Пойдем домой

Саш, иди домой! Нас ждут к обеду. Папа принес синенькие с базара. Так что будет твоя любимая икра и, конечно, борщ. Мне давали пробовать: мама говорила, не хватает соли, а папа, что кислоты. Ну как всегда. Я сказала, что всего хватает. Но к столу не садимся, пока ты не придешь. Аромат — по всему дому.
Хотела бы я сварить такой борщ. Как это у них получается? Папа ставит на огонь огромную кастрюлю – мама чистит овощи, папа режет капусту и картофель — мама плачет над луком и трет помидоры. Отдельно булькает кругленький буряк.
Папа знает, что за чем класть в воду. Мама знает, как смешать морковь, томаты и лук. И получается красное с золотом варево. Важно вовремя оттенить бульон густым свекольным цветом. Чеснок и зелень тоже сыграют свою роль. И желто-красный болгарский перец поплывет между золотыми кольцами горячего жира и тиной укропа.

Но есть что-то еще. А что? Разве теперь узнаешь?
У нас на Киевской в каждом доме свой борщ. И всякий уверен, что у него самый правильный рецепт. Но мы-то с тобой знаем — папомамин лучше всех.
Что ж ты не идешь? В прохладе сумрачного коридора в тазу припорошена сахаром вишня. Вечером сварим варенье. Я ободрала руки-ноги, пока ее рвала в саду на солнцепеке — ты вовремя улизнул. Как что-то поручат нам, так тебя и след простыл. И все косточки я сама выдавила. А так пострелялись бы на веранде.

Ну ладно, не успеваешь в этот сон – загляни в другой. Там я свешиваюсь с подоконника (на втором этаже) и втягиваю в окно столовой ветки шелковицы. И не страшно совсем. Папа снизу, задрав голову, кричит, что я упаду. А мне не страшно. Мне тепло от папиного присутствия. И черная спелая шелковица во рту. Приходи – я угощу.
Покидаемся подушками в спальне. Я буду вопить после каждого меткого броска. А сама — все время промахиваться. Достанется березовой роще Левитана и чугунному профилю Пушкина. Они, пролетев мимо тебя, окажутся на полу. И все подушки тоже.
Тут войдет мама. Она не верит, что мне больно («Подушки мягкие!»), и велит все убрать.
Ты, конечно, ничего убирать не собираешься (для этого есть младшая сестричка). Пойдешь в гостиную наигрывать дразнилку на пианино.
«Замууучен тяжееелой нево-о-о-лей», — поешь ты под раскатистые аккорды, следя через открытую дверь, как я собираю осевшие на ковер перья. Обидная такая дразнилка. Я, значит, в неволе, а ты на воле.

Но во сне не обидно. Там мама. И папа. И дом на Киевской. С таинственными книжными шкафами, где интереснее всего рыться на верхних полках, туда даже взрослые нечасто заглядывают – высоко. А я пододвину большой овальный стол, на него поставлю стул, на стул – табуретку. И сижу на ней, рассматриваю картинки в старинной географии Реклю. Наискосок, покачиваясь, тихо звенит люстра стеклянными трубочками. В них преломляется солнечный луч. Он пыльно сочится сквозь закрытые ставни, значит, солнце в зените.
После пяти вечера его пустят сюда и закроют ставни в спальне, выходящей на запад. Тогда будет уже не так интересно, зулусы в странных перьях тем загадочнее, чем меньше света падает на страницу.

Или позови меня в свой сон. Я уверена, там тот же дом. Но, наверное, ты в мастерской на первом этаже. Все завалено загадочными деталями и номерами журнала «Радио». Я пытаюсь выклянчить у тебя заманчивые металлические уголки с дырочками — поиграть. Ты не даешь, и я начинаю потрошить сигареты, которые ты прячешь от родителей в пенале с паяльником. Это тоже увлекает: насыпаю табак в блюдце – вот каша, раскручиваю фильтр – вот хлеб.
Твой сон пахнет канифолью – ты паяешь схему. Мы безмятежно смотрим из окна мастерской во двор, где мама кормит Барсика, нашего лохматого беспородного пса с кошачьей кличкой. Он был назван Джульбарсом в младенчестве, да так до этого гордого имени и не дорос.

Мы не пустим в наши сны бесповоротное.
Папы нет.
И мамы нет.
И никто на улице Киевской не вспомнит подростка, выезжающего из ворот дома номер 23 на мотоцикле с маленькой девочкой, вцепившейся сзади в его хипповую джинсовую курточку. (Их пышные каштановые кудри, одинаково длинные, взлетают из-под шлемов. Мотоцикл набирает скорость. Исчезает из виду).
Потому что нет больше на улице Киевской ни одного старого дома, ни одного вишневого или абрикосового дерева.
А выросшие мальчик и девочка живут в разных странах, равноудаленные от далекого украинского городка своего детства и друг друга.

Пойдем, братик, домой. Ты ведь знаешь дорогу.