Здравствуй

Он освободился весной. Ручьи уже не текли, а на отощавших после болезненного зимнего сна деревьях едва пробивались бледные почки. Стоя за воротами тюрьмы, он жадно вглядывался в окружающее, не перечеркнутое решеткой, и, пытаясь охватить взглядом все-все, не видел и половины того, что было доступно взору. Оглядывался по сторонам, словно не веря ни во что произошедшее в его, казалось бы, обыкновенной и теперь уж точно никому не нужной жизни. В тот самый момент где-то внутри внезапно кольнуло мелкой и острой мыслью: «Что же теперь?»

А секундой позже перед глазами пронеслись прежде забытые, но теперь яркие и живые картины.

Увидел крепкую женщину, предлагавшую парное молоко вихрастому пацану… Школьный двор, ватага галдящих мальчишек, на переменах дергавших девчонок за косички… Сад вечно недовольной соседки, в котором он частенько рвал цветы для сестренки. Вспомнил, как в первый раз влюбился…

Всем поселком провожали его в армию, а она обещала ждать. ..

Вспомнилось, как из военной части молодые и еще совсем «зеленые» солдаты уезжали на войну… Гремели разрывные и кто-то вынес его, раненого, из боя … Молодая медсестра в госпитале заливисто смеялась, а он все думал о той, далекой, но неизменно родной и любимой…

Проползли, шипя, два месяца на больничной койке, — и вот уже крохотный кусочек счастья и надежды — дембельский поезд, теребя душу и убаюкивая уставшую голову, везет его домой, домой, домой…

Приехав, он долго не мог объяснить тете Шуре, почему не вернулись ее близнецы Петька и Вовка…Мялся, стеснялся, смотрел в сторону, словно сам был в этом виноват и вину свою признавал….

Любимая его дождалась, встретила, обняла…

Долгожданная лунная ночь, шепот, признания, планы, надежды…

Поселок встретил героя со всеми почестями, как положено: столы ломились от еды и питья…Мужики гудели три дня…Под конец запамятовали, по какому случаю гудеж-то…

Устроился на работу, подали с ней заявление в ЗАГС… Все было хорошо, как у всех…

Но почему же теперь?… Да все потому же…Потому что…дурак…Эх…

И тут, прикрытая полумутной хмельной пеленой , черным омутом, вязкой трясиной расползлась по мыслям пьянка с друзьями… и драка, как обычно, не из-за чего… Искрящиеся под фонарем осколки бутылки… «розочка» из гладкого толстого стекла… и удар… настоящий, как в рукопашной схватке там…за перевалом… потом пустота, черная пустота, как будто вырубили свет…

Колкая вспышка… зал суда… судья в очках в семь диоптрий … Юная адвокатша, не умеющая связать двух слов… Приговор…

Просто так не сажают…Эх…Да, кто бы говорил…

Камера… какой-то «пахан», долго собиравший по полу остатки блестящих зубов… А потом…потом…

Еще восемь лет и — на выход, с вещами…

Вот он здесь. За воротами все дороги перед ним, но у него – ни одной. Он готов бежать, да нет, лететь сразу во все стороны, но под ногами – пустота,опять пустота, черная пустота… руки хватаются за пустоту и, кажется, пустота – вокруг. И сквозь эту пустоту- пробиться…Кричать хочется… Но…
Но кто услышит?
— Свобода, — пронеслось в голове.
— Не надо. Я же боюсь свободы, — угнетенно стукнуло сердце.
— Я вернусь в свой поселок, — подумалось, — начну жизнь…
— Нет. Тебя там никто не ждет… она же ушла, — и сердце сдавленно дернулось.

Он чуть качнулся и пошел нетвердым шагом вперед, голова кружилась от весеннего взбудораженного воздуха. Вдоль дороги маячил лесок, на хилых деревьях которого распевались, призывая пробуждение жизни, ранние весенние птицы.
— Господи, жить-то хочется, хочется ведь… — шептало что-то в груди.
— Зачем? У тебя ведь ничего нет, — неумолимо чеканило сердце.
— Но мне же всего тридцать, — внутренняя струна натянулась.
— Тебе уже тридцать… и только справка об освобождении, — сердце ехидно защекотало.

Он медленно, словно крадучись, наступал на прошлогодние пожухлые листья, а они как- то ласково шуршали, шелестели под ногами.
— Здравствуй, — скромно прошептала кучка листьев.
— Лежите, мертвые, лежите, — монотонно отбило сердце .
— Здравствуй, — хрустнула ветка сухого куста-недоростка.
— А ты не сегодня- завтра пойдешь в костер, — сердце безжалостно стучало.
— Здравствуй, — солнце сердечно пощекотало нос, сквозь худенькие ветки.
— Но ведь тебе же все равно, ты всегда будешь светить, — ударило разозленное сердце.

Идти становилось все тяжелее. Увесистое, словно налитое сталью, злящееся сердце все время стремилось куда-то вниз, и глухой его стук будто пропадал где-то под землей.

И легкий ветер, и шум машин на трассе, и даже собственное неровное дыхание говорили одно и то же: «Здравствуй». Птицы неутомимо продолжали щебетать на разные голоса, но в пении одной из них сквозь свист и чириканье прорывалось, слышалось уже что-то другое, близкое, что-то вроде:
— Здравствуй, чив… сив… син… сын…
— Что-что? — не унималось сердце.
— Здравствуй…сын! — почти прочирикала птица.
— Здравствуй… — робко качнулось сердце.

И тогда под ногами оказалась та самая, нужная, единственная, свободная дорога, по которой можно было бежать, спешить, лететь…

Взлетел навстречу всему сразу, всем испытаниям и радостям, всем встречам и расставаниям, всем находкам и потерям, а сердце бешено колотилось, и в каждом ударе звенело в ответ: «Здравствуй…здравствуй…здравствуй…»