Легкие чувства

Отрывок. Окончание.
Полный вариант — http://www.litkonkurs.ru/index.php?dr=45&tid=104804&p=45
…

— Меня к телефону, — сказал я и направился к ожидающей Мариночке.
Старче закурил.
Маринка не пропускала меня в комнату, и пришлось ее обнять, протискиваясь.
— Женский голос, красивый.
— Ну и что? Может это с курса… староста.
— Староста… хм… вряд ли.
Звонила «кадрисса» Настя. Почему женщины так чувствуют «голодный голос» другой женщины? Нотки пронизывали даже меня. Она говорила тихо, но очень четко. Слышалось придыхание, ловилось еле сдерживаемое нетерпение.
— Вит, ты скоро?.. А прямо сейчас?.. А если я подъеду?.. Через пятнадцать минут… Ну и что! А прямо в парке. Я трусики не надену…

***

На следующий день я увидел на лестнице всерьез сцепившихся Нику и Старче. Ника был сильнее – он протащил Старче спиной по побеленной стене, и, когда тот потерял равновесие, прижал его к полу и несколько раз с силой надавил ему на челюсть. Не выпуская одежды, еще раз дернул сдавшегося Старче, отпустил и зло бросил:
— Только попробуй еще раз…
Я как раз открывал дверь на лестничную площадку. Ника сбегал по лестнице вверх, оставляя мою просьбу подождать без внимания.
— Старче, да что у вас такое?? – огорченно воскликнул я.
— Нечего рассказывать, — вставая и заправляясь, весь белый, припорошенный побелкой, пробурчал он. – Все рассказать не смогу, а частности не интересны. Ни мне, ни ему… ни тебе.
— Мы давно не собирались. Отчего так? – говорил я, очищая ему спину от мела.
— Не знаю, — обреченно задумался Старче.
В такие минуты я жалел его. Понимал, что жалеть незачем, но так получалось, так выходило. Старче хоть и казался безобидным, но мог им не быть, причем его взгляд в мгновение становился свинцовым, темным, тяжелым. Стоило только чему-то вдолбиться в его неуклюжие, но такие нестандартные мозги, и он тут же становился неуправляемым. Истинный меланхолик и безобидный пушистый ручной мишка мог превратиться в когтистого зверя. Этого не было пока, но угадывалось. Мной угадывалось. Поэтому и жалость к нему носила легко-проходящий туманный оттенок. «Набежало облачко грусти…».
— Ты далеко сейчас? – спросил я.
— Ну… дальше ядра земли не получится. А вверх… там уже божество ползает. Да меня и не пустят, — говорил, спускаясь по лестнице вниз, «жалкий» Старче.

***

«Кадрисса» сидела на парковой скамейке, от нетерпения сжав и перекрестив почти полностью обнаженные ножки. «Не может быть, чтобы в такой короткой юбчонке и без всего, — думал я, подходя к Насте, ощущая возбуждение и желание прикоснуться». Она, к тому же, опершись руками о скамейку, наклонилась вперед, томно изогнулась, демонстрируя всю свою страстную натуру, постоянную игру с природой и, на самом деле, дикое нетерпение. Такое не сыграешь, даже если ты трижды актриса.
Я сел рядом, и Настя сразу придвинулась, прильнула спиной, прикрыв ладонью мое напряжение в джинсах.
— Хочешь меня? Нет, не отвечай…
Ее пальцы выделяли из джинсовой ткани то, что отвечало на все ее вопросы. Парк в это послеполуденное время был немноголюдным: коляски с мамами, голуби со старушками, почти бегущие ноги с опаздывающим бизнесменом.
— А я, как и обещала. Проверишь?
— Я верю, — сказал я, все еще изучая окружение.
— Неа, не веришь. Надеешься, — смеется «кадрисса».

