Сторона В
Ощущение президента
В день Сониного звонка…
Они встретились весной. В начале мая. Соня позвонила Ульму, Ульм Егору. Егор согласился не сразу. У Юли два дня не спадала температура, и он то и дело накладывал холодные компрессы на её лоб.
— Не уходи, — умоляла она. – Если уйдёшь, я с собой что-нибудь сделаю.
Егор пообещал остаться дома, тем более, что на два дня взял на работе отгул. Пребывая у постели жены, его мучила мысль, что он может пропустить что-то важное, невосполнимое и после будет корить себя и ненавидеть Юлю.
Смочить компресс и включить чайник он отправился на кухню. Возле мойки его взгляд прилип к шкафчику с лекарствами. Егор раскрутил кран так, чтобы струя воды создала определённый шумовой эффект и открыл дверцу аптечки. Сдвигая коричневые, зелёные. прозрачные стеклянные пузырьки, в самом углу он нашёл то, что так волновало его воображение. В баночке из-под детского питания, с изображением малыша на этикетке, находился клофелин. Ещё мать принимала этот порошок, когда была тяжело больна, и после её смерти Егор оставил только маленькую баночку, остальное же смыл в унитазе. Его особенно тревожил тот факт, что Юля может найти заветный порошок и подмешать ему в суп. Но если бы она самостоятельно приняла смертельную дозу, Егор также бы этого не пережил и отправился в смерть вместе с ней.
Пока Егор размышлял, из зала доносилась медленная уставшая речь Юли:
— Егор, наведи крепкого чая, — просила она.
Егор вздрогнул. Ему показалось, что жена всё знает, и сама подталкивает его на преступление:
— Наведи мне этого в чай, — послышалось Егору, и он, суетясь, поставил банку в аптечку и закидал её ватой.
— Что ты сказала, дорогая? – переспросил он, подойдя к Юле.
— Я сказала, — держась за горло, произнесла она, — что я очень тебя люблю, и наведи мне пожалуйста, крепкого, только крепкого чая.
Терзаемый сомнениями, он вновь достал баночку с клофелином. Толстощёкий карапуз с этикетки застенчиво подмигнул ему. Егор открыл крышку. Вдруг он услышал плеск. Из раковины через края лилась вода. Егор кинулся за тряпкой и уронил баночку на пол. Белый порошок выстелил дорожку смерти, начинающуюся с горки.
— Что случилось? – послышалось из зала. И следом заскрипел диван.
Перекрыть кран или спрятать порошок? Что было важнее в эту секунду Егор не знал. Закрыв кран, он мигом снял рубашку и бросил её на рассыпанный клофелин. В зелёной ночной сорочке в кухню вошла Юля.
— Что произошло? – спросила она, от слабости облокачиваясь на стену.
Егор ничего не ответил. Он вытирал тряпкой образовавшуюся на полу лужицу.
— Что с рубашкой? – не унималась Юля и сделала шаг вперед.
Егор оставил тряпку и преградил жене дорогу.
— Дорогая, я отведу тебя, — подняв на руки Юлю, он понёс её в комнату. – Я искал жаропонижающие таблетки.
— Не уходи никуда сегодня. Я не хочу, чтобы нам кто-то мешал.
Егор опустил жену на диван:
— Ты не беспокойся, чай я сейчас принесу.
Порошок был собран обратно в банку. На столе стояла готовая чашка чая. И никто ни кого не любил. Не находя себе места, Егор метался по кухне, и когда в конце концов вновь услышал голос жены, достал из аптечки две таблетки снотворного и кинул их в чай.
— Спасибо. Любимый, — поблагодарила Юля, когда муж принёс ей кружку.
— Не за что, дорогая, — ответил он, подкладывая под голову жены ещё одну подушку.
Из спальни Егор позвонил Ульму:
— На сколько вы договорились? Да. Через два часа я смогу.
2
— Пиво и два кофе, — заказал Ульм.
Кафе располагалось на открытой веранде второго этажа в одном из высотных зданий. На последнем этаже которого находился ресторан с прозрачной стеклянной крышей. Специально обученные мальчики в светлое время суток отгоняли птиц, поэтому крыша всегда оставалась чистой. Однажды Соня была здесь с банковским клерком. Он заказал относительно дешёвые блюда, а у Сони, от страха того, что небо вдруг упадёт, жутко колотилось сердце. Еда не лезла в горло. Тогда она напилась и высказала клерку всё, что о нём думает. Больше они не встречались. Хотя небо весь вечер и до сих пор держалась дистанцировано от людей.
