Болезнь не красит, — говорила, вздыхая, мать Ольги тем, кто, сокрушенно качая головой, с выражением сострадания на лице, выходил из палаты ее дочери, — она непременно поправится, вот увидите! Она станет прежней!
Элла Семеновна заглядывала в глаза посетителей, словно оправдываясь и пытаясь найти в сочувствующих взглядах знакомых и друзей подтверждение своим словам, натужно убеждая в этом весь мир и саму себя.
Но дела обстояли именно так. После нескольких операций и долгого беспамятства Ольга очень медленно приходила в себя. Она еще не могла говорить, но уже открывала глаза, заинтересованно реагируя на каждый звук, благодарно улыбалась обращенным к ней лицам близких, неловким, еле уловимым движением возрождающейся жизни пытаясь пожать руку Вячеслава.
Казалась эта рука была всегда: и при той, первой невероятной боли, когда сознание то безнадежно проваливаясь в бездну, то цеплялось, выкарабкиваясь за обрывистые скалы действительности; и когда летела в глубоком тоннеле иного мира, сквозь размытые голоса промежуточного существования; и когда прикосновение к этой руке было первым ощущением после глубокой нирваны наркоза. Слава был всегда. Она чувствовала его даже тогда, когда теряла саму себя.
Однажды сестричка ввезла в палату инвалидное кресло с огромными никелированными колесами, и ощущение чего-то необратимого возникло в сознании, и первая же мысль иглой обиды проколола сознание: «Судьба», — горько вздохнула Ольга, казалось, еще мгновение – и она забьется в истерике, и все слезы ее истерзанной души вырвутся наружу и зальют опостылевшие белые простыни в одном непрекращающемся рыдании, но внезапно успокаивающая волна смирения накатила на уставшую от боли и переживаний женщину, и Ольга, уже не волнуясь, еще раз подумала: «Да… судьба…»
— Это ненадолго, — ободрила ее молоденькая медсестра, ставя на тормоз огромные блестящие колеса.
Ольга вежливо кивнула, и прикрыв веки, мысленно привыкала к новому состоянию, примерясь к креслу и не видя себя в нем.
— И почему они такие большие, эти дурацкие колеса? – сетовала она позже, — неужели нельзя было их сделать поменьше и незаметнее?! Они же так бросаются в глаза!..
— Ну, и что?! — прервал поток ее жалоб Вячеслав.
— Как «что»?! все будут смотреть, — удивлялась его непониманию Ольга, и, еле слышно, добавила, — …жалеть.
— Ну, и что?! – уже мягче спросил муж.
Он присел перед женой на корточки. Положил свои большие и теплые ладони ей на колени, и, на одном уровне глядя в растревоженные изумрудные озера ее очей, произнес:
— Жалость – это не самое страшное в жизни. Ты, Оленька, не верь, что жалость унижает, это не более чем отголоски ни в чем не уверенной ментальности, порожденной безжалостным и беспощадным советским строем. Унижают бездушие, жестокость и снобизм. А жалость она облагораживает жалеющих и согревает нуждающихся в ней. Но ты – совершенно не жалкая, ты – самодостаточна и горда. И тебя не просто жалеют, тебе сочувствуют. Улавливаешь разницу? – И Слава повторил еще раз, но уже по слогам, словно надеясь на то, что таким образом жена быстрее поймет сокровенный смысл этого слова: — Со-чувст-ву-ют…
— И ты сочувствуешь? – внезапно оборвала его мысль Ольга, переводя разговор в совершенно другое русло.
Вячеслав еще несколько секунд смотрел ей в глаза, словно обдумывая ответ, который давным-давно был ему известен. Потом спокойно и очень тихо, пытаясь тем самым потушить нарастающее в ней раздражение, произнес:
— Нет… я не сочувствую… я – люблю. Ты и моя судьба неразделимы, понимаешь?
Это дано свыше, и невозможно избежать того, что нам даровано Б-гом. В горе и в веселье, печали и радости я всегда буду с тобой. И хорошая у меня судьба или плохая, но – моя, как можно отречься от того, что является частью тебя?
