(По мотивам картины А.Е. Яковлева «Рыбак. Майорка». Очень вольное толкование.)
Я устал: рад слышать, как ноет тело о конце трудов, приятно жалеть дрожащую спину и звенящую голову, даю волю ослабшим мышцам, опускаю руки на худые колени. В бухте, сидя среди валунов, смотрю на игру чешуи упругих хвостами рыб – богатый улов раннего утра тяжко дышит рядом. Я взял у моря серебристых скумбрий и трех лопоухих скатов.
Наша круглая бухта впускает только одинокие лодки и мала для больших кораблей. Очень давно здесь море выплюнуло камни. Кажется, что валуны и скалы оградили берег. За ними люди, лодки и постройки чувствуют твердь. Люди думают, что море посреди земли, и назвали его Средиземным. Нет, это земля, что оставлена морем, огибает его по краям. Море вернется сюда, когда захочет.
В этот утренний час нежного солнца свежо и пусто смотреть в сторону поселка, откуда придут жена и сын за уловом.
Во мне колеблются волны.
Мы погрузим рыб на тележку, и жена повезет продавать их на пристань. Она ловко торгуется со скупщиками опта и поварами таверен, ладная толстушка кувшином бока, черносливины глаза. Я люблю ее тепло в доме за валунами короткой ночью перед выходом в море задолго до рассвета.
Сейчас я еще не там.
Шлепки прибоя и шелест гальки. Мерно кровь повторяет ритм.
Вечная паника чаек – часть тишины. И я в ней. По-рыбьи молчу.
Еще не сейчас оно меня отпустит. Никогда не отпускает надолго — море.
Отец уже в нем навсегда.
Не так уж сильно и не так уж долго оно ревело тогда. Я думал, море зовет не его. Но в тот шторм все спаслись, только он не вернулся. Я был не старше сына, а понимал еще меньше. Латал парус, чинил снасти, таскал корзины с рыбой и ждал, когда выйду в море один как настоящий рыбак. Теперь я знаю, что дело было не в силе ветра. Отец оставил воздух земли, отдал тело в пищу рыбам, а душа его дышит в волнах и поныне.
И я однажды уйду туда, когда не останется земной тяги и силы. Мне спокойно думать об этом, легко тем, в ком колышется море, – они знают безбрежность.
Уже неделю приходит сюда белокожий русский с красками и холстом на рамах. Он пишет на нем валуны и бухту, скатов и скумбрий. И себя я узнал — в круглой шляпе и выцветшей одежде. Что нашел он в моих водянистых глазах и сухих морщинах? Ни о чем не спрашивает, только смотрит и водит кистью. Да если и спросит, хоть на своем языке, хоть на моем, — ничего не отвечу. Я недавно из моря, а он нездешний, и всегда на суше.
Жалко парня — ничего он не выручит за картину. Все в ней блекло, немо и безразлично. Будто рыба сквозь воду увидела наш берег. Напрасно старается: кто же повесит такое в доме? Все равно, что купить молчание и тишину. Неужели людям в его стране надоело веселье? Да он просто спятил, слишком долго рисовал меня и заразился покоем.
Мне-то что — еще дремлет внутри морская зыбь, и совсем не хочется говорить с незнакомцем. Больше некому подсказать, чтоб закрасил холст мазками поярче (а ведь сколько истратил дорогих красок и времени зря, глупый). Так что, кто увидит картину, — осторожно, затянет! Не смотрите долго.
Вон и жена: несет лепешки с сыром и луком. Сын бежит следом, гремит пустой тележкой. Я встал – и твердо стою, не качаюсь. Пора приниматься за земную работу.