Снег внутри
Но, если скажет кто-нибудь тебе,
что выпал снег+
На чёрных парапетах снег,
на тротуарах,
кричащих голосами арок, —
не верь.
Осенний лес, залитый кровью зверя,
и громыхание шагов ( во сне ли?)
по выстланным дорожкам вен.
Под языком ношу я вкус твоей слюны —
невысказанности, не-
проникновенья.
Сто тысяч «не» безбожного огня,
и мы навек с тобой обречены.
Глаза в глаза —
ты им должна поверить:
снег не снаружи, но внутри меня.
———————————
Анна и Маргарита
Безответный
на восток ускользающий ветер,
в тополином клубке,
в горькой зелени,
принятой глазом на веру.
Мир надышанный,
как пыльца — сквозь мельчайшее сито,
шёпот губ твоих, Анна,
и снег белых рук, Маргарита.
В дождь,
в остывшую дрожь,
всей ужаленной грудью,
из сколоченных наспех пространств,
где стареют холщово и грубо.
До последней стрелы,
навсегда под рубашкой нательной —
лучше так, чем в твоей
оказаться, безвестность, постели.
Анна, Анна, ты здесь и сейчас,
словно книга гаданий, раскрыта.
Точно дева созвездья
недвижима, лежит Маргарита.
И окно вам дано, на двоих,
с брешью спелого сада —
в эту брешь вы глядите
неотрывно, беззвучно, часами.
——————————
В двух словах
В двух словах, в двух,
невзначай, строках
белый звук
опадающего лепестка.
Узнаю руки
Твои? Мои? —
на безветрии
качнувшиеся ладьи.
О, как терпок, протяжен звук
из семи
несовместимых букв!
Словно в воду,
что, набирая в ладонь,
пила,
хлынет режущий
водопад стекла.
Так, однажды,
желёзкою, позвонком
весть
почует солдатка,
сглотнувши ком,
пробудившись
за глухонемой стеной,
рот зажмёт
в полуночи жестяной.
———————————
Зелень душная
Зелень душная
спяще
роняет слова —
как мучителен сумерек цвет
в распростёртой руке
осыпается ветвь
распустившись едва
память
смятой пролёткой
по склону
память, словно врага
голова,
у колен преклонённая
дождь стихает
оставляя
на подушке твоей
влажный волос
всё постель для тебя:
рыжий конь в чёрной сбруе
и колос, и космос
ты приходишь сюда налегке
а уходишь
как корабль из промозглого дока —
с переполненной палубой
под светлеющей в небе звездою
———————————
Ибо я — море
Приходи на рассвете убить всех моих чаек —
ибо я море,
прихвати с собой хлебный мякиш —
каждая жертва достойна последней воли.
Из голосов и воплей
мы симфонию сложим
невозможного.
Ты сыграй её, стоя
на белом песке
отчаяния.
Ибо я Нюренбергский процесс,
скажу: повинен
в том, что я здесь.
Что цветеньем была, а стала пеплом.
Что ненужность, как голубая мечеть
в христианской давке, —
у порога — твои сандалии.
Музыка
человеческого молчания,
до какой глубины может дойти она!
На языке твоём
я всего лишь волна —
сгусток воды и соли.
Каждый божий день ожиданье конверта,
будто внутри зарыт
некий смысл, покуда конверт не вскрыт.
Между мной и тобою годы —
зачерпни их ладонью из самых недр,
ибо я есть кувшин, что стоит у входа.
А дальше? А дальше — снег.
————————————
Спать
1.
Я устала.
Посреди галактического песка
лежу недвижимой
раковиной моллюска.
Извиняюсь заранее —
неотрывно гляжу на люстру,
в суть её розоватого лепестка.
А вокруг липкая тишина:
не взвоет лиса, не споёт между делом птица —
жизни некуда торопиться,
у неё впереди тысяча и одна
ночь, у меня — тёмная вязь канала
неотвратимых снов.
Мир по мотивам «Смерть в Венеции» Т. Манна,
с одной лишь разницей — героиня
новеллы не влюблена. Она
и для этого, увы, устала.
2.
Спать. Не просыпаться кряду две сотни лет.
Не подавать на хлеб. Онеметь.
Не впускать материнство как атрибут мук,
мужество как систему мер
бесполезную в сферах небытия,
сжечь, словно груду тряпья.
Лечь у камня головой, не всё ли равно куда?
И желать одного — спать.
3.
Спать скорей. Полыхай, осаждённый город,
мой первозданный Рим, мой звёздный Константинополь!
К твоему собору я шла со своей печалью —
всех наложниц и жён отныне тебе прощаю.
Запираю врата, и в путь — лабиринтом лестниц.
Обещаю не просыпаться, как минимум, два столетья.
————————————————
Шёпоты
Птицы мои усталые птицы из груди из запястий —
снег идёт снег голубей обирая до нитки
до белых костей снегирей пылающих
ты вся в новом платье тенями сотканном не по размеру
у окна сидишь заклинаешь случайного
рыть озёра котлованы тебе глубокие —
след по следу и вслед за тобою в метель нежданную
да навеки останется в них тот кто лёд этих век целуя
не сумеет спастись но незрячи глаза у любви моей
————————————————-
Зелёное и голубое
Зелёное и голубое в ночлеге талых,
как воды, глаз.
Скажи им — спать, а сам примкни ко мне.
Должна быть жизнь на этой глубине,
где боль сегодня явственнее нас?
Возжаждав ночь, набросим петли сна.
На пиршество валькирий гонит вьюга
двух мёртвых, что вплелись друг в друга,
как стебли ядовитого вьюна.
Не дышим. Как Сизиф, в который раз,
бросаем в неизвестность камень круглый,
и никогда не достаём до дна.
