ПЕРВАЯ

«Татьяна, помнишь дни золотые?»–
Танго Лещенко льет патефон.
Я на фото гляжу – Таня, ты ли?
Рядом я – новоомский пижон…

Техникум был в Ленинском районе. Каждое утро туда и к вечеру обратно через Иртыш ездили на «ветке», пригородном трудовом поезде. Там и познакомились с компанией девчонок из соседнего медицинского училища. Татьяна Микриевская была самая красивая, самая заводная из них. Была первой Женькиной любовью.
Нет, конечно, многие девочки нравились еще в школе. И Рая, которую догонял по дороге домой и бил портфелем. Чтобы обратила внимание? Обратила, потом писала бестолковые и бесполезные письма.
И Бэтя в четвертом классе, у которой, догоняя по черемуховой весне, целовал и маленькие ушки, и тугие щечки, и влажные губки. И которая в пятом уже не училась в их школе, и не надо. А вот так, чтобы предмет занимал бы тебя всецело и всечасно, так было только с Танькой.
После техникума торчал на морозе у нее под окном, пытаясь через закрытые ставни услышать голоса и угадать, выйдет или нет. До полной остановки кровообращения в пальцах и пятках ног (обутых в шерсть носков и валенок!), бродил с нею по лунному зимнику.
А когда поздним вечером проскальзывал вслед в примусное тепло общего коридора ее одноэтажной коммуналки, наступали самые лучшие минуты крепких объятий с взаимным осязанием всех ни разу не видимых друг у друга упругоподатливых и несгибаемых интимностей.
А сколько было сказано взглядами и незаметными прикосновениями в общих компаниях, в поезде, в бархатных креслах театров музкомедии и имени Вахтангова, где смотрели «Ночь ошибок», «Собаку на сене».
На поцелуйных местах под волшебные кинозаманухи «Багдадский вор», «Серенада солнечной долины», «Девушка моей мечты», где бил ниже пояса потрясающий контраст между голливудскими дивами и нашими, которые – личики строгие прятали в шали; те же и ноги-то разнагишали!
На вечерах танцев в техникуме или в училище под «Брызги шампанского» («Новый год, порядки новые. Колючей проволокой наш лагерь обнесен…»), «Кумпроситу», утесовский «Солдатский вальс» и «Старушку», которая в фокс-темпе «не спеша, дорогу перешла…»
Когда был принят в доме, учили вместе науки. Но по большей части он помогал Тане запомнить великую массу разной латыни из патологии и терапии, из акушерства и фармакологии. Хотя и дурачился: агвентум каки, солюциум ссаки, принимать по стакану за три дня до еды!
Музыкальных центров и телеканализации еще не было, приходилось часами сидеть на гнутом венском стуле и слушать присказки Танькиной матери, старшей медсестры поликлиники, и нудноучения бабушки, завуча школы.
Мария Антоновна отливала думтяпки и шедеврализмы: «Просто – с мóста, еще проще – в роще!»; «Так уболтал, что неделю заглядывала!»; «Я, что, у Бога теленка съела?»; «Любишь? Такую халду? Нос, что ручка от сумасшедшего дома!»; «Держи меня за талию, и хряпнем вальс!»; «Сколько той жизни?»; «Мастер – со стола куски хватать!» и другие.
Татьяна Федоровна, напротив, стерильно цитировала – от: «Жизнь человеку дается один раз…» (еще раз ее было бы трудно выдержать?!) – до: «Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой».
Младшей Татьяне, тоже Федоровне, было шестнадцать. Евгению – на год меньше. Обоим ну очень хотелось близости, очень. Но ее не было. Все было в воспитании и совместной моральной установке.
Они обязательно будут вместе, но до этого сначала предстоит учеба, потом разлука, возможно долгая в виде трех-пяти лет его армии или флота. Как она сможет доказать ему свою верность при встрече, если они поспешат соединиться сейчас?
Они много раз лежали зимой в прижимку в постели, разделенные лишь бельем, нижняя деталь которого была не бикини или колготками, – фиолинючими рейтузами. Они много раз через них ощущали друг друга летом, в мучительном единении ерзая под зеленой картофельной ботвой. И что положено, замирало, и что поднято, гудело в многочасовой истоме.
Невинные, несмотря на медицинское образование с одной стороны и уличное воспитание – с другой, они ничего не ведали даже лингвистически о минете, куннилингусе, петтинге. То есть о том, что могло бы без дефлорации прекратить их сладкие страдания. Только не раз в такие минуты то она, то он хрипло шептали:
– Все, больше не могу, сниму… снимаю…
И он или она спохватывались:
– Милая, не надо. Милый, мы же решили…
Недавно Евгений прочитал письма А. Фета. В одном из писем тот писал о Елене Лазич: «Она… умоляет не прерывать наших отношений, она предо мною чище снега – прервать неделикатно и не прервать неделикатно – она девушка – нужно Соломона». Это было то же, что испытывал Евгений к Татьяне.