Официантка принесла поднос со стаканами и кружками. Ульм взял холодное пиво.
— А вы знаете, я рад, что мы снова вместе, — воодушевленно произнёс Егор. – Только ненадолго. Сегодня мы опять расстанемся.
— Ты жалеешь, а я нет, — Соня и вытащила из сумочки ключи. – Знаете что это?
У л ь м: Сегодня мы пойдем взламывать хату.
Е г о р: Это ключи от трактора?
С о н я: Рассказываю предысторию. Мой папа. Все знают моего папу?
Егор и Ульм кивнули.
С о н я: Так вот, мой папа полковник в отставке. В своё время он претендовал на генерала и вполне мог дослужиться до одной большой звезды, но радикулит подвёл старика. Подумаешь, оставался какой-то месяц! Так вот, перед тем, как он ушёл, ему как без пяти минут генералу отгрохали дачу. А потому как без пяти минут, дачу эту пришлось отвоёвывать, а точнее за-пла-тить ответственному лицу.
Соня ещё раз позвенела ключами.
С о н я: Папа, конечно, дал мне ключи только от трактора.
Друзья рассмеялись.
Е г о р: В самом деле, как ты взяла ключи, ведь у тебя отец ещё тот вояка.
С о н я: Никто ничего не знает. Таню с Олей я оставлю у родителей, а мы завтра после обеда на автобус и за город.
Егор (оторопел): как завтра?
У л ь м: И зачем на автобусе. У меня есть машина.
С о н я: А ты в детстве много на автомобиля-то разъезжал?
У л ь м: Всё время.
С о н я: А мы с Егором нет. Поедешь с нами за компанию на автобусе.
Егор вспомнил о больной жене. Но и такой шанс отдохнуть от всего насущного мог бы выпасть ещё не скоро. Он ничего не сказал о том, что Юля нездорова.
Е г о р: Подождите, может мы проведём время в городе.
С о н я: Если не хочешь мы поедем с Ульмом. Я поеду в любом случае.
Е г о р (колеблясь): Хорошо. Но тебе не кажется это немного подозрительным?
С о н я (возмущаясь): Что? За тобой следят? Тебя кто-нибудь в чём-то упрекнул? Ну да, конечно, твоя жена. Знаешь, ты за эти два года потерял себя.
У л ь м: Соня в чём-то права. Не надо меняться. Ты хочешь быть таким как Юля, но ты же не Юля.
Е г о р: Я просто подумал о том, что нам скоро тридцать. Пора бы о чём-то задуматься.
С о н я: Например?
Е г о р: У нас есть всё, что установлено обществом. Работа, семья.
У л ь м и С о н я одновременно: Не у всех.
Е г о р: Я имею ввиду, мы достигли определённой планки. Мы зарекомендованы жизнью, как состоятельные люди. Я не говорю о финансах, а именно о потребностях. У нас не осталось глобальных претензий. Если мы претендуем на какое-либо место, то время выведет нас на это место. Мы заслужили всего упорством.
У л ь м: Кстати, можем один день отдохнуть.
Е г о р: А вот и нет. Неужели вы не чувствуете, что не всё достаётся только действием. Бездействие ещё больший труд. Я говорю о бездействии, а не об отдыхе. Неужели вам не хочется того, что есть, но только не здесь… того, что возможно получить, отказавшись от себя как от одной ячейки всего мира.
С о н я: Новые ощущения?
Е г о р: Приблизиться к тому, чтобы самому стать ощущением.
С о н я: Из носителя чувства перейти в само чувство?
Е г о р: Именно.
У л ь м: Чтобы тебя воспринимали не как человека, а как комплекс переживаний.
Е г о р: Да, но только тех, которые слаборазвиты или о которых ещё не знают. По-моему приятно быть тем, кого ещё не знают.
У л ь м: А как ты изменишься физически?
Е г о р: Перестанешь воспринимать себя, как телесный объект. Не хватает всего лишь какого-то шага, чтобы приблизиться к этому состоянию. Но я верю, что это возможно.
С о н я: Я ничего не поняла. Мы едем или нет?
Е г о р (без паузы): Едем. Вы собрались на ночь?
С о н я: В обед уедем и на следующий день вернёмся.
Ульм отхлебнул из стакана с пивом большой глоток.
У л ь м: А если всё, что ты сказал невозможно?
Е г о р: Если такая мысль проскользнула, значит это обязательно есть. Они же откуда-то берутся эти мысли. Мысль – предзнаменование, и какая бы она не была глупо от неё отрекаться.
У л ь м: А вдруг все перестанут быть ячейками мира, он что рухнет?