С ее провокациями интересно, но беспокойно. Можешь нарваться на что-то ненужное каждую минуту. Даже если вспомнить секс в издательстве в лифтовой, дверь в которую почему-то оказалась не запертой. Мы после обеда неслись на крышу, обуреваемые фантазиями и уже подогретые французскими поцелуями в мужском туалете. В связи с очень малочисленным мужским контингентом издательства это было самым безопасным местом во всем здании, особенно, если ручки двери изнутри заклинить ножкой стула. Но захотелось тогда полета! И достаточно одного единственного слова «крыша», произнесенного ею, когда рот вдруг оказался почему-то не занятым, и мы сорвались с места, раскидав очередь из двух командировочных перед входом (командировки – мужское дело, даже в издательском деле). И вот эта открытая дверь в лифтовую. Подарок судьбы! Забежали, даже свет не включая, даже дверь только притворив, даже не раздеваясь, а только сбросив с какого-то стола стопку документов…
Когда нужно было почти кричать, входная дверь… закрылась, и в полной темноте мы явственно услышали проворачивающийся ключ в замке два раза. Несмазанный замок. Скрипучий. Мы не могли двинуться, отпустить друг друга, но даже если бы и могли, то явно не смогли бы в таком виде и состоянии предстать перед закрывающим дверь. Молчали, вжавшись в собственную теплоту и близость, и… остались в этой лифтовой до утра.

«Кадрисса» встала с парковой скамейки и, перекинув ножку через меня, как при посадке на заднее сиденье двухколесного мотоцикла, села мне сначала на колени, потом придвинулась ближе и приподняла юбку для моих глаз. И уже скрытая мной от всех остальных издевательски наблюдала за реакцией от увиденного. Аккуратный лобок – вертикальная полоска темных волос, и начинающиеся наружные губки – «кадрисса» аккуратистка.
— Никто даже не подумает. Уверена.
— Ты меня запачкаешь. Ты уже мокрая, Настя…
— Я всегда мокрая. И вкусная. Помнишь кафе?

Я возбуждался все больше. Еще эта история с кафе. Как «кадрисса» накормила свою «киску» мороженным, предварительно «заметно только для меня» сняв в переполненном кафе свои трусики-полоски. Трусики оказались в моем кармане, а ее палец, иногда появляясь из-под стола, кормил меня подтаявшим мороженным, наполняя великим ожиданием приближающуюся ночь. Хлопчатобумажное песчаного цвета платье весь наш путь домой развевалось на ней как знамя моего и только моего знания о скрытом или в некоторые мгновения отчаянной смелости «кадриссы» почти скрытом, когда она садилась или, казалось специально, наклонялась…
Настя опять отодвинулась, проехавшись по мне до колен попкой, и не расстегивая пуговицу на джинсах, взялась за молнию. Мое внимание к окрестностям ее смешило, заводило, как проказницу, делавшую что-то запретное. В озорных и хитрых глазах была какая-то детскость, неиспорченная и незамутненная пока еще ничем. И это тоже отдавало чем-то запретным, особенно, когда звук молнии оказался таким громким.
…Она съела меня почти так же, как и мороженное в том кафе. Соединилось так естественно и легко, как будто все встало на места: мироздание нанизалось на ось Вселенной, Время собралось в сгусток и выстрелило в четвертое измерение, Сознание прочитало свое подсознание и поняло Суть. Мы целовались, жадно, дико, но вряд ли кто-то мог подумать, что целовались мы не только губами. Странно, но желание не двигаться вело не к продлению. К окончанию. Было похоже на приближение нашего плота к горному водопаду. Остаться на месте, не двигаться! И не получается. Неумолимый поток сдвигает все ближе и ближе к пропасти, хоть и два якоря, четыре багра и дирижабль сверху канатами с руку толщиной стараются удержать плот хотя бы на месте. Но стихия, поток с водоворотами и брызгами, тащит к краю, к концу, к маленькой смерти…
Все тот же парк, и уже не тот. И у Насти нет уже ее обычной иронии, смешливости и детскости, которые ей шли и делали ее прозрачной.
Познанное перешло порог обыденности, а в парке… быстро темнело.