Да, если бы не еще одно обстоятельство, то он бы этих пыток точно не выдержал… Однажды вечером, когда дома не было других взрослых, они с Инкой, двадцатипятилетней квартиранткой, о чем-то разговаривая, оказались в ее маленькой комнатке. Она прижалась к печке:
– Хочешь, я тебя на гитаре научу. Толечко надо согреться…
И осторожно притянула его к себе. Он, полыхая от желания и собственной смелости, погладил по крепкой короткой талии:
– А на этой научишь… гитаре?
– Дети же. Пойдем. В сарай. Я будто по воду…
Одела «куфайку», схватила ведра, он, что-то набросив, выскочил следом. За перилами вздыхала корова, они, пятясь в обнимку, попали в бывший курятник с грядой мерзлого помета под насестом. Она ахнулась в угол, неловко подвернув голову, ничего, вроде, не снимая, развела ноги, и он обнаружил себя уже между ними.
Евгений, помнится, успел подумать: «Вот как надо». И мысленно огрызаясь, будто это не первая партнерша и учительница: «Конечно, а как же?» – сдернул, что было на нем. И неожиданно быстро вошел в горячую сладость, которая будто ритмично подхватила его, понесла по волнам, но все выше и дольше, и все дольше и выше, пока не достигла пронзительности взрывной струи, точечно устремленной то ли в прошлое, то ли в новое желание.
Есть женщины в русских селеньях… Коня на скаку перегонят в горячем избытке любви! Так что Женька еле успевал… на ходу подковы рвать. Где только не вытягивались: и в постели утром, когда на счастье все уже уходили из дому, и на чердаке, засыпанном толстым слоем использованной баламутки, до прогиба матицы и обвала побелки.
А однажды ночью, когда Инкин муж, длинный худой Грыць, был в ночной смене, Женька прокрался к ней прямо под одеяло. Та поспешила размахнуть себя для него, но на расстоянии вытянутой руки на своем топчане проснулась свекровь. Женька настолько был поражен страхом, что будто мертвец пролежал еще с полчаса, после того как все затихло. И почти не скрипнув, через кухню отступил на свой диван…
Когда Евгений уехал к отцу в Белоруссию, а оттуда в Литву, на все его письма Татьяна не ответила. Он примчался следующим летом на каникулы. Но она избегала общения, редкие разговоры на ходу были о чем-то постороннем и малозначительном. Было не понятно, хоть разбейся на осколки, хоть разлейся на слезу, почему все так, куда все делось?
У счастья нет вчерашнего дня. Похоже, что у их радости – завтрашнего. Как он жалел себя в прошлой их любви, вспоминая ветхозаветность их договоренности и немецкую пословицу: «Если я не поборол свою земную страсть, то все же испытал блаженство!» Он, дурачок, не испытал. Уехал раз, приходится уезжать снова.
И вдруг получил коротенькое сумбурное письмо от Таньки, в котором только то и было, что она хочет переехать жить к нему в Вильнюс. Никаких подробностей. Он с недоуменной радостью ответил, что да, приезжай, но чтобы жить (так он тогда думал), нужно жениться, иначе не пропишут. От Татьяны немедленно пришел ответ.

» Письмо Татьяны
Здравствуй, милый Женька!
Только сейчас из кино: «Машенька». Ты помнишь там слова: «Машка родная, любимая моя, я люблю тебя». Ведь когда-то и ты мне говорил точно эти слова… Но это было когда-то и, наверно, никогда не вернется. Как тяжело вспоминать о прошлом, которое никогда не вернется, как хочется вернуться во власть прошлого хоть на одну минуту, но это невозможно.
Женька, получила твое письмо, которое меня и обрадовало (ты меня, кажется, еще не забыл), и огорчило, потому что мои мечты о поездке рухнули. Раз без брака не пропишут, значит – все, хотя регистрируют с 18 лет. Мы уже имеем на это право.
Но ведь, Женька, об этом же надо сначала поговорить, подумать, я должна тебе много, много рассказать, но разве можно все рассказать на бумаге? Нет, конечно. «В письмах все не скажется и не все услышится, в письмах все нам кажется, что не так напишется…» (твой любимый Константин Симонов).
Ты помнишь, Женька, я тебе говорила, что расскажу все о себе через год, но молчать уже нет сил, я должна тебе во всем признаться. Женька, милый, только прошу тебя, чтобы об этом письме никто не знал. Будем знать ты и я. Хорошо? Договорились?
