело
Я настоящим большим поэтом
быть не хочу —
стоит как чу —
чело перед всеми
на главной площади города
и глаз поднять не смеет
на толпы народа,
потому что знает,
что увидит вокруг
одни рыла и брылья,
слюни на землю капают.
Поэт, расскажи им, как на землю падают,
они тебя давно уже перебили
на полуслове,
они давно уже сломали тебе крылья,
так принято.
Я настоящим большим поэтом быть не хочу,
он похож на птицы чу-
чело с разбитым челом.
Притча:
Заставили птицу богу молиться,
она, дура, и домолилась,
мало того, что морду об телеграфный столб разбила,
так и сама чуть не разбилась.
Долеталась.
Ну, ладно эта вертихвостка
живая осталась,
а сколько больших и сильных птиц
вот так сгинуло
в плену пелены
ослепительно-живых слов,
которые, окольцевав птиц,
целуют избранных в чело,
чтобы в коллекции
небесного инспектора
появилось ещё одно
уникальное чучело.
Инспектор хочет быть ближе
к своему обрылевшему народу
(если бросить стаду
сочную кость, впоследствии,
оно не помешает небесным
делать погоду,
просто не будет вмешиваться,
ожидая, когда
в самую гущу брыльев,
ломая крылья,
упадёт с неба,
разбив чело,
ещё одно
уникальное,
хохочущее кровью,
чучело
из коллекции Самого!
Го…
господина небесного,
а дальше вообще
ничего интересного
не происходит —
одно чучело приходит,
другое — уходит.
Всё проходит,
и это пройдёт.

Так-то вот.