НАВАЖДЕНИЕ
Сегодня я снова видел тебя во сне. Я хочу остаться в этом сне подольше. Снова слышать твой голос. Может быть, мне приснится, что я касаюсь твоих теплых мягких ладоней. Может быть, я осмелюсь сказать тебе что-то очень важное…
Привычный утренний шум разрушает дремотную тишину. Стукнула тарелка. Нина осторожно возится в кухне, готовит завтрак. Сейчас проснется Петушок. Первым делом примчится в мою комнату, вскарабкается на кровать:
— Деда, тавай, хльоп-льоп! (То есть, вставай, дед, пойдем умываться!)
Тебя больше нет за пологом моих век. Тебя нет нигде. Я не видел тебя больше двух лет. И не увижу никогда. Я так решил. Не имею права.
Я открываю глаза. Возвращаюсь в обычное утро моей обычной жизни. Ты остаешься там, в глубине ночи, среди несбыточного и несбывшегося. В сумрачном мире проклятых страстей и постыдных желаний. Горькое наваждение, грешная любовь, в которой я признаюсь лишь самому себе.
Я прожил долгую и самую обычную жизнь. Человек из толпы. Когда Петушок подрастет и начнет задавать вопросы, мне даже нечего будет ему рассказать. Я не совершал подвигов, не сделал открытий. Не путешествовал, не писал романов. Не герой, не гений, не злодей. Жизнь моя была простой и понятной, и я был счастлив самой этой обыденностью.
Я родился в самом начале войны. Прощальный подарок ушедшего навсегда отца. Мы так и не знаем, догнало ли его письмо о моем рождении. Мама поднимала нас на ноги одна: троих старших сестер и меня, маленького мужчину, ее надежду. Впрочем, мужчиной в доме стала старшая сестра, Катерина. У меня же был вечно расквашенный нос и расцарапанные коленки. Я рос «нюней», плаксой. А дети всегда чувствуют слабину в характере. Соседские мальчишки лупили меня за дело и без дела, просто от избытка энергии. Катька защищала, давала за меня сдачи. А потом вытирала мои сопли и слезы, мазала зеленкой царапины. А мама причитала: Ну, когда же ты пацаном станешь, горе мое? Ты что, не можешь этому Кольке врезать по носу, как следует?
Врезать по носу «как следует» я так и не научился. Я органически ненавидел физическое выяснение отношений. Но с Колькой мы как-то незаметно стали друзьями. На всю жизнь. Десять лет мы сидели за одной партой, вместе ушли в армию. Правда, Колька остался на сверхсрочную, а я вернулся и поступил в техникум, потом в институт. Стал инженером, устроился на наш завод. Мама мною гордилась, и все время изумлялась: Глянь-ка, такой тихоня, а вишь, добился – таки своего!
Я добился гораздо большего: я отбил у Кольки Нину. Колька приехал в очередной отпуск с невестой. Они гордо шли под ручку с вокзала по главной улице поселка: Молодой офицер и высокая, крепкая девушка – Нина. А им навстречу по воле случая – я. С ночной смены, небритый и не очень чистый. Колька радостно завопил, хлопнул меня по плечу, что-то быстро начал рассказывать. А я стоял, как истукан, и смотрел на девушку, а она смотрела на меня. Колька познакомил нас и, как во сне, я пожал твердую маленькую ладошку. Через три дня Нина от Кольки ушла ко мне. Она была очень решительной девушкой. Колька пришел за ней следом с намерением набить мне морду. И набил бы, как пить дать, но Нина стала между нами и сказала: Коль, ты мне очень нравишься, но у нас с тобой жизни не будет.
— Почему это, — глупо спросил Колька. – Мы уже год встречаемся, я тебя люблю. И ты тоже…
— Нет, Коль, это тебе хотелось бы, чтобы я – тоже. А я вот думаю, что ты мне – как брат или друг. А Петя – совсем по-другому. Ты пойми: ты — командир, и я – по характеру командир. А два командира в одной квартире – это война.
Колька был смертельно зол: Конечно, этого тюфяка ты в три ряда построишь, — начал он. Но Нина оборвала его на полуслове: Еще раз посмеешь Петю оскорбить – сама тебе физиономию разрисую. Кулаком в глаз – много ума не надо, вон, каждый второй в поселке с битой рожей ходит в день получки!
