«Верное средство облегчить свою скорбь —
облегчить скорби чужие»- Пьер Буаст.

Жили мы на челябстрое в старом обшарпанном бараке. Давно не знавший ремонта дом горбился во дворе за высоким деревянным забором с широкими скрипучими воротами. Забор отделял барак от улицы с сумасшедшим движением. Рядом на тротуаре притулилась автобусная остановка, всегда полная народу. Здесь же проходила и автотрасса. Когда-то аккуратно, камушек к камушку, выложенная дорога сейчас имела плачевный вид. Глубокие колдобины, заполненные грязной радужной жижей, проверяли транспорт на прочность, водителей — на выносливость. Но, интересное дело, некоторые лихачи не снижали скорость. Машины, хрипя и рявкая, днём и ночью неслись с грузом, высоко подпрыгивали на ухабах и под мат-перемат шоферов с размаху тяжело плюхались в ямы. Грязь со свистом разлеталась, окатывая людей. Те, завидев очередной поток самосвалов, боязливо прижимались к забору. Это плохо помогало, и при каждой такой бане ожидавшие, облитые вязким месивом, посылали вслед нерадивому водиле проклятия. Кто-то прятался во дворе. Но вот, наконец, по израненной дороге, ковылял чумазый уродец, изрыгая копоть, и, чихая, подруливал к остановке. Страдальцы-пассажиры, давя друг друга, торопливо забивали нутро старенького измученного автобуса.
За углом нашего дома находились торговая база и железнодорожный переезд. Два раза в день, утром и вечером, тяжело и шумно вздыхая, паровоз тащил на базу гружёные составы, которые надрывно визжали на поворотах, дробно стучали на стыках путей. Железный трудяга выбрасывал в серое небо клубы пара и сажи, они повисали сизыми рваными облаками над окрестностью.
Круглые сутки, шум и грохот сотрясали воздух. Копоть и гарь оседали тёмной каймой на дома и деревья, кружились в воздухе, разъедали внутренности. Казалось бы, ну как можно жить в этом кромешном аду? Но так казалось человеку нездешнему. Ведь человек, как известно, к плохому тоже привыкает. Да, может быть, дело и не в привычке вовсе, а в том, что просто деться некуда, хотя можно было бы в деревню какую-то податься… Но, как бы то ни было, люди жили и в соседних домах и в нашем бараке тоже, хлебая досыта крепкий смердючий коктейль. А к транспортному лязгу и шуму даже как-то и привыкли.
Соседи были как родные. В праздники собирались во дворе за большим дощатым столом. Принаряженные и раскрасневшиеся женщины выкладывали наливки, стряпню и разносолы. Довольные мужики «гоголем» прохаживались около, нетерпеливо крякали в ожидании «поправки». Все с аппетитом пили-ели. Потом во всё горло с бродягой судьбу проклинали сердечным разноголосьем. Мужички, хорошо захмелев, недрачливо за жизнь спорили, о текущей политике громко разговаривали, рассудительно объясняя тонкости руками. Ребятишки воробьями крутились неподалёку, опасливо выхватывали со стола то солёный огурец, то кусок пирога. (Детвору кормили загодя, и со взрослыми на гулянках за одним столом им сидеть не разрешалось).
Жили все одинаково бедно. И, когда соседка-тётя Шура первая купила телевизор — о!.. это было значительным событием для нашего дома! Особенно, для женщин. Если вечерами мужская половина, как обычно, пропадала во дворе, «забивая» бессмертного «козла», то женщины теперь, наскоро накормив домочадцев, вместе с детьми прибегали к тёте Шуре. Смотрели телевизор, рассаживаясь в большой тётишуриной комнате. Дети устраивались на жёлтом крашеном полу, взрослые — на табуретках. Перебивая друг друга, узнавали артистов. Обсуждали только что увиденное кино. Пили чай с вареньем, угощались сдобой. Ребята, посмотрев «Спокойной ночи, малыши», убегали во двор доигрывать неоконченные игры — стоял день-деньской, и до ночи было далеко. А за столом скромно оставалась троица: мальчик-розовощёкий крепыш, лет четырёх, и две девочки-близняшки, чуть постарше. Женщины дружно подкармливали.
— Кушай, Василёк, ешь дорогой, — беременная Галя, угощая, подкладывала румяный пирожок малышу, наливала сладкий чай.
— Томочка, садись, давай, поближе. Во-от сюда… И ты, Танюшка, не стесняйся,- приговаривала тётя Шура. Ешьте, детки, ешьте…
— Ой, девчаты, — тихо прошептала она, — Зоя-то ведь совсем плохая, завтра привезут домой… помирать…- тётя Шура беззвучно заплакала. Женщины, вздыхая, запричитали…
Зоя, мать малышей, молодая женщина, с детства жила с бабушкой в этом бараке на первом этаже в комнате с окнами в небольшой сиреневый садик. Она рано осталась сиротой. Родителей не помнила, бабушку мамой называла. Росла тихой и послушной. Бабушка в ней души не чаяла. Одна печаль — внучка хворала много — то воспаление лёгких, то бронхит. Как и чем её только ни лечили! И бабушкины растирания она принимала и отвары пила. Врачи советовали на лето в лесную зону выезжать, а ещё лучше район поменять, дескать, этот слишком загазованный. Бабушка на всё лето отправляла внучку или на курорт или в лесной санаторий (спасибо, здравоохранение помогало). А уж совсем-то уезжать было некуда. Да и что там в деревне девчонке делать, хвосты что ли коровам крутить? Деревня — она и есть деревня…
Став старше, Зоя забыла о болезнях — исчезли незаметно куда-то. Видно, всё же лечение да бабушкины снадобья помогли. После школы девушка поступила в торговый институт. Вечерами училась, а днём работала продавцом в книжном магазине напротив. Там и познакомилась с Вадимом, рослым красивым курсантом лётного училища. За два с половиной года до окончания училища Вадим предложил Зое руку и сердце.
— Ну вот и ладно, вот и слава Богу!- радовалась бабушка. — Успела внученьку поднять да в люди вывести. Вот теперь только взамуж отдам, а там и помирать могу спокойно…
Бабушка благословила молодых, а через полгода скоропостижно умерла…
Внучка от горя была сама не своя.
— Знаешь, Зоя, горюй не горюй, а жить надо, — сказала тётя Шура, женщина немолодая, рассудительная. Она жила одна в комнате над Зоей. Все её уважали за доброту и сердечность. У кого, бывало, стрясётся чего — к ней бегут, знают — не оставит!
— О-хо-хо… — глубоко вздохнула тётя Шура — На всё воля Божья… Бабушка, царство ей небесное, пожила, сколь Бог отпустил, а тебе, дева, ещё жить да жить…- тётя Шура бережно подправила сморщенными, как прошлогодняя картошка, пальцами выбившуюся Зоину прядь под чёрную косынку.
