«Охота за табуретками» или обзор конкурсных стихотворений номер раз

Здравствуйте, уважаемые друзья!
«Этим полукреслом мастер Гамбс начинает…» В качестве «полукресел» будут выступать обзоры стихотворений, поданных на открытый литературный конкурс «Поэзия». В качестве незабвенного «охотника за табуретками», сиречь – конкурсными стихотворениями, побуду покамест я, ваш покорный. В качестве сокровища «невинно убиенной тещи» – поэзия.
Ста пятидесяти миллионов не обещаю, но, как минимум, два обзора – будут. И перед вами – один из них, написанный по мотивам первых 250-ти поданных на конкурс стихотворений. Однако же, шутки в сторону – начинается лестница. Вернее, лавина этих самых стихотворений. Давно ни один сетевой литературный конкурс не собирал такого урожая. При этом хочется отметить, что в конкурсе приняли участие лучшие авторы целого ряда различных литературных сайтов, что, во многом, и обусловило высокий качественный уровень. Есть среди поэтов-конкурсантов и, что называется, авторитеты, признанные «бумажной» литературой, – что бы по этому поводу мы с вами не думали.
В связи со всем этими обстоятельствами, задача как-то оценивать (а то и сравнивать) стихи – и без того-то нелегкая – осложнилась неимоверно. И прежде чем перейти к предмету обзора, необходимо, хоть в малой мере, осветить те критерии, которыми я пользовался в отделении «зерен» от «плевел». Так что, еще чуть-чуть алгебры – дабы в дальнейшем полнее насладиться гармонией.
Любые критерии отбора отделение поэзии от «не-поэзии» выглядят подвешенными в воздухе без определения, собственно, самой поэзии. Понимая под этим не формальное ее описание как ритмически организованной речи, а содержательное. Осознавая, с одной стороны, сложность этого дела и не желая, с другой стороны, тревожить тени Лотмана или Эйхенбаума, замечу, что определить поэзию можно лишь через отрицание, то есть – указать то, чем она не является. И, разумеется, подобное «отсечение лишнего» никогда в должной мере не высветит сам предмет, принадлежащий области, если не иррационального, то – над-логического.
Отсюда, по-видимому, проистекает и сложность критики поэзии – в противовес простоте критики текстов, не имеющих к поэзии отношения. Ибо диспропорцию всегда отчетливо видишь, а пропорцией – безотчетно наслаждаешься. В поэзии элементами подобной диспропорцией считаю, прежде всего: тенденциозность; морализаторство; шаблонность выразительных средств; эмоциональная поверхностность. Не говоря уже об элементарной языковой небрежности.
Об этих (и многих других) родимых пятнах «не-поэзии» стоило бы поговорить подробнее, будь моя цель – руководство к действию, а не написание обзора. Пока же, с учетом вышесказанного, предлагаю, наконец, насладиться лучшими, на мой взгляд, конкурсными стихотворениями – с краткими и непоэтическими комментариями вашего покорного.

Г.Нейман «Агасфер»

«сказали мне, что эта дорога ведет к Океану смерти; и я с полпути повернул обратно. с тех пор все тянутся передо мной кривые глухие окольные тропы…»
Ёсано А.

Беспутного собою обогрев
так искренне, так бережно и просто
Прости, Ершалаим, меня за грех
любви к высокомерному подростку.
Надменный франт, задира, ловелас,
то злой и пьяный, то сухой и чинный,
я предавал его десятки раз
без скрытой или видимой причины.
Себя бросая в омуты дорог,
не слушая ни жалоб, ни упреков,
как беглый тать мотал я новый срок,
осознавая неизбежность срока,
осознавая — не дадут уйти —
уже звенит в натяге пуповина…
и, перестав дышать на полпути,
я рвал стоп-кран и приходил с повинной.
Я возвращался в этот сладкий плен,
я каялся — что черт меня попутал,
а он встречал — то пухом тополей,
то жидкой грязью из-под шин попуток,
то птичьим хором в сотни голосов,
то яростными красками заката —
и ждал чугунным кружевом мостов
моих прикосновений виноватых.
Но с каждым разом — дальше и всерьез,
как наркоман усиливая дозу,
от белизны черемуховых гроз
до слякоти январского прогноза,
любовь в себе разлуками губя,
под стук колес междугородних скорых
свирепо отрубал я от себя
все то, чем прорастал в меня мой город.
Я свято верил в то, что я сильней,
что я свободен от него отныне…
Но город не узнал меня во мне
и растворился призраком в пустыне.
С тех пор брожу один как Вечный жид —
лишь я и бесконечная дорога —
и тают… тают…
тают миражи
под жарким солнцем Ближнего Востока

