СВИДАНИЕ С ГИЗЕЛОЙ

Так всегда. Когда мне очень плохо, когда муторно на душе, когда опостылел родной город, в последнее время такой захламленный, неумытый, раздрызганный, я спешу выбраться из него подальше в горы — в мое давнее тайное убежище, где я могу в полном одиночестве, в природной тиши отдышаться, успокоиться, хорошенько, без суеты подумать о том, как жить, а точнее — выжить в наше дикое, смутное время. Как снова собрать все свои душевные силы и все же дописать свою неоконченную повесть.
Вчера, когда я шел на работу, мне вдруг почудилась осень. Кругом машины, прохожие, сверкающий асфальт. Поблизости ни дерева, ни веточки, ни даже завалящегося листочка. И вдруг почувствовал запах осени. Настолько явственно, что я остановился в приятном удивлении и стал искать вокруг себя каких-нибудь признаков осени. Но во дворе только июнь, и на Крайнем Севере в это время не может быть и речи об осени. Значит, мне просто показалось. Значит, это сигнал к тому, что мне пора взяться за перо…
Пора, пора. Коль уж и осень почудилась, то непременно пора. Сколько же прошло с тех пор, как ничего не пишу? Вечность. И ведь почти уже успокоился. Первое время что-то ныло внутри, просилось наружу, на волю. Героиня начатой повести преследовала меня везде и всюду, даже во сне. Она просила, умоляла, кричала, чтобы я выпустил ее в люди. Потом… Потом, разочаровавшись во мне, постепенно отошла, исчезла, словно растаяла.
Я закрутился в делах житейских — вечной суете. Все некогда, некогда писать. А сюжеты напирают. Если же появится свободный час или даже целый день — сам уже увиливаю, оттягиваю встречу с ней, с моей героиней, ищу себе неотложное занятие. Лишь бы была отговорка. Лишь бы найти себе оправдание перед внутренним судьей. Оправдываюсь даже тогда, когда целыми сутками шастаю с ребятами на рыбалках. А мой судья мне говорит: „Ты делаешь не то. Пусть кругом будет хоть потоп, а ты все равно садись и пиши, если ты мечтаешь написать что-нибудь толковое”. – „Ну, ты же видишь, что я хочу — мямлю я,- но никак не могу вырваться в одиночество. Или занят делами, или мне просто не выйти из замкнутого круга друзей. — „Ну-ну, — с издевательской улыбкой заключает мой внутренний судья. — Оправдывайся, голубчик. Только это тебе не поможет — себе же вредишь. Впрочем, поступай, как знаешь. Гуляй, отдыхай, веселись… Посмотрим, чем это кончится”.
И мне становится страшно, стыдно. Тут же намечаю день и даже час, когда запрусь в своей комнате, сяду за стол и начну писать… Увы…
Сегодня суббота. Впереди целых два выходных! Почему бы не использовать их для творчества. Правильно я сделал, что отказался поехать с ребятами из моего отдела на рыбалку на какое-то глухое озеро. Оно, конечно, заманчиво, но надо же когда-то взяться за работу по-серьезному. Хватило все же сил отмахнуться от них. Нет, раз уж мне так хорошо, так необыкновенно почудилась осень, то я своего добьюсь…
И вот я спешу к своему тайному убежищу. Я бегу по своей излюбленной тропинке, петляющей в зарослях зеленого стланика. Эту тропинку, над которой угрожающе свисают серые скалы, я выискал сам, и никто о ней не знает. Она опасна, и ходить по ней жутковато. Много на ней сложных подъемов и спусков, и кажется, что нависшие над головой скалы двигаются и только и ждут, чтобы обрушиться на тебя.
Но вот все подъемы позади, остался крутой спуск к морю. Не то море притягивает к себе, не то крутизна делает тебя невесомым, подбрасывает вверх. Так и порхаю над зеленью, лишь иногда для подстраховки хватаюсь за кусты стланика. Далеко внизу синеет море. Оно бьется истерично синими волнами о высокие обнаженные скалы, обдавая их серебристо-голубой пеной.