— Ты — мужняя жена. Теперь у тебя семья. Вон Вадим, — кивнула она в сторону, — вот о нём заботься. Он ведь тоже одинокий сирота. А там, Бог даст, детишки пойдут… Ну, чего ты? Господи, да у вас же молодых вся жизнь — впереди! Эх, мне бы ваши годы…
Молодая семья жила дружно. Вадим учился в двух часах езды, часто находился дома, если не было полётов. Зоя по-прежнему работала в магазине и училась.
Прошёл год. Зоя родила сразу двух симпатичных девчушек! Счастливые родители назвали дочек Тамарой и Татьяной. С вечернего отделения Зоя перевелась на заочное. Попросив соседку-бабу Дусю присматривать за девочками, вышла на работу в свой магазин.
Скоротечно время! Вот уж у девулек первые зубки полезли… Малышки росли крепкими и, на редкость, спокойными. Полненькие, розовощёкие в задорных косыночках они, похожие друг на друга, словно, две одинаковые матрёшки с блестящими зелёными глазами, сидели на кровати в подушках, забавлялись игрушками и улыбались во весь рот с двумя зубами. Зоя любовалась дочками.
— Ну почему ты не дожила до этих дней?.. Не увидела моих девчонок, не порадовалась со мной, — в такие счастливые минуты грустно шептала она бабушке на фотографии. — Посмотри, какие они хорошенькие!..
Девочкам уже третий год пошёл, когда родился сын. Нарекли Василием — в честь отца Вадима. Молодой папа любил дочек, но сына просто обожал.
— Как Васютка? — первым делом спрашивал он, приезжая домой. — Зой, одень-ка сынульку — пройдусь с ним, пусть воздухом подышит! — И долго гулял с ребёнком в свежем парке далеко от дома. Осенний ветерок подметал аллею, разгоняя опавшие листья.
— Знаешь, Зоя, девчонки вырастут, замуж повыскакивают и разлетятся в разные строны, а Васютка с нами останется, опорой будет в старости… — мечтательно рассуждал Вадим.
— Да уж не больно-то дети сейчас с родителями живут. Хоть девчонки, хоть парни, разве только в деревне где…- возражала Зоя.
Вадим заканчивал учёбу и со дня на день должен был получить назначение в другой город. Зоя сидела в декретном отпуске. Обиходила ребятишек, хлопотала по дому. Не спеша, упаковывала вещи. Молодые в приподнятом настроении ожидали скорых перемен, мечтали, строили планы… Любопытная сирень заглядывала в окна, звала на улицу. И — была весна!
В тот день Зоя покормила детей, поиграла с ними и уложила спать. Вадим уже два дня был в полётах, вечером должен вернуться. Прикрыв в комнате дверь, женщина вышла на кухню, захватив проигрыватель. Поставила любимую пластинку на малую громкость и, подпевая, взялась простирывать детские вещи… С улицы постучали. Хозяйка вытерла руки, открыла дверь. На пороге стояли курсант — друг Вадима, и незнакомый офицер. Женщина заволновалась, предчувствуя недоброе, посторонилась, пригласила войти… Военные вошли, молча встали у порога… Зоя поняла, что случилось страшное…
— Что… с ним?.. — выдохнула она.
— Пожалуйста… возьмите себя в руки…- начал медленно офицер, — Ваш муж… погиб… выполняя полёт… — выдавил он с трудом.
Что было дальше, Зоя не помнила…
Похоронили Вадима в цинковом гробу со всеми воинскими почестями… Соседи помогли с поминками.
— Ну… вот и всё… Как жить дальше?.. И… стоит ли… — отрешённо прошептала Зоя. Она, вся в чёрном, сидела на стуле, уронив на колени руки.
— Господь с тобой, Зоя!- громко испугалась тётя Шура. — Ты чего это такое говоришь? Чего ты удумала? Выкинь чёрные мысли из головы и думать забудь о дурном! — женщина пристально посмотрела на Зою. Та слушала и не слушала… Тётя Шура продолжала: — Подумай, Зоя, ведь дети у тебя. Да и грех большой — на себя руки накладывать! Тебе ребятёшек подымать надо. Ты им теперь — и отец и мать — всё сама. Смотри, сколь кругом одиноких-то матерей! Да вон хотя бы Нюрку возьми — баба тянет безотцовщину. И не одного, не двух — четверых! И не горюет. Конешно, государство ей помогает. Дак и у тебя на детей пенсия хорошая будет. Опеть же мы — тут, с тобой. — Тётя Шура положила тёплые руки на Зоины плечи, погладила. — Э-э-э… Зоя… — горестно покачала головой, — Сколь в войну-то вдов поосталось с ребятишками мал-мала-меньше. Подумать только: по шесть, по семь штук, а то и поболе…- она вздохнула, — И ничего — вырастили… Тяжело, конешно. Ну а у тебя их всего-то трое… Ты — молодая, сдюжишь. Знаешь, время… оно ведь лечит… Не даром же говорят: «После дождичка всегда выглянет солнышко…»
— Милая, добрая тётя Шура. Как хорошо, что Вы есть… Дай, Бог, Вам здоровья… — Зоя прижалась к тёте Шуре. — Спасибо…
Заскрипела, набирая обороты, вдовья жизнь…
Близняшек Зоя определила в детский садик. За Васильком присматривала та же баба Дуся. Зоя окончила институт, уже работала заведующей магазином. Дети подрастали… И снова была весна… Ранняя, тёплая, но… уже без Вадима. Грустная рябина за окном раскудрявилась, и сирень опять стучалась в окно!.. Жизнь продолжалась…
Зоя наседкой хлопотала около детей, всегда накормленных, ухоженных. В дни отдыха она их уводила в парк. Часто малыши играли у своих окон в палисаднике или с другими ребятишками ковырялись в песочнице на глазах у соседей.
Рядом в подъезде, в угловой квартире на первом этаже проживала ещё нестарая парочка. Он — Николай — долговязый, как шланг, тощий и плоский с квадратными острыми плечами и впалой грудью. Всегда ходил в сером мешковатом костюме, балахоном сидевшем на его нескладной фигуре. Николай, вышагивая, смешно загребал ногами в несуразно длинных рыжих ботинках, похожих на лыжи. Недоброе лицо с косыми маленькими глазками зло смотрели на мир. Соседи так и называли его: «Колька-Косой». Портрет дополняли тонкие упрямые губы на тяжёлой челюсти да нос, размазанный по скуластому лицу (пострадал в какой-то драке). Одним словом, далеко не красавец. Зато жена его, Мария, смешливая и добрая, была хороша собой — полная, «породистая» с высокой грудью — «кровь с молоком»! (Вот уж и вправду — «любовь зла…») Имела роскошные волосы, всегда уложенные в пышную причёску.
