ДЕВОЧКА

Девочка

У меня бархатная шейка. «Танечка, какая же ты вся беленькая!» — об этом мне с детства твердили буквально все. И сестра Ольга периодически продолжает мне названивать и спрашивать, как на мою шейку подействовали недавние солнечные лучи. Белая бархатная шейка! Хрупкая фарфоровая! Я даже брею её, чтобы приятно было гладить. И если мне сорок пять, то это не говорит о том, что она несколько обвисла, как, к примеру, кожа по всему телу.
— Молодой человек, плотнее закрывайте дверь.
Худой и штаны на нём висят. А под штанами ж.опа с кулачек и непременно волосатая. Ну вот, поздоровался. Причем не «здрасьте» как обычно, а «здравствуйте». Если утром человек говорит тебе «здравствуйте», значит у него в сфере личных отношений всё налажено. Даже с такой маленькой ж.опой.
Моя напарница – ещё угрюмее меня ответила: «Здравствуйте». Ехидная крысочка с заметными над губой усиками.
— Как муж, — тут же спрашиваю я.
— Ты же знаешь, он сидит.
«Вот сучка, — подумала я. – Ты мне прекрати «здравствуйте» говорить». Ей даже идёт эта желтая поношенная кофточка с сиреневым бантом на груди. И откуда же вы все с утра такие тощие. Вошла девушка и без предварительного предупреждения закрыла за собой дверь.
— Здрасьте, — сказала она.
А напарница опять: «Здравствуйте». Моль!!!
Хоть девушка не притворяется. Нет, с вошедшим молодым человеком она не сможет сойтись, даже если он подойдёт сейчас к ней и предложит миллион. Двое худых никогда не найдут друг с другом ничего общего.
Заламинированный читательский билетик. А на фотографии она моложе и к тому же с другой причёской. Высокая. Что же она про меня думает? Знаю одно: «Эта ленивая тётка слишком долго ищет мой формуляр». Она такая высокая, что в лицо мне устремлён её пах. И я вижу через чуть раскрытую молнию джинсов её обыкновенные бежевые трусики. Даже я не позволяю себе таких носить. А в этом что-то есть, в этом росте, уродливости форм и бежевых трусиках. Пожалуй, надо подольше поискать её формуляр. Вот она уже недовольно вздыхает. Ах, что-то есть и в этом вздохе! Что-то взрослое! Нет, мальчик, тебе не светит с ней ничего! А я бы с ней попробовала. Сказала «спасибо». Куколка. Бедный ребёнок, чтобы ходить в таких трусах надо очень себя не любить. Меня возбуждают те, кто не любит себя. Бомжи меня возбуждают. Доктора. Такие же, как и мы библиотекарши. Только я люблю себя одну, хотя и возбуждаю себя, ибо я исключение из всех правил. Однажды я подобрала бомжа с улицы и притащила его к себе. Раздела, отмыла, положила на самые чистые простыни. А у него, оказывается, не функционирует. Ох, как я обрадовалась! Ещё один объект унижения. Как я люблю унижать тех, кто меня возбуждает! И хотя мне сорок пять, я до сих пор ещё ни с кем. Да! Эта моя распущенная девственность – единственное, что осталось в мире прекрасного. Бомж бегал по квартире в колготках с моими же трусами на голове и в моём лифчике. А что вы хотели за бутылку водки и полкило сосисок. Один даже попытался вставить себе в задний проход ручку цветной пушистой щётки для стирания пыли. Это было бы забавно. Вот скоро зарплата, и тогда я придумаю для себя очередной аттракцион.
Книги. Дышать их пылью я научилась на третьем курсе литинститута. Брала самую старую в одряхлевшем переплёте и нюхала, сначала не открывая, а когда приезжала домой, то садилась голая в теплую ванную и вместо того, чтобы мыться – открывала книгу и с первой страницы начинала втягивать в себя её запах. Вы знаете, как после долгого книжного голодания бывает приятен запах пожелтевшей, засаленной и ссохшейся от времени первой страницы. А за ней – второй. И вкус оторванного от неё уголка, который я клала на язык, достигая приятного эффекта тошноты. Хотя я никогда не представляла себя беременной! Предчувствие сокращения стенок желудка, который будет вынужден расстаться с продуктами жизнедеятельности, возбуждал меня как и весь этот несовершенный мир. Уже с тех пор я загадала, что буду работать в библиотеке.
