Всего лишь зритель.
To Yuka-always-buzy
Часть первая.
“ Был ли дисквалифицирован тот ангел-хранитель, или наказаны все эти лары и пенаты, теперь уже не узнать, или пока еще не узнать, а потом надо ли будет?
Кто объяснит или отвлечет, кто ответит за все это? Кто прорвал эту мерно бегущую ленту-хронику одной жизни на двоих, и оставил беспомощно болтаться в пространстве неровные края? Как чудно все начиналось, как верно, и как закончилось. Да и закончилось ли?
Он и она ткнулись друг в друга носами и почуяли родство. Стая осталась в стороне, наконец-то! Стая вытеснила из себя этих двоих и вздохнула свободно. Они всегда торчали инородными телами в ее аморфном колыхании, и были от них одни хлопоты и беспокойство, особенно от нее.
Теперь же эти двое, обретшие друг друга, обрели, наконец себя. И было утро, и был вечер, и ткань их собственного мира стремительно заполняла пространство. Их песня бытия с Богом плела узоры в трехмерном мире, их любовь тонкой эльфийской арматурой скрепляла шатер, и уже Небеса признали их союз, и санкция была дана на высший уровень – потерять себя друг в друге и найтись вновь. Их Дерево протянуло три ветви в будущее, звезды станцевали парад для новых трех судеб – двух мужских и одной женской, и шатер наполнили голоса их детей. Их союз эманировал силой, и на эфирные эти волны слетались неприкаянные души со всей округи. Этот вальс безоглядного альтруизма куржил головы им обоим, хотелось петь и отдавать себя людям. Словно были они молодые боги, словно люди были бесценны. Сами вбили они себя в сладостную каторгу служения им, потакая их детству, фанабериям и капризам. Они не заметили, как разъединила их эта ненасытная масса. Их стали различать и пользоваться ими по отдельности. В этой круговерти лиц и нужд, в этом кормлении вечно голодных птенцов, они не успели заметить тот миг, когда разъединились их руки, когда отнесло их в разные углы того большого недостроенного дома, что возводили они для людей. Она растеряно озиралась и звала его, но голоса не было. Только изредка из круговерти лиц оборачивалось к ней его родное, неотменимо родное, но почему-то уносящееся вдаль лицо.
И вот уже не стало его видно совсем.
Какие злые эринии умчали его к себе, какие нашептали-напели слова, неизвестно. Море лиц, судеб и голосов разделяло их, и не было Моисея, чтобы рассечь эти волны и провести ее к нему вновь. А плен эриний незрим, мучителен, непривычен. Они изменили его память, его душу, его вкус. Они выпили из него остатки сил, и странным образом обессилевшей стала и она, тщетно старавшаяся удержать их таявший шатер.
Теперь я спрашиваю вас, хранители, куда смотрели вы? Кто из вас держал пари, что повторится история Прометея? Кто говорил, что не только Прометея, но и Давида? Кто из вас постарался и сделал хоть что-нибудь на этой бестолковой ярмарке клерикальных услуг, заслуг и выслуг, чтобы нежный кабель этой жизни двоих не рассекло стихией человечьих вожделений?
Никто не ответил мне.
Кто посмел убить эту любовь? Никто, просто затоптали, просто тесно было, и время было яростное.
Юная богиня, маленькая Герда, вечная Изида потеряла своего Кая, своего Озириса. Доколе же быть этому резонансу жертвоприношения, доколе умирать пшеничному зерну, спрашиваю вас?
Смотрите, что вы наделали: он, отлетевший на чуждый свет, отдал себя другой, надеясь на покой и новую жизнь. Не получилось. Не знал он, что его у себя не было, он весь остался у первой и единственной жены. Она, эта жена от Бога, всё хранит его живые останки, их не похоронить живьём. У Дерева болит ствол от кроны до корней, но жить надо, три звездочки подрагивают на его трех особенных ветвях, их не отменить. Шатер залатан, и свет его эльфийский надёжно укрыт от ветра. Она, как могла, сохранила status quo. Ею восхищались, ей сочувствовали. Она стала взрослой. Слишком взрослой. Слишком мудрой.