В общем, Колька ушел, а мы с Ниной так и остались на всю жизнь вместе. Аленка родилась. А однажды Колька заявился. Да не один, а с женой. Мы не вспоминали о том, что Нина была когда-то Колькиной невестой. Пили водку на кухне, закусывали картошкой «в мундирах». Женщины о чем-то шушукались в комнате. Я чувствовал, что Колька хочет что-то сказать, подтолкнул его: Ну давай, Колян «колись», — скаламбурил.
Колька повертел в руках пустую рюмку: Уезжаю я. Далеко. Очень. Больше ничего сказать не могу.
— Понял.
— Помогите жене. У нас ребенок будет. Ей без меня не справится.
— Чего это ты – без тебя? Ты вернешься.
— Вернусь. Если Бог даст.
Он вернулся. Немного «перешитый», но живой. Мы встречали вас из роддома. Тогда я увидел тебя в первый раз. Я тащил за твоей матерью огромный букет роз, а твой отец нес самое главное сокровище своей жизни: увитый бантами пакет с тобой. Аленка прыгала вокруг нас и просила: Дядь Коль, ну покажи ребеночка! – а Нина все одергивала ее: Веди себя прилично!
Катилась жизнь: с горки на горку. Первые шаги, первые пятерки, последний звонок, первое свидание. Мы просто жили. Без особых страстей, без невиданных взлетов, но зато и без смертельных падений. Наш поселок давно влился в столицу, а вы все колесили по стране, по гарнизонам. А потом Колька вышел в отставку, осел на востоке. За эти годы мы почти не виделись: только редкие звонки да открытки к Новому году. И то – благодаря женщинам. А тут Колян прислал пространное письмо: просил приютить тебя на первое время у нас, присмотреть. Университет – дело хорошее, но дитя – всегда дитя для родителей, к тому же для жителей провинции столица всегда представляется этаким монстром.
Нина пожала плечами: Разумеется, какие разговоры. Аленкина комната теперь свободна.
Я встречал тебя на вокзале один, Нина как раз дежурила, а Аленка была по уши занята своей новоиспеченной семейной жизнью. Мне очень понравилась твоя просьба проехать через центр, хотя это и не по дороге. И странно согрела сердце смущенная улыбка, сопровождавшая просьбу: Я ведь города почти не помню…
Так у нас и повелось: мы встречались после рабочего дня и бродили по городу вдвоем. Я рассказывал, что помнил из истории, показывал самые красивые места. Нам обоим нравились старые кварталы, маленькие дворы, старушки на скамейках. Наконец-то я мог говорить о том, что глубоко спрятано под коркой повседневности, и меня понимали. И я не боялся, что ты станешь смеяться, что равнодушие коснется наших бесед. Я слушал тебя, твои мысли о жизни, о правде и любви. Я не давал умных советов взрослого глупому ребенку: мы были равны — взрослость (почти старость) и юность. Что я знал о любви? Что я знал о жизни? Мне казалось – еще немного, и я пойму что-то самое важное, что прошло мимо меня.
Иногда ночью я думал: почему у нас с Ниной все было не так, почему с Аленкой все тоже было не так? Почему нас захлестнула суета? Я не спал и прислушивался к твоему сну в соседней комнате, и боялся пошевелиться, чтобы не разбудить жену. Она непременно спросит: У тебя живот болит? Сердце колет? Принести валерианки? Нина славная и заботливая, но очень уж… прямая. Неосязаемое томление души ей непонятно, его ведь не измерить, как повышенное давление.
Наступила зима. Мы продолжали наши прогулки. Мокрая жидкая кашица расползалась под ногами, и приходилось держаться друг за друга, потому что мои ботинки ужасно скользили, и я каждую минуту рисковал свалиться в ноздреватый снег. И мне было приятно, что я могу опереться на тебя, что твои тонкие руки такие сильные и надежные.
Потом Нина уехала в санаторий, а к тебе незаметно подкралась сессия, и я проводил долгие зимние вечера один, ожидая, когда ты примчишься из читалки с криком: Есть хочу, умираю! Котлету мне, котлету!
Я смотрел, как ты уплетаешь эти самые котлеты, и меня переполняло ощущение счастливой бесконечности жизни, озаренной синим сиянием твоих глаз.
Так будет вечно – мечтал я.
Так не могло больше продолжаться.
