Над рекою туманы, как бредни,
ловят отклики птичьих голос.
Не тревожа уснувшие тени,
Застилают берёзы погост.

Желтокрылые бабочки-листья
обнимают волну за волной.
И повадка вполне стала лисья
У сквозящих лучей за спиной.

У знакомой и ветхой сторожки
Караулю подросших галчат,
Рассыпаю завидные крошки.
Милый мой, ах какой листопад

В эту осень окраины стелет!
В лаве клёнов не страшно тонуть!
Можно горечь разлуки измерить
тихой радостью этих минут.

В ночь луна серебряной полушкой
обернёт в распашонку – снега
и погост, и старушку-избушку,
и крутые бока-берега.

Милый мой, вот тогда на рассвете,
можно Богу, как в детстве, молясь,
всё отдать, за что был ты в ответе,
И по первому снегу, крестясь,

В путь отправиться, дальний от крова…

Над остывшей за осень рекой
Распласталась душа, и сурово
Так немеет ольшаник седой…

Над рекою туманы, как бредни,
ловят отклики птичьих голос.
Не тревожа уснувшие тени,
Застилают берёзы погост.

Желтокрылые бабочки-листья
обнимают волну за волной.
И повадка вполне стала лисья
У сквозящих лучей за спиной.

У знакомой и ветхой сторожки
Караулю подросших галчат,
Рассыпаю завидные крошки.
Милый мой, ах какой листопад

В эту осень окраины стелет!
В лаве клёнов не страшно тонуть!
Можно горечь разлуки измерить
тихой радостью этих минут.

В ночь луна серебряной полушкой
обернёт в распашонку – снега
и погост, и старушку-избушку,
и крутые бока-берега.

Милый мой, вот тогда на рассвете,
можно Богу, как в детстве, молясь,
всё отдать, за что был ты в ответе,
И по первому снегу, крестясь,

В путь отправиться, дальний от крова…

Над остывшей за осень рекой
Распласталась душа, и сурово
Так немеет ольшаник седой…