Они жили без детей, и ребёнком им была маленькая кудрявая собачонка, которую Мария везде и всюду таскала за собой. Сюсюкалась с ней, ласкала… Мария очень любила Зоиных малышей. То конфет им занесёт, то фруктов. Бывало, увидит кого из ребят на улице, и сторожко, чтобы Николай не заметил, ну их обнимать-целовать! Супруги вместе жили двенадцать лет. Все эти годы почти каждый день скандалили. Он частенько бил её. То и дело из их окон доносился его тонкий, как у молодого козла, голос:
— Ну чего ты ему глазки-то строишь? Кого из себя корчишь? Да посмотри на себя — страшнее атомной войны, а всё — туда же…тьфу-у… — плевался Николай. И, передохнув, с новой силой начинал тираду, — Ты хоть понимаешь, что ты — инвалид? Бесплодная! Кому ты нужна такая? Только я один дурак нашёлся — подобрал тебя и мучаюсь! Ты же мне всю жизнь отравила, до тебя хоть это доходит?.. — визгливо кричал он на жену.
Скандалы всегда заканчивались одинаково. — Косой хватал жену в охапку и, размахнувшись, с силой ударял её кулаком. Мария, когда — увернувшись, а, когда и, подгадывая под крутой мужнин кулак, выскакивала во двор, где было много соседей, которые в одну секунду могли скрутить драчуна. Николай — за ней. В скандальной кутерьме, на глазах у всего двора и сбежавшихся на шум и крики пассажиров, ожидавших автобус за домом, выясняли отношения. Скрученный по рукам, помятый и красный, буян исходил ядом в неистовых воплях, оскорбляя жену, обрызгивая слюной державших его соседей. Мария молча сносила унижения и, как большой ребёнок, всхлипывала, подбирала дрожащими руками растрёпанные густые волосы, пытаясь собрать их в плотный узел, растирала багровые ссадины на руках и теле. Чуть успокоившись, подходила к бьющемуся в истерике мужу, заговаривала:
— Коль, ну Коленька… Ну будет… Ну хватит — успокойся… прошу тебя…- тяжело дыша, сдавленным голосом просила она. — Ну извини… Коль, слышь… прости меня, дуру. Коль… Ну… миленький мой… ну всё уже… прости меня, а?.. Ну всё уже… всё… всё… слышишь…- Мария, осторожно прикоснувшись к мужу трясущимися пальцами, начинала поглаживать его, бормоча извинения. Николаю только этого и надо было. Он тут же успокаивался. Соседи отпускали его, зная, что воинствующий супруг при них не тронет жену. Осмелев совсем, Мария застегивала на Кольке рубаху, плохо попадая в петельки, пыталась заправить её в штаны. Уже совсем придя в себя, она, приподнималась на цыпочки, приглаживала торчащие после битвы редкие мужнины волосёшки и, погладив по впалой щеке, нежно целовала его. Косой глаз Николая глядел куда-то в сторону, а здоровый, похожий на петушиный, впивался сурово в жену. Мужики чертыхались, качали головами. Пассажиры, удивлённо похохатывая, шли на остановку. И хоть соседи были постоянными зрителями этого «спектакля двух актёров», они никак не могли привыкнуть к такому нежному финалу. Одни Марию жалели, другие называли дурой…
Не знаю, что являлось настоящей причиной скандалов в их семье. Судить не мне. Да и есть ли у кого право на осуждение? Любил бы Николай своих детей, если бы имел? — Тоже не могу сказать, но соседских ребятишек он люто ненавидел. Всегда гонял их от своих окон, ребячий крик его раздражал. Особенно почему-то он терпеть не мог Зоиных. Может, и к ним ревновал свою Марию? Однажды, увидев, как Мария угостила Василька яблочком, чуть не избил жену. Ребята старались обходить его окна стороной. Он переругался со всеми соседями-родителями маленьких детей. Что за человек был? Откуда столько злобы? — Неизвестно. Сказать, что по пьяни злился, нельзя — пьяным его никто никогда не видел. Может, психическое расстройство какое было?..
У Зои в заботах бежали дни… Сын и дочки подрастали весёлыми, здоровыми.
А вот Зоя что-то стала прихварывать. Быстро уставала. Появилась непонятная слабость, донимал кашель… Таяла прямо на глазах… Первое же врачебное обследование показало рак лёгких. Женщину положили в больницу. За детьми присматривали соседи. За главную няньку была, конечно же, тётя Шура — золотая душа. Зоя прошла все виды лечения — ничего не помогло. После проведённого курса химиотерапии Зою выписали домой. Ей становилось всё хуже. Она уже почти не вставала. Соседки по очереди дежурили у постели. Детей не забывали.
Приходится только удивляться насколько хрупок наш мир, насколько тонка нить человеческой жизни… Смерть хладнокровно из людской толпы намечает жертву и, невзирая на лица, хватает свою жертву мёртвой хваткой, вгрызается и с хрустом, с аппетитом каждый день съедает по кусочку или большому куску, в зависимости от этого аппетита… На сей раз выбрала она жертвой Зою, одинокую мать троих детей, и безжалостно пожирала молодую женщину, делая круглыми сиротами её малышей…
Зою обуревал страх по мере того, как крепло сознание неизбежного конца. Нет, не за себя — страх за детей… И она, мать, ничего не в состоянии сделать… Женщина понимала, что умирает. И нет никакой надежды…
— А как же дети?.. Ведь они же совсем маленькие… Как они будут жить без меня одни-одинёшеньки?.. На кого оставлю?.. Что будет с ними?.. Ведь пропадут…
Как обычно после мучительных горестных раздумий и бессонной ночи женщина впала в лёгкое забытье… Она явственно услышала осторожный стук в дверь, и чей-то голос за дверью спросил:
— К вам можно?.. — кто-то вошёл в комнату. Это была… Зоина бабушка. Добрая, милая бабушка.
— Я болею…- слабо пожаловалась Зоя. — Я умираю…
— Зоенька, вставай, пойдём со мной, — бабушка подходит к постели и зовёт, манит к себе рукой.
— Куда?..Куда ты зовёшь меня?..
— Пойдём… — увидишь… Там хорошо-то как…
Зоя медленно встала… Бабушка крепко взяла её за руку и тихо повела куда-то из комнаты…
Зоя очнулась и поняла окончательно — это конец…
— Господи, ну за что? За какие грехи умираю?.. За что Ты оставляешь сиротами детей? В чём моя вина перед Тобой?..
Осунувшаяся, сильно похудевшая, с ввалившимися глазами, она ещё жила и уже… не жила — существовала в другой жизни, в другом мире…
Утром у Зои дежурила Галина дочка — пятиклассница Лена. Подушку поправить, воды подать, покормить — под силу девочке. После очередной бессонной ночи больная, казалось, задремала… Лена подтянула простыню, подоткнула одеяло и, убедившись, что женщина спит, ушла ненадолго…
Зоины дети играли во дворе. Тамара с Танюшей в песочнице лепили домики. Василёк с соседом-Игорьком, мальчиком чуть постарше, пинали мячик на площадке недалеко от Кольки-Косого окон. Игорёк разбежался, ударил, и… мячик влетел… в окно Косого. Не прошло и двух минут, как из подъезда выскочил разъярённый, белый от гнева, Николай. Он, простреливая ребятишек глазами, что-то грозно кричал, размахивал длинными руками. Игорёк испугался и убежал. Косой подскочил к Васильку, присевшему на завалинке, с силой схватил его за ухо и поволок зачем-то к забору. От страха и боли ребёнок громко заплакал. Верзила пригнул голову мальчика к своему колену и… тут взгляд его упёрся в чьи-то ноги… Он быстро поднял глаза. Перед ним стояла, держась за стену дома, смерть… — жёлтый скелет, обтянутый кожей, со впалыми щеками и потухшим взглядом… Это была Зоя.