Наконец, я стою на своей скале и с поднятыми руками приветствую море. Какая благодать! Стою на отвесной скале и смотрю вниз — там полыхает синева моря. Огромное, бесконечное море. Сколько в нем жизни! Когда внимательно прислушаешься к нему, кажется, что оно разговаривает, поет, курлычет миллионными голосами. А чуть выше, над морем и сопками, белым отливом плавится солнечный день. То ли море заигрывает с солнцем, купаясь в его лучах, то ли солнце с морем, окунаясь своим ярким огнем в бездонную голубизну. Передать фантастичность игры солнца с морем просто невозможно. Смотришь — не насмотришься. Вот что я люблю. Уединиться, забыться, очистить душу от всякой мирской суеты. А потом — размечтаться…
Густые темно-синие волны кувыркаются к подножию моей скалы, шумно разбиваются, выдыхая при этом прохладный ветерок с хрустальными брызгами. Брызги эти сияют, переливаются под ярким солнцем, поют тихим, звенящим хороводом. Да ведь все кругом поет: море, скалы, тайга, сопки. Особенно торжественно поют остроконечные зеленые лиственницы.
Я сижу в своем каменном кресле, природой сотворенном, смотрю с высокой скалы на шумные волны, тереблю губами сладковатую травинку и подбираю вслух какую-то необычную мелодию, которая звучит в такт монотонного пения моря. Внезапно чувствую чье-то приближение. Я оборачиваюсь и от неожиданности замираю — по моей тропинке, к моей скале идет женщина…
Идет не спеша, валкой походкой. Но идет уверенно и смотрит прямо на меня. Я уже слышу ее напряженное дыхание. На ней плотно натянутые белые джинсы, черная жакетка типа мужской приталенной сорочки. В руке у нее белая плетеная сумочка. Распущенные светлые волосы свисают ниже плеч. Я уже различаю ее большущие глаза и ярко напомаженные губы. Приближается все решительней и при этом загадочно улыбается.
Вдруг с ее стороны подул порывистый ветер, будто норовя сбросить меня с моей скалы. Мне стало не по себе. Вот она подошла к подножию моей скалы, приложила ладонь козырьком ко лбу и глянула на меня сощуренными глазами.
— Ну, что, страдалец одинокий, испугался? — в голосе ее я почувствовал угрозу. — Не бойся, в морскую пучину не брошу. — Загорелое ее лицо просияло злорадной улыбкой.
— А я и не боюсь,- предательски задрожал мой голос.
— Подайте даме руку, — она протянула свою крепкую руку.
— Пожалуйста! С удовольствием! — я помог ей взобраться на мою скалу и снова уселся в любимое каменное кресло.
— А ты не очень гостеприимный, — заметила она.
— Хотел бы я знать, с кем имею честь? — проворчал я, подавляя в себе волнение.
— О! Да у тебя здесь совсем не дурно. Прекрасный вид на море,- восхитилась она. На мой вопрос она так и не ответила.
— Она долго стояла лицом к морю, любовалась видом и что-то про себя бормотала. И в это мгновение прямо на глазах ясное небо стало мрачнеть, со всех сторон к нашей скале потянулись темные тучи, засобирался дождь. Она глубоко вздохнула, словно перед чем-то решительным, и повернулась ко мне:
— Неужели до сих пор так и не узнал?
— Извините, пока нет, — неуклюже выдохнул я, находясь в каком-то жутком трансе.
— Так. Значит, они меня не узнают, — взгляд ее становился хищным. — Хорошие штучки. Стоило сменить наряд, некоторые манеры и родное дитя становится Идолищем поганым. Ну, хорошо. Посмотрим, что будет дальше.
— А Вы меня не пугайте, не из пугливых. Лучше скажите, что Вам от меня нужно? И вообще — как Вы сюда попали?
-Да уж видно, какой ты храбрый. Ну, хо-ро-шо. Надеюсь, ты уступишь мне сегодня свое кресло?
— Пожалуйста, садитесь на здоровье, — я поспешил встать.
— Да, ты и постоишь. Тебе сегодня положено стоять… Ну-с, так зачем ты сюда пожаловал? — она уселась в мое каменное кресло.
— Мне-то было зачем. А вот Вас, какая нелегкая затащила сюда?
— Меня? — она призадумалась, потом усмехнулась. — Меня? М-да, однако, ты не приветлив. Пожалуй, даже жестоко с твоей стороны. — Она глотнула воздуху так, будто что-то застряло в горле.- Жестокий ты, — и глянула с обидой. Я-то думала, ты ждешь меня, зовешь к себе. — Она сникла, вся ушла в каменное кресло, свесив на колени голову. Золотые волосы рассыпались и прикрыли лицо, словно птичьим крылом. Мне показалось, что она плачет, и только тут меня осенило, и я узнал в ней что-то до боли знакомое.