Замечательные стихи, где библейская тема «вечного жида» Агасфера переплетена с темой эмиграции, слишком похожей на бесконечное странствие по «глухим и окольным тропам». И мучительная любовь к родному городу слишком часто осознается, во всей полноте, лишь после утраты – подчас невозвратимой. Ассоциативные, может быть, немного туманные строчки, но оттого не менее пронзительные. Если и можно сказать что-то критическое в адрес этих стихов, так это – некоторое излишество, перечисление сверх меры – в первой половине стихотворения, из-за чего образ Питера, города-подростка, чересчур затемняется. В этом смысле, например, второе четверостишие лишь утяжеляет текст. Некоторые обороты излишне декларативны, например, «Я свято верил в то, что я сильней, // что я свободен от него отныне…» или выглядят неоправданно архаическими: «как беглый тать». Впрочем, перечень удач с лихвой перекроет эти недостатки.

terekh «10 мая — рваный чирик»

Той весной я сплоховал немного
(хорошо не целиком в кумач), —
Рубанула по колено ногу
Пьяная с устатку военврач,
И судьба легла горелым блином
На культю из рваных мышц и жил
В сотне верст от ихнего Берлина
Под стопарь за тех, кто не дожил.
Я тогда вобще был редко трезвым, —
Нам ведь как откушавшим стократ
Обещали раздавать протезы
Чуть ли не богемского стекла.
Ну, а что? Страна везла трофеи
Всех калибров и за будь здоров,
Те, кто в курсе, ботали по фене,
Хоть и про фламандских мастеров.
Ну, а я со вдовой медсестричкой
Год еще гостил в госпиталях,
Прежде чем до суеты столичной
Дохромал на куцых костылях,
Где в родной до жопы коммуналке
Новый подселенец в полный рост
Разъяснил мне, что, конечно, жалко,
Но Москве я на хер не прирос,
Дескать, я ей как на теле грыжа,
Даром что геройский большевик,
По колено ей же отчекрыжен —
Капитально порчу внешний вид
И мешаю щерить блядский прикус
Нищей кодле братских каторжан…
Вобщем, понимая, что не рыпнусь,
Те, кто засылали за можай
Не пытались (а какого ляда?)
Из себя корёжить корешков,
Только разрешили под приглядом
Покидать манатки в вещмешок.

Через пару дней, махнув неловко
Костылём у носа патруля,
Я пошел уже по уголовке
В те же заповедные края…

Так и разменяв, как рваный чирик,
Век почти на горстку медяков,
Я из них те самые четыре
Под подклад зашил особняком,
Хоть уже и память черно-белым
Из рефлексов вымарала страх,
Давит в бок трофейный парабеллум,
Чуть не так положит медсестра.
Ей то хрен ли — телефон в розетку
И дежурь в два уха, ведь дедок
Капитаном полковой разведки
Как домой ходил за передок
Не её козырными ногами.
Ей-то хрен ли — утром, осовев,
Саданёт иголку под пергамент
Желтой корки в устье синих вен
И отчалит утомлённой фифой
В мир иной, куда и звук не вхож,
Как скрипит от уха к уху финка
Или в печень чмокает штык-нож.
В мёртвый мир лендлизовских эрзацев…
Или это, может быть, игра,
Что в больнице на протирку задниц
Дефицит наркомовских ста грамм,
И с мундира старого режима
Раз в году звенит иконостас,
Что уже уму непостижимо —
Просирать своих в который раз.