— Отпусти… — еле слышно, но твёрдо прошептала она сухими, бескровными губами. Детина от неожиданности растерялся, разжал руки — отпустил ребёнка. Громко матерясь, он отошёл от площадки. Зоя, совсем обессиленная, медленно сползала по стенке на грязную завалинку. Слёзы текли по измождённому лицу…
— Слушай, ты… заступница! Чё ты припёрлась-то? — кричал на весь двор Колька. — Ты понимаешь, что они у меня сейчас чуть окно не разбили, а ?! Не воспитала вовремя своих уродов, — Колька сплюнул, — теперь поздно за них заступаться… Поздно. И вообще… Чего тебе неймётся? Ведь подохнешь же скоро! — Косой понизил голос, злорадно улыбнулся. — Тебе жить-то осталось два месяца! Чего тебе надо, а?..
Тётя Шура выносила помои. Услышала крики, и, увидев Зою, всплеснула руками:
— Зоя! Ну разве можно было тебе вставать, а?! Как же ты сумела выйти-то?! А ты… ну что ж ты делаешь-то, Колька, язвило бы тебя в душу -прости меня, Господи! — напустилась она на соседа. — Да где же у тебя сердце-то? Чего же это ты мелешь, а?! Твоим бы языком да вот эти помои мешать!..- она кивком показала на ведро. — Ведь и ты не бессмертный… Все там будем… Эх ты, дурак ты, дурак…- тётя Шура с сердцем махнула рукой.
На шум вышла беременная Галина. Они с тётей Шурой вдвоём осторожно привели Зою домой и уложили в постель…
Прошла ночь. На следующий день, ближе к вечеру, к тёте Шуре ввалилась со своей лохматой собачонкой в руках, кулём упала на пол и в голос заревела Мария. Собачушка, прижавшись к ногам хозяйки, жалобно заскулила.
— Что стряслось-то?.. — перепугалась тётя Шура. Мария сквозь рыдания бормотала что-то бессвязное.- Да погоди ты реветь-то, успокойся сперва… На-кась, водички выпей. — Тётя Шура принесла из кухни стакан холодной воды, подала Марии. — Ну вот и ладно… ну а теперь толком расскажи, приключилось-то чего? — она взяла у Марии пустой стакан. Та, успокоившись, громко всхлипывая и высмаркиваясь, сообщила, что Николай не ночевал дома после второй смены:
— Обычно работает до одиннадцати вечера… Дома должен быть в двенадцать, — рассказывала женщина, — прождала всю ночь, думала, он остался работать до утра… Утром бегала на базу за угол, звонила на работу, сказали, что ушёл домой, как обычно… Обзвонила работяг, у которых телефоны есть… никто ничего не знает… Вот сейчас уже вторая смена идёт вовсю, а его нет ни на работе, ни дома… — Мария всхлипнула, снова покатились слёзы…- Уж, кабы, чего не случилось… Боюсь я что-то, тётя Шура… По больницам да по моргам надо бы побегать… В милицию уже заявила… Раньше-то никогда такого не бывало…
— Слышь, Маруся, а может, он бабу каку нашёл?..- предположила, было, тётя Шура.
— Ну да Вы что?! Нет, нет!.. — замотала головой Мария.
— Шур, Шура! Выдь-ка сюды или к окошку подойди! — это с улицы звала Ефремовна, соседка Марии. Тётя Шура подошла к окну, открыла:
— Ну чего тебе?!
— Марея не у тебя ли?..
— Тут она…
— Покличь-ка её. Пришли к ней…
Мария подскочила к окну, засуетилась:
— Кто там? Здесь я, здесь, — посмотрела вниз.
Внизу стоял участковый милиционер. Попросил Марию выйти на улицу. Мария с тётей Шурой спустились во двор. Милиционер лишнего не говорил, коротко, по-военному, сообщил, что на его участке обнаружен труп мужчины без документов.
— Поступило заявление гражданки, — он указал на Марию, — надо прибыть на опознание.
Мария уцепилась за тётю Шуру и громко заголосила:
— Это он! Это точно он!.. Тёть Шур, пойдёмте со мной — я боюсь…
С Марией на опознание поехали Ефремовна и тётя Шура. Изуродованного Николая Мария узнала по большому родимому пятну под коленкой, по шраму от аппендицита, по одежде да по несуразно длинным, похожим на лыжи, рыжим ботинкам. Ночью, совсем близко от дома, его сбила шальная машина, когда он перебегал в неположенном месте бурную дорогу автотрассы. Документов Николай при себе не имел…
Странно, но Мария недолго горевала. Отвела сороковину и вскоре вышла замуж за хорошего человека… Никто из соседей, ни один человек, не осудил её за столь поспешный брак.
А Зоя? — Зоя прожила ещё пять месяцев… Это была моя мама…
Мария и её муж Юрий дежурили с остальными наравне у постели умирающей. Бездетные супруги с величайшим желанием и деликатностью попросили Зоиного согласия усыновить-удочерить троих её ребятишек, которых оба полюбили, как родных. Муж с женой предварительно обсудили с соседями подробности столь необычного предложения к ещё живой матери. (Соседи были просто счастливы от такого поворота событий). Материнский инстинкт подсказывал умирающей Зое, что это предложение будет спасением её детям, остающимся на этом свете без неё. Мужественная женщина согласилась с благодарностью. Просила супругов стать её детишкам хорошими родителями, не обижать малышей… Уходя из жизни, Зоя уносила уверенность в том, что её дети не будут по-сиротски скитаться по разным углам, домам-приютам, по чужим людям и ещё неизвестно где, а обретут заботливых и ласковых родителей…
Так она хотела… Так клятвенно обещали Мария и Юрий умирающей матери…
Так и случилось… Всю нерастраченную материнскую любовь, Мария отдала нам, троим ребятам. И по прошествии многих лет я с благодарностью подтверждаю это! Мария стала нам настоящей матерью. Прекрасным отцом оказался и её муж-Юрий, скромный, заботливый человек. Всех нас родители подняли-воспитали, дали хорошее образование. Всем свадьбы сыграли! А теперь они радуются внукам! Ждут правнуков…
Мы, дети, и внуки, платим родителям своей любовью.
Да хранит их Господь, и — низкий поклон им!.. А Зое — пусть земля будет пухом! Первую маму свою мы тоже никогда не забываем… Память о ней — в наших сердцах…
Интересны жизни людские, словно взвешенные на невидимых весах — кому какая жизнь отмерена, кому какая судьба уготована…

«Верное средство облегчить свою скорбь —
облегчить скорби чужие»- Пьер Буаст.

