Побег из дурдома
Билетерша затерялась где-то в пространстве троллейбуса. И моя заячья душа радостно вздрогнула – семь рублей сэкономлены. Ездить сегодня предстоит долго. Эксперимент начинается.
Теперь совсем не то. Не те чувства, не те люди. Нет, некоторые остались жить, а кто и процветать, удачно спаразитировав на времени беспечного стяжательства. Бесшабашный разгул конца 80-х был хорош…
…По улицам рассекали кожаные металлисты, а разноцветные вихры панков расцвечивали унылый городской пейзаж, как первые весенние цветочки. «Не таким» дивились, гоняли. Разные стороны баррикад самовыражались, постепенно вырождаясь в «других». Теперь никого ничем не поразишь. Мы стали респектабельнее, солиднее и, что ли, безличнее. Тихо, как-то по-ханжески оевропеились. Застываем улыбками невпопад, гадим под своими же окнами, равнодушно спешим мимо несправедливости, в страхе убегаем от чужой беды — вдруг заразно?
Салон пополнился новыми пассажирами. Сердце бешено рвануло к выходу, но зад, товарищ с собственными намерениями, остался.
Среди пассажиров приметился старый хамливый наглец. Этот контролер, по всяким незначительным поводам постоянно придирался к пассажирам. Штрафовал без зазрения совести. В панике я пошарила по полу глазами. Поиски «лишнего» билетика ни к чему не привели. Вляпалась…
Хлипкий, весь какой-то давно немытый он начал придирчивый обход. Добравшись до меня, отпрянул, словно увидел кобру. Отскочил вовсе не из-за тех чувств, что я к нему испытывала. Не в «змеином» моем взгляде было дело — это точно. Оно таилось во всем моем несуразном облике. Он цапанул мужика хуже кобры: грязные стоптанные кроссовки, серые брюки, которые поддерживали широкие подтяжки, футболка ярко-желтого цвета, поверх нее «пиджак» в черно-оранжевую полоску (в таких пижамах раньше ходили в военных госпиталях). На шее черный галстук, но самый оригинальный писк летнего сезона — осенняя шапка наподобие поварского колпака и огромные лыжные очки во все лицо. Что и говорить, одета со «вкусом» и по последней «моде». Н смея взглянуть на меня хамство, как-то съершилось и … «поджав хвост», убежало. Вон из вагона. Дурь, в упоении, праздновала победу. С такой жуткой экстравагантностью, понимаю я, можно города брать. Впрочем, я человек не притязательный, мне чужого не надо. Мне бы только суметь разбередить поблекшее народное восприятие одного человека по отношению к другому. Выяснить погибла ли непосредственность в выражении чувств — вытраленная, затурканная тяжелой Российской повседневностью.
Переливаясь и задорно дробясь игривыми зайчиками, в лужах отмечало полдень солнце. Асфальтовые полотна только-только начали вбирать в себя жар будущего дня, еще щадили резво бегущих куда-то прохожих, но где-то там, под черной коркой, уже начала лениво зарождаться первая тугая волна зноя. Сначала осторожно, как бы пробуя свои ресурсы прокатится по прохожим мелкими бисеринками, а затем играючи, на пробу, вдруг швырнет в снующих людишек ушат пота и пошла, помчалась свистопляска…
Предчувствие яростной жары напополам с внутренним жаром боязни неизведанных реакций выжигали во мне волны удушливой тошноты.
Во всех отношениях испытание обещало принести массу несравненного удовольствия. Превозмогая себя, вытолкнула тело на какой-то остановке центральной улицы города. Не завизжать, не кинуться прочь, сдирая с себя идиотский наряд — помогло осознание необходимости проведения мероприятия и, как ни странно, нахождение себя самой в таком дебильном виде. Вряд ли кто распознает, утешилась.
Пока я занималась успокоительными процедурами, торча посреди тротуара, как пугало посередине огорода народ, натыкаясь на столь безобразное явление, в шоке старался удрать на безопасное расстояние.
Странно видеть на лицах людей гамму подзабытых и неиспользованных ими чувств. Тут и страх, тут и растерянность, тут удивление, любопытство, и даже сочувствие с щемящим состраданием. Все те эмоции, что мертвым грузом когда-то лежали в застывших, закаленных борьбой за выживание душах. Я иду. Куда – не важно. Свыкаюсь с обликом. Шаг за шагом в мое смятенное сознание вливается решительная смелость, даже какая-то дурашливая удаль. Весь мой вид: развевающийся в стремительной ходьбе «пиджак», устремленные в будущее лыжные очки и стоптанные кроссовки — в едином порыве меня куда-то несли. Куда? Зачем?
Опс-сс.
