ПОЭТ И ДАНТЕСЫ
Прежде чем дядя Миша начнет очередной рассказ-байку, он непременно выскажет свое соображение насчет того и этого. Этим он похож на всех старых одесситов. С тех пор, как Одесса выдала стране и миру знаменитых писателей, старики добавляют в разговорах (особенно перед новыми слушателями) тот или иной перл. Они знают цену своему слову, и так и звучит в их устах утверждение: думаете, я зря прожил жизнь? И я не пальцем деланный, мы сами с усами, так что…
Мой дядя Миша замешан на юморе, слушать все, что он скажет, интересно: нет-нет да и промелькнет смешливая искорка
Я, например, говорю ему:
-Дядя Миша, вы так — тьфу, тьфу — хорошо сохранились для ваших лет! И ходите быстро, и все по дому делаете, и соседям помогаете… А главное – такая живость ума! А ваши байки!
-Рыбалка, — отвечает дядя Миша, — рыбалка. Раннее утро – другие люди просто не знают, что это такое, лиман, шлюпка, свежий воздух, круги на воде, месина на пальце, ждешь, что вот-вот клюнет… Добыча – бычок за бычком… А насчет живости ума, как вы выразились, я вам скажу вот что. Вам же приходилось тягать бычков в шлюпку, вы видели, как они вертухаются и бьются на крючке. Так вот: меня вытащили из Одессы, как бычка из лимана, я и вертухаюсь изо всех сил… Что вы на это скажете? – И смотрит на меня выжидающе – не пропустил ли слушатель завертки в его ответе.
Насчет же своих баек он высказывается так:
-Может быть, я умею немного рассказывать, может быть… Но слушаю я все равно лучше, и я вам скажу, почему. Я всю жизнь слушал. У нас много кто умел говорить. И вот я слушал и думал себе: это так? Или не так? Или хотя бы чуточку иначе?.. И постепенно складывались ответы. Они складывались и складывались – и вот я уже умею говорить! .
Сегодняшнюю нашу встречу – в десяти метрах от нашей скамейки в парке Кольберта, что в Бруклине, подростки в майках до колен и широких шортах ниже колен играют в баскетбол, редко попадая в кольцо, — сегодняшнюю встречу дядя Миша начал так:
-Раньше у меня была на весь остаток жизни одна компания, я думал, с ними и помру и мои годки придут покивать мне вслед… сейчас – чуть не каждые выходные в доме новые люди. Они, конечно, не ко мне приходят, к сыну, но и меня видят. И я их. Я для них просто старик — что с него взять. Я для них вроде плюшевого мишки в углу дивана, я им неинтересен… а вот они мне – да. Нет, не подумайте, я не кидаюсь ни к одному с расспросами, я и вида не подаю, что имею к кому-то любопытство. Я отвечаю на «здрасьте», я как-то там улыбаюсь, а после отхожу – знаю свое место. Сажусь на диван и вроде даже засыпаю… И никто из гостей не думает, что глаза у меня на месте, уши слышат, и ум, как вы сказали, живой…
-Имею любопытство… – повторяет дядя Миша и выходит на классические одесское рассуждение. — Это хорошо? Это плохо? Никому от моего любопытства не станет хуже – вот что главное. Так пусть будет! Для меня оно, как кроссворд. Мало того, что заполняешь пустые клеточки, так еще и узнаешь новое, когда спрашиваешь у кого-то: что это такое из одиннадцати букв, начинается на «а», а в конце тоже «а»?
К нам в дом стали захаживать психиатры. Сперва попал один, случайно, как говорится, на огонек, но за ним пришли другие. Коллеги – им есть о чем поговорить!
И передо мной открывается театр… Они за столом (стол, слава богу накрыт, как у людей), они для меня как на сцене, а я, на диване, я – зритель. Но они этого не знают. Знаю я, и чего мне иногда не хватает – маленького бинокля…
Вот вам самое первое впечатление.Психиатры – милые, интеллигентные, но такие озабоченные люди! Всем,.кого они видят впервые, они должны тут же поставить диагноз. Когда я замечаю, как смотрит психиатр на открывшего рот не-психиатра, мне становится за него неловко. За врача. Ему кажется, что он видит человека насквозь. Он его прямо сверлит глазами!
