Начнись на востоке.
Щербетное солнце растает
вкрапленьями лени,
а может быть пятен изюма
на бёдрах красавиц,
изъеденных томною скукой,
что так деструктивна
и с лёгким налётом инцеста.
Начнись караваном,
невинным волнительным флёром,
мозаичной сеткой,
в которую пойманы тени,
телами не ставшие.
Павшие низко и пряно,
и прямо в песке обронившие
тайну на пекло.
Начнись в интерьерах.
А хочешь — и без интерьеров.
А хочешь, и вместо,
вне бедствия и колорита.
Но только с востока.
И медленно. Пьяно и голо.
…торговля людьми вне закона?
А я бы купила.
***
голые за окном тела
среди бела дня:
ни стеснения, ни намёка на эпатаж. кисть
бы уметь держать и хоть чуточку — рисовать:
срисовала бы для тебя с обнажённой натуры жизнь
как явленье свету, что убоялся. Как
расхожденье с верой, как воспалённый нерв
в камасутре утра — чувственный кавардак
из изгибов, бёдер, спин, лодыжек, колен
и открытых ран. В сегодняшних новостных
разлетится сломанной молнией «преступление
под сурдинку утра»: голых и молодых,
залюбивших дО смерти или до
оживления
обнаружила дворничиха, ввязываясь во грех,
на своей метле облетевшая полрайона,
чем вызвала скисание сливок и сотовый рой помех
и помешательство выкипевшего бульона.
Шут с ней, ведьмачкой. Опросите соседей, что
пялятся вечно через решётку тюли:
надо собрать показания в решето
с запахом секса, зелени и пачули.
…Голые за окном безумствуют тополя.
Я подсмотрела. Мне нестерпимо стыдно,
счастья чужого не присвоенья для.
Просто другого
мне из окна
не видно.
автоматы в очередь
автомат голоден.
заберём его домой, мама?
будем кормить пуговицами и укладывать спать на антресолях,
радоваться прибавляющимся килограммам,
учить обходиться без соли,
без еды из макдональдса и чемпионатов мира,
пива как культуры и радио эльдорадо.
Мама, пожалуйста!.. Наша бы вся квартира
его появлению стала рада,
я точно знаю. Ну что он видел, несчастный, кроме
потных монет и ладоней, досадливо с матом
бьющих по телу-металлу, знакомя
космос с бескосмием автомата.
Высыпят пригоршню дзинями, скажут — «А то же!»
будто бы он виноват. Проигравшийся плюнет
прямо к подножию, где на расколе ножек
«Маша+Даша.надцатое.июня».
…А мы разместили б его как родного, укрыли пледом,
чтобы не пил, не курил, не страдал и не кашлял,
скрыт от властей автоматных, прочим — неведом.
Мама, он плачет…
Не плачь!
Мы тебя одомашним.
картонно-душное
коробка, а в ней застывшие слёзы.
пробую пальцами картонные стены:
доверия не внушают.
Холерик из меня, как чёртик из пробирки:
перебить бы все враз!
натыкаюсь на вязь из фразы
«Осторожно, стекло!»
увязла.
вынула из себя.
Проведи меня мимо,
да хоть на мякине,
да хоть через бездну по —
только бы рядом…
И снова дурной случай —
я при тебе не умею плакать.
я без тебя не посмею чувствовать.
спрятана
под картонно-рутинным небом,
серым и рыхлым.
…надпись на коробке:
«Осторожно! душа».
игры, в которые
Со мной перестали здороваться даже однорукие бандиты.
Я слил все партии, продул все мыслимые раунды.
Теперь меня ненавидят букмекеры и те, что ставили на меня деньги и пиво,
одинаково. одинаково.
Началось это в прошлом столетии, когда родился.
По сути, уже тогда я начал проигрывать.
Но родители таскали:
сначала на руках, потом в школу, потом в институт, потом в загс.