Какой мужчина рискнет приблизиться к ней? Много вы знаете таких, кто придет, отменит прошлое, сотрет память, выкинет к черту боль, и скажет: «Пойдем отсюда!»? Я тоже не знаю таких. Но если найдете такого, направьте его к ней. Сделайте хотя бы это, раз уж недосмотрели, заигрались.
А чтобы не забыли, не отводите взгляд, а посмотрите, посмотрите, что вы сделали с её глазами. Где эти мерцательные сине-зеленые порталы в миры веселья и остроумия? Кто затянул их колючей проволокой и вырыл противотанковые рвы? И не говорите мне, что свет пробьётся, не говорите, знаю без вас.
«Ну что ты разошлась»,-сказали мне хранители. «Ты пришла под занавес первого акта. Ты не знаешь, чем кончится пьеса. Ты даже не знаешь, что она еще не написана до конца. Ты слишком сопереживаешь одному герою и безучастна к другому. Иди к своим детям и вари свой суп. Не приставай к бессмертным, женщина. Это наша игра, и мы тебя не звали».
Они захлопнули свою дверь. Стало тихо. Я стояла и плакала от унижения и бессилья. Робкий голос позвал меня из-за запертой наглухо и надолго двери. «Знаешь, я держал пари и оказался прав. Я был за нее. Я сказал, что вот она точно не станет Медеей. Не плачь о ней. Всё будет хорошо».
Дверь исчезла. Стены не стало. Суды с бессмертными – тщета и суета. Их утешения тверды и непонятны долго-долго.
Утешусь ли я тем, что она так небывало хороша? Она так роскошно свободна, так креативна, что творит свои миры и населяет их себе подобными. Утешусь ли я тем, что, попав под молниевый разряд боли, она прозрела до ясновидения? Примирит ли меня с бесчинством судьбы то, что от нее пойдет новая порода людей, что многих изменит и заставит умолкнуть ее история?
Нет. Нет мне утешения в этом. Я хочу, чтобы она была счастлива. И без этих уверток, что, мол, не понимаем мы своего счастья. Я хочу, чтобы она о щ у щ а л а себя счастливой, чтобы выветрилось напрочь чувство изгойства и неблагополучия, чтобы никто не смел так даже думать о ней. Я хочу, чтобы ей вернули украденное, и пусть она решает нужно оно ей или уже нет.
Но река времени течет и течет, сносит волнами хлипкие мостки реваншей, у времени своя логика и правда. Я пойду делать то, что умею, и ждать следующего акта. Все будет хорошо, раз уж эту пьесу написал мой, за что-то любимый Автор”.
Часть вторая.
Он вертел в руках газетный лист с рассказом, кривил губы и задирал брови.
«Нет, вы посмотрите, что тут понаверчено, какие-то эринии, пенаты-лары, хранители, молодые боги. Язычество какое-то. Если хотите знать как было на самом деле, спросите меня, я вам всё скажу. Она сызмалу была та еще штучка. Гордая, независимая, учения не принимала, все старалась вникнуть да выяснить. Все обясните ей, да «обоснуйте логически». Нет, чтобы смириться, принять все на веру, сердцем веровать, как говорится. А он что, он, может, и не принимал все как есть, но послушный был мальчик, тихий, не бунтовал открыто, какое-никакое почтение к старшим имел. Ну, она его быстро окрутила, он же доверчивый, увлекающийся. Поэт, одним словом. Таких всегда тянет к бунтарям. Ну и поженились они. Дети, то да сё. Тут свободу дали верующим. Так они, нет чтобы Господа славить, да свободой наслаждаться, кинулись «души спасать», как будто в церкви не спасение. Стали они, значит, общаться с художниками всякими, музыкантами, артистами – публика та еще, сами знаете. Правда и учителя к ним приходили, и библиотекари-инженеры всякие, не одна богема. Ну как они их там спасали, Бог знает. Нагнали они, значит, себе такого люду, и давай церковь организовывать. А время было дурное, тогда всякий мог запросто церковь, так называемую, записать. Сколько их тогда наплодилось – ужас! Ну какие это церкви были – отдельный разговор. Шум-гам, дым