Исключительно сильные стихи. При этом – совсем «не мои». Написанные настолько образным, самобытным, смачным, каким-то узловатым языком, с массой ярких деталей, словотворчеством, – что не хочется ни канцеляристки восхищаться ими, ни выискивать блох. Хочется просто читать другие стихи автора. Поверьте, они того стоят. Но даже на фоне всего творчества Леонида Тереха это стихотворение выделяется какой-то сумрачной мощью, языковой «ладностью» – не говоря уже о глубинной, какой-то первобытной любви к человеку, к человечеству. Одно из сильнейших конкурсных произведений. Единственное, что несколько смазывает впечатление – не совсем удачная концовка. Всё-таки такие стихи достойны большего, нежели простого констатации (пусть и от лица героя) что «уму непостижимо — // Просирать своих в который раз.» При всём ужасе, при всей жестокой обыденности этого. При всей силе гуманизма, способности, коснувшись этого ужаса, выразить его и – преодолеть.

Кукурме «зимнее письмо наташе-2»

Если холодно, мрак, зимний вечер, и ни чай не спасёт, ни шабли, если Невский в снегу и Кузнечный — значит, здравствуй, моя Натали. Подобрав подходящее слово для приветствия / солнце — ? малыш — ?/, я письмо напишу тебе снова; ты в ответ, как всегда, промолчишь. Что молчание? Как ни гордись им, на тебя — и обидеться грех. Но из всех, кто не пишет мне писем, ты не пишешь всегда лучше всех. Жизнь идёт в направлении «мимо», и, попасть не стараясь в мишень, измеряю количеством дыма то, насколько паршиво в душе. И — на юность не рано ль молиться? — но, хотя ещё молод /скажи!/, в шуме радиоволн из столицы я всё чаще ловлю «Ностальжи». Всё смешалось. На свете, похоже, не бывает прекрасных времён. Рубикон должен быть уничтожен. Карфаген должен быть перейдён. Ах, Наташа, оставь шуры-муры, я теперь понимаю в тоске: мы с тобою всего лишь фигуры на большой чёрно-белой доске. Вечна партия в шахматы эта /замечаешь иронию, ы?/, где с одной стороны — силы света, а с другой — соответственно, тьмы. Но и пешкой немало протопав, я не шёл на поклон королю — просто я не люблю мизантропов. Я вообще никого не люблю. Что из нового? Вроде всё так же. Дом культуры снесли, говорят. Ах, Наташа, Наташа, Наташа, зря ты всё же уехала, зря, этот город «над вольной Невою» променяв на другой, с буквы «М.» — так с Parlament’а lights поневоле переходят на синий L&M… Я надеюсь, письмо завершая, что мы встретимся вновь бла-бла-бла — да, Земля, может быть и большая, но она, как известно, кругла.

Это стихотворение получилось у Рахмана Кусимова удивительно естественным – как с точки зрения стихосложения, так и – настроения, когда легкая грусть зимнего вечера плавно переходит в легкую нежность, затем – в такую же легкую иронию, и тут же – снова грусть. И так на протяжении всего стихотворения, написанного прозаическим способом, – дабы подчеркнуть его естественность и принадлежность к эпистолярному жанру. И в подобной стилистике стихотворение безупречно. Другое дело, что такая «легкая» стилистика быстро приучает смотреть на мир сквозь некий флер, когда, в сущности, ничего серьезного-то в жизни и нет, есть лишь «бла-бла-бла», вереница воспоминаний да скольжение теней по сетчатке. И это – путь наименьшего сопротивления, которого не избегли многие таланты, и тем сами себя выхолостившие. Впрочем, это уже выходит за рамки данного произведения.

Юля Бро «ТОЧКИ.NET»

1.

Точки.net, и Путей-к-отступлению.net,
И Бразилии.net: Интер.net переполнен отказом.
От себя не уйти, — поисковые выйдут на след,
На святом не поймают, из памяти вытрут не сразу.
Вот и вышел поэт, отплясав золотую муру.
Приходите его отпевать на окраину.ru.

2.

Как красиво солгали, что ночь
Будет с нами накоротке!
А она — многоточ… — точь-в-точь —
И Кабанов в первой строке.
И не пишется, и не спится, —
Почему бы теперь не спиться,
Не откладывать на потом?
Полушёпотом в каждом стакане
Выколдовывать Капакабану:
Соль и сок, воду, кровь и песок…
Знаешь, Родина, на волосок
От предательства я и обмана,
Если ты мне открытою раной
Глаз своих обжигаешь висок.

3.