Жили мы на челябстрое в старом обшарпанном бараке. Давно не знавший ремонта дом горбился во дворе за высоким деревянным забором с широкими скрипучими воротами. Забор отделял барак от улицы с сумасшедшим движением. Рядом на тротуаре притулилась автобусная остановка, всегда полная народу. Здесь же проходила и автотрасса. Когда-то аккуратно, камушек к камушку, выложенная дорога сейчас имела плачевный вид. Глубокие колдобины, заполненные грязной радужной жижей, проверяли транспорт на прочность, водителей — на выносливость. Но, интересное дело, некоторые лихачи не снижали скорость. Машины, хрипя и рявкая, днём и ночью неслись с грузом, высоко подпрыгивали на ухабах и под мат-перемат шоферов с размаху тяжело плюхались в ямы. Грязь со свистом разлеталась, окатывая людей. Те, завидев очередной поток самосвалов, боязливо прижимались к забору. Это плохо помогало, и при каждой такой бане ожидавшие, облитые вязким месивом, посылали вслед нерадивому водиле проклятия. Кто-то прятался во дворе. Но вот, наконец, по израненной дороге, ковылял чумазый уродец, изрыгая копоть, и, чихая, подруливал к остановке. Страдальцы-пассажиры, давя друг друга, торопливо забивали нутро старенького измученного автобуса.
За углом нашего дома находились торговая база и железнодорожный переезд. Два раза в день, утром и вечером, тяжело и шумно вздыхая, паровоз тащил на базу гружёные составы, которые надрывно визжали на поворотах, дробно стучали на стыках путей. Железный трудяга выбрасывал в серое небо клубы пара и сажи, они повисали сизыми рваными облаками над окрестностью.
Круглые сутки, шум и грохот сотрясали воздух. Копоть и гарь оседали тёмной каймой на дома и деревья, кружились в воздухе, разъедали внутренности. Казалось бы, ну как можно жить в этом кромешном аду? Но так казалось человеку нездешнему. Ведь человек, как известно, к плохому тоже привыкает. Да, может быть, дело и не в привычке вовсе, а в том, что просто деться некуда, хотя можно было бы в деревню какую-то податься… Но, как бы то ни было, люди жили и в соседних домах и в нашем бараке тоже, хлебая досыта крепкий смердючий коктейль. А к транспортному лязгу и шуму даже как-то и привыкли.
Соседи были как родные. В праздники собирались во дворе за большим дощатым столом. Принаряженные и раскрасневшиеся женщины выкладывали наливки, стряпню и разносолы. Довольные мужики «гоголем» прохаживались около, нетерпеливо крякали в ожидании «поправки». Все с аппетитом пили-ели. Потом во всё горло с бродягой судьбу проклинали сердечным разноголосьем. Мужички, хорошо захмелев, недрачливо за жизнь спорили, о текущей политике громко разговаривали, рассудительно объясняя тонкости руками. Ребятишки воробьями крутились неподалёку, опасливо выхватывали со стола то солёный огурец, то кусок пирога. (Детвору кормили загодя, и со взрослыми на гулянках за одним столом им сидеть не разрешалось).
Жили все одинаково бедно. И, когда соседка-тётя Шура первая купила телевизор — о!.. это было значительным событием для нашего дома! Особенно, для женщин. Если вечерами мужская половина, как обычно, пропадала во дворе, «забивая» бессмертного «козла», то женщины теперь, наскоро накормив домочадцев, вместе с детьми прибегали к тёте Шуре. Смотрели телевизор, рассаживаясь в большой тётишуриной комнате. Взрослые — на табуретках, дети устраивались на жёлтом крашеном полу. Перебивая друг друга, узнавали артистов. Обсуждали только что увиденное кино. Пили чай с вареньем, угощались сдобой. Ребята, посмотрев «Спокойной ночи, малыши», убегали во двор доигрывать неоконченные игры — стоял день-деньской, и до ночи было далеко. А за столом скромно оставалась троица: мальчик-розовощёкий крепыш, лет четырёх, и две девочки-близняшки, чуть постарше. Женщины дружно подкармливали.
— Кушай, Василёк, ешь дорогой, — беременная Галя, угощая, подкладывала румяный пирожок малышу, наливала сладкий чай.
— Томочка, садись, давай, поближе. Во-от сюда… И ты, Танюшка, не стесняйся,- приговаривала тётя Шура. Ешьте, детки, ешьте…
— Ой, девчаты, — тихо прошептала она, — Зоя-то ведь совсем плохая, завтра привезут домой… помирать…- тётя Шура беззвучно заплакала. Женщины, вздыхая, запричитали…
Зоя, мать малышей, молодая женщина, с детства жила с бабушкой в этом бараке на первом этаже в комнате с окнами в небольшой сиреневый садик. Она рано осталась сиротой. Родителей не помнила, бабушку мамой называла. Росла тихой и послушной. Бабушка в ней души не чаяла. Одна печаль — внучка хворала много — то воспаление лёгких, то бронхит. Как и чем её только ни лечили! И бабушкины растирания она принимала и отвары пила. Врачи советовали на лето в лесную зону выезжать, а ещё лучше район поменять, дескать, этот слишком загазованный. Бабушка на всё лето отправляла внучку или на курорт или в лесной санаторий (спасибо, здравоохранение помогало). А уж совсем-то уезжать было некуда. Да и что там в деревне девчонке делать, хвосты что ли коровам крутить? Деревня — она и есть деревня…
Став старше, Зоя забыла о болезнях — исчезли незаметно куда-то. Видно, всё же лечение да бабушкины снадобья помогли. После школы девушка поступила в торговый институт. Вечерами училась, а днём работала продавцом в книжном магазине напротив. Там и познакомилась с Вадимом, рослым красивым курсантом лётного училища. За два с половиной года до окончания училища Вадим предложил Зое руку и сердце.
— Ну вот и ладно, вот и слава Богу!- радовалась бабушка. — Успела внученьку поднять да в люди вывести. Вот теперь только взамуж отдам, а там и помирать могу спокойно…
Бабушка благословила молодых, а через полгода скоропостижно умерла…
Внучка от горя была сама не своя.
— Знаешь, Зоя, горюй не горюй, а жить надо, — сказала тётя Шура, женщина немолодая, рассудительная. Она жила одна в комнате над Зоей. Все её уважали за доброту и сердечность. У кого, бывало, стрясётся чего — к ней бегут, знают — не оставит!
-О-хо-хо… — глубоко вздохнула тётя Шура — На всё воля Божья… Бабушка, царство ей небесное, пожила, сколь Бог отпустил, а тебе, дева, ещё жить да жить…- тётя Шура бережно подправила сморщенными, как прошлогодняя картошка, пальцами выбившуюся Зоину прядь под чёрную косынку.