Ольга кивнула. Не в силах сдерживать слезы, обвила его шею руками и зарыдала. Эмоции, так долго сдерживаемые, словно табун ретивых коней, вырвавшийся из тесного стойла болезни, понесся в широкую, вольную степь оживающего существа.
А он, одной рукой обхатив тоненькую талию, вторую теплым валиком просунул под исхудалые коленки, поднял жену. Словно вознес над целым миром мучений и тоски, отравленного малоподвижностью бытия, прижал к груди, не уговаривая, молча заходил по палате, давая возможность накопившемуся сгустку эмоций прорваться.
— Я не хочу на коляске!.. Не хочу!.. Мне стыдно!!! – Билась в лечо мужа Ольга. — Все будут на меня смотреть!.. Не хочу!!!
Она долго плакала, и, вдруг, ей до боли захотелось, чтобы Слава ее пожалел. Чтобы произнес полушепотом свое коронное: «Глупыш, девочка моя», чтобы погладил ее по голове и поцеловал в лоб. Но Слава молчал, только крепче прижимая ее к себе, и не жалел, а любил…
Роскошный панбархат бабьего лета укрывал землю.
Листья, казалось, устроили своеобразный карнавал, играя, сверкая, переливаясь всей гаммой цветов, тонов, красок и оттенков. И эти радужные блики словно бы разглаживали морщины на лицах прохожих. Природа улыбалась венцу своего творения – человеку, и, сбросивши со своей души надоедливый груз ежедневных забот и тревог, человек улыбался ей в ответ.
В маленьком приморском городке, в санаторий которого приехали молодые люди, это ощущалось с удвоенной силой.
Ольга была весела и немного утомленна напором выздоровления. Ей помогало все: ошеломляющая природа, густой, пропитанный солью и напоенный ароматом хвои, запах моря и сосен, и огромное желание – увидеть явившееся из грез море. Здесь она впервые за долгие годы, встала на ноги. И сделала свои вторые первые шаги.
— Теперь этот город будет нашей Меккой, — пошутил муж.
— Да, да, — горячо, и совершенно серьезно, подхватила Ольга, — мы будем каждый год в это время приезжать сюда, и бросать монетку в набегающую волну. Да?!
И, не дождавшись ответа, нарочито надув губки, тоном обиженного ребенка, словно собираясь заплакать, спросила мужа:
— Ну, когда мы, наконец, пойдем на море?!
— Когда у тебя хватит сил дойти туда самой…
Геннадий приехал на два дня позже указанного в путевке срока. По правде сказать, это его совершенно не интересовали ни режим, ни процедуры, ни все, вместе взятое, лечение. Его не волновал даже свежий воздух. По-настоящему молодому человеку требовались только покой и тишина, возможность забыться, чтобы не буравили сознание картины из прошлого, где все могло сложиться иначе и необходимость нынешней поездки отпала бы сама собой.
Прошел год после его изнуряющего развода, который начался, по сути, через месяц после свадьбы. Но ощущение непонимания произошедшего не покидало его и по сей день. Где он ошибся? В чем был виноват? Почему не искал компромиссов, точек взаимопонимания? Масса вопросов не давала ему покоя полубессонными ночами. Днем он, отгораживаясь от назойливых мыслей работой, но в последние недели все совсем разладилось и, решив сменить обстановку, он добыл путевку предполагаемое убежище.
Геннадий приехал к морю поразмышлять, разобраться в собственной жизни, найти единственно правильное решение, которое, по его мнению, спасло бы его от разброда собственного мироощущения и одиночества.
Но думать о чем-то и что-то решать, никак не получалось. Он просто совершал длительные пешие прогулки, наслаждался тишиной и воздухом, а по вечерам сражался с соседом по палате в шахматы, неизменно выигрывая, радуясь и гордясь при этом, словно, по меньшей мере, выиграл чемпионат.