Октябрют наливать перевёрнутым звёздным ковшом —
Всех забот у тебя, Виннича…, виночерпий вечерний.
Открывая оффшор к позаброшенным нашим кочевьям,
Береги себя! Вот, — под язык положи валидол.
Пиколистья клематиса сушит осенняя ночь,
Пикселится звездастое небо в проломленной крыше.
Мы подслушали Вечность. Нам страшно. Мы больше не дышим,
Как заточку в спине ощущая последнюю точ…

Замечательное трехчастное стихотворение, одновременно и подражающее стилистике Александра Кабанова (прекрасного поэта – искренне жаль, что он не принял участия в нашем конкурсе) и – пародирующее его. Чрезвычайно сложная задача – как в силу самобытности «источника вдохновения», так из-за внутренней полистилистики. Задача, с которой Юлия Броварная блестяще справляется. Разумеется, в таком произведении никто не рвет рубаху на груди, не обсуждает бытие Бога, не занимается ничем в той или иной степени глубокомысленным, хотя горечь пополам с иронией нет-нет, да и проглядывают в этих строчках. В основном же автор играет с языком, со стилем, и это поистине прекрасно.

Владимир Лавров «Марлен Дитрих»

( Анне)

Голограмма города в желтой палитре:
Кадмий, охра, немного стронция…
Почему-то вспомнилась Марлен Дитрих,
Как она танцевала и пела! Смотрю на солнце я,
И не вижу совсем черных пятен, а просто слепну,
Да старые фильмы прокручиваю через память,
Вот и Марлен мне поет, улыбаясь, – она великолепна!

Жаль, что мы разминулись во времени, жаль, конечно, но нам ведь
Так просто встретиться с нею в придуманном городе,
Где рука, а не кисть, бросает на холст мазки
И пишет пейзаж с этим зданием — коробом,
С открытой небу кафешкой, где стулья враскид…

Чашечка кофе, коньяк и Марлен, Марлен –
Сидит напротив, пьет и поет, достает сигарету.
Нестерпимо хочется взять и дотронуться до колен,
Обтянутых шелком, сказав по-немецки при этом:
Их либе дих! – Как притих этот город, как замер,
Словно не мною придуман, а Богом.
Наконец-то, Марлен, прекратился тот треск кинокамер,
Что стоял за спиной или шел рядом с нами почти всю дорогу!

Наконец-то, Марлен, мы с тобою один на один,
И тишина растворяет в себе даже песни.
Знаешь, Марлен, приходи на выставку тех картин,
Что я напишу еще или если…

Если я напишу еще их – палитра бедна:
Кадмий, стронций, немного охры и
Полотно расползается, и в прореху видна
Только кафешка, где мы, но твой голос охрип.
Подставляешь щеку для прощального поцелуя,
Неумолимо растет тишина, поглощая виденье.
Потемнело в глазах, ухожу в эту мглу и я:
До встречи, Марлен! – Непременно! На той неделе!

Еще одно превосходное, безо всяких скидок, стихотворение, удивительно светлое – при всей «мгле», куда ушла Марлен Дитрих, уйдем и мы. Написанное размашистыми, воздушными и, одновременно, уверенными мазками «кадмия, стронция, охры». И глубокие философские моменты – «придуманности» этого мира, «бедности» творчества – поданы легко и непринужденно, как, наверное, и должно, раз уж никуда от них не деться, не спрятаться за «треском кинокамер» этого самого суетного из миров. При этом – самого прекрасного, нестерпимо-манящего, неуловимого, неотвратимого… И всеми этими ощущениями, которыми так богата палитра восприятия жизни, до краев полно и это стихотворение – как была наполнена ими неувядающая Марлен Дитрих.