Так вот, Женька, в какой банде я была, ты уже, наверно, немного знаешь. Было у нас 30 членов этой шайки: 29 ребят и я. Люба была с ними знакома только мельком, поэтому о наших проделках она ничего не знает. Что мы делали, я даже тебе боюсь писать, но тебе, наверно, понятно. Деньги мы вообще не считали, их у нас было столько, сколько нам нужно, но и проходили они все прахом.
Устраивали пирушки, пьянки. В общем, твоя Танька жила новой жизнью, остальное меня ничего не интересовало, с хорошими людьми я вообще не могла найти слов для разговора. Сначала мне это нравилось, но потом, когда уже это надоело, опротивело, когда я поняла эту жизнь, уйти из этого я не могла – было уже поздно во всех отношениях.
В одну из таких пирушек твоя Танька пропала, нашелся такой человек, который сгубил меня на всю жизнь. Если в некоторых случаях ты, Женька, мог меня жалеть, то были такие люди, которым нужна свежая девчонка только на одну ночь.
Как это получилось, я сама не знаю, а когда опомнилась, то было поздно. Это было раз, а страдать пришлось от этого много. Он, этот гад, который сгубил меня навсегда, ходит за мной и сейчас, говорит, что меня любит, что он от меня никогда не отойдет, что он это сделал только потому, чтобы на меня надеяться, но мне это все противно, я не хочу его верности, любви и его самого.
Вот почему, Женька, ты меня не мог понять летом, вот почему я тебя так встретила. Я тогда держалась за него, потому что боялась признаться в этом тебе. Помнишь, ты подбирал на аккордеончике «Коломбину»? «И не знала сама, что развеет все мечты воровская любовь!»
Как я хотела быть твоей, но все это пропало, я досталась такому подлецу, шпане, я не могу к нему никак привыкнуть, к его отношениям, к его поведению, потому что так ко мне относиться уже никто не будет, как ты.
Я как вспоминаю твою ласку, твои слова, мне становится тяжело, я начинаю плакать, а Пашка меня начинает упрекать: «Что, Евгения вспомнила, Литва тебе не дает покоя?» И я от него этого никогда не скрывала.
Как ты на это посмотришь, Женька, я не знаю, но я в этом не виновата; я сама сейчас не могу вспомнить, как я попала в эту среду, и не могу представить, как это могло все получиться. Сейчас всех почти пересадили. Троим дали по 15 лет, одному 10, двоим по 3 года, а остальных таскают. Меня сейчас оставили в покое, Пашку тоже, кажется, оправдали.
Вот, милый Женька, смотри, моя судьба в твоих руках. Что хочешь со мной, то и делай. Ты меня вправе послать подальше, и тогда все, я навеки буду несчастна. Если ты сможешь забыть все, простить мне, то буду ждать тебя, любить, если нет, то…
Но нет, Женька, ты не должен простить этого, я это знаю, нет… не нужно. Может быть, ты и простишь, но в душе твоей всегда будет горький осадок, ты всегда меня будешь упрекать, в чем я почти не виновата.
В общем, Женька, 1-го ноября я должна знать твои мысли в двух словах телеграммы. Или «Жди», или «Прощай». Письмо дойти не успеет, а мне нужно обязательно знать или 1.11, или 31.10. После телеграммы напишешь подробно, почему ты решил то или другое. Подумай обо всем, пиши откровенно, не обманывай хоть ты.
Уж на тебя я надеюсь, что в этом рисоваться ты не будешь, решается моя судьба, вся моя жизнь. Не жалей меня, подходи со всей справедливой строгостью. Решай, слово за тобой.
Целую много раз, если ты разрешаешь. Твоя Танька».

Вот тебе и любимый Симонов: «Просто ты умела ждать, как никто другой (!)». С того времени Евгений никогда не мог без слез читать и «Открытое письмо женщине из города Вичуга»: «Я вас обязан известить, что не дошло до адресата письмо, что в ящик опустить не постыдились вы когда-то…»
Это письмо дошло, но тоже поздно, только второго числа. Несмотря на прояснившуюся причину тупой боли и обиды на любимую, острой жалости к себе, Евгений все же послал телеграмму «Жди». Послал и письмо, в котором, правда, не удержался от упреков. Ответа не было.
«Маруська тогда понимает, что жизнь ее стала хужей, и в сердце с размаху вонзает шишнадцать столовых ножей!» Больше они не виделись.
Пастушка и трубочист любили друг друга, пока случайный воришка не сгреб девственную статуэтку в грязный кузовок.
«Маруську на стол помещают шишнадцать дежурных врачей, и каждый из них вынимает свой ножик из ейных грудей».
Женькин брат Борис, не отличавшийся коммуникабельностью, в одном из редких писем сообщил, что Татьяна жива-здорова, вышла замуж, окончила медицинский вуз, работает врачом в медсанчасти военного завода имени Ворошилова. Что надо было понимать, брат, как: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди…»