Е г о р: Нет. Он просто не будет нужен. Для чего тебе хомут, если ты не лошадь?
У л ь м: Но человек так и останется человеком?
Е г о р: Ты не прав, почти не прав. Ты не можешь стать тем, кого ты знаешь, кроме себя самого конечно. Но всегда имеешь возможность измениться для того, что движет твоими мыслями. За них просто нельзя подержаться, поэтому они менее очевидны, но не менее значимы. Собой ты можешь остаться навсегда.
С о н я: Насколько я поняла, что если вот как я сейчас, телеведущая новостей, то ни коим образом не смогу стать президентом. Но смогу, допустим, его подобием. Если все станут подобиями президента, то управлять будет не кем и управление потеряет всяческий смысл?
У л ь м: Как и многое другое. Само существование потеряет смысл.
Е г о р: Почти так, но только на другом уровне. Теряя смысл, все потеряют мысль, то есть откажутся от действий помимо их воли. Всем уже не будет нужно то, в чём они пребывают. Это выведет всех нас в другие сферы. Тогда уже каждый станет всецелым чувством, ощущением, называйте это как хотите. Пока я пребываю в себе, я не могу дать вам точной формулировки.
Все опустили глаза в пустые чашки и стаканы.
— Ещё пива, — заказал Ульм, подходившей к соседнему столику официантке.
Для разговора оставалось много тем, но говорить было не о чем. Мысленно Соня открыла двадцать седьмую страницу брошюры Ильи Кузьмина и прочитала заглавие «Фаллические символы XX века». Полностью глава оказалась недоступной, кроме отчетливо впечатанного в память последнего куска:
<…> и в конце концов самым что ни на есть историческим символом эрегированного фаллоса, помутившим сознание многим народам является вскинутая в фашистском приветствии рука.
Рассматривая секс в качестве трансформированного элемента агрессии и наоборот. Можно судить о том, что фашистское приветствие призывало к совокуплению, то есть к проявлению жестокости. Фаллическая доктрина напрямую показывает архетип европейского радикального национализма, основным элементом которого считается коитус, используемый в качестве уничтожения. Отсюда и «холодный» стиль фашизма. Ни намека на расслабление. Удовлетворение от процесса насилия «не фаллических» народов, в частности евреев, вышедших из образа христианской женственности. <…>
Фашистское руководство не взяло во внимание, что эрекция члена после эякуляции ослабевает…<…> но эякуляция всё же произошла. Фаллос фашизма простоял 12 лет с 1933 по 1945, что в переводе на физиологию человека составляет 12 минут – оптимальное время полового акта. Ошибка фашизма состояла в том, что не было учтено физиологических особенностей фаллоса, хотя упор делался именно на эрегированность этого органа (рука поднята вверх).
Кто знает, в каком состоянии пребывал бы сейчас фашизм, если бы первоначально зиждился на культе женственности, актуализацию которого преподнесло Христианство, нерушимое по сей день. Однако фаллос по своей природе не одноразовый орган, и неизвестно, когда снова кровь заполнит его сосуды. Вероятно, что это произойдет в период неподготовленности «женского» сообщества оказать сопротивление, причём мир сам будет искать «мужское» начало. Чтобы отдаться ему. И в этой ситуации незащищенная женщина будет стараться изо всех сил доставить удовлетворение, чтобы поскорее избавиться от проникновения фаллоса. Сама же она получит удовольствие только от прекращения фрикций, то есть страх перед сексуальной разрядкой окажется патологической. Но количество возбуждений при этом со стороны «женской» материи только увеличится, и в связи с невозможностью ощутить оргазм в половых органах возникнет застой крови, что приведёт к заболеваниям этих органов и даже бесплодию. Данную концепцию уже воплотили фаллическая Германия и маточная Россия (клиторальная, как элемент фаллического в данном случае не рассматривается(прим. –И.К.)
Заглянув в будущее можно сказать…
С улицы послышался, если можно такое представить, лошадиный свист, вернее, звуки, при которых лошадь втягивает нижнюю губу сквозь сжатые зубы. Две машины ехали навстречу друг другу по узкой дороге, и когда стало понятным, что они не разъедутся, оба водителя надавили на тормоз. Отдыхавшие в кафе оживились. Веранда загудела. Два шофёра в грубой устной форме предлагали друг другу отъехать назад, чтобы один смог беспрепятственно проехать вперёд.
— Сволочи, — в сердцах сказала Соня. – Только нашла время, чтобы всерьёз задуматься.
— Пойдёмте гулять, — предложил Ульм и, недопив пива, поднялся со стула.