— До свиданья.
Девушка ушла. С худой прелестной попкой. Что же там на улице? За окном хлопьями валит снег. Воздух выбелен, и если бы не моё ответственное положение, я догнала бы сейчас девушку и призналась ей в любви. Я готова бежать за всеми и всем признаваться в любви! Нет, лучше перепишу из формуляра номер её телефона и позвоню. Женя, рыжая Женя!
Прошло полчаса и люди как тараканы, вылезая из дверных щелей потоком заполнили библиотеку. Некрасивые, с вонючими нечищеными ртами они здороваются и стоят возле меня до тех пор, пока я не найду их формуляры. Хочется заплакать от несправедливости навалившихся тягот, но я сдерживаю слёзы. Дома я так люблю плакать. Страдаю и засыпаю. Смотрю скучные фильмы. Отчего в них так всё просто, отчего всё так просто в книгах?
Идёт Сергей, наш слесарь. Опять будет уговаривать придти к нему. Опять откажусь.
— Приду, ладно, — ответила я. – Только усы сбрей.
Ах, моя мраморная шейка! Посмотрите, чтецы, где вы ещё такую увидите!? Один, кажется, посмотрел, но он совсем стар. Льготник, куда тебе там до моей шейки, пропащий ты человечишко!

Вот мой дом, вот она я. Отклеилась обоя. Так даже необычно. Может совсем их отодрать? Всё равно тут кроме меня никто ничего не увидит. Одна поддалась легко. А не оторвать ли вторую? И всё же с ней нелегко смириться, когда верх отклеился, то это даже как-то неприлично, а вдруг ну кто-нибудь, ну кто-нибудь зайдёт. Увидит мой прелестный абажур, ковёр, обивку кресел и эту рваную обоину, что он тогда подумает обо мне? Оторву и вторую. Одену самое лучшее и к Сергею, пешком через две остановки. Воображаю, что меня повлекут ветра, а я оторвусь от земли и полечу мимо проезжающих машин и автобусов, в которые набилось столько чужих мне людей.
И вот я у Сергея. Прилетела на одном выдохе. Он действительно сбрил усы.
-Десять лет носил, — сказал он, когда я потрогала кожу у него под носом.
И, несмотря на это, она грубее, чем моя шейка.
На столе бутылка водки, бутылка дешёвого суррогатного вина. О еде я не думала вовсе. Какие ужасные диваны и даже нет кресел. Два дивана и оба не на пружинах – видно по обивке.
-Мы будем сидеть друг с другом? – спросила я, интонационно склоняясь к отрицанию.
Сергей силился поднять брови так, чтобы наружу вывалились глаза.
-Для начала я могу принести себе табуретку, — ответил он.
-Вам водки, и мне водки, — указала я на пустые рюмки.
-А может вам вино?
-Пейте, Серёжа, пейте, меньше разговоров. У нас ведь так мало времени.
Слышно как Серёжа глотает слюну. И как мне его сейчас жалко оттого, что он многого не знает, хотя дважды был женат и имел от второго брака детей.
Не давая Серёже произнести слова, говорю сама.
-Серёжа, выпейте ещё.
-А вы вино.
-Нет, нет, пейте вы один.
Так и знала: налил и выпил.
-Помолчим минуту.
-Давайте. А зачем?
-Т-с-с-с, молчание!
Подожду пока он немного захмелеет, чтобы хоть как-то раскомплексовался.
После минуты молчания наливаю ему ещё одну рюмку водки и подзываю к себе.
-Идите, Серёжа, я знаю, что вам хочется.
Сейчас он подойдёт. Стоя проглядит меня глазами, скажет что-нибудь и тут же выпьет. Встал, осмотрел, сказал, что я – «предел мечтаний» и повалил на спину.
— Стойте, Серёжа, как это предел? Вы же про меня толком ничего не знаете! Я же бес-пре-дел желаний! Сядьте рядом и успокойтесь.
Снова я путаюсь в просьбах.
-Вернее не надо успокаиваться, расслабьтесь, голову можете назад откинуть… а теперь, снимите брюки.