— Ты — мужняя жена. Теперь у тебя семья. Вон Вадим, — кивнула она в сторону, — вот о нём заботься. Он ведь тоже одинокий сирота. А там, Бог даст, детишки пойдут… Ну, чего ты? Господи, да у вас же молодых вся жизнь — впереди! Эх, мне бы ваши годы…
Молодая семья жила дружно. Вадим учился в двух часах езды, часто находился дома, если не было полётов. Зоя по-прежнему работала в магазине и училась.
Прошёл год. Зоя родила сразу двух симпатичных девчушек! Счастливые родители назвали дочек Тамарой и Татьяной. С вечернего отделения Зоя перевелась на заочное. Попросив соседку-бабу Дусю присматривать за девочками, вышла на работу в свой магазин.
Скоротечно время! Вот уж у девулек первые зубки полезли… Малышки росли крепкими и, на редкость, спокойными. Полненькие, розовощёкие с блестящими зелёными глазами, в задорных косыночках они, похожие друг на друга, словно, две одинаковые матрёшки, сидели на кровати в подушках, забавлялись игрушками и улыбались во весь рот с двумя зубами. Зоя любовалась дочками.
— Ну почему ты не дожила до этих дней?.. Не увидела моих девчонок, не порадовалась со мной, — в такие счастливые минуты грустно шептала она бабушке на фотографии. — Посмотри, какие они хорошенькие!..
Девочкам уже третий год пошёл, когда родился сын. Нарекли Василием — в честь отца Вадима. Молодой папа любил дочек, но сына просто обожал.
— Как Васютка? — первым делом спрашивал он, приезжая домой. — Зой, одень-ка сынульку — пройдусь с ним, пусть воздухом подышит! — И долго гулял с ребёнком в свежем парке далеко от дома. Осенний ветерок подметал аллею, разгоняя опавшие листья.
— Знаешь, Зоя, девчонки вырастут, замуж повыскакивают и разлетятся в разные строны, а Васютка с нами останется, опорой будет в старости… — мечтательно рассуждал Вадим.
— Да уж не больно-то дети сейчас с родителями живут. Хоть девчонки, хоть парни, разве только в деревне где…- возражала Зоя.
Вадим заканчивал учёбу и со дня на день должен был получить назначение в другой город. Зоя сидела в декретном отпуске. Обиходила ребятишек, хлопотала по дому. Не спеша, упаковывала вещи. Молодые в приподнятом настроении ожидали скорых перемен, мечтали, строили планы… Любопытная сирень заглядывала в окна, звала на улицу. И — была весна!
В тот день Зоя покормила детей, поиграла с ними и уложила спать. Вадим уже два дня был в полётах, вечером должен вернуться. Прикрыв в комнате дверь, женщина вышла на кухню, захватив проигрыватель. Поставила любимую пластинку на малую громкость и, подпевая, взялась простирывать детские вещи… С улицы постучали. Хозяйка вытерла руки, открыла дверь. На пороге стояли курсант — друг Вадима, и незнакомый офицер. Зоя заволновалась, предчувствуя недоброе, посторонилась, пригласила войти… Военные вошли, молча встали у порога… Зоя поняла, что случилось страшное…
— Что… с ним?.. — выдохнула она.
— Пожалуйста… возьмите себя в руки…- начал медленно офицер, — Ваш муж… погиб… выполняя полёт… — выдавил он с трудом.
Что было дальше, Зоя не помнила…
Похоронили Вадима в цинковом гробу со всеми воинскими почестями… Соседи помогли с поминками.
— Ну… вот и всё… Как жить дальше?.. И… стоит ли… — отрешённо прошептала Зоя. Она, вся в чёрном, сидела на стуле, уронив на колени руки.
— Господь с тобой, Зоя!- громко испугалась тётя Шура. — Ты чего это такое говоришь? Чего ты удумала? Выкинь чёрные мысли из головы и думать забудь о дурном! — женщина пристально посмотрела на Зою. Та слушала и не слушала… Тётя Шура продолжала: — Подумай, Зоя, ведь дети у тебя. Да и грех большой — на себя руки накладывать! Тебе ребятёшек подымать надо. Ты им теперь — и отец и мать — всё сама. Смотри, сколь кругом одиноких-то матерей! Да вон хотя бы Нюрку возьми — баба тянет безотцовщину. И не одного, не двух — четверых! И не горюет. Конешно, государство ей помогает. Дак и у тебя на детей пенсия хорошая будет. Опеть же мы — тут, с тобой. — Тётя Шура положила тёплые руки на Зоины плечи, погладила. — Э-э-э… Зоя… — горестно покачала головой, — Сколь в войну-то вдов поосталось с ребятишками мал-мала-меньше. Подумать только: по шесть, по семь штук, а то и поболе…- она вздохнула, — И ничего — вырастили… Тяжело, конешно. Ну а у тебя их всего-то трое… Ты — молодая, сдюжишь. Знаешь, время… оно ведь лечит… Не даром же говорят: «После дождичка всегда выглянет солнышко…»
— Милая, добрая тётя Шура. Как хорошо, что Вы есть… Дай, Бог, Вам здоровья… — Зоя прижалась к тёте Шуре. — Спасибо…
Заскрипела, набирая обороты, вдовья жизнь…
Близняшек Зоя определила в детский садик. За Васильком присматривала та же баба Дуся. Зоя окончила институт, уже работала заведующей магазином. Дети подрастали… И снова была весна… Ранняя, тёплая, но… уже без Вадима. Грустная рябина за окном раскудрявилась, и сирень опять стучалась в окно!.. Жизнь продолжалась…
Зоя наседкой хлопотала около детей, всегда накормленных, ухоженных. В дни отдыха она их уводила в парк. Часто малыши играли у своих окон в палисаднике или с другими ребятишками ковырялись в песочнице на глазах у соседей.
Рядом в подъезде, в угловой квартире на первом этаже проживала ещё нестарая парочка. Он — Николай — долговязый, как шланг, тощий и плоский с квадратными острыми плечами и впалой грудью. Всегда ходил в сером мешковатом костюме, балахоном сидевшем на его нескладной фигуре. Николай, вышагивая, смешно загребал ногами в несуразно длинных рыжих ботинках, похожих на лыжи. Недоброе лицо с косыми маленькими глазками зло смотрели на мир. Соседи так и называли его: «Колька-Косой». Портрет дополняли тонкие упрямые губы на тяжёлой челюсти да нос, размазанный по скуластому лицу (пострадал в какой-то драке). Одним словом, далеко не красавец. Зато жена его, Мария, была хороша собой — полная, «породистая» с высокой грудью — «кровь с молоком»! (Вот уж и вправду — «любовь зла…») Роскошные волосы, всегда уложены в пышную причёску. Смешливая и добрая.
