ЙОГУРТ С ЖАРЕНОЙ КУРИЦЕЙ

Я любил твои смешные нарисованные глаза, а еще — по-детски тоненький голосок, писклявый, но почему-то такой родной и необходимый, как тарелка супа для моего измученного гастритом желудка. Кстати, с тех пор, как все, о чем я собираюсь здесь рассказать, произошло, боли в моем желудке усилились, и я уже стал опасаться, не язва ли это. Оптимистичный врач в нашей районной поликлинике разуверил меня — все по-старому, но для профилактики надо обязательно есть суп, а перед супом — салат из овощей. И поменьше нервничать! Я хотел спросить его: «Как? Научи!», но промолчал.
В тот вечер, когда ты впервые пришла ко мне, у меня уже три дня не было никакого супа. Я только садился за однообразный, как мои лоснящиеся черные брюки, купленные год назад на барахолке, ужин: на дне подгоревшей сковородки попыхивала остатками пара почерневшая куриная нога. Крепкий чай с толстокожим лимоном с угреватыми пупырышками внушал некоторую надежду на достойное окончание этой полужрачки-полутрапезы.
Я предложил тебе поесть. Ты, как это обычно делают проголодавшиеся женщины, сначала отказывалась, но потом быстро согласилась и с жадностью отломила несколько кусочков черствой куриной ножки. Слава Богу, у меня был замечательный чай с толстокожим лимоном! Ты спросила меня тогда, ошпарил я лимон или просто вымыл. Я ответил, что просто вымыл, на что ты очень удивилась и сказала, что у вас в городе все ошпаривают лимоны. Из какого вот только ты города — не помню. У меня плохая память на города, женские имена и чужие дни рождения. Наверное, поэтому я не стал любимцем женщин.
А потом мы ели йогурт. Вернее, ты ела, а я только слегка «вкусил». Я не люблю йогурт, но обычно всегда держу несколько штучек в холодильнике, потому что знаю, что женщины любят йогурт. И ты не была исключением.
Я сразу понял, что понравился тебе и стал говорить, вещать, просвещать. А ты тихо слушала меня, сама не замечая, что то и дело поправляешь свою мохнатую прическу и незамысловато краснеешь…
Я рассказывал тебе, как, прогуливаясь лет пять назад от улицы Траверсьер до площади Бастилии, а оттуда по Ледрю Роллен – до ближайшего книжного магазинчика у дома 7, я мечтал о своем идеале — умной, интеллигентной девочке с большими голубыми глазами и самой доброй улыбкой на свете. Ты спросила меня, встретил ли я свой идеал. Я ответил, что не знаю, и рассказал тебе свой недавний сон. Тебе он очень понравился.
Мне снилось, что я — оранжевая лошадь, бредущая по безграничному лугу в поисках другой оранжевой лошади. Я точно знаю, что она где-то есть, но никак не могу найти ее. Кругом меня много черных лошадей, они смеются, — вернее, ржут надо мной и говорят, что оранжевых лошадей не бывает, и я — всего лишь нездоровая черная лошадь. Но я не слушаю их, — я ищу другую оранжевую лошадь, чтобы узнать, действительно ли я одна на этом свете или, может быть, где-то далеко живет подобное мне существо.
— Упрямая, — говорят мне обычные лошади. — Сходи к ветеринару, он даст тебе таблетку, и ты станешь черной, как мы.
— Но я не хочу быть, как вы, — отвечаю я им.
Обойдя в безуспешных поисках планету, и поняв, что оранжевых лошадей не бывает, я умираю от тоски на том же безграничном зеленом лугу. Ветер обдувает мою еще теплую шкуру, которая на глазах у всех становится черной…
Я спросил тебя, что ты думаешь про этот сон. Не означает ли он то, что бессмысленно и безнадежно пытаться быть другим, поскольку это ведет к одиночеству и смерти?