— Гизела! — вырвался у меня радостный вопль. — Неужели это ты, Гизела? Дай посмотреть на тебя… Гизела! Да как же я, тупица, не узнал тебя? Но ты так изменилась. 3ачем ты волосы покрасила? И кто тебя так вырядил?
— Я стала хуже, да? — жалобно прозвучал ее голос.
— Нет, нет, что ты, — поспешил я успокоить ее. — Ты стала лучше. Ты — прекрасна! Как я ждал тебя…
— Я тоже ждала. Думала, ты совсем забыл меня. Ты молодец, что пришел сюда, к своему любимому месту. Ты ведь не забыл меня?- ласково, снисходительно глянула она.
— Как можно? — с огорчением возразил я. — Ты такая необыкновенная. Но сильно изменилась. Я и не подозревал, что ты такая отчаянная. .. Послушай, откуда тебе известно это место?
— Мне все о тебе известно, — решительно заявила она. — Ну, а теперь — к делу. Ты садись-ка в свое кресло. А я буду говорить.
— Да я постою. Сиди, пожалуйста, — поспешил я возразить.
— Я буду говорить стоя, — заметила она вдруг менторским тоном. — Я буду говорить стоя, и следить за морем. А ты будешь слушать меня сидя, — сурово распорядилась она и, повернувшись к морю, на мгновение застыла.
Она долго смотрела в море и что-то шептала. Я услышал лишь обрывок фразы: „ Не волны бегут, а стадо каких-то таинственных животных»… Наконец, она резко обернулась и уставилась на меня в упор, сверля глазами, словно буравчиками. Лицо у нее было возбужденное до густого румянца, глаза напряженные. Глядя на нее, как загипнотизированный, я неожиданно пришел к выводу, что она может сделать со мною все, что ей угодно.
— Ты действительно рад, что я пришла? — широко улыбнулась Гизела, и зеленые глаза ее засияли.
— Да я просто счастлив, — искренне подтвердил я. — Хотя, признаюсь, немало удивлен.
— Чем? — вскинула она свои брови-птицы.
— Да вот… всем. И твой приход, и твой наряд, и твои манеры, твои загадки. Вся ты вроде бы другая, не как моя героиня.
— Я стала хуже? Только честно, — не сводила с меня строгий взгляд Гизела.
— Что ты, Гизела? О такой героине я мечтать не смел. В тебя нельзя не влюбиться, чего я больше всего опасаюсь, — признался я без малейшей лукавости.
— Почему? Почему ты не имеешь права влюбиться в свою героиню, коль она по твоей же воле выступает в самой положительной роли? Да ты обязан ее любить, — заверила она убежденно.
— Если я сам влюблюсь в свою героиню, то я из ревности не подберу ей достойного человека, не позволю ей в кого-то влюбиться, — рассуждал я. — Даже из Олега, твоего жениха, я мигом сделаю, если не подонка, то размазню, чтобы ты его бросила.
— О, ты меня просто шокируешь своей дикой отсталостью! – закатила она свои огромные глаза. — Теперь я не удивляюсь, почему у тебя ничего не получается с образами — ты же самый невыносимый консерватор. Разве можно с такими отсталыми взглядами понимать людей, создавать художественные образы? Подумать только, в кого ты хотел меня превратить в своей повести. Во что ты меня одеваешь? О чем я должна у тебя говорить с друзьями? Каких увлечений ты только не подсовываешь мне? Это же кошмарно, если представить твоих героев, в том числе и меня, в реальной жизни. И то мне нельзя, и этого нельзя делать, и ошибаться я не имею права, и все-то я у тебя знаю. Я у тебя не живая плоть, а бескровная схема, — все больше распалялась моя героиня. — Какому живому человеку нужна такая героиня? Чему я научу людей?
Гизела примолкла, чтобы передохнуть. Она слишком разволновалась. Это было видно по рукам, когда она поспешно извлекала из своей белой сумочки болгарские сигареты. Она несколько раз сильно, с вожделением затянулась дымом, от которого исходил приятный запах мяты, получилось это у нее по-мужски эффектно и в то же время по-женски изящно.
— Но такого я тебе никогда не позволял, — заметил я весьма робко.