———————————————
Твоя поэма
Бог знает из какой глубины веков
я смотрела в твои глаза,
полные катастроф и кораблекрушений.
Чайка кричала всю ночь о том,
что выпадет слишком много снега
для нас двох.
И я положила руки тебе на лицо,
и прикоснулась ко всему,
что принадлежало воде и деревьям,
хрипам потерявшей рассудок женщины
и мертвецам будущего,
стенающим в клети моего тела.
Я жила в своем монастыре,
словно послушница, забывшая стыд.
Было так нелегко видеть себя полководцем
с деревянным мечом и забралом,
открытым навстречу миру,
летящему в неизбежность.
Войско моё лежало поверженное,
будто огромный слон,
загнанный в ловушку своим мучителем, —
луна терпеливо перевязывала раны каждому,
кто выстоял в этой войне.
Крошился камень сухой и белый —
камень моего сердца. Так
я проиграла моё сражение.
И тогда я уснула подле тебя,
чтобы не просыпаться.
15.12.05.
Rhodes
————————————
Строфы Сад земных наслаждений
Мой ли это недуг,
преддверие зимы или казнь
маленького человека
на твоей, средневековье, площади?
Как желанны очи в своей синеве,
как невозможны, Отче!
Колонна дерев,
шагающих в вечном рабстве
своих теней.
Куда все мы идём,
день за днём,
день за днём?
В пустоту.
Туда, где никого не ждут.
Если я скажу тебе,
что всё не имеет смысла:
и эта война на юге,
и это поле,
безвестных костей
полное,
и пилигрима посох,
и капля света в темнице души,
покуда темницы сомкнуты своды, —
ты мне не поверишь,
как звёздному небу в полдень,
как крику в глуши.
Сахара, неизбавим твой зной,
и фляга пуста.
Положу голову на твои колени
и сосчитаю до ста —
может, наступит ночь?
Кореньями тишины
насквозь прорастает грудь,
забвенья кореньями.
В темноте, в наготе, в безмолвии
расплети мне волосы,
распусти
ожиданием невозможного.
Наложи мне повязку из рук
на глаза.
Я пойду на твоё дыхание,
по нему отыщу я тебя, мой друг.
Подойди, это и твоя рана.
И твоя кровь когда-то текла в моей,
что солоней
вод
Мёртвого Моря.
Окуни пальцы в неё
и поднеси ко рту.
Иеронимус, разве
не нас разглядел ты в своём саду?
—————————————
Декабрьский дивертисмент
Памяти П.В.
1. Ты
Уже декабрь. В окне синеет хвоя.
Дорог пульсируют натянутые жилы.
В кровоподтёках солнца стынет воздух
зимой несовместимой с жизнью.
Обмякнув в рукопашной схватке,
снег расставляет переулкам сети,
и люди, вырастая из асфальта,
являют миру старческую седость.
Бессонница стоит в дверном проёме.
Скрежещет на рассвете клювом птица.
Багры теней, исчезнув в водоёме,
попутчиков выхватывают лица.
Но суета и заточенья зелье
с тобой не связывают больше эту землю.
2. Я
Чужая армиям, знамёнам, высшим судьям,
я здесь храню себя, под тёмною вуалью.
Из комнат всех, готовых выломать рассудок,
сильнее прочих ненавижу спальню.
С её изменами и приступами ночи,
с её уходами родных в тот сад безлюдный,
где падать боле не перед кем в ноги,
и нет проводников откуда.
На краткий миг, сошедшие в столетье,
как берега, соединённые мостами,
сгораем не бесстрастно, но бесследно,
не успевая свыкнуться с чертами.
Наш циферблат, как пёс, служивший верой,
другим отсчитывает время мерно.
3. Они
За дверью ветра бубенец хрустальный.
Дней облетевших стелется позёмка.
Редея, ельник пилами картавит,
вздыхают рыбой спящие озёра.
Ничто сквозит в обледеневшей раме,
страну «свобод» не разглядев на карте,
где безразличие овладевает лбами,
и из-за пазух только камни, камни+
Где лёд в глазу так нестерпимо тонок,
обманчив всею сумеречной гладью,
что в полночь катится звезда и тонет,
и со зрачка срывается на платье.
—————————————
Экспромт
Ты меня принимаешь за женщину,
но я всего лишь куст — дикий куст,
растущий вблизи дороги.
Обманчивы твои снега, дорогая, —
не стряхнуть их с ветвей, не согреться.
Ночь шепчет раковине ушной о тебе.
О тебе.
Вызревших ягод полны ладони
тех, кто этой дорогой проходит мимо —
те ладони куста не вспомнят.
«Нет на свете крепости, что не сдастся», —
если мне не веришь — спроси солдата
у стены. У стены.
—————————————
Листья
На заплаканных тротуарах
листья палые
заблудились в ногах, как дети.
Разве сыщется листьям палым
мать под этим
осенним небом?
Верно, птица, однажды устав в полёте,
вверит тусклое им крыло —
покоряясь заветам ветхим.
Или я, говоря с тобою,
брошу взгляд нечаянный
в тихое тленье бора,
безразличнее,
чем безразличье Бога.
Листья прочь прогоняет ветер.
———————————-
Одна в комнате
Маме
Я в комнате.
Одна.
Остатки сна,
как мухи,
на липкие садятся веки.
Колодцы окон
плещут
холодным светом —
трилогия рассвета,
дня и ночи.
Ты мне сказала
«рано или поздно
на наши двери
тёмные замки навесит время.
Уйдём и мы
к иным
полуденным теням
и шорохам листвы.
Так матери уходят, но
остаются дети».
И по ночам, когда снега
бессонные
слоняются по крыше,
ножом
я вырезаю правду эту.