Ловушка для снов (Сказка-иллюзия для взрослых)

в черной паутине
запуталась тень моя —
лунная ночь…
Л.Талаева

Снился мне сон. Снилось, я с папой пришла в магазин антикварный.
Папа был молод — моложе меня. И он улыбался.
Мы ехали долго на поезде — долго, как это бывает в «новом» кино, где думают, что создают настроение, уводят в подсознание. Но ничего не происходит со зрителем. Тот просто ждет, что будет дальше, надеется…
Вот и мы просто ехали, на поезде ехали, ничего не было. Так длилось полночи — время для переосмысления и в себя вглядывания. Я пыталась: переосмысливала, в себя вглядывалась, но внутри меня было сумрачно. Наконец-то, меня мысли покинули – совершенство медитации.
Мы смотрели в окна мутные на поля сезановские, серо-зеленые, неровной линией с небом сливающиеся. Ни-че-го не переосмысливали – спасительное созерцание. …А мой папа спал сном поверхностным и видел сон, что живет-работает, со мной ужинает, на вечерние огни из окна поглядывает и покуривает… Он видел сон в сне моем.
И непонятно потом стало все – акварель растеклась по поверхности: небо с полями перепутались, и в тесной каюте поплыли мы — с тем же с мутным окном, что и в поезде.
«Хорошо бы окна помыть», — подумала.
А вода была не прозрачная, казалось, не вода – молоко сгущенное в бело-синей банке из прошлого – тягучего.
Наконец, была остановка, вышли мы. Остров. В центре стоял магазин большой. Двухэтажный? Не вспоминается… Весь в витринах стеклянных словно аквариум, люди-рыбы в нем медленно плавали, рты открывали беззвучно – общение…
У нас с папой было «задание» — дело предельно важное. 100 тысяч денег каких-то причудливых должны были потратить обязательно, приобретя старинные вещи антикварные. И вернуться обратно должны были той же дорогой – нам неведомой.
Магазин антикварный освещался хрустальным светом-сиянием. Это странно — ведь антикварные лавки — места вечно мрачные и тесные, шорохами, шепотом наполненные, пылью и горькими запахами. Здесь иначе было все. Вокруг — шкафы стеклянные, сверкающие, на прозрачных полках — предметы старинные, красоты невиданной. Всюду — яркий свет, но с дневным перемешиваясь, льющимся из больших окон, арочных, приглушался, словно в краску яркую кто-то белил подмешивал.
Мы ходили долго в лабиринте шкафов — растерянные, чудные предметы рассматривая, словно в них искали свое отражение – себя, где-то потерянных; тихо переговаривались. Иногда хватала я папу за руку, тянула в какую-то сторону.
Были там резные деревянные шахматы, китайские божества-болванчики, голубые чашки фарфоровые с желтыми нарциссами, одна — с чуть заметной выщерблиной; костяной медальон Мадонны (где-то я его видела?) – к груди ее младенец прижимается с глазами усталого взрослого – какой-то сдвиг во времени… Смотрит, словно знает больше нас – знает то, что нам знать не дозволено.
… И смотрели на нас кошки керамические, длинные, как сквозь трубу выдавленные, покрытые глазурью желто-оранжевой.
Странно не было – все было узнаваемо.
Брали в руки предметы – обнажали суть вещей, проникали в истину, отражения себя видели: белизна фарфора — изысканность, шероховатость кожи — познание, глянец лакированного дерева — поверхностность. Мы вертели вещи в руках, разглядывали, пытаясь найти в них что-то особенное, увидеть знак — сигнал для приобретения.
Но знаков мы не видели — на себя рассчитывали, не понимая главного, что давно запутались в лабиринте несоответствия – эмоций и разума.
Предметы отбирали мы, девушки складывали — в большие коробки белые. Девушки были приветливые, как гувернантки одетые: черные платья, передники белые, в волосах — кружевные наколки – чистые ангелы с полотняными нимбами!