-Для чего?
-Как, ну вы же хотите этого?
-Этого?
-Да этого?
-Честно? Очень.
-Тогда снимайте брюки, Серёжа, и без разговоров. В этом деле разговоры ни к чему. От разговоров, Серёжа, в этом деле всё желание пропадает.
Снял и, бросив на пол, молниеносно в одних трусах плюхнулся на диван. Душевная слабость к плохим поношенным трусам приводила меня к неминуемому возбуждению.
— Откровенно, где вы покупали эти трусы? В каком это магазине нижнего белья сейчас такие продают?
Он ещё и засмущался, встрепенулся. Чувствую, хотя вида не подаёт, наверняка думает как бы избавиться от трусов. Сними, Серёженька, сними.
— Это ещё жена. Я себе редко что покупаю.
Была бы я твоей женой, Серёженька, ходил бы ты как оборванец, но вижу, что ты не готов посвятить мне свою жизнь.
— Снимите же их, Серёжа, снимите. Неужели неохота от них избавиться?
-Да, конечно.
-Вам ведь уже сколько? Сорок? В ваши годы пора избавляться от подобных вещей.
Снял трусы и положил их на брюки. Я взяла себе эти трусы в качестве сувенира на память, тем более он постыдится их когда-нибудь ещё раз надеть при женщине.
-Что же вы стоите? Присаживайтесь. И помолчим минутку. Не закрывайтесь, Серёжа, вам это не по возрасту. Проявите смелость.
Неужели он выполнит то, о чём я попрошу его сейчас. Если так, то он мой.
— Серёжа, вы не могли бы подрочить?
— Что?
— Ну, поаноноровать. Вы разве этим никогда не занимались? Вы разве не были мальчиком?
— Мальчиком был.
Настоящий комсомолец, ответил по-комсомольски. Верю, что не дрочил, но хочу, чтобы начал.
-И ни разу не…
-Нет, я другого воспитания.
-А ради меня поонанируйте немного!
Знаю, сейчас будет сопротивляться, но я его поломаю. Вижу, как он меня хочет. Знаю ведь – поспорил на работе, что сделает меня.
— Мне как-то неловко это делать. Может вы меня проинструктируете каким образом это совершить?
— Не тяните время, Серёжа, дрочите.
Серёжа принялся неспеша рукоблудить. Представляю, как ему стыдно делать это перед женщиной, тем более, что от испуга у него не поднялся.
-Когда мне остановиться?
-Когда заработает двигатель. Вы же сами знаете.
-А если он не заработает?
-Тогда зачем вы меня сюда пригласили?
-Взаимности хочется.
Опять полез. С трудом отстраняю его.
-Руки, помойте руки, Серёжа!!! Сначала хватались неизвестно за что. Уберите!!! Не надо ко мне тут микробов подселять.
-Ладно, я помою, но тогда мы начнём?
-Начнём, идите.
Тьфу! противно, когда тебя лапают после того, как трогали причинное место. Так уж и быть, покажу ему бедро, пусть изумляется, трогает и кусает… разрешу, только чтобы до моей бархатной шейки добрался. Пришёл, оторопел, чувствует, что скоро начнётся.
-Можете потрогать её Серёжа, но не забывайте дрочить.
-А как же…
-А как же вы начнёте это делать, если у вас, простите, как у колокольчика.
-С внутренней стороны очень хочется потрогать. Можно?
-Но только не долго, до появления первых признаков страсти.
-Я бы за грудки хотел.
-Какой вы бесцеремонный в словах, комсомолец.
-Но ведь первые признаки уже появились.
-Подождите, мне очень хотелось узнать у вас, сколько вы получаете?
Кипи, Серёженька, кипи. Я вижу как ты взбешён.
-Ну какое это имеет дело, не до этого ведь.
-Перестаньте, перестаньте. Ах вы порочный человек!
-Очень хочется, поймите.
Надо отстраниться от него. Ах, эта жалость любого обескуражит и расслабит. Встану возле стола.
— Знаете, Серёжа, я вам хочу сказать, что у меня небольшие проблемы. Как бы поточнее выразиться…
— Какие ещё проблемы, я сейчас заплачу и будут проблемы у меня. Вы начисто отобьете тягу к женскому полу.