чувствовал, что нужен, и уж они-то по крайней мере точно знают, зачем.
Оказалось, не знали, — просто такая игра.
Теперь они из неё вышли,
а я продолжаю быть по правилам,
заложенным в меня давно, ещё в прошлом веке.
Сегодня вдруг всё стало понятно.
мне выдали книжечку с правилами, сказали, на вот прочти пост-фактум.
а что читать? теперь-то уж?..
пожал накачанными плечами
и вспомнил, что последний раз читал книгу три года назад.
не вспомнил, что именно.
Я игрок английской сборной, и мне наплевать на чемпионат мира,
из-за которого я пропустил Прагу, Тайланд, Лиссабон, чёрта в стуле…
Конец игры. Сижу на искусственном газоне.
под тысячами объективов плачу
среди счастливых португальских лодыжек.
Продули.
Это было вчера. Не сумел даже напиться.
не сумел подраться в баре, хотя так хотелось — подраться!
Жена звонила, говорила: я всё-видела-ты-был-хорош-не расстраивайся…
я расстраивался, свирепел, хлопал крыльями, тоже мне ангел.
Подошёл алкаш: эй, сыграй со мной в поддавки на виски.
Я поддал, но снова не вышло.
Пошёл спать.
Во сне штудировал книжонку с правилами.
Проснувшись, подошёл к раскрытому окну.
Находясь в самой незащищенной позиции, получил удар от солнца.
Сегодня будет жарко.
морским автостопом
Выходили из берегов. Строили странные лодки,
наполняли их дёгтем и мёдом, солью и водами
Ганга, Евфрата, Невы и Стикса. Короткие
тени лежали у стоп.
Стоп.
Морской автостоп — любимое их народами,
может быть даже запатентованное —
развлечение.
Различали стороны света, проказы ветра, наказы солнца
(солнце наказывало быстрым и злым помрачением
рассудка, вины, вина, тетивы и суток). А вон и целая
батарея дудочников и стрелочников подоспела:
дудели поход, на вход и выход смазывали турникеты
овечьим салом (руно при деле), меняли стрелы у скорострела,
проверяли мечту на мачте, туза под пяткой, а также термические пакеты.
Чистили крылышки на сандалиях, вязали шнурки морскими,
маринами и жемчужинами украшали
пшеничные волосы и чехлы навороченных мобильных,
сплёвывая по ветру белыми анемонами. Воображали,
будто не эльфы в отпуск, а вроде как собираются брать Трою,
сильные и смелые: а не пойти бы вам всем миром. Строят
иллюзии и песочные замки, играя в коня, Елену и ещё кое…
Смешно, конечно: ведь средний эльф едва заработает за год на море.
не по стендалю
Красное-чёрное в ломаной пластике:
девочка в классики, девочка в классике.
Плитки ютятся, сползая к подножию,
каждым сюжетом фальшивые. Кожею
вспомнила больше, чем было прочитано:
стыла Медузой, стонала Кончитою,
пела Еленой, а пала, бесстыжая,
Сольвейг в охапку с распальным лыжами.
Адское красное, райское чёрное,
в косы удавку — но суть золочёную.
Классный сюжет для дурного ужастика:
чёрная девочка с ангельской пластикой.
о море и баранах
каждый борется с одиночеством по-своему.
я вот рисую море —
глупое, беспонтовое.
вырисовываю до последнего барашка —
аккуратные спинки,
на рожках маслинки,
копытцы-волнышки:
Овнышки.
все до одного уменьшенные
пикселей до трёхсот —
(те, что крупнее — уже не поместятся в моих сутках)
страдающим гигантизмом
просьба не повредиться рассудком
от таких красот.
Я рисую море.
носком туфли.
на раскалённом песке детской площадки питерского двора.
«ни кола ни двора» — уже не подходит, да?
так же смешно, как бодаться на раз-два-три
со своим отражением
в несуществующих
волнах.