Беда, если человек заметит этот взгляд – он тогда закроется от психиатра наглухо. Он либо закроется, либо начнет дурачиться, и врач останется при своем. Им, чтобы не выпасть из разговора, приходится скрывать свои интересы и притворяться такими же непросветленными товарищами, как их собеседники.
И другое наблюдение. Тот, кто узнает, что перед ним психиатр, иногда отчаянно трусит — себя-то, свою какую-то ненормальность он знает, и вот он начинает бояться, что психиатр эту ненормальность сразу же установит. И закрывается от него, как ежик иголками, и даже потеет, наверно, от страха. В общем, сложно и тем, и другим…
А я сижу, гляжу. Слушаю… Психиатры, думаю я вдобавок к первым впечатлениям, конечно, особые люди. Чем? Они счастливы, как сектанты. Те тоже считают, что им дан свет истины. Но я-то думаю, что свет истины далек, как от тех, так и от других…
И еще одну вещь я заметил, я, одиноко сидящий на диване и притворяющийся спящим. Психиатры очень не любят, когда кто-то вылезает из диагноза, которым он припечатан. Если психиатр видит, что знакомый внаглую рушит эти рамки, он сердится (всего лишь мгновение!), но потом начинает вглядываться в собеседника еще пристальнее. Он теперь не то, что слушает, он уточняет диагноз…
Кстати, по их мнению (брошено было вскользь), нормальных людей на свете нет, а если где-то такой сыщется, его нужно поскорей тащить в больницу и лечить. Тут интересно, к какой категории они относят себя…
И еще раз я подумал, глядя на них, неожиданно для себя подумал: пророки ведь тоже видели людей насквозь, но в глазах у них при этом была грусть…
Дядя Миша передохнул; передохнул и я: столько информации!
-Ну, — встряхнулся мой собеседник, — это всё наблюдения. Крошки, так сказать, со стола. А вы ведь ждете от меня баек! Они тоже есть. Думаете, я зря навастривал уши, когда изображал на диване пыльного плюшевого мишку? Психиатры разговаривали, их специальные разговоры я, понятное дело, пропускал мимо ушей. Но если я слышал случай, я тут, наверно, чуть шевелился, чуть менял позу. Уж тут-то я был настороже…
И вот что я услышал. Поначалу за столом поговорили, как здесь устроились те или другие психиатры, что они для этого сделали, по сколько часов им здесь приходится работать, как они мотаются из одного офиса в другой. Кто уже купил дом, а кто нет… Потом вспомнили одного психиатра, который тоже переехал сюда, там, за океаном, он для многих был учителем. Светлейшая голова, врач от Бога, здесь, по возрасту и по неудаче он оказался не при деле… Он, такой, не один, здесь, кто в силах, тот осваивает другую профессию. Например, шофера. Или уборщика. Бывший главный инженер завода стоит на улице и раздает флайерсы, рекламные листовки. А бывший кандидат наук сидит на раскладном стульчике и считает, за пять долларов в час, сколько машин проходит перед ним за 60 минут и за весь световой день. А иной — хоуматтендант, то есть присматривающий за больным или совсем уж старым. Такова жизнь. Такова… Наш врач раздавать листовки отказался и засел дома. Вернее, залег на диване. Диван — это когда погас свет в тоннеле. Тогда человеку светит только экран телевизора.
Его навещает коллега, когда-то ученик, и заводит беседу. То, се, то, се… Коллега между делом спрашивает у пожилого врача, чем тот заполняет безделье? Ответ был оглушительный – сказалась та самая светлая голова, которую так ценили в прошлой жизни:
«Смотрю бразильские сериалы и ставлю их героям диагнозы!»
-Я скажу, — замечает тут дядя Миша. – Одна-единственная шутка, подброшенная в самый серьезный разговор, может повернуть его так, что он пойдет совсем по другому пути. Услышав наконец-то шутку, каждый за столом хватается за карман – а у меня есть этот товар?
Что вам сказать! Психиатры за столом в ответ на «бразильские сериалы» заискрили. И рассказывается уже не анекдот, а целая история. Для них она — «клинический случай», а для меня тот самый случай, ради которого я и затаился на диване.