Они жили без детей, и ребёнком им была маленькая кудрявая собачонка, которую Мария везде и всюду таскала за собой. Сюсюкалась с ней, ласкала… Мария очень любила Зоиных малышей. То конфет им занесёт, то фруктов. Бывало, увидит кого из ребят на улице, и сторожко, чтобы Николай не заметил, ну их обнимать-целовать! Супруги вместе жили двенадцать лет. Все эти годы почти каждый день скандалили. Он частенько бил её. То и дело из их окон доносился его тонкий, как у молодого козла, голос:
— Ну чего ты ему глазки-то строишь? Кого из себя корчишь? Да посмотри на себя — страшнее атомной войны, а всё — туда же…тьфу-у… — плевался Николай. И, передохнув, с новой силой начинал тираду, — Ты хоть понимаешь, что ты — инвалид? Бесплодная! Кому ты нужна такая? Только я один дурак нашёлся — подобрал тебя и мучаюсь! Ты же мне всю жизнь отравила, до тебя хоть это доходит?.. — визгливо кричал он на жену.
Скандалы всегда заканчивались одинаково. — Косой хватал жену в охапку и, размахнувшись, с силой ударял её кулаком. Мария, когда — увернувшись, а, когда и, подгадывая под крутой мужнин кулак, выскакивала во двор, где было много соседей, которые в одну секунду могли скрутить драчуна. Николай — за ней. В скандальной кутерьме, на глазах у всего двора и сбежавшихся на шум и крики пассажиров, ожидавших автобус за домом, выясняли отношения. Скрученный по рукам, помятый и красный, как рак, буян исходил ядом в неистовых воплях, оскорбляя жену, обрызгивая слюной державших его соседей. Мария молча сносила унижения и, как большой ребёнок, всхлипывала, подбирала дрожащими руками растрёпанные густые волосы, пытаясь собрать их в плотный узел, растирала багровые ссадины на руках и теле. Чуть успокоившись, подходила к бьющемуся в истерике мужу, заговаривала:
— Коль, ну Коленька… Ну будет… Ну хватит — успокойся… прошу тебя…- тяжело дыша, сдавленным голосом просила она. — Ну извини… Коль, слышь… прости меня, дуру. Коль… Ну… миленький мой… ну всё уже… прости меня, а?.. Ну всё уже… всё… всё… слышишь…- Мария, осторожно прикоснувшись к мужу трясущимися пальцами, начинала поглаживать его, бормоча извинения. Николаю только этого и надо. Он тут же успокаивался. Соседи отпускали его, зная, что воинствующий супруг при них не тронет жену. Осмелев совсем, Мария застегивала на Кольке рубаху, плохо попадая в петельки, пыталась заправить её в штаны. Уже совсем придя в себя, она, приподнималась на цыпочки, приглаживала торчащие после битвы редкие мужнины волосёшки и, погладив по впалой щеке, нежно целовала его. Косой глаз Николая глядел куда-то в сторону, а здоровый, похожий на петушиный, впивался сурово в жену. Мужики чертыхались, качали головами. Пассажиры, удивлённо похохатывая, шли на остановку. И хоть соседи были постоянными зрителями этого «спектакля двух актёров», они никак не могли привыкнуть к такому нежному финалу. Одни Марию жалели, другие называли дурой…
Не знаю, что являлось настоящей причиной скандалов в их семье. Судить не мне. Да и есть ли у кого право на осуждение? Любил бы Николай своих детей, если бы имел? — Тоже не могу сказать, но соседских ребятишек он люто ненавидел. Всегда гонял их от своих окон, ребячий крик его раздражал. Особенно почему-то он терпеть не мог Зоиных. Может, и к ним ревновал свою Марию? Однажды, увидев, как Мария угостила Василька яблочком, чуть не избил жену. Ребята старались обходить его окна стороной. Он переругался со всеми соседями-родителями маленьких детей. Что за человек был? Откуда столько злобы? — Неизвестно. Сказать, что по пьяни злился, нельзя — пьяным его никто никогда не видел. Может, психическое расстройство какое было?..
У Зои в заботах бежали дни… Сын и дочки подрастали весёлыми, здоровыми.
А вот Зоя что-то стала прихварывать. Быстро уставала. Появилась непонятная слабость, донимал кашель… Таяла прямо на глазах… Первое же врачебное обследование показало рак лёгких. Женщину положили в больницу. За детьми присматривали соседи. За главную няньку была, конечно же, тётя Шура — золотая душа. Зоя прошла все виды лечения — ничего не помогло. После проведённого курса химиотерапии Зою выписали домой. Ей становилось всё хуже. Она уже почти не вставала. Соседки по очереди дежурили у постели. Детей не забывали.
Приходится только удивляться насколько хрупок наш мир, насколько тонка нить человеческой жизни… Смерть хладнокровно из людской толпы намечает жертву и, невзирая на лица, хватает свою жертву мёртвой хваткой, вгрызается и с хрустом, с аппетитом каждый день съедает по кусочку или большому куску, в зависимости от этого аппетита… На сей раз выбрала она жертвой Зою, одинокую мать троих детей, и безжалостно пожирала молодую женщину, делая круглыми сиротами её малышей…
Зою обуревал страх по мере того, как крепло сознание неизбежного конца. Нет, не за себя — страх за детей… И она, мать, ничего не в состоянии сделать… Женщина понимала, что умирает. И нет никакой надежды…
— А как же дети?.. Ведь они же совсем маленькие… Как они будут жить без меня одни-одинёшеньки?.. На кого оставлю?.. Что будет с ними?.. Ведь пропадут…
Как обычно после мучительных горестных раздумий и бессонной ночи женщина впала в лёгкое забытье… Она явственно услышала осторожный стук в дверь, и чей-то голос за дверью спросил:
— К вам можно?.. — кто-то вошёл в комнату. Это была… Зоина бабушка. Добрая, милая бабушка.
— Я болею…- слабо пожаловалась Зоя. — Я умираю…
— Зоенька, вставай, пойдём со мной, — бабушка подходит к постели и зовёт, манит к себе рукой.
— Куда?..Куда ты зовёшь меня?..
— Пойдём… — увидишь… Там хорошо-то как…
Зоя медленно встала… Бабушка крепко взяла её за руку и тихо повела куда-то из комнаты…
Зоя очнулась и поняла окончательно — это конец…
— Господи, ну за что? За какие грехи умираю?.. За что Ты оставляешь сиротами детей? В чём моя вина перед Тобой?..
Осунувшаяся, сильно похудевшая, с ввалившимися глазами, она ещё жила и уже… не жила — существовала в другой жизни, в другом мире…
Утром у Зои дежурила Галина дочка — пятиклассница Лена. Подушку поправить, воды подать, покормить — под силу девочке. После очередной бессонной ночи больная, казалось, задремала… Лена подтянула простыню, подоткнула одеяло и, убедившись, что женщина спит, ушла ненадолго…
Зоины дети играли во дворе. Тамара с Танюшей в песочнице лепили домики. Василёк с соседом-Игорьком, мальчиком чуть постарше, пинали мячик на площадке недалеко от Кольки-Косого окон. Игорёк разбежался, ударил, и… мячик влетел… в окно Косого. Не прошло и двух минут, как из подъезда выскочил разъярённый, белый от гнева, Николай. Он, простреливая ребятишек глазами, что-то грозно кричал, размахивал длинными руками. Игорёк испугался и убежал. Косой подскочил к Васильку, присевшему на завалинке, с силой схватил его за ухо и поволок зачем-то к забору. От страха и боли ребёнок громко заплакал. Верзила пригнул голову мальчика к своему колену и… тут взгляд его упёрся в чьи-то ноги… Он быстро поднял глаза. Перед ним стояла, держась за стену дома, смерть… — жёлтый скелет, обтянутый кожей, со впалыми щеками и потухшим взглядом… Это была Зоя.