Ольгу он приметил через полторы недели своего пребывания в санатории. Именно: приметил, выделив из общей массы. Но увидел он ее намного раньше — в столовой, куда ввозил ее Слава на инвалидном кресле.
Тогда она не привлекла внимание Геннадия, однако сегодня…
В этот раз Ольга шла сама, обхватив руку мужа. «Боже, какая нежная красота! – Восхитился Геннадий, — раньше она такой не была… А теперь – это сказочная фея, нимфа, богиня!!! Как портила ее эта коляска. Представляю, как она ее ненавидела и, наверное, стыдилась».
Он попросил соседа за столом поменяться с ним местами, чтобы иметь возможность неотрывно наблюдать за Ольгой. Ему все нравилось в ней: слегка вьющиеся пепельные волосы, прозрачная бледность кожи, ее хрупкие руки с длинными пальцами, нежный запах ландыша, исходящий от ее существа и особенно поражало его непонятное светоизлучение, заполнявшее около Ольгино пространство.
— Я смогу. Честное слово – смогу.
— Уверенна? Может, подождем еще день, другой для пущей уверенности?
— Нет, хороший мой, ну прошу тебя… я внутри себя это давно чувствую. А тебе только сейчас сказала, потому, что нет сомнений.
— Хорошо. Я верю. Тогда после завтрака – в путь.
— Ура, — тихо и отрывисто сказала Ольга и обняла мужа.
Утро выдалось словно по заказу. Солнце нежилось на лицах, его лучи шаловливыми детьми то пробегали по лужайкам щек, то прятались в чащах волос, лаская на прощание перед долгой разлукой. А играющий падающими листьями ветер, докружив их до земли, зарывался в траву, сокрушенно и грустно вздыхал, предвкушая тяжелую зимнюю работу.
— Коляску мы поставим у ворот, и, если, ты, вдруг, устанешь, я быстренько за ней вернусь.
Ольга не спорила, она только согласно кивнула и, обхватив, как обычно, руку мужа, медленными шажочками направилась в будущее. Первые несколько минут супруги молчали, привыкая к давно забытым ощущениям.
Геннадий, увидел их возле ворот санатория, решил держаться поодаль, надеясь, что случай представит ему возможность познакомиться с этой удивительной парой, хотя, если быть до конца откровенным, он мечтал остаться наедине с Ольгой, в нем даже зародилась надежда, что при определенном стечении обстоятельств эта восхитительная женщина будет принадлежать ему, ему одному.
— Ты как? – Осторожно спросил Слава, заботливо положив свою теплую ладонь поверх Ольгиных уже не нервно и неуклюже цепляющихся, а спокойно держащихся за локоть мужа рук.
— Живу… — все же тихо и еще боясь того, что с нею происходит, отвечала Ольга.
Для того, чтобы в этом удостовериться, долго ждать не пришлось. Незаметно для себя, жена, как это бывало раньше, стала задерживаться у неброских витрин приморского городка. Она рассматривала товары, мысленно или вслух примеряя выставленные за окном туалеты.
— Как думаешь, это мне пойдет? – щебетала молодая женщина, возле очередной витрины.
— Нет, не пойдет. Черный цвет – не наш цвет, — с шутливым пафосом отвечал Вячеслав.
— Правильно мыслишь, товарищ, — замечала Ольга, удовлетворенная реакцией мужа.
Незаметно для обоих, она освободилась от руки мужа, и только иногда, кончиками пальцев, словно проверяя на месте ли он, касалась его ладони.
— Олюшка, ты иди, пока, одна. Мне вернуться необходимо. Я сигареты забыл. Не огорчайся: я – пулей: туда — и обратно. Сможешь дойти сама?
— Смогу. Не волнуйся. Я – смогу!
И он, и она прекрасно понимали истинную причину маленькой разлуки. Так же как и то, что это очередная ступень на лестнице вхождения в ее новую жизнь.
«Это – судьба, — подумал Геннадий, — такого подарка я не ожидал».. И он, как только Славик исчез из поля видимости, потенциальный кавалер догнал Ольгу.