На прием к психиатру время от времени попадал один известный на весь Союз изобретатель. Вернее, его приводила жена, когда замечала, что муж сворачивает от изобретений в сторону фантастики или начинает беспричинно смеяться. Так они с лечащим врачом договорились. Ну, врач начинает задавать изобретателю разные вопросы, чтобы узнать, насколько круто этот товарищ повернул от творческой дорожки, и уточнить дозы тех и других лекарств. А изобретатель не отвечает, а знай посмеивается. Сидит напротив врача и будто его не слышит. А иногда просто хохочет. Врач насторожен — чьи голоса так смешат больного? Что тот слышит голоса, сомнений нет.
Врач допытывается – а изобретатель только мотает головой: не мешай, мол! Отстань! И даже не смотрит на него. И продолжает смеяться… Но отстать психиатр не имеет права — голоса у больных бывают разные, иные ведут прямиком к преступлению. И он правдами и неправдами, юля и хитря – у психиатров методика не хуже следовательской, — добивается ответа. Признание его поражает Настолько поражает, что потом он долго удивляется изобретательности той болезни, которую психиатры, раговаривая друг с другом по служебному телефону, конспиративно именуют эс-це-ха* (я это слово услышал, а потом спросил все же у сына, что оно означает. Он его уже знал и ответил, но поинтересовался все же: зачем это тебе надо? Я сказал: для кроссворда, и сын больше с вопросами не приставал).
Эс-це-ха (sch) – первые буквы латинского слова schizophrenia. – В.Ч.
Тот изобрететель действительно в периоды обострения болезни начинал слышать голоса. Но это не были злобные голоса, что зовут к ножу, петле или
пожару, и не сквернословы или ерники, — нет! Собеседники, что дудели ему то в одно, то в другое ухо – успевай только подставлять! – были… наши Ильф и Петров!
«А что, что именно они вам говорят?» – стал допытываться врач, когда услышал это признание.
Но на этот вопрос больной (больной? или счастливец?) только помотал головой. Может быть, он не хотел разбавлять хорошую компанию неподходящим человеком, тем более, что врач, кроме как дотошный психиатр, ничем себя не проявил
А за нашим столом после «Ильфа и Петрова» пошло-поехало!… Я услышал и третий рассказ.
Жена с мужем ссорились – обычное дело. Ссорились и ссорились – дело всем женатым знакомое: стоит начать – не остановишься. Но вот муж пожаловался на голову: что-то, мол, со мной, кажется, не то… А жена, она как раз была врач-психиатр, говорит:
«Ничего удивительного». – И приглашает мужа прийти в пустующий кабинет коллеги, где стоит энцефалограф (вот еще одно слово для моего кроссворда). Коллеге она не хочет признаваться в своих опасениях насчет мужа и хочет провести проверку его мозга сама. .
Она усаживает мужа в кресло для пациентов и прикрепяет к его голове, заглядывая в инструкцию, дюжину электродов. Включает прибор… смотрит на кривые, что показывает экран.
И шепчет, не в силах сдержаться:
«Ужас! Ужас! Чтобы такое!..» – И хватается за свои виски.
Потом дрожащими руками снимает электроды, садится напротив мужа и смотрит на него тем холодным испытующим взглядом, какой присущ только врачам-психиатрам, когда они уставляются на пациента и мерекают диагноз. Взгляд, однако, меняется с холодного на испуганный (все-таки жена), потом снова становится испытующим. И скоро в глазах врача воцаряется Понимание. Жене все ясно. Она встает, ходит по кабинету. Диагноз почти готов. Остаются детали. В уме перебираются лечение, лекарства и их дозировка. Что-то, конечно, еще перебирается в уме, но этого мы, не-психиатры, не знаем.
А на следующий день открывается, что в соседней комнате — как раз во время сеанса энцефалографии… работала электросварка…
Старик снова делает паузу, бросая на меня испытующий взгляд. Роли у нас распределились давно: дядя Миша – рассказчик, я – слушатель, и старик проверяет время от времени, не вышел ли я из нее. Я защищаюсь:
-Дядя Миша, ну что вы смотрите на меня как психиатр?