— Ты мне много чего не позволял. Ведь там, в повести, в обществе твоего Олега и ему подобных, ты ни разу не нашел для меня хотя бы лишней сигаретки, — досадовала она.
— Гизела, не будь такой… агрессивной. Тебе это не идет, — c укором возразил я.
— Мне все идет! — уверенно отразила она мое предполагаемое наступление. — Не забывай, что я — женщина! И напрасно ты оберегаешь меня, словно искусственное биологическое существо. Я живая, ты сам это утверждаешь. А раз так, то могу позволить себе все, что человеку свойственно. Я удивляюсь, почему ты дал мне такое необычное, красивое имя, если я у тебя такая сухая… тошно-подобная? В повести я у тебя такая затасканная, такая штампованная героиня, которая всем давным-давно набила оскомину. Тысячи раз в более удачных произведениях меня уже представляли в таком виде. Уже надоели всем мои черты характера, поступки, жесты, манеры. Единственное, что ты добавил мне — это большие зеленые глаза. Они мне тоже нравятся, хотя и в этом я не новинка. А остальное — штамп. У тебя я должна повторять, уже в который раз, судьбу других героинь из других книг, только разве лишь выступаю под новым именем. Почему ты не доверишься мне? Почему ты лишаешь меня права выбора поступков, желаний? Подумай, в какое время мы живем!
— Гизела! Да разве я,- попытался я вставить словечко в свою защиту, но она жестко сдвинула брови.
— Не перебивай! Подумай, в каком веке мы живем, в какой эпохе. Да если я захочу, ты сейчас будешь плакать от страха или смеяться глупым смехом безнадежного дебила. Для этого мне достаточно сосредоточиться… ты можешь сейчас увидеть тучи над своей головой, проливной дождь, что угодно, хотя небо над нами, как видишь, чистое. Все это я могу сделать. Не пройдет и полвека, и все люди смогут не только внушать такие вещи, но и творить их на самом деле. Великое, всемогущее существо Человек, несмотря на свою моральную безнадежность, сумеет, в конце концов, раскрыть свои невероятные способности, заложенные природой. И тогда мы узнаем чудеса природы, о которых сегодня лишь смутно догадываются. Все это вовсе не в далеком будущем. Мы с тобой доживем до этих чудес. И тогда как нам с тобой будет стыдно, что не сумели предугадать в Человеке фантастические перемены в его духовном мире. Не сумели почувствовать…
— Остановись, Гизела! Прошу тебя, — взмолился я. — Пощади, я ведь еще так неопытен.
— Да, ты неопытен, — согласилась она. — Верно. Зато у тебя все еще впереди. Вот почему, собственно, я и пришла. Чтобы вовремя предостеречь тебя от ошибок, которых почти никто не избежал. Тебя, пока не поздно, можно еще предостеречь.
— Не надо, Гизела, — выставил я вперед руки, как бы заслоняясь от ее напора. — Хорошо тебе рассуждать, требовать… шедевра. Думаешь, это так просто? Да знаешь ли ты, что это мне стоит — талантливо писать? Порой заживО сжигаешь себя на костре, все и вся приносишь в жертву ради одной удачной странички. Да если подсчитать, присмотреться ко мне, то я ведь и не живу вовсе как человек. Я подневольный. — При этом у Гизелы злорадно скривились губы.- Знаешь ли,- продолжал я,- что моя жена вправе выгнать меня из дома? Знаешь ли, что у меня порой не хватает времени пообщаться с моей родной престарелой матерью? Поиграть с дочуркой, которая сейчас так много и мило лопочет? Я не говорю о том, что давно уже не знаю досуга. Сегодня, кстати, я должен был поехать вместе со своими сослуживцами на уникальную рыбалку — на какое-то чудное озеро. Но, оказывается, все это не для меня. Вот во что мне обходится писание повести о тебе, Гизела.
— А ты как думал? — бурно возмутилась моя героиня. – Ты как думал — шутя, левой ногой добиться всемирного успеха? Право же, от тебя я такого рассуждения не ожидала. В том-то и дело, что настоящее, талантливое может родиться лишь в тяжелых муках, лишь В результате невероятных усилий и жертв. Если честно сказать, ты вообще раз и навсегда забудь о себе, то есть о каких-то личных земных благах . Ты должен весь, до последней клетки раствориться в… в людских и творческих страданиях. А самого тебя как бы и нет на этом свете… Понял ли ты меня?