— Прекрасное утро! – Начал молодой человек свою атаку, но когда его взгляд столкнулся с аурой света, излучаемой глазами его пассии, пыл курортного донжуана моментально поугас и Геннадий, уже не так бодро, продолжил, — А вы одна? Это немного странно, такая женщина, в таком месте и при такой погоде находится в одиночестве. Разрешите мне сопровождать вас?
— Пожалуйста, если вы испытываете такую острую потребность в моем обществе, — улыбнулась Ольга и, словно спохватившись, добавила, — Но я не одна: мой муж сейчас вернется. Он за сигаретами пошел.
Но Геннадию было все равно, куда ушел ее муж. Важно, что его не было рядом с ней. Молодой человек был в прекрасном настроении. Он много и умно шутил. Ольга отзывчиво и щедро смеялась, понимая, что нравится ему. И это, такое невероятно забытое ощущение флирта, увлекало ее, придавая значимость и новые силы. И этот факт убеждал Ольгу в том, что она – возвращается, возвращается к полноценной самодостаточной жизни, где много праздников и веселья.
Не столько от ходьбы, сколько от нахлынувших ощущений, молодая женщина устала. Геннадий, почувствовав это, взял ее под руку:
— Еще совсем немного. Дойдем до набережной и сядем.
Ольга благодарно ухватилась за подставленный локоть и кивнула:
— Да, еще немного. Я смогу…
— А потом я схожу за вашей коляской, — Молодой человек с воодушевлением входил в роль старого друга: ему на миг показалось, что крепость пала и вскоре он станет обладателем золотого ключика от вожделенного города. И, может поэтому, кодекс галантности бы нарушен, и он, спутав теплое расположение с бестактностью, беспардонно спросил, — Кстати, о коляске. Оля, скажите честно: посещало ли вас чувство стыда, когда вы сидели на ней? Что вы испытывали при этом? Я так жалел вас и сочувствовал…
Какой-то непонятный комок подкатил к горлу и затрепыхался там, словно зажатый в кулаке испуганный и беззащитный птенец. Маленькая слезинка, выступившая у внешнего края глаза, была подхваченная разбуженным ветром, и брошена в расстилавшееся перед нею, море
Перехлест ощущений не давал возможности ответить. И только одна фраза спасительным зеленым маячком мигнула в сознании, успокоила и увела от обиды: «Я не сочувствую, я – люблю… ты моя судьба…».
Геннадий не решился переспрашивать. Он усадил, поудобнее, Ольгу и сказав: «Я скоро», — двинулся в обратный путь. И только в середине пути произошло осознание того, что он сказал, как посмел разбередить неимоверно долго и тяжело заживающую рану, как мог позволить быть таким самодовольным и циничным. «Боже, какой же я идиот! Что я наделал? Как стыдно!.. Боже, как стыдно… Но она поймет, должна понять, что это только слова, размышление вслух, не более!.. Я ведь ничего не имел в виду…. Боже, как стыдно!..», — обвешанный сокрушеньями и вопросами, он уже не шел, а бежал к проявляющимся в густом воздухе санаторским воротам.
В огромных никелированных колесах инвалидной коляски, запуталось солнце. Оно играло на металлических спицах свою молчаливую музыку и отражалось осколками в лицах прохожих. Геннадий спешил. Он искал слова, чтобы объяснить Ольге всю глупость вопроса. И тут же представлялось ему, как она все поймет, и простит, как он подарит ей маленький, симпатичный букетик цветов, купленный на подходе к набережной у местной старушки, как после неприятных объяснений, отношения их выровняются, и до самого обеда он будет наслаждаться ее обществом.
Но Ольги нигде не было. Ни там, где он ее оставил, ни на соседних лавках, ни в радиусе зрения и позже, в санаторской столовой.
Лишь воздух, наполненный ландышем, еще мгновение уверял его в том, что она, все-таки, была, да на просоленных досках приморской скамейки, улыбчиво лежал, такой же, как и в его руках, маленький букетик.