— Это серьёзная проблема. С ней уж точно сейчас никто не справится, у меня наступили такие дни.
— Какие дни? Почему сегодня?
Как он мечется в ярости. Нужно его успокоить, посочувствовать, нам же говорили о сострадании к ближнему, о любви. А он действительно сейчас заплачет. Как может вылиться всякое враньё!
— Серёжа, потрогайте. Какая у меня бархатная шейка, вы такую ещё ни разу не трогали. Вы потрогайте, и всё мигом пройдёт.
— Шейка, говорите… сейчас, брюки надену и потрогаю. Нет не буду одевать, так, по-комсомольски, без порток.
Он приблизился. Начинает душить меня. Я задыхаюсь, но больше всего меня беспокоит, что он может надругаться надо мной, и тогда всё будет раскрыто. Я самая сентиментальная девственница лишусь единственного, что защищает меня и усмиряет. Как это неблагозвучно хрипеть, выпучив глаза, когда знаешь, что выход обязательно есть.
— Ой, ой, отпусти. Слышишь, отпусти, — завывает он.
— Покатаем шары, Серёженька!?
Я схватила его, целиком и полностью, он у меня в руках. И вся его дальнейшая жизнь напрямую зависит от моих действий.
— Какой из вас будет мужчина, если я оторву их вам. Станете петь сопрано. Сердце красавицы склонно к измене… Подпевайте, Серёжа.
Пока мужчине не нажмёшь он не запоёт как соловей.
— Сердце кра-а-савицы!!
— Мы сейчас с вами оперу из репертуара Джузеппе Верди споём. Знаете такую? Нет? Каждый образованный человек знает «Травиату» и не будет дожидаться, пока его за яйца возьмут, чтобы он её запел.
Толкаю его на диван и бегу в коридор, прикинув в какой очерёдности что и как одеть, чтобы побыстрее. Собираясь закрывать дверь, кричу: -Так вы, Серёженька, онанист, а не комсомолец.
Слышу как он голосит навзрыд, а ведь мы с ним вместе работаем. Я как-то про это забыла.
Теперь уже точно вечер. Обезображенный, он не прячется за грязную невинность дня, а шагает по городу полноправным победителем. Вечер, вот я иду в тебе, целуй меня! Только тебе позволю обезобразить себя так же, как ты обезображиваешь день!
— Мальчик, что за чудо? Ты видишь это, мальчик?
Мальчик отшатнулся.
— Вот это ночь, мальчик, моя ночь! Мальчик, ты только вздохни! Я хочу тебя, мальчик!
Толкаю мальчика в сугроб, и сама падаю на него, опьяненная вечерним безумием. Он вырывается, но моё тело, вдавившее его в снег, тяжелее.
— Как расстегнуть тебя, мальчик? Помоги мне.
Кричит, мол: — Тетя, отпустите!!!
— Не отпущу, родной, не отпущу. Теперь ты мне всех на свете дороже. Дыши, дыши этим воздухом, безумствуй!!!
Борьба не утихает, мальчик дерётся, но он всё ещё подо мной, и я ,как кормящая самка, не выпускаю своего ненакормленного детёныша.
— Бейся, мальчик, бейся, раздевай меня.
Как это непристойно, но ору на всю улицу. Пытаюсь снять с себя пальто. В порыве страсти рву на нём пуговицы.
— Прижмись ко мне, мальчик, прижмись, я твоя мама!
Как он пищит: — Мама, отпусти меня, мама. Домой, пойдём домой!
— Прижмись ко мне, прижмись, сынок, прижмись!
Рыдаю. Крик трансформируется в вопль. Не замечаю как вокруг меня собрались люди и пытаются поднять. Двое приводят меня в вертикальное положение. Спрашивают плохо ли мне. Я интересуюсь: где мальчик? Они недоумевают, качают головами, узнают у толпы – толпа мальчика не видела. Отталкиваю их, иду домой. По дороге плачу, пою моряцкие песни. Встречные людишки обращают на меня внимание. На месте замерла пожилая семейная пара.
— Смотри, дед, — говорю я и, задрав пальто и юбку, показываю ему заднее место. Потом спрашиваю: -Вы мальчика не видели?
Дед кричит, машет бадиком.