***

Когда я увидел Машу, то понял, что все это время думал о ней и ждал встречи. Она ненавязчивым призраком висела надо мной, нашептывая полет, отвлекая от серости. Почему-то мне не нужно было ее видеть, чтобы знать, как она живет, о чем думает, что делает. Я знал, например, что она тоже думала обо мне, и встречалась, а потом рассталась с двумя парнями. Причем, одновременно, как бы дополняя одним другого, и их обоих сравнивая со мной и с той проекцией, которую я смог оставить в ее душе. Я был уверен, что она знает практически все о Насте, но, чувствуя мою нерастраченность, принимала даже это. Маша – читающая меня книга.
Жить, отдаваясь одному человеку, думая о другом, мечтая о третьем, было чудно, но уже привычно. Так жила она, так жил и я – надеялся на то, что ее, Машу, я когда-нибудь встречу. У меня жило постоянное ощущение, что мы заполним друг друга, заполним так, что дополнять нас будет не нужно. Целое – почти библиотека.
Так я думал за нас обоих.
Мистическая идиллия, призрачная надежда, легкая шизофрения…

Маша покупала малину. Много малины, килограмма три. Странно, она не могла знать, что моя любовь к малине зашкаливала. «Варенье малиновое… зимой… будем есть… вместе… — подумал, иронизируя над собой». Она практически не изменилась. Девочка без возраста о таких говорят. Короче прическа, плавнее движения, классичнее макияж. Пройдя мимо лотка и увидев ее боковым зрением, я остановился. Не смотря на нее, я помнил ее всю. Видеть нужно только образ, стоящий перед глазами, отчетливо, до мельчайшей черточки, до будущего движения пальцами в плетеной корзинке, когда она будет вылавливать мелочь, чтобы расплатиться без сдачи. До нее шагов десять, а я чувствую ее запах…
В какой-то момент я понял, что она тоже смотрит на меня. Теперь обернуться труднее – можно обжечься и одернуть себя. Когда я посмотрел на Машу, она шла ко мне. Улыбаясь, просто, не спеша. Забираю у нее корзинку с малиной, перекладываю в правую руку, убираю левой рукой ее волосы с глаз, целую в шею возле уха. Блаженство. Обнял. И Маша тоже – двумя руками, за спину и шею. «Остается только плакать о потерянном времени… — как светящийся плакат на фоне неба». Риторика. Не риторика только ее губы.
— Не торопи…
— Что не торопить?
— Слова не торопи…
Бывают такие минуты, когда окружающее не важно. Оно может быть любым. Так было тогда: посреди улицы со снующими и любопытными прохожими, выдернутые из суеты… мы.

Я вздрогнул от понимания вдруг. Прямо перед нами стоял со сжатыми кулаками Старче. А бегущий прочь справа налево, по биссектрисе через улицу – Ника. Маша отстранилась и посмотрела на меня, почувствовав перемену. Оглянувшись назад, она несколько секунд смотрела на Старче. В его глазах было отчаяние, и начало той боли и уже начинающейся ненависти. Свинцовой. Отчего-то сразу все стало ясным. Сверсталось.
— Ника… Старче… — пробормотал я. – Давно?
Она сильнее сжала меня руками, спряталась от моих глаз на груди. Что толку было говорить? Она здесь, я ее обнимаю, вдыхаю. Окружающее не важно, даже если это люди. Оно может быть любым, придуманным нами, задернутым, скорректированным. Сбывалось предвидение.
Но… не думал, что те двое из предвидения будут Старче и Ника.

***

Обрести сразу единое целое не получилось. Не думал, что простой разговор может приносить такую муку…