Водитель «Мерседеса» вылетел на тротуар, заглядевшись на столь редкостное пугало. Я, замедлив шаг, с видом королевской матроны фланирую мимо. И мимо летнего кафе, где за придорожным столиком сидят два изрядно поднабравшиеся мужичка. По толстой рябой ряшке одного из них прошла зыбь оторопи. Из глубокого ступора того вывел собутыльник, что сидел ко мне спиной и, понятное дело, не мог видеть ошеломительного явления. Очнувшись, щербатый закричал вслед похабные комплименты. Что ж, у каждого свой порог чувствительности.
Что и говорить, на протяжении всего эксперимента не была я обижена мужским вниманием. Но не до фимиама мне было, ни до кокетства. Ни до чего, в общем. Судите сами, уважаемые читатели, сверяйте со своими ощущениями, пристрастно принюхиваясь к отвратной пакостности человеческой деградации.
Кабальеро волочился чуть поодаль, сопением выражая палитру пылких чувств. На мерзкий эскорт я пыталась не обращать внимания, старательно не вдыхая удушливую смрадность помойки. Пыхтение внезапно оборвалось. Обернувшись, увидела, как спутник с энтузиазмом ворошит урну. Переведя дух, быстро пустилась наутек. Не дай Бог в мусоре не окажется ничего примечательного.
Захотелось мигом принять душ и отчаянно тереть, смывая зацепленную взглядом заскорузлую грязь, вытравить из памяти въевшийся образ человеческого разложения.
Он так неприятно поразил меня, что мой собственный стал каким-то невменяемым, толкнув на радикальный шаг.
Музыкальная палатка. «Звериный» вокал донимает всю округу. Не гуманно это как-то, не хорошо травить людской слух «Зверями», а плясать под них совсем гиблое дело. Почеловечней бы мне кого.
Очкастая морда лезет в окошко с пожеланием послушать Земфиру с ее созревшей девочкой. Паренек смирно исполняет. Еще бы — черные лыжные очки и шапка набекрень бьют наотмашь.
С первыми аккордами «созревшая девушка», то есть я, ударяется в пляс. Прохожие в миг становятся зрителями, застывая в обалдевшем состоянии. Они заворожено наблюдают за дергающимся в припадке самовыражения чудом. Кто-то не выдерживает:
— Она деньги так зарабатывает! – Доносится выкрик.
— Дура она набитая, из психушки. – Ржет зритель.
— Пьяная! – Гаркает какой-то дядя.
— А танцует ничего. – Посмеивается другой.
— Наркоманка, вот кто! Я этих тварей знаю! Весь подъезд шприцами завален. – Голосит тетка.
А я кружусь, как тополиный пух. Лезу в глаза, вызывая если не аллергию, то смутное брожение в рядах достопочтимой публики. В своих глазах самоутверждаюсь порядочной идиоткой.
На последнем аккорде кураж мгновенно покидает меня, сменяясь безотчетной паникой. А вдруг кто-то из знакомых видел эту безумную пляску? Вдруг узнал? Даже в таком дурацком, трудно узнаваемом виде, не хочется выглядеть глупо в глазах известных людей. Не поймут. Осудят. Отвернуться. Засмеют. В приличном обществе не принято кривляться, там принято кривить душой.
Внутренне желание похожести на других не искоренить с первого раза. Нужен мощный клин. Чтобы раз, и навсегда выкорчевать ужас перед общественным порицанием.
Переполненный трамвай – чудная концентрация людской агрессии. Но… пассажиры, оборачиваются и, видя тронутую тяжелым безумием физиономию, послушно расступается. Не по-человечески это, не по-русски. Люди! Проявите сострадание. Помогите душевно больному человеку найти хотя бы кого со встрепанными нервами. Куда подевалась всклокоченная теснотой враждебность? Отзовитесь, люди!
— Куда прешь! – На мой немой крик пугающим басом отзывается тучная особа.
— Гав! – Звонко отвечаю.
Близстоящие испуганно озираются.
Я спешу, толкаясь и заунывно подвывая, дальше. Натыкаюсь на старушку с бесцветным выражением глаз. От бабушки несет прелыми сухарями напополам с накопленным за долгие годы ожесточением.
— Гав,- говорю ей, облизываясь.
— Ты чего на меня скалишься? Погавкай ешо. Развелось тут… — Бабка, не найдя подходящего выражения, годного для употребления в общественном месте, замолкает. Злобно щуриться.
Я жалобно скулю.
— Кто там собаку мучает! — Долетает из начала вагона.
Конец же, откуда я начала шествие, грянул смехом. Обстановка как-то враз потеплела. С разных сторон посыпались предложение одно заманчивее другого: и колбаски, и косточку, и за ушком почесать. Приятные голоса. Улыбчивые лица. Но для меня они — круговерть неестественных, вывернутых масок, с торчащими наизнанку шипами добродетели.
Спасаться.
Прятаться.
Бегу…