— Дед, а у вас давно с бабкой-то было это самое?
— Стерва, — вопит он и кидает в меня костыль.
Упал возле ног. В свою очередь поднимаю его и швыряю в кромешную тьму сугробов. Дед побежал, поскользнулся и естественно упал. По-моему сломал себе что-то, так как вопль был звериный. Бабка стояла не шелохнувшись, и только морщинистое мертвое лицо вызывало жалость и ощущение близкой смерти. Испугавшись старуху, я побежала домой, спотыкаясь из-за сломанного каблука.
Дома теплый чай. Что можно забыть в чае? Смотря то, что вы успели сделать до него. Если натворили ерунды, обычно наливаешь полстакана заварки и чай по цвету не отличить от кофе. А если день прошёл равномерно спокойно, то лучше вообще ничего не пить, чтобы не осветлять не зря придуманный крепкий напиток. Вспомнить, вспомнить с утра сегодняшний день. С чего же он начался? Как же не вспомнить его, хотя и не хочется. А чем же ещё жить? Не жить прошлым не получается. Женя! Позвонить рыжей Жени из библиотеки!
-Женя?
-Да. А кто это?
-Ты только не клади трубку, это твоя знакомая. Мы уже сегодня виделись.
-Не знаю.
-Ты очень красивая, Женя.
-Спасибо, но я вас не знаю.
-Слушай только голос, будет лишним меня представлять. Я голос и больше ничего.
-Хорошо.
-Ты любишь чай?
-Какое это имеет отношение к разговору?
-Просто чай. Я не заставляю тебя его пить. Я просто хочу услышать, что ты меня любишь.
Молчание не может повиснуть. Оно прыгает в ушах и стонет рожающей женщиной, поэтому я загадала сердечный приступ, если оно продлится дольше, хотя в молчании время умирает, и перед тобой открывается гнетущая бесконечность, с которой уже невозможно расправиться.
— Безумие любить звук, — сказала Женя. – Ты ведь голос и всё.
Как выдержать то, что у тебя нет тела и как можно забыть о бархатной белой шейке. Как ненавистны стали они мне в этот момент.
— Нельзя любить звук, нельзя, — продолжала она. – Звук может оказаться лживым.
— А тело?
— А тело нет, но тебе до этого нет никакого дела, ведь ты бестелесна.
— Но я люблю телом, понимаешь, люблю. Женечка, прошу тебя, давай встретимся, умоляю.
— Я кладу трубку.
— Нет, нет, Женя, Женя подожди! Хочешь, я угадаю какого цвета у тебя трусики?
— Ну всё.
— Бежевые обыкновенные трусики.
Молчание способно лелеять, молчанию нужно удовлетворение. Оно жаждет услады и разврата, вот оно как взбудоражилось, услышав о бежевых трусиках.
-Откуда вы знаете?
-Я же голос и способна проникать куда угодно.
-Как я вас узнаю?
— У меня бархатная шейка.
— И где эта шейка проживает?
Если бы знать, что терпят оторванные обои и усталое лицо!
— Записали? Да, кстати, погода сегодня замечательная, советую пройтись одну остановку пешком.
— Вы даже знаете где я живу?
— Да.
Где живёт Женя я не знала. Первым делом в коридоре необходимо было поклеить оторванные сегодня обои и привести себя в вид подобающий голосу. Я просто уверена, что Женя пройдёт одну остановку пешком, и мне кажется, что она будет выполнять беспрекословно всё, что я ей скажу.
Обои есть. Не на что клеить. Имеют ли значения обои? Кожа стен. Стены, вам обои нужны? Лицо, тебе нужен макияж? Лицо потеет, стены дышат. Лицо может задохнуться и завять. Стены могут расцвести цветочками обоев. Умыться. Губы обязательно накрасить. Привлеку к себе сразу внимание. Она даже оторванных обоев не заметит. Одену шляпку. Она точно отвлечёт. Выпивки необходимо поставить, как же без неё. Закусить. А то, что она обо мне подумает? Бежать в магазин. А если разминуемся? Нет, всё-таки бежать. Денег только на чекушку или на бутылку портвейна.

-Портвейн, пожалуйста.
-Портвейна?