— А сколько времени прошло? – поинтересовался Егор.
— Минут сорок, — ответила Соня.
Егор покосился на Ульма и его кружку: -Можно я допью? – спросил он.
— Сколько угодно.
К их столику подошла официантка. Она держала бумажную салфетку и ручку:
— Простите, вы София? – неуверенно с дрожью в голосе произнесла она. — Вы мне очень нравитесь, я видела вас несколько раз по телевизору.
— Нет, вы ошиблись, я не София, — с печальной улыбкой на лице ответила Соня.
— Жаль. Я хотела попросить у вас автограф, ну вы извините.
— Постойте, девушка, — остановила её Соня. – Рядом с вами, — она показала на Ульма, — стоит будущий телевизионный ведущий Афанасий Фет, возьмите автограф у него.
— Можно? – широко хлопая глазами и чуть приседая попросила официантка.
Ульм со взглядом сомнения и упрёка посмотрел на Егора, затем на Соню и вывел на салфетке: «А. Фет».
— А телефон ваш можно? Вот тут рядом напишите, — ещё невиннее попросила официантка.
— Ну уж нет, я женат. Марина Цветаева. Слышали о такой?
Официантка приоткрыла рот и в знак отрицания помотала головой.
— Да вы что? Она известная актриса. «Лебединый стон» смотрели?
— Нет. Это что порно?
Ульм задумался: Почему? Обычный фильм. Мелодрама. А «Вольный поезд»… смотрели?
— Нет.
— Так она там играет главные роли.
— Странно, что не смотрели, – подхватил Егор. – Очень известные фильмы.
— На следующей неделе покажут новый фильм, — добавила Соня, — с ней в главной роли. Так что девушка, смотрите телевизор.
Чтобы не засмеяться Ульм повернул голову на улицу. На узкой дороге осталась одна из тех двух машин, к тому же мигающая аварийными фарами.
— А вы кто? — спросила официантка у Егора в предвкушении знакомства с очередной звездой.
— Я врач-практолог.
Из Сони вылетел смех, но она тут же трансформировала его в кашель.
— Кто-кто? – переспросила официантка.
— Практолог. Тот, кто занимается лечением третьего позвонка.
— А разве есть такие?
— Да, сейчас в основном ценятся узкопрофильные специалисты.
Официантка удивилась. По внешнему виду было заметно, что ей нехорошо. Лицо её побледнело, на лбу запульсировала венка. Ещё какая-нибудь подобная реплика со стороны «знаменитостей», и она вполне могла потерять сознание и остаться на всю жизнь в состоянии глубокого аутизма. Возможно, она попросту была перегружена информацией.
— Ну я пойду? – с трудом выговорила она.
— Иди милая, иди, — сказала Соня вздыхая.
Когда друзья остались одни, Ульм выразил своё негодование:
— Вечно ты Сонька первая начинаешь. Тебя узнали, а ты отпираешься. И ты хорош, — обратился он к Егору, — практолог по вопросу лечения третьего позвонка. Ты бы ещё представился эндокринологом мышц голеностопа.
— А сам-то, — ответил Егор. – Жена у него звезда телеэкрана. Марина Цветаева.
— Нет ребята, — подвела черту Соня, — никто не бессмертен. Даже поэты. А мне завтра край надевать платок и очки, чтобы ещё кто-нибудь не признал.
Ульм ещё раз посмотрел на улицу. Машина исчезла.
Майские вечера напоминали летние ночи. Шатающиеся вразброд люди. Выползающие из кустов разномастные кошки. Одинокие пыльные автомобили. И предчувствие того, что утром всё будет иначе и намного лучше. Что уберут все бутылки с поребрика, оставленные там, как постовые на дозоре, что лохматые самки майских жуков перестанут откладывать по пятьдесят личинок каждая и оккупировать тополя, пугая вечерними полётами. И всё, что произошло когда-либо с тобой с утра не будет таковым.
Ульм пнул пустую банку из-под маслин. Егор отпасовал Соне.
— Я же на каблуках, — отчаялась она, но кончиком туфли переправила банку Ульму.
Размахнувшись ногой, Ульм нанёс удар, чиркнув носом ботинка по асфальту. Банка улетела в кусты, а ботинок по-крокодильи открыл пасть.
— Ты чрезвычайно весел сегодня, — заметила Соня. – Смотри, чтобы этот запал не погас до завтра.
Они подошли к скверу. На краю детской площадки стояли старые качели-лодочки, прикованные цепью к опоре. Борта лодочки были покрыты ржавчиной, из которой чешуйчатыми пластинками вырастала жёлтая краска. Они, как не обтершаяся в периоде линьки змея, сохраняли свою мертвую кожу. Друзья переглянулись.