***
июнь поджимает хвост —
зарос
тополиным пухом,
прахом.
хорошо идёт, пухоход,
вдоль сплошных полос
неживых закатов.
Вечер катится:
стой, куда ты?
Вроде есть,
да истаял весь —
как
под катом.
ретранслятор
Аббревиатура дня зашифрована в шуршании модема.
Говорят, уже лето, и пора открывать купальный сезон.
А я всё мёрзну и не могу заставить себя снять перчатки.
Солнце светит вскользь, как-то отстранённо,
может, думая, что таким образом проявляет такт.
А ведь я его учила, надо как.
Ничего не запомнило.
Видно, думало в этот момент о том, как проехать в центр
(стрелка Васильевского перекрыта!)
или об очередном апгрейде своего солнечного пентиума.
А на вокзалах мёрзнут бабушки с контрафактными ландышами,
и улыбки мальчиков-продавцов в евросети дёргаются и искрятся:
замкнуло снова.
А я, как акын со стажем, транслирую тебе Питер,
изо всех сил стараясь, чтобы
ты чувствовал и эту ручку окна, о которую я сейчас упираюсь спиной,
и шевеление кошачьего хвоста на детской площадке
(по логике, там должна быть вся кошка, но из-за подоконника виден один хвост),
и облако в виде сливочный пастилы, налипшее на крышу напротив.
Передатчик работает, шипит, перегревается, но исправен —
держится на добром слове, на долгом чувстве, на донной глуби.
Сломается — выкину, придумаю другой.
Потому что инженер во мне нужен
только для того, чтобы изобретать всё новые способы
передачи меня
тебе.
разговоры с прошлым
«Ну как там Питер?»
переминаюсь с носков на пятки, пока
чиваюсь на телефонном проводе.
отвечаю на пустые вопросы пусто,
одними уголками губ,
которые не помнят.
Разговаривая с прошлым,
главное, — всё не опошлить.
«А ты знаешь, я начал писать роман».
«Снова?.. поздравляю. И о чём он?»
«о тебе».
«а меня нет, как же — обо мне?»
«не знаю. Я натыкаюсь на тебя повсюду.
собираю в картонные коробки, выношу
на улицу, жгу, выкидываю, забываю.
Снова натыкаюсь.
Вот, думаю, если напишу — отпустит».
«Ты только не забывай платить за квартиру.
Роман будет в духе генри миллера?..»
«Разумеется.
ты же знаешь, что я по-другому не умею».
«Очень переживаю за женские образы, знаешь ли».
«Не паясничай. Я напишу, как ты просыпаешься,
смотришь в ночное окно голая,
складируешь возле кровати — со своей стороны —
кучу книг и каких-то листов… »
«Это были не листы, а стихи. Впрочем, неважно.
Хотя нет, важно, но теперь уже слишком…
Объясни, зачем ты звонишь?».
«Твой голос. И ещё спросить, счастлива ли ты».
«Нет. Что ещё?»
«Не знаю. Я начал курить и сильно похудел».
«Напрасно. Но хотя бы не кури всякую дрянь».
молчание. Чайник выкипел.
Взорвался, улетел жить на другую планету.
туда, где нет прошлого.
«Прости за глупый звонок, у меня работа заступорилась
над романом».
«Я так и поняла. Ничего, пройдёт».
«Не думай, я не пью больше».
«Я и не думаю».
изо всех сил думаю о симультанных операциях
и о статье, которую завтра.
«Скажи, что у меня получится жить без…»
«Разумеется».
«Она будет стервой, каких свет не видывал».
«Это сейчас модно, пусть».
«Ну ладно, я пошёл. Если вдруг…».
«Пока, удачи».
пинг пинг пинг пинг
а ведь и правда, типажик тот ещё.
до чего похожа.
хреново.
интересно, эмигрировавший чайник на своей планете
меня пропишет?