-Значит, вы ничего не пропускаете, — удовлетворился моей репликой дядя Миша. — Тогда вот вам самая главная байка. Но учтите – я пересказываю то, что услышал. Так что…
Дядя Миша чуть меняет позу и начинает:
-Я узнал в тот вечер, что в каждом дурдоме (так психиатры называют меж собой.заведение, где зарабатывали на хлеб) раз в месяц проводится собрание под названием «Общество». Наверно, это делается во всех психбольницах мира… Это не открытое партийное собрание и не профсоюзное отчетно-перевыборное, на «Обществе» требуются нормальные мозги. На нем разбираются сложные психиатрические случаи (вот опять это слово!), в которых лечащий врач не разобрался или разобрался, но пока не решился лечить болезнь теми методами, что у него на вооружении. Там собираются медицинские светила со всего города.
И вот на очередном «Обществе» лечащий врач докладывает свою закрутку. У него-де есть молодой человек, по всем признакам… сейчас я проверю свой кроссворд… – дядя Миша замедлил речь и, потирая лоб, не сразу вспоминает специфические врачебные слова: эпилепсия с… с сумрачными? нет, с сумеречными расстройствами…. Врач рассказывает о больном, о его болезнях в детстве и т.д., о родителях, перечисляет все признаки заболевания — у «Общества» сомнений нет, диагноз поставлен правильно.
«Но вот в чем дело…»
Дело в том, что в период обострения болезни этот молодой человек пишет прекрасные (на взгляд врача) стихи… Когда же тот проводит курс лечения (перечисляются лекарства) — снимаются припадки, от сумеречного состояния не остается и следа – как и от вдохновения, в котором больной пишет стихи. Поэт превращается в обыкновенного, серого даже, ничем не приметного человека с пятком книг на книжной полке, да и то с дарственными надписями друзей на день рождения…
Светила после этих слов важно кивают.
«Если позволите, говорит дальше врач, доставая из кармана небольшую тетрадку, я покажу вам стихи, о которых идет речь».
Светила — а нет светил-психиатров, которые по долгу службы и не по долгу, не читали бы стихов — соглашаются послушать. И врач читает собранию стихи — такую картинку можно видеть только в психбольнице… Читает и старается донести их пафос в меру своих сил. Я, к сожалению, не могу вам ничего на этот раз процитировать, предупреждает дядя Миша, стихов я не запоминаю, для меня поэзия – рыбалка, о ней я могу даже петь, хотя она и без рифм… Так вот: он читает стихи, и светила переглядываются и снова кивают, что означает, что врач и в оценке стихов не ошибся…
«Общество» запрашивает к себе больного. Появляется амбулаторный пациент. Серый, как тень. Его начинают спрашивать – ответы такие же унылые, как весь он: Да… Нет… Да… Нет… Даже светила психиатрии, сидяшие в первом ряду – а по ним видно, что это светила — его не взволновали. Он буквально не поднимает головы — так хорошо его вылечили. И собранию уже с трудом верится, что только что прочитанные стихи написаны им. Где, как говорится, Рим, а где Крым?
Молодого человека отпускают, серое пятно со сцены исчезает. И тут в «Обществе» начинается самое интересное, начинается спор – : что за очереднй человеческий казус (или феномен) предстал перед ними? Что за загадку задал им на этот раз человеческий мозг? Кого больше в том, кто только что мямлил перед ними, – поэта (строчки стихов еще звучат, так сказать, в головах) или унылого эпилептика? И что делать с пациентом психиатрической лечебницы, имея современный набор лекарств, методик — и долгую и такую богатую на приключения историю «сумеречных человеческих состояний»?
«Общество» должно решить его судьбу. Лечить или не лечить? – вот что должно оно сказать в конечном счете.
Рассказчик за нашим столом сообщает, что мнения тогда разделились. Одни приводили примеры страшных преступлений, совершенных в сумеречных состояниях, другие вытаскивали на свет божий судьбы писателей, художников, музыкантов, чьи «сумерки» оказывались после самыми светлыми моментами человеческого сознания. Звучали имена великих, названия книг, а и им в пику — выдержки из милицейских протоколов и цифры больничной статистики. А там – не дай бог!..