— Найди кирпич, — попросил Ульм Егора, и Егор скрылся во тьме.
— Они же старые. Вдруг упадут, — отговаривала Соня.
— Если мы окажемся в самой верхней точки, то вылетим прямо на проезжую часть, — ответил Ульм. – Почему бы не попробовать хоть раз в жизни.
Егор вернулся, держа в руке булыжник, который передал Ульму.
— Пойте, — сказал он.
Рядом на лавочке, сооруженной из выточенных бревен, запели незамеченные до этого две четырнадцатилетние девчонки.
— Ой, то не вечер, то не вее-че-р о-о-о.
Ульм ударил булыжником по цевью цепи, присоединенному к качелям.
Больше в сквере никого не было. На краю лавочки у девчонок сидел кот, а непосредственно между ними на расстеленной газете расположились: бутылка водки, два пластиковых стаканчика и камса в картонной коробке, обделанной рисунком под деревянные дощечки.
— А есау-у-ул догадлив бы –ыыыл… — продолжали они, в то время пока Ульм отчеканивал удары.
Соня и Егор сыпали подсказками. В эти советы вплетались мотивы фольклорной песни, и что действительно являлось русским народным: выражения типа «ёбни рядом со столбиком» и «тише, вдруг кто накроет» или песенное «пропадёт твоя буйна голова» мог определить лишь искушенный в этих вопросах учёный фольклорист.
Между тем девчонки примолкли. Слышалось, как пластиковый корпус стакана наполняется 40% спиртом. Они выпили и, зажевав камсой, продолжили:
— Напила-а-ся я пья-а-на, не дойду-у я до доу-ма.
Сделав передышку во время того, как девчонки расслаблялись, Ульм в очередной раз размахнулся для удара. Сжатый в руке булыжник, опустился на стык колец цепи. Ульм взвизгнул. Каким-то образом мизинец, принимающий участие в обхвате булыжника, оказался снизу.
— Если он при доро-оге помоги-и ему бо-о-жэ, — неунимались девчонки.
Ульм засунул мизинец в рот, но услышав слова Егора, что это не поможет, разбежался и вдарил стопой проголодавшегося ботинка по столбу-опоре качелей. Случилось непредвиденное. Ульм даже забыл о боли. Скрипя железом, опора перекосилась и поддалась назад. Строение общего каркаса начало меняться. Качели давили к земле, но опоры, наклоненные вперёд по задумке строителей поддерживали их, сопротивляясь весу. Долго это продолжаться не могло. Песня о несложившейся судьбе русской девушки подходила к концу. Опоры пропахали землю и вместе с качелями поддались вперёд. Послышался визг. Девчонки схватили бутылку и кота и спрятались за дерево. Ещё секунда и, заревев по-бизоньи, лодочка рухнула на лавочку, распространяя поднимающуюся от земли пыль. Вдалеке у какой-то машины сработала сигнализация. Тут же голодный кот вырвался из рук девушки и в прыжке пантеры оказался четырьмя лапами в коробке с камсой. Мурлыкая, он ковырялся в ней мордой. И не зная какую рыбу ему взять, только облизывал солёные тушки.
Самым удивленным из всех шестерых, включая кота, был Ульм. Хотя кровь интенсивно сочилась из пальца, он, тем не менее, мог видеть, что всё произошедшее: кот, камса, девчонки, поваленные лодочки, Соня, Егор, автомобильная сигнализация и даже весь русский фольклор – это он сам во всех проявлениях.
— Разрушена последняя легенда советской страны, — иронично прокомментировала Соня.
Вот тогда раненый мизинец Ульма загудел. Он вытащил из кармана носовой платок и попросил Егора сделать перевязку.
— У тебя в доме даже элементарного йода нет, — упрекнула Соня.
— А что делать? – вздохнул Ульм.
— Придётся идти ко мне, — заключила она. – А то, наверное, забыл, как мои девчонки выглядят.
Егор завязал на мизинце узел:
— Ладно, ребята, я домой. Юлька наверняка волнуется.
— Рано прощаться. На остановку всё равно вместе идти, — отметила Соня.
— Так значит завтра, — уточнил Егор.
— В 13.00 на остановке вокзала, рядом с газетным киоском.
Соня обняла Ульма. Егор шел чуточку в стороне от Сони и задумчиво разглядывал рекламные вывески магазинных товаров.