Владимир Плющиков «Воды Стикса, Коцита и Леты…»

Воды Стикса, Коцита и Леты,
И Харон — повелитель тех мест…
Под язык ей не клали монету,
Так что я оплачу переезд.
Осторожно, Харон, осторожно…
Одиночка подземных морей…
Даже адскому демону можно
Бородёнки лишиться своей,
И, тем самым, лишиться почета,
Олимпийским явиться шутом…
Ты её не заставишь работать,
И грести неподъёмным веслом…
Всё, родная…
Считай терпеливо
Вереницу размеренных дней.
Ты увидишь плакучие ивы,
Серебристую сень тополей.
Тени мёртвых,
Их жалобный шелест,
Словно стон замерзающих птиц.
Стаи рыб, уходящих на нерест,
И размытость подземных границ…
Бесконечную вязь акварели
Примешь ты за последний прибой,
И, увидев поля асфоделей,
Ты себя осознаешь Душой…
Тот, кто знал, тот, возможно бы, свыкся…
Тот, кто жил, тот набрался бы сил…
…Я бы выпил всю воду из Стикса,
Я бы смог…
Но, я просто любил…

Если сравнивать конкурсные стихи по силе эмоции, трагичности переживания – то равного этому стихотворению, пожалуй, не найдется. И меньше всего хочется как-то разъединять на стопы этот единый выплеск боли, ярости, отчаяния… Анализировать его, выискивать не слишком удачные обороты – они есть, но заниматься всем этим я не имею ни желания, ни морального права. Хочется просто перечитывать эти горькие, пронзительные строки, которые представляют собой не только поэзию, но и род внутренней терапии. Мужества и терпения вам, Владимир.

Леонид Марголис «Доктор, вернитесь…»

Доктор, вернитесь, не медлите, доктор, боле.
Ждёт экипаж у подъезда в такую стужу.
Ваш пациент давно и опасно болен –
хрипы в груди, метастазы проникли в душу.

Кто нас там хватится? Ангелы, боги, черви?
Здесь мы нужнее. Здесь заменить вас некем.
Повремените, доктор, шептать «Их штербе».
Доктор, вернитесь на долгие эти реки.

Сгинули ваши герои в красном тумане,
что опустился, как занавес, на Россию.
Под Сусуманом над холмиком дяди Вани
скрипка Ротшильда плачет, как над Мессией.

Пеплом остывшим – по чужеземным градам –
Вера, Любовь, Надежда (Маша, Ирина, Ольга).
Сколько вишнёвых садов повыбило градом,
лип вековых, вековечных повыжгло сколько!

Львы, орлы, куропатки… Годы и годы…
Небо в алмазах. Низкие своды. Алые стяги.
Чёрный монах объявился вождём народов.
Кровь полилась на грудь, натекла в овраги.

Тяжесть столетья устало приняв на плечи,
снова бредём отрешённо, уныло, розно…
В нас наш Египет, и время, увы, не лечит…
Доктор, вернитесь. Быть может, ещё не поздно.

2005, октябрь

Эти стихи продиктованы уже совсем другой болью – за страну, за все те «метастазы», которыми, увы, столь богата и наша история и мы сами – в конечном счете. И как же много мучительного понимания этого – в творчестве Антона Павловича, который, конечно же, ничего бы не изменил в случившейся мясорубке. Слишком малы и ограничены силы искусства, сколь бы талантливым оно не было, сколько бы предощущения не заключалось в нём. А всё-таки, как не безнадежно, не безысходно в своей правоте это ощущение бессилия, но – надежда, надежда остается. А вдруг? Подобными упованиями, столь же бессильными, сколь и спасительными, пронизана каждая строка этого стихотворения. Стихотворения, которое получилось, быть может, несколько тенденциозным, но, тем не менее, весьма и весьма достойным – прежде всего, за счет богатства аллюзий и аллегорий.

Майк Этельзон «Эвакуация»

Маме

«…я ведь не помню… сначала Баку…
эвакуация, море… бомбёжка…
много остриженных — наголо, ёжиком…
взрывы… кораблик почти на боку…
…в море бросают тифозных больных,
в панике… с криком: «за борт их, за борт их!»
не разбирая, кто спящий — кто мёртвый…
не разбирая… а мы среди них…
…лишнее — за борт, иначе ко дну…
лишние мы — шестилетние дети,
сёстры, подружки… когда-то соседи…
тоже тифозные, в полубреду…
…бабушка в трюме накрыла тряпьём,
сверху — баулы, пакеты и сумки,
так и лежали, наверное, сутки…
мне рассказали об этом потом…
…нас не нашли, и кораблик доплыл…
…там — Бухара и голодные годы…
рылись в земле, собирали отходы —
ели, что было… что каждый добыл…
…в Киев уже не вернулись… зачем…
близкие в Яре, а дома — чужие..
что им докажешь — что жили?.. что живы?..
что не хватило у немцев печей?..
…лишние, как в Бухаре и Баку —
бабушка, Кларочка, Ида и Лёня…»
…………………………
Мама, не плачь,.. успокойся… я понял…
я напишу,.. если только смогу…