Тут я поддерживаю пересказ дяди Миши. Миру, говорю я, известна фраза одного большого поэта. «Творчество это болезнь души, подобно тому, как жемчужина есть болезнь моллюска».
-Жемчужина… Болезнь… – повторил дядя Миша. – Что и говорить — умеют… – Помолчал чуть и продолжал свой рассказ: — А наши светила пока что спор только слушали и до поры в него не вмешивались. Им положено выступать последними.
И вот высказались, так и не договорившись ни до чего, все. И вот взгляды собрания обращены на светил. И вот встает один из них.
«Данная ситуация не так сложна, как показалось уважаемой конференции, — он начинает, — здесь важно вовремя сместить акцент…» Я извиняюсь, вставляет тут дядя Миша, за этот стиль. У меня благодаря кроссвордам стала такая хорошая память, что теперь даже мудреные ученые выражения застревают в ней, как кусочки жесткого мяса в зубах… Так он продолжает: «Разумеется, мы имеем дело с неразвернутым эпилептическим припадком, с голосами, что диктуют, выразимся так, больному хорошие стихи… Здесь, — он говорит, — мы сталкиваемся с еще непознанным, ибо природа «голосов» эпилептиков и шизофреников, то зовущие к криминалу, а то награждающие их прекрасными строчками стихов, нам пока неизвестна… Неизвестна, он повторяет с сожалением, неизвестна…» — И тут же его собственный голос меняется: — «Зато нам хорошо известны последствия! Не мне вам, лечащим врачам, о них говорить.И сейчас я вернусь к моей первоначальной фразе — о смещении акцента. В конечном счете, коллеги, — тут голос из совещательного становится директивным, — государство держит нас здесь и содержит, чтобы мы и лечили, и чтобы охраняли общество от опасных для него субъектов. Наш пациент, согласитесь, по-тен-ци-аль-но опасен – ведь никто из вас не может поручиться, что следующие его «сумерки» не обернутся преступлением. Кто знает, что надиктуют ему мистические голоса, звучащие неизвестно откуда? И если вопрос встал ребром – «лечить или не лечить?», я говорю: лечить!» – И оглядел собрание взглядом светила, и сел.
Собрание, обсуждая вердикт (слово из семи букв), загудело, как улей. То там, то тут кивали: да, мол, да — лечить. Кивнул и врач спорного пациента: его сомнения рассеяли.
-Вы еще не забыли, что это не мой рассказ, а нашего гостя-психиатра? – спросил дядя Миша. – Что в рассказе на этот раз нет ничего моего, что я только передающее устройство, натренированное на кроссвордах?
-Не скромничайте, дядя Миша.
-Тогда слушайте дальше. Там будет самое интересное. – опять-таки на взгляд нашего гостя. Он заканчивал свой рассказ так.
«Собрание расходилось, все, конечно, еще переговаривались, ко мне подошел мой приятель. Молодой еще врач, он в больнице без году неделя и ко всем и ко всему присматривается. Что-то ему сегодня не давало покоя.
«Слушай, он сказал, я, наверно, сейчас выскажусь непрофессионально, но ничего с собой не могу поделать. «Говори». «Я вот что обо всех нас подумал…» «Не слишком ли высоко забрался?». Он уперся: «Знаешь, кто мы были сегодня?» «Рожай!» «Такое сейчас ляпну…». «Ну, ляпай» «Ладно…Тот парень, пациент, был поэт, а мы…» «Ну и кто такие мы?» «А мы — дантесы!»
Я, сказал наш гость, на минуточку опешил, но потом успокоил его…
«И что ты ему ответил?» — спросили за столом.
«Пройдет, — я его успокоил, — пройдет…»
-Что вам сказать! – произнес дядя Миша формулу, за которой обычно идут последние слова его байки. – Что вам сказать!… Наш стол тут стал кивать, но чему именно, я так и не разобрался. Может быть, как то собрание – вердикту светил, а может — словам зеленого врача, а может, и народной мудрости: «Пройдет…». Психиатры – они умеют держать лицо…