Девчонки прогнали с коробки кота и пересели на другую лавочку. Постелили новую газету и поставили на неё стаканчики, камсу и оставшуюся водку. Лодочка лежала кармой вверх. Она упёрлась на лавочку. И при её отсутствии, как раненый дельфин на суше могла оказаться на боку. «Прощай!», — слышалось повсеместно. «Ура!», — доносилось из-под земли. «Слава! Слава!», — скандировали чириканьем потомки воробьёв, спасшихся от истребления в КНР. И ржавая лодочка со сгнившим и местами дырявым дном навсегда уступала пост№1 чему-то незнакомому, загадочному, а возможно, что и пустоте. И только любознательный карапуз, протирая обшарпанные борта старого судна, мог заметить неведомую для него доселе надпись, накарябанную гвоздём и звучащую как заклинание: СССР-Канада 7:3.
В смешенных чувствах Егор вернулся домой. С одной стороны он уже договорился с друзьями, а с другой – ему надо было как-то уговорить Юлю, отпустить его на один день. Она спала. Егор приблизился к ней и прикоснулся пальцем к сонной артерии на шее. Пульс бился. А это означало, что снотворное сделало своё дело, и Юля ничего не натворила с собой в отсутствие мужа. Не придумав отговорок для завтрашнего отлучения, Егор, тем не менее, вытащил из-под кровати удочку и, зная о том, что на даче полковника есть пруд с рыбой генеральских размеров, достал ещё и подсачник.
Загородная глава
Соня, Ульм и Егор оказались первыми у дверей выхода из автобуса. Сзади толкался революционно настроенный дед, деда толкала бабка (внучки и жучки впрочем, не было). Бабку ещё одна, постоянно рассказывающая последние известия. Только что сидевшая женщина ойкнула: из рук выскочил большой пляжный зонт. Зонт ударил мужчину по затылку. Мужчина оскалился и, сверкнув коричневыми от никотина зубами, сказал что-то неприличное. Девушка, находившаяся сбоку, сделала ему замечание, потому что, когда мужчина говорил что-то неприличное, из его рта вылетела слюна и попала ей в лицо. Девушку толкнул старик. Когда девушка вытирала лицо, то сбила локтем кепку с его головы. Таким образом, народ сконцентрировался возле трёх выходов и каждый вольно или невольно соприкасался с каждым.
За несколько секунд до остановки автобус зажужжал как улей, в который кинули зловонный огурец. Досталось и Егору, получившему корзинкой по напряженным сухожилиям сзади колен. Отчего Егор присел, коснувшись Сониных ног.
Автобус остановился. В салоне установилась тишина. Только кондуктор с хрустом надкусила яблоко. Яблоко из рук кто-то выбил.
— Товарищи! – возмущенно воззвала кондуктор. Но объекты возмущения были настроены отнюдь не по-товарищески. Ещё мгновение и… двери распахнулись. Из утробы репки на колёсах на вольные пашни рванулись субъекты разных поколений, подтачиваемые жаждой первенства. Мятые, потные, взлохмаченные, они выносили своё знамя победы, и не важно чем оно выражалось: у кого-то грубой репликой, у кого-то плевком под колёса, у кого-то закуриванием сигареты. Кто-то просто отходил в сторону, ставил рядом барахло и доставал из сумки бутерброд. Но все они уверенно и с гордостью могли заявить о своем существе. Даже дед – корниловец, хрипевший Ульму: «Рюкзак, выходи» и ударивший его по плечу переделанной в бадик клюшкой.
Ульм вышел последним, пропустив всех. И услышав от кондуктора выражение: «Нехристи проклятые», зачем-то извинился.
Присоседившись к распластанному на обочине бревну, Соня и Егор жадно поглощали пиво из полтора литровых баклажек. Ульм спрыгнул с последней ступеньки. Двери автобуса закрылись, чуть не прихватив его рюкзак, но болтавшийся ремешок легко вышел их зазора между дверьми. Ульм попробовал ступить шаг, но ноги не поддавались. Тогда он посмотрел вниз и увидел на ботинках пыль, городскую пыль, приставшую ещё на вокзале. В который раз он корил себя за то, что замечает эти мелкие детали. Детали не давали ему покоя.
— Ребят, — крикнул он. – Может, мы поедем обратно?
Егор чуть не подавился пивом.
— Какого…? – Соня хотела добавить ещё слово, но лишь изобразила его губами. – Давно ты выбирался в такие места?
Она сняла очки и платок, которые надела помня о вчерашнем случае в кафе.
— Ты посмотри вокруг! — продолжала она, восклицая. — Это не город твой поганый!
— Непривычно как-то.