Маша завела меня в ближайшую кафешку. Запах кофе, запах музыки и угадываемых нервов закрутился вокруг нас, закрыл за нами дверь, отсекая пыль, шум и асфальтовую неподвижность обычной улицы. Маша заводила меня в кафешку за руку – было неудобно, но давало возможность не потеряться в обретенном. Она сама выбрала столик – занятых было только два, остальные гнездились в полудреме. Официантка неслышно подошла и включила нависающую над столиком лампу – полумрак кафешки убежал от столика и зашептал обиженно и отстраненно с другими призраками теней. Мы садились друг против друга и освещались светом: глаза начинали блестеть, руки не находить места, голоса приглушались близостью. Маша осторожно примащивала где-то там, у ножки стола, корзинку с малиной – запах малины появился и смешался с запахом кофе, стал здесь своим, совпав. Было заметно, что Маша успокаивалась. Вот, посмотрела в глаза. Те первые глаза, когда она была в очереди за малиной, были добрее и… ближе. А эти… где-то я их уже видел. Именно это выражение, эти немного суженные и остуженные разумом глаза. Только где?
— Нам нужно поговорить, — сказала Маша, отводя взгляд.
— Конечно.
— Мне не хочется, чтобы все это длилось дальше.
— Все это?
— Все это.
Сейчас я мог рассмотреть Машу. Смотрел и понимал, что не представляю теперь ее в той нашей «маленькой истине» в квартире Старче. Может оттого, что я ее почти не запомнил… одетой. Усмехнулся. Заметил, что Маша отреагировала – красивые глаза еще больше прищурились, а губы поджались. Она взяла из сумочки пачку сигарет, тонкую серебристую зажигалку, двумя пальцами достала из пачки темную сигаретку с золотым ободком, передала зажигалку мне…
— Я не знаю, когда все изменилось внутри… — Маша выдохнула дым в сторону. – Через три, четыре, пять дней. Не хочу вспоминать. Просто изменилось – и все. Так любить я больше не смогу никогда. Да и не хочу больше.
Официантка принесла обязательные две бордовые чашечки кофе и спросила, что мы возьмем еще. Маша сказала, что будет грейпфрутовый сок, а я согласился с ней. Как только официантка отошла, Маша продолжила, затянувшись и выдохнув:
— Ты не куришь, я помню, а вот я… закурила.
— Красиво, — сказал я, — но тебе не идет.
— Я знаю.
— Ты стала старше.
— Намного, Вит…
Маша сама подозвала официантку и попросила принести водки вместе с соком.
— В общем, дней через пять я стала другой. Ценности, мысли, чувства. Я даже спать стала по-другому. Совсем без снов. Как в яме. Мой бред к тебе в эти пять дней вылился в… четыре блокнотика. Наверное, если бы их не было, я бы сошла с ума. Зря я тебе тогда, ночью, говорила то, что ты хотел слышать… Женщина, когда любит, часто делает то, что хочет мужчина. Я не знаю, правильно это или нет. Ты молчишь?
— Я слушаю.
— Правильно, Вит. Слушай. Потому что на шестой или седьмой день, не помню… утром проснулась уже другая я. Не сошедшая с ума, а, наоборот, с чистым трезвым рассудком. И я решила…
Тихая и незаметная официантка подплыла к столику – лед, сок, водка, ОК. Разлила сок, выверено добавила водку, зная и правильно соблюдая пропорции, раскидала лед. Пропала. Мы одновременно потянулись к бокалам – глотки спрятали напряжение.
— И я решила отомстить, Вит. Тебе.
— Отомстить.
— Да. И только не спрашивай за что. Тебе не понять. Такие как ты не способны любить. Таких любят и погибают от любви. В лучшем случае, становятся такими, как я.
— Маш, ты преувеличиваешь.
— Молчи. Ты же слушаешь, а я еще ничего не сказала, — она сделала несколько глотков разбавленного сока. – Так вот, твои друзья. Они хорошие ребята, но любовь сильнее их. Результат – ты скоро узнаешь. Я должна быть там, где был ты, и сделать с тобой то, что ты сделал со мной. Вспоминай! Я узнала, где и когда проводит концерт ваш клуб. Да, я подстроила так, что ты увидел нас вчетвером у стекла. Красиво было? Тогда главным было не посмотреть на тебя – мне это удалось. И не беда, что в ту ночь я переспала с ребятами, сначала с одним, потом с другим… так, издержки. Сделка, можно сказать. Нет, не с ребятами. С собой. Нелегко, но я сделала это. Я знала, что тебе стало, в первый раз… плохо. Ты ревновал! А твоя «кадрисса»… Случайность? Настя, Настя. Ха-ха, Вит. Ее зовут Ирина. И она моя подруга. Нет, не очень близкая, но ближе, чем для тебя. Она мне рассказывала все, все, все, начиная с вечера на ковре. Она тебя соблазнила! Банально соблазнила, и рассказала в самых интимнейших подробностях мне. Могу перечислить сколько, когда, в каких позах, и с какими словами. Если бы ты знал, как мне было плохо, когда я все это слушала… Но я держалась, не показывала Иришке вида. И даже смеялась. Иногда. Когда выдержать было особенно трудно.
Маша рассказывала, а я каменел. Очень хотелось пить, а я не мог взять бокал с соком. Мысленно брал стакан и пил. Но не двигался. Маша сделала глоток, а я сглотнул.
— Появился твой Сергей. Да, он правильно сделал – тебя нужно было увезти, а то я бы тебя еще в городе… привела в нужное состояние, — Маша усмехнулась. – Вит, ты выпей. Это еще не все. Далеко не все.
Мне сказали – я выпил.
— Сергей. Но есть и… Наташа! Ее на самом деле зовут Наташей, тоже моя подружка, кстати. Только она в Москве живет. Хорошая девочка, да? Она хотела ехать в Крым, но я ее убедила поехать в Лазоревское. Наташа взяла свою подругу, она всегда была легкой на подъем, и, если бы не было Люды, она бы тебе нервов потом попортила. И снова я все знала – почти ежедневно Наташа звонила мне. Все уже было проще, легче – смеяться и обсуждать, представлять и желать тебе… боли.
