Н И К Т О


Н И К Т О

Никто не знал, что он умел летать. Всем казалось, нет более приземленного человека! Устоять на одной ноге ему было трудно, терял равновесие, а чтобы оторвать обе, подпрыгнуть, взлететь, это считалось неподъемным делом для него. Сколько раз ему твердили: «Расслабься…», а он еще напряженнее смотрел вверх (и что он там высматривал?!) да раскидывал тощие руки в направлении полюсов. Они смеялись и жалели. Он соглашался, неуклюже вытирая левый глаз, словно вымывал из него соринку их брезгливости и кривляний. А потом приходила улыбка. Ее никто не ждал, а она появлялась. Как обычно. Но разве им до привычек? Ожиданием балуют неожиданность. Оригинальность желанная и всюду искомая. Чудо!
Она как оскомина. Удивляет чаще не к месту, но зато своеобразное ощущение дает. А он улыбался всегда. Так зачем ждать, если все равно, как не смейся, не жалей, не хами, неизменно станет потно от улыбки? То, что не в силах изменить, глупо ждать. Выбора нет – жди, не жди.

Он свои крылья хранил в теплом пледе в белую клетку. Нежные и трепетные боялись сквозняков, и со временем белая клетка потускнела под мутным, но проглядываемым целлофаном. Некоторое время продолжение его рук аккуратно висели в платяном шкафу в углу мрачноватой прихожей. Хоть они и были довольно объемные, и пышные перья легко могли примяться, тремпель с белоснежной ношей вальяжно разместился за дверцами с морщинисто треснувшим зеркалом. Затертый пиджачок и ветром продутый до дыр плащ конкуренцию не составили. Да, крыльям там было хорошо. Сухо и незаметно. Нет соблазна искать то, что очень просто найти. Хозяину тоже нравилось место хранения его свободы: удобно – протянул одну руку и вот уже достал до небес, надел доспехи ангела (какого ангела неважно, ведь и в раю, и в преисподней небо придумано для полетов), а другой – открыл дверь, выходящую (почему у нас, если дверь, то обязательно входная? А где же выход?!) за пределы каждодневного мирка, в загаженный подъезд общественного пользования. Ни лифт, ни лестница уже не нужны; разряд по прыжкам в длину доказывать не надо, перепрыгивая заплеванные ступеньки, а клаустрофобия обживет какое-нибудь другое помещение вместо пассажирского грузоподъемника в стандартной девятиэтажке. Да, кстати, он жил на девятом подкрышном этаже. Жил так тихо, что соседи и не озадачивались, как его зовут.

Две руки действовали согласованно: взяла крылья – расчистила дорогу. Взлетать с крыши ему не нравилось. Там слишком распущенно, да и ветер постоянно сбивает уязвимые перья в комья, вытрепывает беззащитные пушинки, и играет ими, насмешливо подбрасывая и тут же злорадно прижимая к грязному полу. (Хм, а у кого-то это потолок.) А для ровного полета необходима шелковистая непорочная гладкость. Поэтому он предпочитал окно. Из него удобней падать, распластав крыло левое и выталкивая, застрявшее в проеме туловище, правым. Здесь спешка губительна. Один неверный взмах, неточный толчок и равновесие нарушится, оконная рама выпятит свою губу и выплюнет его, еще не набравшего высоту и кислород в легкие. В правое крыло, крыло-помощник, вонзятся осколки, ведь оно пришпилилось к острым краям пробитого стекла, а левое напрасно будет бить по разряженному воздуху – ни облачка рядом, ни антенны, хотя бы, поблизости. Никакой опоры или приюта. Оно удрученно повиснет, прижмется к холодной шероховатой стене панельного дома и вберет в себя всю пыль стройматериалов. Потемнеет, закашлатится, задрожит. А капли крови из распятого крыла зальют подоконник: станет скользко и липко одновременно – он как бы соскальзывал неумолимо вниз, однако намертво приклеился к поверхности.

…Он их отмыл, расчесал, раны утихомирил бальзамом «Спасатель» и, боясь испачкать плед, завернул усохшее тельце крыльев в газетные обрывки, зашмыгнул на горле петлю черного пакета для мусора с ароматом, и завалил свою волю старыми лохмотьями в наскрипывающим реквием диване. Закрыл бельевую нишу и сел на продавленный, а местами пузырчатый, поролон. Устал.

Никто не знал, что он умел летать. И сам он забыл об этом. Словно не его крылья поточили личинки прожорливой моли. Как-будто не ему снились сны о человеке-птице, еженощно бросающегося на клыки стеклянного монстра с перекошенной квадратной пастью. Он тихо лежал на диване-гробнице и пересчитывал волосинки на руках – будь они перышками, он смог бы уснуть. А так, он только умер.

Добавить комментарий