Тут в дискуссию вступил прокашлявшийся от пива Егор:
— Чего тебе непривычно? Знаешь, какие у меня проблемы дома остались? Я еле выбрался. Всего лишь на какой-то день.
— Кстати что дома? – поинтересовалась Соня.
— Юлька психует. Уедешь, говорит, к любовнику сбегу или отравлюсь.
— А любовника то и нет.
— Вот-вот. А травиться она каждый день собирается.
Егор сорвал придорожный колос пшеницы и вставил его в расщелину между верхними зубами.
Забыв о ногах, Ульм подошёл к друзьям.
— Юльке нравятся полевые цветы, — сказал Егор. – Пойдёмте завтра в лес перед отъездом!?
— Смотря в каком ты состоянии будешь, когда проснёшься! – заметила Соня.
— Вы же знаете, я малопьющий.
Загородный домик представлял из себя типичное двухэтажное строение дачного типа с мансардой и участком земли в двенадцать соток. Соседние дачи тоже принадлежали военным. Оттого, наверное, в округе царила чистота. Даже два мусорных бака были раскрашены под хаки. Напротив Сониной дачи красовалась десятиметровая (в длину) стена, выполненная из красного кирпича, с зубцами как у кремлёвской. Только высотой она была значительно ниже. И, тем не менее, это не мешало разглядеть две спутниковые антенны на крыше дома. Кроме крыши самого дома видно не было.
— Чей это? – спросил Егор.
— Догадайся, — Соня подняла глаза к небу.
— А куда тогда эти пошли? из автобуса?
— Тут направо дачи для военных, а налево – обычные.
Не доходя до забора, Ульм увидел на земле две гильзы от автомата Калашникова. Он поднял их и выкинул подальше, снова упрекнув себя в том, что видит много лишнего.
— Шампанское взяли? – спросила Соня и открывая ворота.
2
Вечер проходил тяжело. Ульм постоянно пил и не хотел общаться. Даже отверг предложенный шашлык, предпочитая монологи в своём исполнении.
— Вы знаете, — в который раз с этой фразы начал он, — сегодня я буду очень откровенен. Мы все давно друг друга знаем. И я имею право сказать то, что думаю о каждом из вас.
Он выпил и продолжил.
— С кого начнём? Конечно же с тебя, Соня. Я видел вчера твоих дочек – прелесть. Но скажи, кто их отец?
— Не твоё дело.
— Егор, как называют женщину, которая не знает от кого у неё дети?
— Прекрати, Ульм, — ответил Егор. – Действительно, это не твоё дело.
— Как? Ведь мы же друзья. И если ты от меня что-то скрываешь, то какой же ты друг? Соня, какой же ты мне друг? Ты шалава, Соня?
Поднявшись с кресла, Соня убежала на второй этаж.
— Ты сиди! — приказал Ульм, собирающемуся встать Егору. – Я ничего ещё не сказал о тебе. Сонь, спустись, может, что новенького узнаешь о своём Егоре!?
Ульм налил в рюмку водки, выпил и, захватив пальцами два крюка, вбитых в потолок, начал подтягиваться. Затем спрыгнул и, сняв майку, встал перед зеркалом, напрягая мышцы рук.
— Егор, твоя очередь. Сколько раз сможешь?
— Мне кажется ты отвлёкся.
— Да. Я хотел рассказать кое-что про тебя. Но забыл.
— Я могу идти?
— Нет, нет, посидит ещё. Не оставляй меня в одиночестве.
— Ты прямо как моя жена. Тоже боится, что я её оставлю и каждый день угрожает отравиться.
Ульм отвернулся от зеркала. Подойдя к столу, он загрёб в кулак салат из мелко порубленных овощей, заправленных майонезом и запихал его в рот, испачкав щеки подбородок и нос.
— Вот — вот, вспомнил. Про твою жену, — произнес он пережевывая. – Ах да. Ты же подкаблучник. У вас нет детей. Ты ведь хочешь ребёнка, Егор? А почему у вас их нет? Может быть, твою жену отымели в подъезде впятером или вшестером?
Егор не выдержал и толкнул ногой стул.
— От тебя только одна злоба, — сказал Ульм и улёгся на стол.
Егор вышел на улицу. Ульм приподнялся со стола, опёршись одним локтем на тарелку с грибами. Другим – на хлеб.
— Куда же ты, Егорка, не смей оставлять меня одного.
Тарелка с грибами лопнула, и Ульм оказался в горизонтальном положении с порезанным локтем. И всё равно продолжал говорить:
— Идите все. Я отпускаю вас, — он снова приподнялся на локти, — посмотрим, кто кому ещё нужен, — и снова руки не выдержали подпирать тело.