Я проснулся от того, что из твоей комнаты доносились рыдания. В секунду я оказался рядом с тобой. Я обнимал тебя, гладил по голове, расчесывал пальцами твои довольно длинные волосы. Я бормотал: не плачь, не бойся, это всего лишь сон, я с тобой, все будет хорошо. Я не помню, как случилось, что я начал целовать твои волосы, твои глаза, как коснулся губами твоих губ, и почувствовал, что ты отвечаешь на этот поцелуй. Я не мог остановиться. Голова кружилась, было сладко и страшно.
Я прижался щекой к твоей щеке – и меня отбросило от тебя, словно током.
Очнулся я уже в ванной. На голову лилась ледяная вода, но меня всего словно жгло огнем, в висках стучало. Я хотел умереть. Почему нельзя усилием воли остановить сердце? Пусть оно перестанет биться немедленно, пусть не болит так сильно! Мой грех так страшен, что нет мне прощения и искупления, ни на этом, ни на том свете! Как посмею я взглянуть в глаза людям, родным и чужим, я, чудовище, мерзавец, животное?
Я выключил воду и взглянул на себя в зеркало. И вдруг успокоился. Я смотрел в лицо немолодого мужчины и трезво и спокойно думал, что этот мужчина полюбил впервые в жизни. Именно сейчас, когда жизнь пошла под уклон, к нему пришла, наконец, любовь. Не братская, не отеческая, а та самая, в которой соединяется высокое духовное и чувственное земное.
Этот пожилой мужчина – Я – полюбил сына своего лучшего друга. Я полюбил мальчика, юношу. Полюбил так, как природой или Богом предназначено мужчине любить женщину. Незачем лгать самому себе, незачем притворяться перед своей совестью. Где-то там, в высоких сферах злые гении судьбы что-то напутали с моей жизнью, с моей сущностью, с моим телом. Моя душа никогда не была душой мужчины. И в те мгновения, когда тело соединялось с телом женщин, душа была далеко. Но моя жизнь прошла, и с судьбой играть уже поздно.
Я закутался в халат и вышел из ванной. Андрюшка сидел, сгорбившись, в кухне, нервно крошил пальцами корку хлеба.
— Андрей, — позвал я. Он вздрогнул. Я прокашлялся. – Думаю, тебе лучше перебраться в общежитие. И чем быстрее, тем лучше.
— Дядя Петя, — прошептал он чуть слышно, — простите меня. Я просто дрянь, — он всхлипнул.
Как мне хотелось его утешить, прижать к груди растрепанную голову! Еще раз прикоснуться к нему!
Нет.
— Это ты меня прости, старого дурака. Черт знает, что получилось!
— Вы меня… не любите… совсем…
— Я тебя люблю! – рявкнул я. – Я тебя из роддома забирал! Мы с твоим отцом вместе яблоки воровали в детстве! Мне на горизонте уже пенсия светит! У меня дочка беременная, скоро внук родится! – я кричал, сам не понимая, что говорю.
— Я не об этом, — тихо сказал Андрей. – Вы же понимаете.
Я пулей вылетел из кухни, захлопнул дверь своей спальни и набросил крючок. На него мы сто лет назад запирались от Аленки, чтобы она не вошла в «самый интересный момент» наших с Ниной супружеских отношений. Моменты, надо сказать, довольно редкие. Этот простой жест отрезвил меня лучше холодной воды. Бред. Никогда. Ни за что.
«Я люблю тебя!» — кричало мое старое сердце…
Перед рассветом я забылся тяжелым сном. Словно в яму свалился. А когда проснулся, Андрея уже не было. И вещей его тоже. Записки он не оставил. Я позвонил Кольке, не зная, что сказать ему. Я сходил с ума от страха за … моего дорогого мальчика… Но Колян опередил меня: Андрюха только что звонил. Это вы правильно решили, пусть живет в общаге, нечего вам с Нинкой голову морочить, на старости лет надо и для себя пожить. А мой мужик пускай взрослеет, а то мамаша его всю жизнь с ним сюсюкает. Вон, целых два года не решалась отпустить его на учебу. Представляешь, мы с тобой в это время уже полевую кашу хлебали, а она его все еще «бубочкой своим» называет! Да, брат, позднее дитя – это сложно.
Вот и все. Два года. Минуты сплетаются в дни, минуты сливаются в ночи. Друг за дружкой. Сегодняшний сон унесло в открытую форточку. Осталось только неуловимое ощущение чего-то светлого, чему нет названия в бедной человеческой речи, но без чего жить не стоит вообще.
— Деда! – врывается Петушок в комнату, — идем жубы мыть!
Начинается новый день.