-Я что непонятно говорю?.. Сорвалась, извините, нервничаю! Извините, спешу! Можно побыстрее?!
-Пошла ты вон отсюда!!!
-Пожалуйста, пожалуйста, дайте бутылку, и я уйду, мне очень нужно, у меня любовь!
-Слышь, Галь, у неё любовь!
-Любовь!!!
-Галь, а у нас что с тобой любви не может быть? Может нам тоже любовь нужна?! А может есть она у нас, так нам этот портвейн не нужен. А если так уж надо, то плати двойную цену.
-У меня вот, всё, что есть.
-Никак не выходит. А это у тебя что?
-Браслет.
-Золотой?
-Нет. Но он мне дорог, как подарок родителей.
-Иди в другой магазин.
-Поймите, я разминуться могу. Я вам денег завтра принесу.
-Приноси, и мы тебе портвейна завтра дадим.
-Ну хорошо, — отдаю браслет.
-И тебе вот, — мне отдают бутылку.

Где, где же эта пустая дежурная бутылка «Хванчкары»? Включился холодильник, а так бы я про еду забыла. Грусть, белая тоска мой холодильник. Есть шоколадные конфеты в вазе, восемь штук. Переложить в вазу поуже. Главное, чтобы «Хванчкара» нашлась. Теперь окончательно удовлетвориться собой в зеркале. Прошло полчаса. Нашла «Хванчкару», перелила в неё портвейн и заткнула пластмассовой пробкой. Всё на столе. Неужели она не придёт? Буду стоять у окна и смотреть на улицу. Спокойствие за окном тревожно отзывается в теле, думаешь, оторвётся что-нибудь и умрёшь, так и не дождавшись Жени. А вдруг и вправду умру. Главное сейчас об этом не думать. Была бы Женька б.лядью, я бы её так не ждала, а то вот жду, волнуюсь, нервничаю, ногти грызу. Залакировать уже не успею.
Звонок в дверь. Стоило бы оглядеть себя и квартиру на всякий случай, вдруг что-то не так, но сейчас важнее увидеть Женю, и пусть она возненавидит меня и всё, что со мной связано, это не будет иметь никакого значения, лишь бы мне было хорошо от её ненависти!
— Вы из библиотеки?
— А вы из института!
Увидела – я – затрепетала.
Обозлилась – она – старается не подавать виду. Тщетно. Я бы тоже обозлилась, если бы меня в её возрасте пригласила библиотекарша.
— Проходите.
— Никак не могла подумать, что увижу вас здесь.
— Конечно, это же моя квартира.
— И вы одна здесь живёте?
— Пока что да. Я, к сожалению, почти ничего не успела купить. Вино хотите?
— Смешно.
— Чего же тут смешного.
— Меня пригласила к себе женщина.
— Так вы же пришли. И в самом деле что здесь такого? Две девушки встретились, чтобы поболтать.
Я сказала девушки, и она улыбнулась.
-Наливайте.
Трясётся рука от волнения, надеюсь, она не заметит. Не пропустить то, как она будет пить, как будет прикасаться губами к бокалу. Затем спрятать бокал с отпечатком её губной помады, с отпечатком прожилок губ.
— Это то самое хорошее вино? – недовольно произнесла она, прикоснувшись губами к бокалу и сделав небольшой глоток.
— Теперь да. Теперь это самое лучшее вино на всём свете!
— Это каким же отвратительным должен быть свет, — сказала она, опустошив бокал. – Налейте ещё!
Теперь рука не дрожала. Меня изумила её вырывающаяся наружу распущенность, которую она пыталась изо всех сил сдержать, и моей задачей становилось распречь её.
— Как вы узнали, что у меня обыкновенные бежевые трусики?
— У вас молния была не прикрыта до конца.
— Так просто. А где же голос, с которым я разговаривала по телефону?
— Я и есть голос.
— Это к лучшему, что вы говорите сейчас иначе. Хорошо, что вы обыкновенная.
Женя подвинулась ближе и положила свою голову мне на плечо. Я не знала, что ей ответить. Я испугалась, ужасно хотелось остаться одной и тогда уже разработать план поведения с Женей. Я ведь совсем не робкая.
— Робкая ты какая-то, — сказала она нежно и сбила шляпку с моей головы.