Еще одно пронзительное стихотворение, в котором отражены многие и многие судьбы. Но, при всей эмоциональной глубине, стихи эти хороши и по воплощению – по тому, чего многим конкурсным произведениям как раз и не хватает. Ощущение неровной, прерывистой речи, подчеркнутое многоточиями, яркими, в том числе географическими, деталями – с головой погружает в атмосферу хаоса и ужаса эвакуации, того ужаса, который, наверное, подспудно всегда остается с человеком – как бы благополучно его жизнь не складывалась в дальнейшем. Впрочем, множить банальности о невыразимом можно долго, но – куда как лучше просто читать эти стихи. Замечательные, но, быть может, всё же подпорченные концовкой, слишком необязательной, авторской, слишком снижающей накал всего предыдущего повествования.

Лада Миллер «День выдался»

День выдался солнечным, радостным, хрупким.
А ты говорила, что осень настала.
Деревья латали цветастые юбки
( Оранжевый в моде. И трепетно-алый)

Скатились на берег озябшие утки,
И пруд задрожал и разбрызгал осколки.
Цвели георгины, афишные будки,
Смолистые шишки на плюшевой елке.

А воздух казался хрустящим и сладким,
Ты пела, смеялась и кутала плечи
И только глаза карусельной лошадки
Смотрели на осень с тоской человечьей…

Трудно комментировать пейзажную лирику, мастером которой является Лада Миллер. Трудно, поскольку, с одной стороны – обсуждать совершенство природы, явленное в образах, достаточно глупо, с другой стороны – этим просто безотчетно наслаждаешься. Хрупкое, ломкое равновесие между уходящим летом и только-только наступающей осенью таит в себе поистине неизъяснимое очарование, соединяющее тихую грусть и – безудержную жажду угасающей жизни. Всё-таки, параллель осени со смертью слишком очевидна. И если многим предыдущим стихотворениям не везло с концовкой, то здесь она блистательна.

Михаил Дынкин «Возвращение»

1

не спрашивай, откуда это знанье
и резкий свет, которым наповал…
склонясь над опостылевшим вязаньем
устало, на отшибе мирозданья
внимает Мойра огненным словам

о пафос, пафос — нет в словах огня и
не Мойра — Пенелопа саван ткёт
и распускает медленными днями
где океан сливается с полями
стрекочет Зингер и мурлычет кот

2

над Троей, обратившейся в руины
ещё летает тёмно-синий дым
Елена на корабль взошла с повинной
и треснувшие идолы из глины
хихикают вдогонку «молодым»

а я привязан к мачте, Пенелопа
кровь из ушей от пения сирен
пугающе пусты глаза циклопов
и облака, похожие на хлопок
касаются залатанных трирем

3

всё впитывает сумерек бумага
покуда Муза впрыскивает сны
в податливую вену Телемака
и сквозь туман качается Итака
на изумрудном якоре весны

но скепсис, скепсис… волны отвращенья
взгляд исподлобья, ночи головня
постигшему, что кончены ученья
и нет ни покаянья, ни прощенья
ни берега, ни даже корабля

Михаилу Дынкину, как никому другому, удается усложнять ткань повествования многочисленными ассоциациями, мгновенными сменами настроения, короче говоря – запутывать даже искушенного читателя. И при этом не терять какой-то основополагающей нити, определяемой не столько сюжетом, сколько – перекличкой образов. И данное стихотворение – яркое тому подтверждение. Сотканное из противоречивости «пафоса» и «скепсиса» – этих, столь непримиримых и, тем не менее, так склонных друг к другу ощущений. И античные образы проникают в быт, где «стрекочет Зингер и мурлычет кот», – и слишком отчетливо понимаешь, что странствие Одиссея – это не столько величайшее литературное путешествие, сколько аллегория жизни, исполненная и пафоса, и скепсиса, и – слишком часто – горестного знания того, что «нет ни покаянья, ни прощенья // ни берега, ни даже корабля».