Предо мной возникла полка стеклянная со множеством часов-насмешников. Все беззвучно работали, время показывали разное. Среди них — часы каминные, английские, из красного дерева с циферблатом бронзовым. Представила их на столе папином письменном — они бы ему понравились. Повернулась к нему, взяла за руки, прошептала: «Смотри, нравится?».
Но папа не обрадовался, лишь головой покачал задумчиво, указал рукой в другую сторону. На стене висело что-то инородное: часы тяжелые прямоугольные из металла «жатого», украшенные крупными камнями драгоценными. Большие стрелки черные показывали десять минут пятого. Пожав плечами, я не поверила: «Тебе никогда такие вещи не нравились». В душе возникло сопротивление. Папа отошел в сторону.
Наконец, коробки были упакованы, скотчем обмотаны. Подобно трем снежным кубам в холле высились, к отправке готовые. Осталось оплатить, и миссия выполнена…
Внезапно открылись двери стеклянные, и ветер влетел стремительно, спутал мои волосы… На сцену вышли два новых лица действующих: мой сын и его друг — остальные замерли. Сын был одет в куртку черную, а его друг — в такую же, но ярко-зеленую.
«Странно, — думала я, по мере их приближения, — что они тут делают? Здесь нет никаких заведений – здесь остров необитаемый. Быть может, они — приведения?».
— Что вы тут делаете? – из себя выдавила – мой сын не любит, когда его спрашивают. Мой голос глухой, ватой обмотанный, я усомнилась: слышат ли?
Сын мимо прошел, слегка улыбнулся мне, может быть, привиделось: во всем вечно знаки ищу навязчиво, вот и от сына жду. Иллюзия. Пройдя молча с улыбкой-призраком под руку, сын скрылся в глубине магазина за полками стеклянными. Друг же его посмотрел на меня неожиданно и без улыбки сказал громким голосом:
— У вас ничего не получится.
Я удивилась:
— Как так? — Ничто не мешало нам сделать задуманное.
Но друг лишь плечами пожал – все равно ему. Удалился за сыном, пританцовывая. Я взглянула в их сторону, но мальчиков уже не увидела, увидела лишь мраморную лестницу, белую с большими перилами, они вверх по лестнице поднялись, как и не было…
Я прошла в дальний угол задумчиво – там покупки оплачивали. Бесстрастно смотрела строгая женщина за старинным аппаратом кассовым. Не на меня смотрела, сквозь меня: уголки губ чуть вздернуты, на щеках румянец нарисованный, веки не вздрагивают.
«Не человек, — я подумала, — восковая кукла для выставки», — все говорило об этом, руки особенно… Я решила: «Глупая, тебя посадили для вида, но скоро придет человек живой, со стула снимет тебя — мертвую».
Я все же открыла сумочку — там деньги были в нескольких пачках с резинками, вверх торцами лежали приготовленные. Я уже опустила руку пачку достать, как увидела, что чулки мои порваны, да так сильно, что я тут же забыла, зачем пришла. Чулки покрывали ноги паутиной рваною серебристо-черною, словно я была в аварии.
«Неприятно, — подумала.
«Как неприлично…», — мамин голос услышала, а у «восковой» кассирши спросила неуверенно:
— Где купить мне чулки вместо порванных?
Та оказалась живой, повернула голову — в сторону лестницы. Я задумалась: «Куда ведет эта лестница?»
— Куда ведет эта лестница? – мой вопрос отозвался эхом в шкафах-айсбергах. Кассирша брови подняла в изумлении, как если бы я спросила что-то непристойное. Поняла – не время, мне лучше не задумываться.
У подножия лестницы заметила столик маленький, на нем — упаковки с чулками разными, образцы разложены веером. Две девушки – две одинаковых матрицы — протянули обувную коробку без крышки, белую. В ней — чулки прекрасного качества, шелковые, необычных цветов — опереточных: красные, синие, желтые, черные, но телесных не было — хотя бы прозрачные… Девушки долго рылись в коробке, наконец, обрадовались, потянули медленно. Змеи золотистые – Адемантеус Кроталус — заскользили в руках их податливо. «Матрицы» хором назвали цену мне, показалось — дорого, я замешкалась в нерешительности, но согласилась — делать нечего.