— Маш…
— А у меня выбора не было. Подожди. Не говори пока ничего. Хочу все рассказать… Пока ты был на курорте – я была с твоими друзьями. Нужно было, чтобы они не догадывались до поры до времени, что им придется делить меня между собой. Чем дольше, тем лучше. Ты знаешь, я быстро научилась управлять мужчинами. Чем сильнее мужчина влюблен, тем он более примитивен. Старче твой долго не верил в свое счастье. Ника, тот сразу клюнул. Ну и что, что Мила была передо мной, ну и что, что она моя подруга – узнает же! Нет, стоило немножко намекнуть, и он зацепился. Я переспала с ним. На следующий день, как ты уехал в Лазоревское.
Маша замолчала. Волной наплыла тишина и стала громкой. Все это время я не выпускал бокал из руки. Пальцы побелели. Бокал не лопнул только потому, что был из толстого стекла. Маша снова затянулась и выдохнула дым перед собой и вниз, не поднимала глаза, словно что-то рассматривала под столом.
— Вот. Со Старче случилось позже. Помнишь, когда ты встретился там, на море, с девчонкой, почти школьницей? Вас видели в кино, на аллейке под дождем, на крыше. И я посоветовала Наташе быстренько соблазнить тебя, чтобы не отдать «малышке» фору. Я не знала, что девчонка уезжает. Мне не очень хотелось, чтобы Наташа была с тобой, но мне не нужна была неконтролируемая влюбленность! А ты знаешь, когда планируется такая вот гнусность с твоим парнем и ты все это знаешь, и будешь знать, как все это было… это проще. Я сама себя обманывала, что в любой момент времени я могу переиграть, отказаться, перенести на другой день. Когда ты был на балконе с Наташей, как раз подвернулся Старче. Он пришел отчаянный такой, с цветами, с тортом, с яблоками и бутылкой почему-то «Совиньона». Он отчаянно волновался, был таким трогательным, готовым на безумства. Бедный Киса. Кот Бегемот. А в кроватке он уже не был таким трогательным. Мне понравилось…
Маша бросила на меня взгляд, желая поймать ответ. Отклик. И по тому, как пропал ее намек на улыбку в уголках губ, я понял, что она во мне ничего не увидела. А я думал, когда же сработает внутренняя блокировка, и я отключусь.
— Я даже фото видела ваши с Наташей. Снимали с твоего номера, с седьмого этажа. А знаешь кто? Никогда не поверишь! Вовик, сосед твой. Правда, он не знал, для чего снимал, но фотки сделал великолепные! Ракурс, экспозиция, приближение. Зеркальная оптика творит чудеса, Вит. Напомнишь потом, я тебе покажу. Показать?
— Покажи.
— Хорошо, договорились. Мало кто видел еще. Друзья твои еще не видели. Да и подружки тоже. Ладно. Извини, я шучу. Я никому не показывала. Сама только два раза смотрела. Ты там… убедителен был. Вит. Вот странно! Хотела, чтобы больно было тебе, а получалось, что… Наоборот, получалось. У меня в то время почти не существовало разделения между любовью к тебе и ненавистью. Одно загоняло в угол другое. Садисты…
Она замолчала. Я смотрел в стакан. Закололо в левой груди. Странно так, пронзительно. Как будто прокол через грудь, внутренности и навылет. Пригвоздили. Сделал усилие, поднес руку со стаканом к глазам, словно прицеливаясь, посмотрел сквозь стакан на лампу – половина еще осталась. Должен выдержать. Сделал три глотка – задышалось. Не ставя бокал на стол, сделал еще два. В глазах выступили слезы. По одной в каждом. Я допил содержимое бокала…
— Знаешь, Вит, тебе же на самом деле никто не нужен. Никто со своей любовью. Ни я, ни малявка с крыши, ни Люда. Нет, нет, не волнуйся. Люда не моя подруга. Но ты же ее, если говорить откровенно, просто-напросто кинул. Она же полюбила тебя. Почему ты ее не искал позже? Потом? Ты знаешь, что она в больнице пролежала месяц? Впрочем, что это я. Это твой огород, это твои проблемы. Но не могу никак я понять, Вит!! Сам никого не любишь, другим не позволяешь себя любить, не бережешь то, что тебе дают окружающие тебя… Зачем ты такой?!
Буквы последнего вопроса рассыпались по темным углам, и каждая в отдельности рождала эхо. Получалась какофония. Усиливающаяся.
Объяснять, оправдываться – теряет смысл любое действие. Нужно говорить или очень много и с самого начала или… молчать. Больше ничего.
— Да, ты знаешь, Старче достал где-то пистолет. Он приходил с ним ко мне, когда узнал, что Ника… Вот странно, Вит. Почему Старче хотел убить меня, теперь Нику. Почему не тебя? И Ника тоже. Знает же, что я люблю… любила тебя, а о тебе даже ни слова. Между собой дерутся до крови, зверьем становятся! Не понимаю.
— Маш… и не поймешь, — я медленно вставал со стула, и только когда встал, заставил себя расцепить пальцы – пустой бокал упал на стол донышком сантиметров с тридцати, закрутился на гранях, но устоял. – Тебе стало легче?
— Проще.
— Тогда мне тебя жалко.
Уходить было легко. Все, что могла Маша мне сказать сейчас, я себе уже сказал, умирая на горящем причале. Когда девушка, сама того не подозревая, начинает подменять любовь ненавистью и получать при этом удовольствие, она теряет не только любовь взаимную, но и свою. Что хуже – не скажешь сразу. Запрещая любить, она программирует себя на вечное упрощение, а значит, обеднение своего чувственного мира. Болит – значит, выздоравливает. Это аксиома. Пусть болит – тоньше и чище будет.
— Вит! – догнал меня ее голос. – Старче с Никой сегодня в бассейне будут. В пятнадцать часов…
На часах было 14.43.

