Дзё-Ха-Кю

«Зимою в моем саду
распустился белый цветок.
Ветер унес лепестки.»

* * *

Аккуратно вывел последний иероглиф и помахал в воздухе листом бумаги, чтобы чернила подсохли. Слуги, шурша одеждами, поменяли подносы, унося с собой дразнящий запах сакэ и рисовых колобков. Теперь на низеньком деревянном помосте тускло поблескивал короткий клинок танто, без рукояти, которую заменит одна из полос белой бумаги — скажем, вон та. Бумага шелестит, как до того одежда расторопных слуг, скрывая острый металл лезвия, слой за слоем, виток за витком. Говорят, Кога Ятаэмон демонстрировал истинную доблесть, когда совершал ритуал, держа клинок голыми руками.

Не видел, но услышал, как второй подошел справа, и поднял меч — так взлетает в небо птица, так взмахивает веером юная девушка, так трепещет на холодном ветру ветка сакуры, так меч в умелых руках поет песню сострадания.

* * *

«Я не могу быть вторым», говорит Киёдзи, качая головой. Согласно общепринятому в Эдо канону Мусо Джикиден Эйсин-рю, «второй должен стоять слева и наносить удар из положения гедан». Неполный месяц назад Киёдзи был ранен в левую руку стрелой ватакуси, с зазубренным наконечником. Стрелял какой-то безродный асигару из войска Имагавы, и стрелял отвратительно (хотя бы потому, что Киёдзи остался жив), но чтобы вытащить стрелу, ему пришлось проткнуть руку насквозь, разорвав мышцы и повредив сухожилия предплечья. Он достаточно ловко управлялся с мечом и после ранения, но предписанное каноном положение второго слишком неудобно для того, кто держит меч только правой рукой. Киёдзи боится совершить ошибку, это и понятно. Все-таки, попрошу его еще раз.

«Ты мог бы пригласть Ямаду Асаёмона, он даже не возьмет с тебя платы», говорит Киёдзи и прячет взгляд. Конечно, Ямада великолепный второй, но боюсь, он не сможет проявить должного сострадания. По сути, он просто палач, его даже называют так — «палач сёгуна». Называют, конечно, за глаза, ибо только глупец усомнится в его истинных способностях — для таких глупцов Ямада обычно бывал не вторым, а последним. Что ж, старый друг, если ты действительно не можешь…

«Почту за честь», говорит Ямада, и кланяется.

* * *

«Князь Нобухиро недоволен» — голос даймё бесстрастен. Действительно, нет большой радости в том что по возвращении домой тебя встречают отвратительной сварой самураи твоего же гарнизона, пренебрегая оказанной им честью быть защитниками и покровителями дома в отсутствии господина.

«Князь Нобухиро полагает что вы достойно разрешите эту ситуацию» — колышатся потревоженные занавески, слышится звук удаляющихся шагов. На улице слишится шум борьбы и сдавленный вопль: похоже, давешний задира не нашел мужества «достойно разрешить ситуацию», особенно после того как выветрился последний намек на хмель.

Мелькает мысль: надо навестить Киёдзи.

* * *

«Гляньте, уважаемые, сколько бездельников собралось посмотреть на этих странствующих юродивых! Вон даже один господин, одетый как воин. А ведь еще Като Киёмаса говорил, что негодны для любой службы те, кто смотрит танцы Но!».

Языкастый наглец стоял прямо напротив входа, в окружении двух молодых самураев. Все трое были изрядно пьяны, и растеряли по дороге не только собственное достоинство, но и часть одежды — не иначе, как на поприще любовных подвигов. Спутники ревнителя князя Киёмасы были самураи Киёдзи, кажется, оба бывшие крестьяне, возведенные в воинское сословие. Эти двое смотрели куда угодно, только не в сторону театра, и, видимо, отчаянно хотели провалиться сквозь землю. Сам ревнитель строгости нравов такого желания отнюдь не проявлял, и даже попытался вытащить из ножен длинный меч дайсё, когда услышал вопрос: «Кто это говорит со мной? Горячая кровь воина Эдо, или горячее сакэ, ударившее ему в голову?».

Последние слова утонули в топоте конских копыт и барабанном рокоте — в Эдо вернулся князь Нобухиро.

* * *

Не верьте тем, кто утверждает, будто скучно смотреть одни и те же пьесы ёкёку! Разве можно назвать скучной тихую лунную ночь, или пение цикад в роще криптомерий? Скука — это удел невежественных!

Ритм актера ситэ завораживал: медленное вхождение — дзё (…тихий свист флейты…), внезапное действие, без единого намека на фальшь — ха (…резкий звук тайко…), и стремительное завершение — кю (…в наигранный диссонанс барабанов шелковыми лентами вплетается мелодия…). Дзё-ха-кю. Словно удар мечом — хотя, конечно, это грубое сравнение, достойное только черствого воина, пишущего дрянные стихи, и пропустившего конец пьесы. Ваки читал заключительные строки, музыканты-хаяси все еще играли, но пьеса уже завершилась — в тот момент, когда со сцены ушел ситэ.

Цикады смолкли.