Я тут же переоделась, отошла только в сторону, в мутный свет окна под лестницей. Что-то оно мне напомнило…
«Поезд,.. каюта…», – вспомнила. Сны обладают памятью.
Посмотрев в окно – удивительно, ничего не увидела! Белый лист бумаги нетронутый. Так выглядит «ничто», наверное. Куда же мы приехали? Я стояла, задумавшись, как изваяние в серо-желтых отблесках, ноги отливались золотом, словно в чешуе рептилии. Змеи – мои конечности.
Вскоре вернулась я — папа мой взволнован был: разводил руками в недоумении, на середину зала показывал, где стояли коробки — теперь их там не было.
— Где ты была? – нахмурился.
Я ногами поблескиваю:
— Где коробки с покупками, нашими предметами отобранными?
— Их забрали люди незнакомые, и их было четверо. И ушли они на четыре стороны.
— Есть ли смысл в географии? – удивилась я. – Эти вещи – наши отражения. Кому нужны чужие рефлексии?

Сон внезапно закончился, я проснулась неожиданно, словно кто-то кнопку нажал «Пауза»…
Приоткрыв глаза, увидела темную комнату – утро только вступало еще в права свои. Сквозь окна крались звуки-шепоты – спальня наполнялась предрассветными вздохами. Приподнялась на локте медленно — часовые стрелки были видны довольно отчетливо: десять минут пятого. Я вспомнила: это же время видела и на нелепых часах в сне моем. Совпадение. Взгляд скользнул по кошке керамической у зеркала, и я вновь закрыла глаза от усталости, словно ночи не было, не было сна и отдыха, словно долго путешествовала и теперь была вся обессиленная. Я закрыла глаза, и тут же почудилось (или это явь была, или вновь видение?): люди какие-то серые в спальню заходят крадучись, среди вещей на трюмо моем ищут что-то важное и на кресле с одеждой брошенной…
Пробуждение: «Что это? Где граница сна и реальности?».
Встала, в шелка кутаясь, вышла в холл. Поток свежего воздуха охладил меня — вернулась в реальность с сожалением… Или уснула, чтобы увидеть сон, что я вышла в холл — в поток прохладного воздуха? Где же нового дня рождение, и где сна конец? Что есть пограничное состояние? Как узнать признаки реальности?
Окно прикрыв в дальней комнате, посмотрела сквозь стекло мутное — на пустынную улицу: небо светло-серое, в его верхнем углу – тушью, резким росчерком – ворона вспорхнула черная, в нижнем – грязной кистью масляной — собака протрусила клокастая. Серо-синий асфальт. Холст, техника смешанная, две тысячи такой-то год, — картина живая – новый вид творчества.
Я подумала: «Хорошо бы окна помыть», — мысль знакомая. Поежилась — покидало ночное тепло тело медленно. Запахнула потуже халат и в карманы руки засунула, вжала голову в плечи: я — птица с пути сбившаяся.
«Кофе…», — на губах кофейный вкус возник, в воздухе — запах–желание — внутренняя репрезентация… так возвращается запах тех, кто ушел давно…
Я выпрямилась – поняла внезапно: пальцы мои теребят давно какой-то мелкий предмет. В кармане пуговица?
Опустила голову, извлекла на свет «пуговицу» пойманную — то, что сжимала рука моя. Это был костяной медальон подаренный — папой мне в день рождения сына — в день ноябрьский: Мадонна с ребенком с глазами взрослого.
Теперь я знаю, откуда он.
Телефон набрала по памяти и, услышав родное: «Да?», спросила шепотом:
— Папа, ты вернулся из путешествия?

* * *
Послесловие:
Однажды Чжуану Чжоу приснилось, что он — бабочка, весело порхающая бабочка. Он наслаждался от души и не сознавал, что он — Чжоу. Но вдруг он проснулся, удивился, что он — Чжоу, и не мог понять: снилось ли Чжоу, что он — бабочка, или бабочке снится, что она — Чжоу…»
Чжуан-цзы, «О равенстве вещей».