***

К бассейну подъехал на такси только в 15.02. Администрация не хотела пускать, так как запускают с без пятнадцати каждого часа, а начало каждого часа это уже время тренировки. Уговорил – женщины везде одинаковые, даже после сорока, – но потерял еще две минуты. Разделся – еще три. Только в 15.08 я был в самом бассейне. Когда зашел внутрь, на восьми дорожках плавало по три-четыре человека. Нику я нашел не сразу – он наматывал круги почему-то на самой дальней, восьмой дорожке, — что с его первым разрядом было непонятным. Старче в воде не было. Оставались сауна, раздевалки и балкон. Проще спрятаться на балконе, но туда нужно было бежать через сауну и женскую раздевалку – так быстрее. В сауне и в мужской раздевалке никого не было. Дверь в женскую раздевалку рванул, не задумываясь. Две голые стройные пловчихи нежились под душем. Некогда, а… красиво! Они обернулись на шум, не кричали, не паниковали, но прикрыли ладошками почему-то только груди. Привычка юга. Бросились в глаза тонкие четко вычерченные на загоревших телах полоски от купальников без бретелек. Близняшки! Эх. Промчаться мимо – три секунды, а преследовать картинка будет вечность.
По лестнице наверх. Не думалось, что Старче мог пульнуть и в меня. Две двери на балкон. Одна – для зрителей, другая – для администрации и судей. Если открыта для администрации, то он там. Подбежал, перевел дыхание, чтобы не шуметь, тронул ручку – открыта! И озноб по спине. Приоткрыл, заглянул. То, что я увидел, будет помниться дольше близняшек в женской раздевалке бассейна – Старче, подложив какие-то папки на поручень балкона, сидя, выверено, даже как-то равнодушно, целился из ПМ куда-то вниз. Оставалось подставляться – я открыл дверь и зашел внутрь. Старче развернулся на звук вместе с пистолетом.
— Миша! Старче… это я. Не ду…
— Стой! Я выстрелю. Мне все равно.
— Не дури! Посадят.
— Стой! – и он направил пистолет прямо на меня.
— Стою. Видишь? – я даже поднял руки над головой. – У меня нет оружия. Я один. «Маша, ты сука, но… изделие природы номер один в женской стае. Довести парня до того, чтобы он пошел убивать друга! Не увидел – не поверил бы. Никогда… — пронеслось в голове с сожалением и успокоением одновременно».
— Мне все равно! Ты мне не помешаешь, — и он снова направил пистолет вниз, на дорожки, прицелился, выстрелил и развернулся ко мне.
Пять метров, которые нас разделяли, я почти перекрыл. Оставалось перехватить его руку и выбить пистолет.