коромыслом, ни благоговения, ни святости, крики, провозглашения какие-то. Короче, у них такое же что-то образовалось. Люди эти, музыканты-художники, племя гордое, жестоковыйное, сами понимаете, что в той церкви творилось, всякий свои права качает, свою долю власти требует. Ну они, надо сказать, самотверженно трудились. Может, оно и нужно было. Кто-то же должен мытарям и блудницам послужить, хотя лучше пусть они в церковь сами приходят и по нашим законам живут. Ну да ладно. Короче, завелась у них там одна фифа, молодая, вся из себя, и положила глаз на этого горе-пастыря. А чего вы ждали – с кем поведешься, от того и наберешься. Жена-то его все время занята, то беседует с кем-то, то молится за кого-то, то в больницу поехала, кто-то там решил себе вены порезать, дети опять же, некогда в зеркало глянуть, а пора уже давно было. Мужчине очень важно, чтобы рядом женщина была ухоженная, красивая, чтобы другие завидовали. А эта фифа, молодая, красивая, с пониманием к нему, да в гости к себе, а там быт отлажен, салфеточки-кружавчики, пахнет вкусно, паркет блестит, сама нежная, понимающая. Ну и не выдержал он. Сбежал он с этой новой женой подальше от всей этой горе-церкви, со всеми там интригами, дележкой власти. А развелся он тайком, так чтобы та жена не знала ничего, и уехал якобы учиться, уровень, значит, повышать. Знаем мы этот уровень. Ну а первая жена, когда узнала, не поверила вначале, но выяснилось всё, и сильно ее тряхнуло. Всё наверно припомнила, во всем покаялась, и в бунте, и непослушании. Сколько веревочке ни виться, а… Такая вот история. Да.
Сами знаете, тесны врата и узок путь, и немногие находят его. Так что, Господь, Он всё видит, Он не торопится, но и не опаздывает. Жалко, конечно женщину, из-за детей, что без отца и всё такое. Нет, он им помогает конечно материально, совесть свою успокаивает. Но она сама виновата, Господь просто так никого не наказывает, и поругаем не бывает. Всякое дело, которое не от Него разрушится и не устоит. Так-то вот».
Говорящий застегнул, наконец, пуговицу у самого горла застиранной рубашки. Пуговица все время норовила расстегнуться, а заcтегивать ее было трудно — мелкая, она всё выскальзывала из толстых пальцев. Пригладил длинную прядь поперек лысины, высморкался в мятый сероватый платок.
«Спасибо за чай, пора мне».
Я покивала рассеянно. Не было ни сил, ни желания говорить. Скрипнула и захлопнулась входная дверь. Кажется, он сказал: «Оставайтесь с Господом» или что-то вроде того. Оставайтесь с носом, короче.
Почему этот старый пырей так расстроил меня? Ведь знаю же эту псевдо-благостную породу, чего еще ждать от него, как именно такого монолога, моновосприятия. Просто он напомнил мне, что несть им числа, а имя им легион.
Газетный листок соскальзывал на пол, когда стукнула рама распахнувшегося окна и влажный ветер решительно нырнул в маленькую кухню, подхватил его и унес с собой куда-то вверх, наверное в небеса.
Часть 3.
Истошный крик с лестничной площадки вывел меня из задумчивого созерцания серенького неба за, так и не закрытым, окном. Что там могло случится, еще не вечер, не темнота, чтобы нападать, да убивать, да голосить. Равнодушно открыла я дверь чтобы увидеть, как лежит мой давешний гость смирненько поперёк квадрата лестничной клетки моего второго этажа. Глазные яблоки подведены под лоб, лицо синюшно-багровое, рот судорогой перекосило. Кто звонил, что говорил, не помню. Помню какое-то мельтешенье лиц, рук, слов, охов, причитаний. Его знали, он жил в соседнем подъезде. Приехавшая скорая уверенно диагностировала смерть в результате, как в старину говорили, апоплексического удара. Я почему-то вспомнила, что фамилия его была Ананьев. Или Сапфиров? Да какая разница…
Октябрь 2004