Ты улыбнулась и пропищала столь необходимым и родным для меня голосом: «Мне кажется, ты неправильно понял свой сон. Я думаю, его следует понимать так: если ты станешь, как все, это будет означать для тебя смерть. Духовную смерть, которая для таких, как ты, гораздо страшнее физической. Ты должен быть не таким, как все, и ты действительно не такой, как все!».
Когда ты ушла, я проглотил остатки недоеденной тобой куриной ноги, на которой остались следы твоих зубов, и, опрокинувшись спиной на кровать, стал думать о том, какая же ты умница. Я был колоссально счастлив! У меня в этот вечер было так много счастья, что я готов был напихать его в карманы первому встречному разгильдяю…
Я ждал тебя весь следующий вечер, но ты не пришла. В ожидании, я зажарил не одну, а две куриные лапки, да так, что они не только не подгорели, а напротив, выглядели красивее ног всех красавиц нашей общаги, отражаясь своей желтизной в начисто отдраенной крышке сковородки. Остатки стипендии ушли на шампанское и зелень. И, конечно, йогурты — много разных вкусных йогуртов. Но ты не пришла, и я съел все это один.
Утром я встретил тебя на улице. Ты едва поздоровалась со мной, вяло пошевелив обветрившимися губами. Неужели, целовалась с кем?.. Нет, не может быть.
Мне только и оставалось, что отойти в сторону. Целый день я насиловал свои мозги в какой-то оголтелой тоске, пытаясь всевозможными путями проникнуть в твою душу, но так ничего и не придумав, сел вечером за покрытый пылью и перхотью письменный стол.
Просидев около двух часов над несколькими строчками, я сунул запечатанный конверт под дверь комнаты, где ты жила. Что там было написано — не помню. Зато твой ответ сохранился у меня в памяти намертво, хотя ты на следующий день пришла за своим
письмом и, забрав его, сразу же порвала. Вот текст твоего послания. Единственное, что я мог переврать, — это пунктуацию. Впрочем, какое значение имеет пунктуация в данном случае! Запятые существуют для тех, кто не знает толка в буквах:
«Привет, Петр! Все вокруг меня в каком-то нелепом тумане. События разворачиваются стремительно, и я не успеваю понять, что к чему. Все происходит, как в мыльной опере. Мне самой не верится, что я так легко могла потерять голову. Не знаю, люблю ли я тебя… Скорей всего, да. Впрочем, теперь это уже не важно. Ведь ты скоро уедешь… Прости, что побеспокоила тебя. Надеюсь, ты будешь счастлив. Ты этого действительно заслуживаешь». Подписи, как и принято по законам жанра, не было.
Я несколько раз прочитал это воплощенное в бумаге колебание сердца и разума маленькой девочки, попавшей в незнакомую для нее ситуацию. Я знал, что ты придешь за своим письмом, причем очень скоро. Когда ты вошла, как-то само собой получилось, что мы поцеловались. Затем еще раз. Когда я потянулся за поцелуем в третий, ты легонько оттолкнула или, лучше сказать, отстранила меня.
— В чем дело? — наверное, в тот момент я был похож на ребенка, которому за хорошее поведение дали шоколадку, но потом отобрали, потому что он нечаянно испортил воздух.
— Ты как-то странно целуешься — необычно.
— Тебе не нравится?
— Нет, не в этом дело. Просто я привыкла целоваться по-другому, — ты произнесла это с гордостью пожилой развратницы, уставшей от хлюпких интеллигентских поцелуйчиков.
— И часто приходилось?
— Да. Ой, то есть… Какая тебе разница?
— Я хочу больше узнать о тебе.
— Зачем?
— Ты мне нравишься.
Зачем? Действительно, зачем я тогда сказал тебе об этом?
Ты поцеловала меня.
— Ты мне тоже нравишься. Ты не такой, как все.
Мне было мучительно приятно слышать эти слова. Уже за одно это я готов был подбросить тебя до потолка и расцеловать в воздухе до судорог в губах. Ты сама не знаешь, как на меня действуют комплименты, на меня, который все детство, отрочество и первую половину своей закомплексованной юности чувствовал себя гадким утенком. Мои родители считали, что если постоянно критиковать меня, то я вырасту настоящим человеком. Может быть, я уже давно стал им, но, Боже мой, как мне не хватало и не хватает добрых слов!