— Женя, милая Женя, как мне сейчас плохо здесь. Как мне сейчас без тебя невыносимо. Я болен, — говорил он, словно читая молитву.
— Не ври, ты нужен мне, — отвечал возникший из ниоткуда голос.
— Что? Где ты?
— Я постоянно с тобой.
— Я хочу, чтобы ты пришла во всей ясности, как есть.
— Для этого нам нужно договориться.
— О чём?
— О том, что мы будем идти только вместе. Как тогда, в первый раз.
— Но тогда мы не знали друг друга. И я сомневался, что ты со мной. Но теперь я уверен. Скажи, что ты никогда от меня не уйдёшь.
— Если ты захочешь, я возьму тебя с собой. Здесь тоскливо и можно сломать что-нибудь хрупкое. Здесь всё хрупкое. Я тебя возьму, чтобы ты носил меня на себе. У тебя такой же большой живот?
— Не настолько крепкий, чтобы я мог раскалывать им орехи.
— Всё в пыль. Бабочки переносят пыль вместе с пыльцой. Знаешь, я точно такая же бабочка, только от запахов мне становится дурно.
— А кем я буду, когда окажусь рядом с тобой? Каким-нибудь жуком?
— Сначала ты будешь пылинкой, которую я перенесу на своём крылышке под лучами солнца. И когда оно просветит тебя, ты можешь оказаться на растении каким-нибудь жизненным объектом, или я сброшу тебя на землю, где ты смешаешься с миллиардами таких же пылинок.
— Я хочу отгородиться.
— Нельзя. Ты можешь отгородиться там у себя, но здесь это невозможно сделать. Правда, когда я была куколкой, меня не трогали, но пропускали постоянный поток информации.
— Ты видела меня?
— Да, я специально искала.
— Ну и что же?
— У тебя есть шанс стать короедом.
— И я не упаду?
— Постарайся, чтобы не оказаться в клюве у гипердятла.
— Этого ты тоже несла на крыльях?
— Нет, он дятел. Никто другой как… Он знает, что насекомые только для него.
— Я готов, только у меня остались друзья.
— Это те двое?
— Да они. Как они воспримут то, что я пойду к тебе.
— Отпросись.
Егор сидел на ступеньках возле дома. Слова Ульма казались для него в чем-то правдивыми. Но о причине бесплодности своей жены он был другого мнения, хотя… Луна обозначила себя на чёрном полотнище круглым, цвета желтый крон, несоскабливаемым пятном, прилипшим как яичный желток к темно-синей форме школьника. Всё это казалось, располагается так близко, что возникало ощущение возможности дотянуться до неба рукой, чтобы сжать эту картинку в кулак. И опять день начался бы сначала. Сколько раз Егор хотел сделать так, но желание угасало под давлением неосуществимого груза возможностей. Соня звала всех на природу. А где эта природа? Рябина рядом с домом, несколько грушевых, яблоневых, вишнёвых деревьев, садовый набор овощей. Сплошная искусственность. Егор надеялся на завтрашнюю утреннюю рыбалку и лес, через который он пойдёт к пруду. Хотя бы там появится возможность выйти во вневременное пространство. Лишь бы не было людей. Рыбаки не любят носить часы и всегда спрашивают друг у друга, даже не спрашивают, а кричат: «Эй, сколько сейчас?»
Егор старался не думать о разных инцидентах, которые могут приключиться с ним по дороге на пруд, но совершенно неожиданно перед глазами появилась картинка. Через лес, видимо от пруда, пробираются два пьяных генерала. Один ползёт на четвереньках, другой у него на спине с автоматом Калашникова. Тот, что ползёт на четвереньках, держит в зубах убитого зайца, причём за уши. А тот, который с АК, стреляет без разбору, вращаясь вокруг своей оси, как башня танка.
— Нет, — сказал Егор вслух и зашёл в дом.
В комнате стоял спресованно-кислый запах. Раскинув руки на столе, посреди еды спал Ульм. Все пищевые продукты, окружавшие его, напоминали принесённые жертвоприношения. Настолько всё было в непригодном для употребления состоянии, точно их в действительности силой отбирали у жертв.
Егор поднял Ульма и переложил на кровать, но уже на живот, накрыв тёплыми одеялами. На всякий случай Егор поставил рядом с кроватью ведро. Попив воды и приоткрыв оба окна, он вспомнил о Соне. Егор был уверен, что она уже спит, но и спать в одной комнате с Ульмом ему не хотелось.