— Что же, я, по-твоему, уже и не человек, коль добровольно взвалил на себя эту ношу?- горячо запротестовал я. — Уже не имею теперь права на личную жизнь? Во имя чего?
-Имеешь, дорогой, — слегка смягчила она тон, и по лицу ее промелькнула слабая тень едва заметной улыбки. — Имеешь. Но вижу, ты все же не до конца понял меня, когда я сказала, что ты должен жить так, будто самого тебя как бы и не существует.
— Как это понимать? Как же я могу жить, не думая о самом себе? Кто же позаботится обо мне, если не я? — совсем отчаялся я.
-Какой же ты, в самом деле, глупыш, — тут ее лицо на краткий миг осветилось очаровательной улыбкой.- Надо знать, что вся твоя жизнь, необычайно богатая, как ни у кого другого, насыщенная и полнокровная жизнь, заключена именно в твоем безустанном, горячо любимом и тобою же проклятом творчестве. Твоя жизнь, все твои радости и страдания должны быть в твоем творчестве. И не бойся, что упустишь что-то в личной жизни. Поверь мне, тебе уже не жить без творчества. Без него твоя жизнь действительно станет пустой суетой.
— Что же, ты обрекаешь меня на постоянное одиночество? Больше мне ничего не оставляешь? — обреченно сопротивляюсь я.
— А что тут плохого? — ничуть не разжалобилась она. — Вспомни великолепного чародея Гете, куда большего затворника, чем мы с тобой.- Как он говорил… «Одиночество — мать совершенства, таланты образуются в покое…»
— Сколько прекрасных мгновений упущено, не пережито, не замечено из-за таких вот, как ты, требующих от всего отрешиться,- убито выдохнул я.
— Ты будешь жить полноценно В необыкновенной, яркой жизни твоих героев! — заговорщицки подмигнула она.
— Но сама по себе жизнь так прекрасна! — упрямо стоял я на своем. — И не лучше ли просто жить: работать для хлеба насущного, любить ближних, созерцать природу, слушать музыку, вдоволь есть, пить, спать, ловить каждый прекрасный миг. Словом, наслаждаться самой жизнью, а не корпеть в затхлой кабинетной тиши, создавая на бумаге жалкую копию живой жизни.
— Как же ты меня удивляешь, — лицо ее снова сильно нахмурилось. — Жить, есть, спать, любоваться природой может и корова. А ты же Человек и, стало быть, должен постоянно совершенствоваться, то есть думать и творить. Если бы так рассуждали все разумные существа, то мы жили бы по-прежнему в каменном веке.
— Ты уверена, что человек — самое разумное земное существо?- слабо защищался я.
— А ты сомневаешься?
— Знаешь, когда вижу, что вытворяют на этой земле мои разумные собратья, то сомнения неизбежны.
— Напрасно,- озабоченно вздохнула Гизела. — Несмотря на все невообразимые ужасы и гадости, которые творят люди, все-таки человек — самое разумное существо. Во всяком случае — на нашей планете. Потому что всегда, в любой человеческой среде все же находятся отдельные люди, которые ведут нас… к свету. Помнишь, Аристотель писал, что человек тем и отличается от свиньи, что он иногда отрывается от поисков подножного корма и смотрит на звезды. — Гизела глянула на меня с грустным сочувствием.
— Мне кажется, — все больше соглашался я с нею,- что наступило то время всеобщего хаоса и разгула человеческих страстей, когда люди как бы открыто, демонстрируют свои худшие качества. Меня это очень пугает, наталкивает на мысль о всеобщей нашей обреченности.
— А, по-моему, не следует очень уж пугаться,- доверительно успокаивала она.- Дело в том, что хаос и разгул человеческих страстей мир переживал во все эпохи. И пострашнее, чем в наши дни. Однако всякий раз люди преодолевали этот хаос — и выходили из него более обновленными. Не минует и нас с тобой сие очищение,- взгляд ее заметно подобрел.
— Господи, Гизела! Как же ты изменилась! Тебя не узнать,- искренне признался я.- Ты превзошла мои ожидания. Видно, я слишком долго создаю твой образ, и ты за это время так сильно изменилась. Ты стала умнее, интересней. Но как мне объяснить читателю, что ты сама по себе поумнела? Кто поверит в такой поразительный эволюционный скачок? Как это доказать на словах?
