Лекарь блестел хитрющими глазами, прятал улыбку в широких рукавах халата и гремел расставленными повсюду картонными коробками. Он оттягивал мне веки, выстукивал джигу пальцами по груди, и, прислушиваясь к визгливым голосам прячущихся в ней болезней, говорил «кхм» и «гм», и поминутно разводил руками. Он старательно, химическим карандашом, вымарывал страницу за страницей в толстой книжке с моим именем, пару раз выхватывал неизвестно откуда какие-то сложные диаграммы, обильно намазывал их мутным канцелярским клеем и вклеивал между страниц.
Затем он удовлетворенно кашлянул, и сообщил мне, наставительно мотая головой: «лечиться вам надо, молодой человек». Сказать, что я опешил — значит ничего не сказать: я буквально свалился со стула, на который осторожно перебазировался вечность тому назад с холодной, как ледник, кушетки. «Ну-ну, что же вы! А с виду был такой мужественный…» — лекарь снял с головы белый колпак (обнажая обширную лысину) и водрузил его на голову гипсовому бюсту с отломанным ухом, мрачно пялящемуся на абсолютно пустой стеклянный шкаф. Взамен он позаимствовал у бюста очки с огромными диоптриями, но надевать их почему-то не стал.
«Знаете, ваш случай еще не самый сложный,» — продолжал он, и солнечный свет оптимистично отражался в его лысине — «вот ммм… недавно ко мне заходил один господин, и представляете! Я, я!! С моим вселенским опытом! И ни-че-го не смог поделать.» Слово «ничего» было произнесено по слогам, и с таким выражением, что даже глубокий неандерталец понял бы, что действительно «ни-че-го» невозможно было поделать.
Я наконец осмелился подать голос и осведомился, кто был этот несчастный неизлечимый господин. Лекарь заметно оживился и начал копаться в ящиках стола, бормоча себе под нос: «где же это… ммм…». Из ящиков доносилось шуршание бумаги, и, как ни странно, сдавленные проклятия (на превосходном литературном русском языке), и не совсем сдавленные ругательства (тоже на русском, но уже далеком от литературного). Потом в ящиках кто-то ухнул, что-то скрипнуло, и свету явился громадный том в кожаном переплете. Я подался вперед, пытаясь прочитать оттиснутое на переплете имя, но лекарь уже увлеченно перелистывал пожелтевшие страницы, сопровождая свои изыскания знакомым мычаньем и кряхтеньем.
«Да, да! Вот оно! Animus кхм… desum, оно же бездушие. Надо сказать уникальный случай в моей практике, единственный и неповторимый… ммм… случай.» — теперь он напялил свои диоптрии и, видимо несколько недоумевал, разглядывая меня в новом свете. Я откровенно засмущался, начал ковырять носком башмака растрепанный линолеум и попросил выписать мне какой-нибудь рецепт, потому что мне надо идти, что я и так отнял у него много времени.
Кажется, последняя фраза произвела на лекаря особенное впечатление, он рассмеялся, заявил мне что это самая великолепная шутка, которую он слышал за всю жизнь. Он захлопнул том в кожаном переплете и одним движением смахнул его со стола в ящик (кажется, имя неизлечимого господина было Дэннис, или Дэус), надел очки на мрачный гипсовый бюст и отобрал у него свой колпак. «Это великолепная мысль!» — восторженно говорил он — «вы знаете, я никогда еще не выписывал рецептов!».
Он вырвал из блокнота чистый лист бумаги, посмотрел на белоснежный потолок и написал несколько слов размашистым почерком, вынул из недр стола изящную печать, подышал на нее, крепко приложил к написанному рецепту и протянул его мне со словами «всего хорошего, молодой человек!». Я встал, отшаркался, поблагодарил его (лекарь кивал и немузыкально мычал) и вышел.
С тех пор минуло полгода. Рецепт до сих пор лежит в кармане рубашки, и я не думаю что мне стоит читать что там написано, тем более что я наконец понял, какой лекарь практикует лечение без рецептов и смеется над словами об отнятом времени.