Александр Мельник «Зимовье губы Ширильды’»

Обогнёшь выступающий мыс и сорвавшимся «ух ты!»
потревожишь покой заглядевшейся в озеро бухты
близ холмистой гряды,
где в иную эпоху сезон дебютировал в марте.
Этот полуовал на тобой же составленной карте
был губой Ширильды*.

Ты отвык от страны и её кособоких стандартов,
от двухглавых орлов и трёхцветных петровских штандартов.
Не во сне – наяву
восстановишь забытый маршрут, словно контур на кальке,
перетащишь моторку на берег по выцветшей гальке
и шагнёшь на траву.

Только эта губа и влекла к суматошной отчизне.
Полный штиль на Байкале такая же редкость, как в жизни —
отдыхает култук**
от нагнавшей крутую волну продолжительной вахты.
Набегает слеза, а под рёбрами с бухты-барахты
объявляется стук,

и как омуль, уставший на долгом пути до верховья,
ты дойдёшь наконец до служившего базой зимовья.
Наяву – не во сне
изойдёшь лихорадочной дрожью, противной и мелкой,
у бревенчатых стен наблюдая за шустрою белкой
на корявой сосне.

Бельгия

* — бухта на северо-восточном побережье Байкала (другое её название – Амнундакан)

** — юго-западный ветер на Байкале

Казалось бы, еще одно пейзажное стихотворение. Но как же выпукло проступает за описанием первозданной байкальской красоты ощущение невозвратимой утраты! Не столько утраты страны, со всеми ее флагами, гербами и орлами, сколько – утраты Родины. И отдыхающий «култук», уставший омуль, «корявая сосна» как последнее, что фиксирует глаз, – яркие детали, подробности вырастают до аллегорий, символов. И сами эти подробности, если хотите – частности, на мой взгляд, гораздо вернее отражают самый дух той земли, которой, волею обстоятельств, многие из нас лишены. Не случайно под стихотворением указана страна. И подспудная, внешне спокойная горечь стихотворения Александра Мельника глубже многих и многих иных воплей и всхлипов.

И, наконец, в качестве заключительного, двенадцатого стула – тьфу! – стихотворения я приведу произведение искусства, которое меня буквально потрясло. Скажу более, такого приступа гомерического хохота и прочих положительных эмоций я, признаться, давно не испытывал. И, хотя, среди представленных на конкурс стихотворений немало смехотворных, в буквальном понимании, опусов, но нижеследующее – вне конкуренции. Итак, страна должна знать своих героев.

Поэт-песенник «ЧИТАЮ Я СВОИХ КОЛЛЕГ…»

Когда читаю я коллег, мне мысль моя все сердце гложет
Коль ты стихов писать не можешь, зачем испытывать судьбу
Я сих поэтов не пойму!
Других коллег открою книгу, и прочитаю чудо стих
Ругаю я свой горький рок, что не дал счастья добрый Бог
Писать прекрасно как они, и бредом кажутся свои.

Мы Музы все больные дети, должны себе давать отчет,
Что, если нас хоть кто прочтет, то это счастье для поэта
Ругать же критика за это, по меньшей мере, не разумно
Возблагодари его культурно, все замечания учти,
И заново писать начни.

Не забывай, что каждый стих, ты пишешь не себе – для них.
И труд твой будет оценен, и обязательно прочтен.
Слова укоров пропадут, возблагодарят и вознесут
Быстрей крылатого Пегаса — твоя читательская масса.
До столь желанного Парнаса.

Тогда ты вспомнишь и меня, и скажешь, гнева не тая:
«Зачем ты смел, меня учить? Тебя давно пора лечить!
Ты почитай свои стихи! Теперь мои прочти, сравни.
Пусть гложет стыд тебе за это, что ты ругал меня – Поэта!»

«Из выстраданного»
настрадал в Мухосранске
в 2006г. от р.х.

От всей души желаю автору не зарывать свой талант в землю, а, наоборот, всячески нести свой «чудо-стих» в «его (автора) читательские массы» – к вящей радости последних. Давно уже пора ударить поэзией по бездорожью, разгильдяйству и бюрократизьму! На этой оптимистической ноте позвольте и откланяться.