— Должна тебе заметить,- заговорила Гизела дружелюбно,- слова у тебя, действительно, никудышные. Ты видишь меня женщиной возвышенной, умной, стремительной. Если же вчитаться в твои тексты на бумаге, то видишь какую-то запрограммированную женщину без приятных движений души, эмоций, видишь какую-то выхолощенную, бездушную бабу. Неужели кто-то захочет подражать мне? Что нового дам я людям как положительная героиня? Научу ли я их любить еще возвышеннее?
— М-да… Ты права, дорогая. И здесь ты права,- я сник окончательно.

— Ты слишком много даешь мне общественных поручений,- нисколько не смутило ее мое настроение. — Когда прикажешь заниматься своим, главным, делом? Я у тебя совсем ничего не делаю для души, а все лишь по обязанности, по долгу. Поэтому делаю все поверхностно, с напускным энтузиазмом, создавая видимость большой деятельности. А ведь я могла бы делать большие дела по внутренним своим потребностям. Я у тебя много болтаю. И, между прочим, ужасно наивно. Дай мне дело для души? — горячо заключила она. — Я хочу показать, что прежде всего умею что-то красиво делать.
— Хорошо, хорошо. Я что-нибудь подберу тебе,- соглашаюсь я.
— Нет во мне ничего своего, что бы отличало меня от всех остальных. Ведь если я живой человек, то должны же быть у меня и какие-то человеческие слабости. Мне, например, нравится покрасоваться нарядами, пококетничать с мужчинами. Не забывай, я все-таки женщина.
-Вот уж такого я от тебя не ожидал, — обиделся я.
-А потом, избавь меня, пожалуйста, от этого Олега,- все решительней наступала ока.- Он, несомненно, красив, талантлив. Но, боже мой, как он скучен! Ему не о чем говорить с людьми. И все время он кого-то строит из себя: то простачка, то супермена, то интеллектуала. Все у него крайности. Что за участь ты ему уготовил? За что ты его так? Иногда я вижу в его глазах что-то похожее на грусть, и мне тогда кажется, что он чего-то боится, чем-то тяготится. И я начинаю понимать, что и ему приходится действовать по твоей указке. Какой-то он не такой.
— Ты думаешь?
— Я точно знаю! Например, очень уж он пассивный, вялый. Даже увлечься, как следует, женщиной не может.

— Неужели? — смутился я.
— Мне-то лучше знать! Сколько вечеров, с твоего позволения, убила с ним!
— Подумать только. Да, ты права. Он довольно пассивен.
— Инертен!- подхватила Гизела, довольная, что с нею наконец-то соглашаются. — Я никогда не полюблю такого, как бы часто ты нас ни сталкивал.
— М-да. Я постараюсь найти для тебя хорошего человека,- смирился я с большой утратой. — Ты вполне достойна. Я сделаю это при первой же возможности. Как только пристрою куда-нибудь Олега.
— Пусть он уедет куда-нибудь!- заметно оживилась Гизела, и глаза ее засияли восторгом. — И больше не возвращается до самого конца!.. Если он тебе так уж дорог, то пусть он уедет по-хорошему на какую-нибудь стройку — это по-прежнему модно. А на его место может приехать другой специалист, очень славный мужчина,- все больше загоралась она.- И не надо ему, новому-то, особой внешней красоты — был бы благороден.
— Быстро ты, однако, порешила, с Олегом-то. Человек для тебя вроде бы и никто. Куда же я дену его? Жалко ведь,- с болью заметил я.
— Зато справедливо! — круто заключила Гизела.- В жизни именно так и бывает. Жалость здесь неуместна. Он найдет по себе.
— Легко сказать,- озабоченно мямлил я.- А для меня отказаться от Олега все разно, что вынуть из себя часть души. По-моему, ты не научилась ценить доброе дело. Ты… неблагодарна. Я по ночам не сплю, о тебе пекусь.
-А ты спи,- большие глаза ее хитро прищурились.- Никто тебя не принуждает писать. Есть же у тебя основная работа, которая тебя кормит. Вот и живи себе спокойно, и спи по ночам спокойно. Кто мешает?- в голосе ее звучало явное издевательство.
— Ты! — сумрачно выдохнул я.- Ты мне не даешь покоя. Ставишь мне особые условия. Ты неблагодарна, Гизела.