— Отпусти… — еле слышно, но твёрдо прошептала она сухими, бескровными губами. Детина от неожиданности растерялся, разжал руки — отпустил ребёнка. Громко матерясь, он отошёл от площадки. Зоя, совсем обессиленная, медленно сползала по стенке на грязную завалинку. Слёзы текли по измождённому лицу…
— Слушай, ты… заступница! Чё ты припёрлась-то? — кричал на весь двор Колька. — Ты понимаешь, что они у меня сейчас чуть окно не разбили, а ?! Не воспитала вовремя своих уродов, — Колька сплюнул, — теперь поздно за них заступаться… Поздно. И вообще… Чего тебе неймётся? Ведь подохнешь же скоро! — Косой понизил голос, злорадно улыбнулся. — Тебе жить-то осталось два месяца! Чего тебе надо, а?..
Тётя Шура выносила помои. Услышала крики, и, увидев Зою, всплеснула руками:
— Зоя! Ну разве можно было тебе вставать, а?! Как же ты сумела выйти-то?! А ты… ну что ж ты делаешь-то, Колька, язвило бы тебя в душу -прости меня, Господи! — напустилась она на соседа. — Да где же у тебя сердце-то? Чего же это ты мелешь, а?! Твоим бы языком да вот эти помои мешать!..- она кивком показала на ведро. — Ведь и ты не бессмертный… Все там будем… Эх ты, дурак ты, дурак…- тётя Шура с сердцем махнула рукой.
На шум вышла беременная Галина. Они с тётей Шурой вдвоём осторожно привели Зою домой и уложили в постель…
Прошла ночь. На следующий день, ближе к вечеру, к тёте Шуре ввалилась со своей лохматой собачонкой в руках, кулём упала на пол и в голос заревела Мария. Собачушка, прижавшись к ногам хозяйки, жалобно заскулила.
— Что стряслось-то?.. — перепугалась тётя Шура. Мария сквозь рыдания бормотала что-то бессвязное.- Да погоди ты реветь-то, успокойся сперва… На-кась, водички выпей. — Тётя Шура принесла из кухни стакан холодной воды, подала Марии. — Ну вот и ладно… ну а теперь толком расскажи, приключилось-то чего? — она взяла у Марии пустой стакан. Та, успокоившись, громко всхлипывая и высмаркиваясь, сообщила, что Николай не ночевал дома после второй смены:
— Обычно работает до одиннадцати вечера… Дома должен быть в двенадцать, — рассказывала женщина, — прождала всю ночь, думала, он остался работать до утра… Утром бегала на базу за угол, звонила на работу, сказали, что ушёл домой, как обычно… Обзвонила работяг, у которых телефоны есть… никто ничего не знает… Вот сейчас уже вторая смена идёт вовсю, а его нет ни на работе, ни дома… — Мария всхлипнула, снова покатились слёзы…- Уж, кабы, чего не случилось… Боюсь я что-то, тётя Шура… По больницам да по моргам надо бы побегать… В милицию уже заявила… Раньше-то никогда такого не бывало…
— Слышь, Маруся, а может, он бабу каку нашёл?..- предположила, было, тётя Шура.
— Ну да Вы что?! Нет, нет!.. — замотала головой Мария.
— Шур, Шура! Выдь-ка сюды или к окошку подойди! — это с улицы звала Ефремовна, соседка Марии. Тётя Шура подошла к окну, открыла:
— Ну чего тебе?!
— Марея не у тебя ли?..
— Тут она…
— Покличь-ка её. Пришли к ней…
Мария подскочила к окну, засуетилась:
— Кто там? Здесь я, здесь, — посмотрела вниз.
Внизу стоял участковый милиционер. Попросил Марию выйти на улицу. Мария с тётей Шурой спустились во двор. Милиционер лишнего не говорил, коротко, по-военному, сообщил, что на его участке обнаружен труп мужчины без документов.
— Поступило заявление гражданки, — он указал на Марию, — надо прибыть на опознание.
Мария уцепилась за тётю Шуру и громко заголосила:
— Это он! Это точно он!.. Тёть Шур, пойдёмте со мной — я боюсь…
С Марией на опознание поехала Ефремовна и тётя Шура. Изуродованного Николая Мария узнала по большому родимому пятну под коленкой, по шраму от аппендицита, по одежде да по несуразно длинным, похожим на лыжи, рыжим ботинкам. Ночью, совсем близко от дома, его сбила шальная машина, когда он перебегал в неположенном месте бурную дорогу автотрассы. Документов Николай при себе не имел…
Странно, но Мария недолго горевала. Отвела сороковину и вскоре вышла замуж за хорошего человека… Никто из соседей, ни один человек, не осудил её за столь поспешный брак.
А Зоя? — Зоя прожила ещё пять месяцев… Это была моя мама…
Мария и её муж Юрий дежурили с остальными наравне у постели умирающей. Бездетные супруги с величайшим желанием и деликатностью попросили Зоиного согласия усыновить-удочерить троих её ребятишек, которых оба полюбили, как родных. Муж с женой предварительно обсудили с соседями подробности столь необычного предложения к ещё живой матери. (Соседи были просто счастливы от такого поворота событий). Материнский инстинкт подсказывал умирающей Зое, что это предложение будет спасением её детям, остающимся на этом свете без неё. Мужественная женщина согласилась с благодарностью. Просила супругов стать её детишкам хорошими родителями, не обижать малышей… Уходя из жизни, Зоя уносила уверенность в том, что её дети не будут по-сиротски скитаться по разным углам, домам-приютам, по чужим людям и ещё неизвестно где, а обретут заботливых и ласковых родителей…
Так она хотела… Так клятвенно обещали Мария и Юрий умирающей матери…
Так и случилось… Всю нерастраченную материнскую любовь, Мария отдала нам, троим ребятам. И по прошествии многих лет я с благодарностью подтверждаю это! Мария стала нам настоящей матерью. Прекрасным отцом оказался и её муж-Юрий, скромный, заботливый человек. Всех нас родители подняли-воспитали, дали хорошее образование. Всем свадьбы сыграли! А теперь они радуются внукам! Ждут правнуков…
Мы, дети, и внуки, платим родителям своей любовью.
Да хранит их Господь, и — низкий поклон им!.. А Зое — пусть земля будет пухом! Первую маму свою мы тоже никогда не забываем… Память о ней — в наших сердцах…
Интересны жизни людские, словно взвешенные на невидимых весах — кому какая жизнь отмерена, кому какая судьба уготована…