Я и мое одиночество

Я не такой, как все! Сколько раз осознание того, что я отличаюсь от других, помогало мне не наложить на себя руки. Я не такой, как все! Нет, я не утверждаю, что я лучше, чем все, но я другой, не поддающийся измерению обычными мерками.
Один мой приятель – маслично-миндалевидный еврей-антисемит Яша, увлекавшийся практической психологией, говорил, что, глядя на мой почерк, можно усомниться в правильности всех прочитанных им книг по графологии. В ответ я тихо улыбался. Что я мог сказать тебе, Яша? Думаешь, я не догадывался, что свои исследования ты проводил, читая мой дневник, который ты предательски доставал из моей тумбочки? Наивный безумец! Горе твоим теориям и книжкам, если они умолкли всего лишь перед несколькими строчками, написанными моей коварной рукой.
А все потому, что я, — извиняюсь за некоторую навязчивость, — не такой, как все. Понимая это, я иногда извиняю некоторые собственные выходки, которых мне наверняка следовало бы стыдиться, если бы я был такой, как все. Да, Яша, слышишь, я никогда не жалею о том, что было, и не пытаюсь понять, почему все произошло именно так, а не по-другому. Ничего хорошего и интересного, кроме огорчений, в этом нет.
В тот вечер я чувствовал себя предельно одиноким. Нелепое чувство одиночества снова проникло ко мне в сердце, как всегда неожиданно и не вовремя, сопровождаемое тоской и ощущением собственной бесполезности в окружающем мире.
Позади была сданная сессия, месяц огромного труда и пять лет вялотекущей учебы с небольшими перерывами раз в полгода на сдачу экзаменов. Первое о чем я подумал, выходя с последнего экзамена, было: «Твою мать! Я заслужил отдых!». И я поехал домой и выспался. Когда же я проснулся, первое, что я подумал, было: «Твою мать! Неужели я заслужил только сон?!»
В метро было мало народу и необычайно прохладно. Поэтому когда я вышел на улицу, я вдруг почувствовал, что у меня болит горло, и купил леденцов от кашля. Теперь изо рта у меня приятно пахло, и это почему-то подняло мне настроение.
Пройдя унизительную, но, увы, обязательную для многих московских клубов процедуру ощупывания ног, рук, бедер, я медленно вошел в танцевальный зал. Мои уставшие от бесконечного чтения глаза в несколько секунд обежали всех присутствующих, пока их неправедный путь не пресек худосочный луч света, бивший из маленького окошка под потолком.
Ее звали Лена. Еще до того, как я подошел к ней, я почувствовал одиночество этой невысокой темноволосой девушки. По тому, как она безлико протискивалась среди бессмысленно веселящихся людей, пытаясь незаметно умыкнуть хоть небольшую крохотку этого чужого некрасивого веселья, поймав чей то взгляд, улыбку, я почувствовал всю ее беззащитность и тоску по тому, что она сама, быть может, не знала и не понимала. Как только я пригласил ее на танец, мы сразу стали целоваться, топчась на одном месте, под громыхание чужой для меня музыки. В руках у нее был маленький воздушный шарик. Она не бросила его, даже когда мы стали танцевать, продолжая держать его за спиной, как это делают девушки, не желающие расставаться с сигаретой во время танца.
Она не отпускала шарик, и когда мы прошмыгнули вниз — в небольшой зальчик с баром и рядом вип-кабин с синюшными, грубо выкрашенными дверями. Меня поразила та безропотность, с которой Лена вошла в одну из этих маленьких конурок, наполненных чужим неприятным запахом. На полу было неловко размазано чье-то семя. Она даже не пыталась флиртовать, а ее смешное сопротивление, когда я стал ее раздевать, только заставляло меня быстрее действовать, чтобы не видеть этих отрешенных глаз, задумчивой улыбки, не чувствовать запаха сладковатого пота этого маленького смуглого тела…
Весь путь до метро мы прошагали молча. Ощущение стыда и омерзения, перемешанное с внезапно вывалившейся на меня усталостью, мешало думать. Мне нечего было сказать тебе. Сеанс связи, как говорил один мой знакомый, большой негодяй и алкоголик, был окончен.
Она видела мое состояние и тоже молчала. Хотя ей наверняка многое хотелось сказать. Ведь мы ничего не знали друг о друге, кроме того, что я — Петр, а она — Лена.
Также молча мы вошли в метро. Я спросил, надо ли мне проводить ее и тут же почувствовал, как неискренне звучало мое «галантное» предложение.
-Нет, спасибо. Меня будут встречать, — сказала Лена и замолчала.
-Родители? – спросил я с пустым безразличием, избегая Лениного взгляда.
-Нет, муж.
-Муж? Ты замужем?!
-Да.
Оказалось, что муж Лены был родным сыном ее приемных родителей. Когда я спросил Лену, где ее настоящие отец и мать, она сказала, что считает отцом и матерью родителей мужа, взявших ее трехлетней девчонкой из детского дома.
-Ты любишь мужа?
Она ничего не ответила, – мне показалось, что она не знала ответа на этот нехороший вопрос.
-Зачем же ты вышла замуж?
-Я не могла поступить по-другому. Эти люди много сделали для меня.
Еще некоторое время мы молча шли, почти в ногу, по истыканному грязью снегу. Когда мы вошли в метро, я снова спросил Лену, нужно ли мне проводить ее.
-Нет.
-Тогда давай прощаться, — пробурчал я с облегчением. — Пока.
-Постой Петр, – она залезла обеими ладошками в большую странную сумку, висевшую у нее на плече, и вскоре достала оттуда кусочек тетрадного листочка и ручку. Она собиралась уже что-то написать на нем, но вдруг, будто о чем-то вспомнив, повернула ко мне вполоборота свою маленькую лохматую голову и тихо спросила: «Хочешь, я оставлю свой телефон? Позвонишь?»
-Спасибо, не надо, — наверное, мне следовало ответить что-нибудь более достойное и уместное, но тогда мне было до этикета: я вдруг ужасно захотел в туалет.
Но Лена не показала, что обиделась на меня. Также быстро убрав листок и ручку, она продолжала стоять, с каким-то туземным интересом разглядывая мое уставшее лицо.
-Извини, — наконец ответил я тоном, в котором соединились чувство мнимого превосходства, жалость и презрение.
-Не надо, – она вдруг взяла меня за руку, но я нервно одернул ее.
Я тут же пожалел о своем грубом жесте, но вместо того, чтобы извиниться, вновь схватил ее за руку. Я чувствовал себя отвратительно. Мне хотелось исчезнуть, забиться куда-нибудь и уснуть, чтобы не думать обо всем этом. Но Лена не уходила. У меня задергался глаз и заболел живот. Если она сейчас не уйдет…
-Ты что-то хочешь мне сказать? – почти выкрикнул я.
-Да, Петр, — тихо ответила лена. — Знаешь, я хотела сказать тебе спасибо.
-За что?!
-За то, что было там… в кабинке. Я впервые почувствовала себя женщиной. Человеком…
Тупо сидя в вагоне поезда, я глядел, как она уходит, медленно, тихо, ни разу не обернувшись. И только сейчас я заметил, что в руках у нее не было шарика. Куда же он делся? Или, может быть, его просто не было? Как не было всего остального – запаха сигарет, луча света, бьющего из крохотного окошка под потолком, маленькой кабинки с синей деревянной дверкой и детского ротика, произносящего убийственное «спасибо»? Что же тогда было?..
Только я и мое одиночество.