— Неблагодарна? — возмущенно всколыхнулась она в мою сторону. — А мой приход? А наша встреча? Разве это похоже на неблагодарность? Да если на то пошло, я могла бы и не прийти сюда. Ко многим ли таким, как ты, я хожу? А к тебе пришла… потому что не потеряла пока надежды, верю в тебя. Или ты хочешь подражать другим? Так, пожалуйста, штампуй себе серых героев. Только учти, я среди них толкаться не согласна!
-Извини, Гизела,- пошел я на попятную. — Я и тут неправ.
— Почему я ко многим, успешно печатающимся, уже не хожу? Как ты думаешь?
-Ну, они, наверное, уже достигли зрелости и теперь не нуждаются в твоей помощи,- расcудил я.
-Вовсе нет,- резко вскинула она назад нависающие на лоб белые локоны.- Потому что они мало-мальски набили руку и теперь глухи, не слышат голоса своих героев. Они, эти поднаторевшие авторы, стряпают образы и сюжеты не из крови и плоти. Они лепят образы с моих многочисленных двойников.
— Каких еще двойников?- насторожился я.
Гизела снисходительно улыбнулась и пояснила:
— У меня уйма двойников. С помощью таких, как ты, я расплодила уйму двойников в разных романах, повестях, рассказах. Глухие авторы берут этих ДВОЙНИКОВ ИЗ КНИГ И рисуют подобия.
— Из книг — да в книгу? — возмутился я.
-Да. И у тебя пока что получается то же самое. Мой настоящий, живой образ для тебя пока недосягаем. Он вообще редко кому удается,- с горечью сообщила Гизела.
-Видно, и мне уготована участь глухих,- уныло выдавил я. — Иногда мне кажется, что я рядом с большим собственным произведением. Но все время чего-то не хватает, чтобы дотянуться до него рукой.
— И не дотянешься, пока не посвятишь себя целиком делу. Ты должен сделать огромное душевное усилие. Ты должен возвыситься над собой — тогда ты станешь намного сильнее. Это называется — преодолеть самого себя, превзойти себя сегодняшнего, чтобы завтра ты стал немножечко другим. Это трудно — привести себя в особое состояние, но это возможно. Помнишь Рериха?.. «Через огонь мы все должны пройти, иначе и не будет возвращенья. Желать Огня, просить, чтоб он сжег все низменное, грязное, чужое,- таков закон Дороги возвращенья».
— Но как это сделать? — немедленно взмолился я.
— А ты подумай,- участливо сказала Гизела. — Ты не спеши, а хорошо подумай. Ты еще молод. У тебя еще есть время подумать. Тебе не поздно начать все сначала. Только не ленись — от лени быстро дряхлеет душа, быстрее, чем тело. А одряхлеешь — пропадешь.
— Да, конечно,- охотно киваю я.- Я все заново передумаю. Я все обдумаю, как ты мне советуешь.
-Только не отступайся от своей мечты,- внушительно заворковала она,- Конечно, бывают обманчивые мечты. Но это уже беда человека, а не вина. Человек не может не мечтать о том, о чем он мечтать хочет… Не отступайся от своей мечты. Ты можешь трудиться в поте лица и оставить что-то доброе людям — это в высшей степени разумно и благородно. Но вместе с тем ты должен что-то сделать и для своей мечты. Будет чертовски обидно, будет страшно, если ты ничего не сделаешь для своей мечты… Это просто трагедия — ничего не сделать для своей мечты… Тот, кто осуществляет свои мечты, живет дважды: сначала короткий миг, затем — вечно.
— Гизела!- я подался навстречу ей.
— Я ухожу, мне пора,- она посмотрела на меня с нежностью.
— Зачем же ты уходишь в сторону пропасти — ты разобьешься! — протянул я к ней руки.
— Не бойся за меня,- сказала она с грустью.- Иди и ты со мной. Проводи меня в море…
— Да как же, со скалы да прямо в море?! — меня охватил ужас.
— Не бойся,- зашептала она. — Иди за мной. Это так просто… Иди…
Скрестив на груди свои красивые, словно высеченные из камня, руки, она застыла в позе архаического создания, напоминая нефритовую статую, и медленно удалялась от моей скалы.
— Ги-зе-ла-а-а-а! — отчаянно закричал я, издав звук не громче слабого шепота.
-Иди… иди, — звала она, уходя в море, соединяясь с ним, растворяясь в нем, превращаясь в сплошную зелено-голубую прозрачность.