***

«Почему никто из нас не стал журналистом? Странный вопрос. Не стал – и все. Может, потому, что никто не смог писать за деньги?» — думал я, стоя у окна в своем кабинете у окна. А если бы стали, смогли бы избежать того, что произошло? Возможно.
Тогда у всех была другая цель, другое навязчивое желание. Даже у меня, пусть я не сознавался себе в этом, долго, до тех пор, пока не повезло вылезти из люка на поверхность.
В дверь постучали. Я вышел из своего предоконного «убежища» и сказал:
— Да, войдите.
— Виталий Андреевич, пришел Михаил Старичок, — сказала Ирина и улыбнулась.
— Хорошо, пусть заходит, и… пусть меня еще тридцать минут не будет ни для кого.
— Хорошо, Виталий Андреевич. Чай?
— Два чая и сухариков с изюмом.
Старче зашел без стука, но в дверях остановился, словно раздумывал. Он почти не изменился. Пять лет – не срок. Впрочем, смотря для кого.
— Я не на долго, Вит…
— Проходи, садись.
Молчали, пока Ириша не зашла и не вышла уже без чая, сухариков и улыбки. Внимательно посмотрела на меня, закрывая дверь. «Охрану? Милицию? Охранника Борю?» Я улыбнулся, и она успокоено закрыла дверь. Хотя, может этих вопросов ее глаза и не задавали…
— Раньше? – спросил я.
— Да. Три с половиной, — говорил Старче, макая сухарик в чай.
Я откусываю маленькие кусочки сухаря и запиваю чаем. «Характер человека проявляется даже в том, кто как пьет чай с сухариками, — привычно замечая, подумал я».
— Ты знаешь, я даже не помню, как стрелял. Ни в бассейн, ни в тебя, — Старче посмотрел мне в глаза. – Мне важно это сказать тебе. Да и вообще.
— Слушай, а куда ты тогда ножовку по металлу дел? Ну, ту, которую мы у тебя нашли? Помнишь? – спрашиваю я, отхлебывая чаек и смеясь над прошлым.
— Ножовку? – Старче крутанул головой. – Да не помню уже, бросил, по-моему. Все равно, не нужна была.
— А помнишь, на вилле у Маринки? – улыбаюсь снова я, продляя срез памяти.
— У-у. Такое не забывается, — глаза Старче поднимаются на меня.
— Хорошо, что вы меня тогда выдернули… даже не знаю, что было бы.
— Да, видно было.
— А то пиво… после моей милиции с пюрешкой и котлетками. Это до сих пор самое вкусное, что я ел в своей жизни, — говорю и вижу, что Старче проявляется.
Свет памяти освещает каждого, но по-разному. Мне нравилось то, что проявлялось.
— Сахарку добавить? – спрашиваю я. – Может, сможешь задачку решить?
— Давай… попробую, — уже лыбится Старче. – Ложки три давай, чтобы наверняка.
Сыплю сахар, мешаю чай.
— Сыр будешь?
— Давай.
— Ириша, сыр занесите. Ломтиками. С джемом.
— Отлично! Что за задачка, Вит?
— Ты сначала поешь и выпей.
Едим. Пьем. Я знаю, что это вкусно и Старче нравится, но он далек от насыщения и только входит во вкус.
Старче не догадывается, что через десять минут в мой кабинет из нашего корпоративного бара-ресторана, расположенного этажом ниже, зайдет шеф-повар Виктор Дрозд. Он же, «аллюр три креста», он же, Ника.
Ника принесет пюрешку, зелень и яйцо «по-никовски» на троих. А также, пива бутылок десять. Для начала. Ириша поймет, что меня не будет до конца дня. А Старче согласится найти решение для одного вопроса: «Куда нам ехать вечером с «кадриссой» Настей и ее подружками – ко мне, к Нике или к нему, к Старче, по старой привычке?»
И я уверен, что Старче, насытившись, где-то после второго десятка бутылочного пивного формата найдет правильное решение.
Тем более, что Настя, именно Настя дома, а не Иришка, ждет меня с друзьями. И подружки у нее всегда высший класс.
Она же «кадрисса».