Я была полностью разоблачена. И от охватившего лицо стыда не знала как её оскорбить.
— Хочешь, я буду твоей собачкой? – произнесла Женя и, не дождавшись ответа, лизнула меня в ухо.
Потом в щёку, шейку, нос, а я оставалась обездвиженной, напряженной и не предпринимала ответных действий.

Ещё не ночь, но и так ясно, что глаза не закроются до утра, если кто-нибудь не возвратит меня к началу этого дня.
— Ты лесбиянка, — бесстрастно промолвила я в глухой потолок, а стены тем временем то расширяли, то сужали комнату, и на весь комнатный квадрат оголялась пустота. Пустота прыгала со стола на шкаф, со шкафа на пол, с пола на кровать, пробегала по одеялу. Я закрывала глаза руками, и пустота прыгала по рукам. Сердце колотилось в животе, и я всё повторяла: — Ты лесбиянка.
Никто, кроме меня этого не слышал. Женя ушла несколько часов назад, вероятно, как только я задремала.
Сутки почти прошли. Осталось восемь минут до наступления нового дня. Перед глазами замелькали странные образы. Люди, всё люди. Но с другой стороны их ржание, топот, свист выбивали меня из графика вхождения в новый день.
— Угадай, угадай, девка, — кричали они. – Где первый сук? Прыгай!
Возле калитки в полный рост стоял отец. Мать на коленях. Страшно исхудавшие, голые они бросались в деревянный дом хлебным мякишем и жутко сквернословили. Месяц глядел на них, попыхивая сигаретой. Вдруг отец упал. Воспарив над, он повис животом на заборе. Сквозь его жуткий вопль послышался крик матери, и я увидела как никем не управляемые плети секут отца.
— Что же ты натворила, Танечка? – стонал он. – Отчего не сядешь на сук как тебе велят? Слушай, дочка. Раз живых не слушала, может мёртвым поверишь.
— Папа, прости. Как же я смогу сделать то, что ты говоришь? Ведь девственность в моей жизни – защита.
— Не страшись, прыгай! Она тебе ни к чему уже, всего поведала. Долго ли нам тут ещё мучаться?
— Папа, я боюсь, я не могу больше тебя слушать. Уйди!
— Не будет счастья тебе. Как не было, так и не будет.
Призраки и видения исчезли, возложив на меня собственную судьбу. Вот он с минуты на минуту должен родиться день. Уверена, что ночь к ночи призраки будут появляться. Что чувствуют все эти книги, смотрящие на меня с полки, уговаривая прочитать их ещё раз.
— Выбери меня. Во мне тайна, во мне любовь, — шептала каждая.
Лучше всех массажная расчёска с удлиненной округлой ручкой – большой длинноносый ёж. Смотри, папа!..

Моя напарница, ехидная крысочка, удивленно, скрывая наружную улыбку, смотрит, как я вхожу в зал библиотеки. Она моментально возвысилась, обесценивая черную юбку и такую же обычную белую кофту с облегающим, как у водолазки горлом.
— Привет, фарфоровая шейка, выглядишь не очень, — сказала крыска-библиотекарша. – что с тобой? Нездоровится? Тебе не хватает мужчины!
— Ты ведь женщина, должна меня понять.
Пусть пожирает, клянёт, топчет меня беззащитную, такую же, как и все автобусные пассажиры. Как придётся мне понять их! С каким трудом я должна буду вписаться в новую систему общества. Я буду системой… враз. Всё забуду, всё прежнее, обновлюсь. Полюблю Серёжу, Женю, напарницу. Расскажу ей всё, что было. Поцелую. Приглашу в гости. Накормлю бомжа, приклею обои, перестану нюхать книги, переливать вино с одной бутылки в другую, кричать на продавщиц, приставать к молоденьким девушкам, следить за своей шейкой. Какую глупость я сейчас начну болтать: и про детство и про утраченную девственность с весьма сомнительным предметом. Выговорюсь и ведь знаю, что заклеймят. Прощения у всех попрошу, на колени встану. Теперь моя очередь унижаться, моя очередь чувствовать перемены. И никто мне в этом не откажет.
Крысочка одобрительно кивнула, и я приступила к откровениям, надеясь стать такой же, как все.