Мы пролежали вместе на кровати до полуночи, но я ни разу не покусился на твою первобытную девственность. Твоей умной улыбки, пары добрых слов и пощипывающего запаха селедки, запутавшегося в твоих волосах после скромного студенческого ужина, было вполне достаточно для того, чтобы сделать меня счастливым в тот непростительно доверительный вечер.
После того, как ты ушла, я долго не мог заснуть, что крайне редко со мной бывает, особенно если я плотно поем перед сном. Я не боюсь потолстеть: во-первых, у меня нет проблем с кишечником, во-вторых, я много двигаюсь. Но в этот раз мне не спалось. В то время как я лежал в бездеятельной задумчивости, в моем мозгу лениво ворочалась пара-тройка навязчивых, как ненасытные тараканы, мыслей. Несколько раз мне даже показалось, что они, мои мысли, как-то странно урчали. Вы не верите, что мысли могут урчать? Напрасно. Впрочем, это ваше дело. А я верю, что мысли урчат!
Ты спросишь, о чем же они урчали? Вернее, о ком? Вынужден признаться, — не думаю, что ты обидишься на меня, особенно теперь, — думал я совсем не о тебе.
Я вспоминал свою первую любовь – бессмысленную кривоногую девочку по имени Маша. Она так и не узнала, что я ее любил. А я думал о ней каждый день, мечтал, как мы вместе идем, держась за руки, целуемся. Затем, сам того не заметив, я узрел другую девочку и снова стал мечтать о прогулках, соединенных руках и поцелуях. Девочку эту, кажется, звали Катя. А вот кто был после нее — уже не помню. Да и важно ли это? Меня тогда скорее волновал процесс, чем конечный результат. Я утешал себя тем, что это только сейчас так, а вот когда начну серьезно встречаться с девочками, — все будет по-другому. Однако, начав серьезно встречаться с девочками, я с удивлением обнаружил, что меня опять интересует процесс, только немного иного рода, чем в детстве…
Я наслаждался тобой почти месяц. Но однажды ты, слегка волнуясь, пропищала, что ошиблась во мне, и тихие нежные вечера, наполненные твоей слабостью, умной улыбкой и ароматом добрых слов, закончились. Я понял, что, что я ничуть не отличаюсь от других, что я такой, как все.
И я умер. Умер, потому, что быть таким, как все, означало для меня смерть. Оранжевая лошадка вдруг стала черной. Я перестал быть чем-то особенным в твоих глазах. Подобно врачу, зафиксировавшему смерть пациента, ты хладнокровно сообщила, что я ничем не отличаюсь от других, которые есть, были и будут, и я слился с ними, с этими одинаковыми и совершенно безразличными тебе людьми, — слился и растворился в них, перестав быть собой. Я стал частичкой всего. Я стал всем. Я стал ничем. Меня не стало вообще.
Когда я проснулся, вид у меня был до неприличия непотребным: ослиная напряженность в выкатывающихся из черепа пожелтевших глазищах, клошматая заспанная бороденка, развороченные по сторонам волосы. Мне никого не хотелось видеть, и я пораньше вышел из общаги, чтобы ни с кем не встречаться. Однако на остановке я наткнулся на твою подругу, одиноко прогуливавшуюся вдоль трамвайных путей. Она тоже заметила меня, и мне пришлось поздороваться и даже сделать доброе лицо.
На этот раз в ее всегда казавшемся мне тусклом взгляде я разглядел нечто особенное, чего не замечал раньше. В ответ на приветствие она улыбнулась мне и сказала, что в таком состоянии я ужасно мил.
Она улыбнулась мне! Мне!
А, может быть, мне только показалось? И она так улыбается всем?
Нет, так нельзя улыбаться всем. Так можно улыбаться только мне.
Потому что я не такой, как все!