Послесловие

Закрыв старую общую тетрадь в потертом кожаном переплете, я еще долго отсутствующим взглядом смотрел в окно. Сидел за кухонным столом в квартире родителей, еще той, старой, на четвертом этаже. Сразу за нашим двором и дорогой к школе стоял лес. Не совсем настоящий, не густой, местами вырубленный лесорубами-энтузиастами, прорытый траншеями к двухэтажному особнячку крутого авторитета когда-то построенному вопреки всем разрешениям, а потом разрушенному опять же вопреки всем запретам. Но все же лес: с птичками, редкими белками, дикими собаками и настоящими тропинками между деревьев и полянками с цветами и ягодами, правда, неизвестно какими. И, конечно же, грибы! А зимой – лыжи. С горками, трассами вверх-вниз, падением в самый большой сугроб при пролете мимо лыжни и… с быстрым потемнением к вечеру. Почти наощупь путь домой. А дома, мокрые и румяные, взбудораженные воздухом, снегом и, наконец-то, теплотой и запахом из кухни, шумно и суетливо раздевшись, умывшись, быстро за… этот вот стол. Оладьи, или пирожки со сметаной, или чай с капустником, или душистый плов, или…
Даже воздух стал вкусным.
Тетрадь так четко заставила вспомнить то время, ту жизнь. Наверное, закрыв ее, я закрыл и время. Вот сейчас приподниму страничку, а оттуда в окруживший меня полумрак, выстрелит освещающий луч судорожной памяти и я, прячась, сощурив глаза, смогу наконец-то сказать…
Я снова живу.
Почему? Как? Вит умер, я это знаю точно. Так или иначе. И даже, если он выжил, то это стал другой человек. Не Вит.
Там, на горящем пирсе, отрезанном от берега пламенем и морем, я не мог выжить. Я смог поступить так, как было нужно – тому времени, тем людям, Ему, мне самому, наконец. Жизнь складывается кусками как-то. Будто Он потом будет скраивать эти куски в одно цельное полотно, в один спектакль, в один фильм под названием: «Жизнь В.В.». Смеяться можно? А что делать? Все равно Он сверстает, склеит и потом покажет на чистой белой простыне все, что уместилось, все, что склеилось, все, что отобралось. И неужели я способен дергаться под этой гранитной плитой? Все равно это назовется ерзаньем. А приподнять и сбросить – это бунт. Это уже не наблюдатель. Это уже на равных. И, без шуток.
Слабо стать Мастером?
Вит не знал, нужно ли ему это.
Поэтому на том полыхающем огнем пирсе он делал все интуитивно, не задумываясь, не отвечая на все эти вопросики о нужности, делал так, как он мог поступить, не прекращая быть самим собой. Когда начала рушится крыша пристройки, тот выгоревший люк в железобетонном полу пирса он нашел случайно. Когда начала рушится крыша, он уже не искал девочку. Он знал, что ее там нет. Не обращая внимания на обожженные ноги, он прыгнул на люк и тут же провалился вниз…
Внизу была вода. И оставалось только не всплывать и плыть под водой. Плыть так долго, на сколько хватит дыхания. А это он умел – идти до предела. Плыть под водой, отдаляясь от всего этого сумбура, неясности и обязанности делать выбор.

Полный вариант — http://www.litkonkurs.ru/index.php?dr=45&tid=104804&p=45